Текст книги "Тайная жизнь души. Бессознательное."

Автор книги: Григорий Дьяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

10. Из-за могилы.

«У меня есть знакомая ирландца, – пишет В. Стэд, – бывшая замужем за одним видным почтовым чиновником в Дублине.

Овдовев, она через некоторое время снова вступила в брак, оказавшийся крайне неудачным. Второй муж ее, инженер, был необыкновенно талантливый человек, отличавшийся блестящим умом. К несчастью, честность не находилась в числе его блестящих качеств. В один далеко не прекрасный для нее день моя приятельница узнает, что ее муж уже женат и, – мало того, – что первая жена его жива и здорова. Моя приятельница – женщина с сильным характером. Узнав роковую для нее весть, она тотчас же оставила мужа и уехала в Лондон.

Ирвинг Ф., ее муж, узнав только через два года, что она живет в Лондоне, бросил свою семью, с которой он находился в Италии, и приехал к своей второй, страстно любимой жене. Сцены, происходившие в это время между ними, были крайне тяжелы и даже грозили окончиться трагически. К счастью, обманутая им женщина, хотя тоже безумно любила его, но обладала настолько твердым характером, что, несмотря на целый ряд бурных сцен, наотрез отказалась сойтись с ним снова. Отвергнутый снова уехал в Италию, осыпая ее горькими упреками.

Несколько месяцев спустя после его отъезда моя приятельница пришла ко мне и сказала, что она боится, что с ее «мужем» случилось что-нибудь дурное, потому что накануне вечером его голос громко позвал ее из-за окна, а ночью она ясно видела его самого у себя в комнате. Бедная женщина была сильно опечалена этим событием. Я посмеялся над ее впечатлительностью и приписал все это галлюцинации, вызванной пережитыми бурными сценами при расставании с любимым человеком. Но не прошло и недели, как она получила из Италии письмо, извещавшее ее, что Ирвинг Ф. скончался скоропостижно в такой-то день и час.

Потом я узнал, что несчастный человек был в страшном отчаянии от разлуки со второй женой и все время по возвращении из Лондона в Италию пил мертвую. В пьяном же виде он вышел как-то из дому и был найден мертвым в тот самый вечер, когда его голос звал из-за окна любимую жену. Никто не знает, умер ли он естественной смертью, или же лишил себя жизни сам.

На днях я написал леди Д. Ф., прося ее письменно изложить мне, насколько она может подробнее, все, что она видела и слышала во время этого оригинального события.

Вот письмо леди Д. Ф.

«В конце лета 1886 года, – так начинает свое письмо леди Джорджина Ф.,־ мы с Ирвингом находились в Италии, на берегу Неаполитанского залива. Жили мы в гостинице «Вашингтон», в комнате № 46.

В это счастливое для меня время я еще считала себя законной женой Ирвинга, и мы крепко любили друг друга. Семья его была против нашего брака, и вот как-то утром, разговорившись о наших семейных делах, мы давали друг другу клятвы в том, что никогда и ничто не разлучит нас ни бедность, ни клевета, ни преследования его родных, словом, ничто земное. Оба мы говорили, что согласимся скорее умереть, чем расстаться друг с другом.

От жизни земной разговор наш перешел на загробную, и мы долго беседовали о будущей жизни душ умерших людей. Я недоумевала, могут ли души умерших сообщать о своем переходе в лучший мир пережившим их друзьям. В конце концов, мы дали друг другу торжественную клятву в случае возможности возвращения душ на землю, что тот из нас, кто умрет первым, явится к пережившему его.

Вскоре после этого я узнала, что он женат, и, как вам известно, мы расстались. Я оставила его, а в 1888 году он приехал за мной в Лондон. Во время его пребывания в Лондоне я как-то спросила его, помнит ли он данное обещание явиться мне после смерти?

– О, Джорджи! Тебе нечего напоминать мне об этом! – воскликнул он. – Ведь моя душа – частица твоей, и никогда и ничто, даже в самой вечности, не может разъединить их. Никогда, даже и теперь, когда ты относишься ко мне с такой жестокостью. Если даже ты будешь женой другого, души наши все-таки останутся слитыми в одно. Когда я умру, моя душа явится к тебе.

В начале августа 1888 года Ирвинг уехал из Лондона в Неаполь.

Последние слова его ко мне были, что я никогда больше не увижу его; увижу, но уже не живым, так как он не может жить с разбитым сердцем, и сам положит конец своей разбитой жизни.

После своего отъезда он не писал мне ни разу, но я никогда не верила, что он лишит себя жизни.

В ноябре я писала ему письмо в Сарно, но ответа не получила. Думая, что он или уехал из Сарно, или болен, или же путешествует и поэтому не заходил в почтамт, я успокоилась на этом и даже не подумала о возможности его смерти.

Время шло, и до 28 ноября со мной не случилось ничего особенного.

В эту ночь я сидела за столом около камина и усердно просматривала классные тетради. Было около половины первого. Оторвав случайно глаза от рукописи, я взглянула на дверь и вдруг на пороге увидела Ирвинга. Одет он был так, как я его видела в последний раз: в пальто и цилиндре; руки были опущены, по свойственной ему привычке. Он держался очень прямо, как всегда, голова его была поднята к верху; на лице – выражение серьезное и полное достоинства. Лицо его было обращено ко мне и вдруг приняло странное, скорбное выражение и сделалось бледно, как у мертвеца. Казалось, он страдал от невозможности заговорить или шевельнуться.

В первую минуту я подумала, что он живой, и, смертельно испуганная, с громко бьющимся сердцем, дрожащим голосом вскрикнула: о!

Но звук моего голоса еще не замер в воздухе, как фигура его начала таять и, страшно сказать, как таять: он сам скрылся сперва, а довольно долгое время спустя исчезли его пальто и шляпа. Я побелела и похолодела от ужаса и была до того напугана, что не могла ни встать, ни позвать на помощь.

Страх до такой степени овладел мной, что я просидела всю ночь, не смея тронуться с места, не смея ни на секунду оторвать глаз от двери, у которой мне показался призрак Ирвинга.

С невыразимым облегчением увидела я проблески рассвета и услышала рядом движение других жильцов.

Несмотря, однако, на все случившееся, я ни на минуту не подумала, что он умер, и что это исполнение его обещания. Я старалась стряхнуть с себя овладевшее мной нервное состояние и объясняла себе это явление галлюцинацией зрения, так как перед этой ночью я несколько ночей подряд провела за работой.

«А, все-таки, это странно, – думалось мне инода, – очень уж все это было реально».

Прошло три дня.

Как-то вечером я снова сидела одна и занималась, как вдруг голос Ирвинга, громкий и ясный, позвал меня из-за окна.

«Джорджи! Ты здесь Джорджи?» – спрашивал этот голос.

Убежденная в том, что Ирвинг вернулся в Англию, – я не могла ошибиться, я слишком хорошо знала его голос, встревоженная и смущенная, я выбежала на улицу.

Никого.

Страшно разочарованная, вернулась я в свою комнату. Я тревожилась за его судьбу в последнее время и, действительно, была бы рада, если бы на этот раз он сам приехал ко мне.

«Нет, это он, – думала я. – Это должен быть Ирвинг. Ведь я же своими ушами слышала, как он позвал меня. Наверное, он спрятался в одном из соседних подъездов, чтобы посмотреть, выйду ли я к нему навстречу, вообще, что я буду делать». Я надела шляпку и прошла до конца улицы, заглядывая в каждый подъезд, где бы он мог спрятаться.

Никого.

Позднее, ночью, я поразительно ясно слышала, как Ирвинг кашлял под моим окном, и кашлял нарочно, как это делают, желая привлечь чье-нибудь внимание.

И вот, начиная с этой ночи, в течение девяти недель я постоянно слышала голос Ирвинга: иногда ежедневно в течение целой недели, потом три раза в неделю, потом через две ночи, потом через три или четыре ночи. Начиная с полуночи, а иногда и позже, голос его говорил со мной в течение целой ночи.

«Джорджи! Это я!» – говорил он иногда. Или же:

«Джорджи! Ты дома? Поговори с Ирвингом».

Потом наступала длинная пауза, после которой раздавался глубокий, странный, нечеловеческий вздох.

Иногда он не говорил ничего, кроме: «Ах, Джорджи, Джорджи!»

И это целую ночь.

Однажды ночью, во время страшного тумана, Ирвинг позвал меня так громко и ясно, что я моментально встала с постели, уверенная, что это не галлюцинация.

«Он должен быть здесь, – говорила я самой себе. – Он живет здесь, где-нибудь поблизости, это ясно, как Божий день. А если его здесь нет, то это только значит, что я схожу с ума».

Я вышла на улицу. Густейший, черный туман стоял вокруг меня непроницаемой стеной.

Нигде ни огонька.

Я громко крикнула:

– Ирвинг! Ирвинг! Иди сюда ко мне! Ведь я знаю, что ты прячешься, чтобы испугать меня! Ведь я же сама видела тебя! Иди сюда и перестань дурачиться!

И вот, клянусь вам моей честью, в нескольких шагах от меня, из тумана, его голос крикнул мне:

– Это только я, Ирвинг!

Потом глубокий, страшный вздох замер в отдалении.

Каждую ночь я продолжала слышать кашель, вздохи и стоны.

В конце девятой недели я получила обратно мое письмо, с пометкой на нем неаполитанского консула: «Signor O'Neulle'e morto».

Ирвинг О'Нейлль умер 28 ноября 1888 г., в тот день, когда он мне явился.

Странным во всей этой истории является то обстоятельство, что как только я узнала чисто земным способом о смерти Ирвинга, его страждущий дух, казалось, успокоился; по крайней мере, с этого дня я больше никогда не слышала его голоса. Точно он знал, что никто не извещал меня о его смерти, и сам он всеми силами стремился уведомить меня о ней. Я была так поражена его появлением 28 ноября 1888 года, что нарочно записала это число, с намерением написать ему об этом. Я и написала, но мое письмо пришло в Сарно уже после его смерти. Что голос был его, в этом для меня нет никаких сомнений, потому что у него был совсем особенный голос, какого я никогда и ни у кого не слышала. И при жизни, раньше чем постучать в дверь и войти, он всегда прежде звал меня в окно.

Когда его голос говорил: «Ах, Джорджи!» – это звучало так ужасно, так безнадежно грустно, вздох его говорил о таком безграничном отчаянии, что сердце обливалось кровью от невозможности облегчить его, чувствуя притом его близость.

Но, как я уже сказала, с получением материального извещения о его смерти все явления прекратились.

Вот все, что я могу вам сообщить о бывшем со мной сверхъестественном случае». Джорджина Ф. («Ребус». 1892 г. № 42.)

11. Видение ребенка.

В воскресенье, 12 января 1891 года, около шести часов пополудни, наш маленький сын Эрнест, сидя на коленях у отца перед кухонной печью, вдруг начал волноваться и с криком: «наверх пошла дама», соскочил с коленей и побежал на лестницу, куда за ним последовали и мы, взяв в руки свечу. Он прямо направился к кровати, на которой за три с половиной месяца перед тем скончалась его бабушка. Не найдя ее на кровати, он стал искать по всей комнате и, наконец, увидав ее около окна, бросился туда с радостным криком: «Бабушка, моя прелестная бабушка!» – протягивая к окну свои маленькие ручонки, но видение перешло в другой угол комнаты; ребенок, преследуя его с места на место, опять вернулся к окну, где оно исчезло, пока мальчик посылал ему воздушные поцелуи, говоря: «Прощай, прелестная бабушка! Ушла, я ничего не вижу. Пойдемте вниз!»

На следующий день ребенок несколько раз ходил наверх в бабушкину комнату, но ничего не видел. На третий день мать понесла его туда на руках. Осмотрев кругом комнату, мальчик опять что-то увидал и с восторгом вскрикнул: «Моя милая, моя прелестная бабушка!» После этого в продолжение недель двух он постоянно ходил наверх, но ничего уже не видал.

Эрнесту было немногим больше двух лет, когда умерла его бабушка; он очень любил ее, но никогда не видел иначе как в постели, где она пролежала около года, сильно страдая.

Эрнест не развитее и не нервнее детей своего возраста. Когда его спрашивают, где бабушка, он отвечает, что она ушла в рай, явно не понимая значения этого слова. В продолжение нескольких дней до этого события при ребенке о покойнице ничего не говорили.

Священник Сент-Обеновской церкви прибавляет к этому рассказу: «Свидетельствую, что выше помещенное сообщение получено непосредственно от родителей ребенка и ими подписано; удостоверяю при этом моей совестью, что, зная их хорошо, считаю неспособными даже слегка изменить то, что по их убеждению – истинно.

Отец ребенка – сельский рабочий, мать содержит мелочную лавочку; все трое пользуются полным здоровьем, ни родители, ни ребенок никогда не страдали нервами.

Отец рассказывал мне, что когда он ходил с ребенком наверх, то чувствовал особенный запах той кислоты, какая постоянно употреблялась во время болезни бабушки, жена же его ничего не чувствовала.

В этом году и отец и мать оба говорили мне, что от времени до времени в разных частях дома слышится тиканье часов, причину которого они никак не могут угадать; впрочем, они не придают этому обстоятельству особенного значения». («Annales des Sciences Psychiques». 1894 г. № 1.)

12. Явление призрака.

Г-жа Е. И. Раевская в своих воспоминаниях, помещенных в «Русском архиве» за 1896 год, приводит следующий случай, происшедший в Туле в 1859 г.:

«Сестра моего зятя, молодая баронесса М. М. Менгден, была замужем за графом Дмитрием Януарьевичем Толстым. Граф был добрейшей души человек; муж мой и мы все его очень любили. У них было два сына, старшему два года, меньшому несколько месяцев, когда отец их заболел унаследованной от матери чахоткой. Врачи отправили его на Иерские острова, на юг Франции. Осенью 1858 г. молодая графиня проводила мужа до границы и принуждена была возвратиться в свое имение к малюткам детям, которых немыслимо было подвергнуть такому дальнему путешествию.

Чтобы понять, что ниже следует, я должна сделать небольшое отступление и описать кабинет моего зятя в Туле. К нему вела дверь из передней; направо от этой двери, вдоль стены, стоял длинный, широкий, обитый темнозеленым сафьяном уютный диван, на котором сестра и я всегда отдыхали после обеда, пока мужское общество тут же курило, разговаривало, иногда расхаживая по просторной комнате или сидя в расставленных в ней удобных креслах. Против окна стоял большой письменный стол барона, длиной поперек комнаты, а налево небольшая, огороженная перилами лестница вела вниз в просторную же комнату, где ночевал муж мой (эта комната нижнего этажа находилась под самым кабинетом).

8-го ноября 1858 г. барон Менгден и муж мой провели вечер у князя В. А. Черкасского. Много они там вместе шутили, смеялись и возвратились домой в двенадцатом часу в приятном и веселом расположении духа. Муж мой сошел к себе вниз, но еще не раздевался, а барон Владимир Михайлович, напевая какую-то песню, подошел к письменному столу, где горели две свечи, и стал заводить свои карманные часы. Вдруг, по какому-то неопределенному чувству, он поднял глаза и посмотрел на сафьянный диван, стоявший у стены на против стола. Что ж он видит! Зять его, граф Толстой, бледный и худой лежит на диване и полными грусти глазами на него смотрит…

– Jean! – вскрикнул барон таким тревожным голосом, что муж мой на зов его стремглав бросился к нему вверх по лестнице…

Но образ графа, мгновенно бледнея, уже испарялся и, когда муж мой вбежал в кабинет, от него оставалось лишь легкое, прозрачное облако, которое исчезало, поднимаясь к потолку…

Муж мой любил Толстого. Проплакав всю ночь, он рано утром пришел наверх, где я с детьми помещалась.

– Толстого уж нет более в живых! – сказал он мне со слезами и рассказал про видение.

– Ни слова сестре! – воскликнула я. – Вы знаете, до чего она нервна! У нее у самой были видения, и она их ужасно боится. А в теперешнем ее положении всякое потрясение опасно. К тому же мы с ней каждый день отдыхаем на этом самом диване, который для нее самый удобный в доме. Что ж будет с ней, если она узнает, что на этом самом месте…

– Правда, – отвечал муж, – мы с Менгденом уже об этом говорили…

На этом и порешили. Сестре не сказали ни слова. Только три месяца спустя получена была с Иерских островов телеграмма, извещающая о внезапной кончине графа Д. Я. Толстого. Итак, он был еще жив, когда зять мой видел в Туле его печальный облик…

13. Видение А. С. Пушкина.

Однажды Пушкин сидел и беседовал с гр. Ланским, причем оба подвергали религию самым едким и колким насмешкам. Вдруг к ним в комнату вошел молодой человек, которого Пушкин принял за знакомого Ланского, а Ланской за знакомого Пушкина. Подсев к ним, он начал с ними разговаривать, причем мгновенно обезоружил их своими доводами в пользу религии. Они не знали даже, что сказать, и, как пристыженные дети, молчали и, наконец, объявили гостю, что совершенно изменили свои мнения. Тогда он встал и, простившись с ними, вышел. Некоторое время собеседники не могли опомниться и молчали; когда же заговорили, то выяснилось, что ни тот, ни другой незнакомца не знает. Тогда позвали многочисленную прислугу, и те заявили, что никто в комнату не входил. Пушкин и Ланской не могли не признать в приходе своего гостя чего-то сверхъестественного, тем более, что он при первом же появлении внушил к себе какой-то страх, обезоруживший их возражения. С этого времени оба они были гораздо осторожнее в своих суждениях относительно религии.

14. Белая женщина.

В Гарце, близ небольшого городка Бланкенберга, приютившегося у подошвы Бланкенштейна, расположен старинный замок, принадлежащий герцогам Брауншвейгским. Трудно представить себе местность более очаровательную и романтическую. От самых стен замка террасами спускается старинный вековой парк. Глубоко внизу чернеет серенький, скученный городок. Прямо перед окнами замка, среди холмов, тянется ряд скал, носящих название Чертовой стены. Справа и слева замок окружен глухим лесом, убежищем красного оленя и вепря. С фронта перед замком расстилается одна из тех обширных равнин с белеющими здесь и там уединенными деревушками и чернеющими дикими глыбами скал, которые столь свойственны этой местности.

Вильям Уотте, один из пионеров спиритуализма в Англии, много лет тому назад посетил этот замок и видел в нем, между прочим, портрет знаменитой «Белой женщины», призрак которой появляется время от времени в этом и во многих других замках Германии и появление которого предвещает обыкновенно смерть: владетельной особы или кого-либо из придворных.

В V томе «Театра Европы» Мериан рассказывает, что в 1652 и 1653 годах она часто являлась в берлинском замке; нередко видали ее и в карлсруском. Что касается последнего, то существуют два достоверных рассказа, именно, как одна придворная дама, прогуливаясь в сумерки по саду карлсруского замка со своим мужем и нисколько не думая о белой женщине, – вдруг увидела ее на дорожке возле себя и так ясно, что могла вполне разглядеть ее лицо. Сильно испугавшись, она перебежала на другую сторону, а привидение исчезло. Муж ее привидения не видел, но заметил смертельную бледность жены, равно как и то, что пульс ее бился лихорадочно. Вскоре после того умер один из членов семьи этой дамы.

Затем видел ее в галерее карлсруского же дворца, идущую к нему навстречу, один из придворных. В первую минуту он принял видение за желавшую подшутить над ним придворную даму, и попробовал схватить его, но оно мгновенно исчезло.

Прошло уже почти триста пятьдесят лет с тех пор, как она явилась в первый раз в нейгауском замке, и первое время показывалась там очень часто. Не раз видели, и притом в самый полдень, как она выглядывала из окна верхней, необитаемой башни. Появлялась она обыкновенно в белой одежде, имея на голове вдовье покрывало с большими бантами, была высокого роста и с добрым выражением красивого лица.

Известны только два ее явления, во время которых она говорила.

Одна из придворных дам вошла в свою уборную для примерки платья и спросила у горничной: «Который час?» В это время из-за ширм вышла «Белая женщина» и отвечала: «Десять часов, милостивая государыня». Дама, конечно, очень испугалась, а через несколько недель занемогла и вскоре умерла.

Слова, сказанные привидением в другой раз, имели более глубокое значение. Это было в Берлине, в декабре 1628 года. Явившись, белая женщина произнесла по-латыни: «veni, hudica vivos et mortuos; iudicium mihi adhuc superest», то есть: приди, суди живых и мертвых – мне еще предстоит суд.

Из многочисленных явлений «Белой женщины» есть еще одно, особенно замечательное. В нейгауском замке существует очень старинный обычай угощать в великий четверг всех приходящих бедных сладкой кашей, приготовляемой из овощей и меда, и еще давать им пива и каждому по семи кренделей. Когда в тридцатилетнюю войну шведы, завладев городом и замком, этого обычая не исполнили, то в замке началась такая суматоха, шум, гвалт по ночам, что не было никакой возможности там оставаться. Часовым являлись разные страшные привидения, невидимая сила повергала их на землю, стаскивала офицеров с их кроватей. Несмотря ни на какие розыски, явления продолжались, пока шведский комендант, по совету одного из нейгауских жителей, не исполнил древнего обычая и не накормил бедных сладкой кашей; тогда только все успокоилось.

Долго напрасно трудились над разгадкой, кто зто таинственное существо, пока иезуит Болдуин не извлек из многих старинных бумаг и актов следующую весьма вероятную историю Белой женщины.

Между портретами древнейшего и славного рода Розенбергов нашли один, очень сходный с белой женщиной. Это портрет Перхты, или Берты, фон Розенберг. Она изображена на нем одетой по моде того времени, вся в белом. Родилась между 1420 и 1430 годами. Отец ее, Ульрих II фон Розенберг, был обер-бург-графом Богемии и, по соизволению папы, главным предводителем католических войск против гусситов, а мать– Катарина Бартенберг, умершая в 1436 году. Берта в 1449 году вступила в брак с Иоанном фон Лихтенштейном, богатым и знатным бароном Штейерморкским, но была с ним очень несчастлива, так что вынуждена была искать у своих родственников защиты от различных оскорблений и притеснений развратного мужа, после смерти которого она жила вместе с братом своим Генрихом IV Розенбергом, вступившим в управление Богемией в 1451 году и умершим без наследников в 1457 г. Берта до самой смерти своей не могла примириться с памятью мужа и перешла в тот мир непримиренной.

После смерти брата Берта Хила в Нейгаузе и построила тамошний замок, стоивший огромных трудов ее подданным. Ободряя их труды, она обещала им сверх честной расплаты деньгами, по окончании постройки, угостить работников и их семьи сладкой кашей, что и было ею исполнено. Во время великолепного пира, заданного ею всем окрестным крестьянам, она, желая увековечить память о их усердии, установила ежегодное в этот день угощение бедных. Впоследствии ее наследники перенесли его на великий четверг.

В точности неизвестно, когда умерла Берта, но полагают, что в конце пятнадцатого столетия. Портреты ее сохранились во многих замках в Богемии, и на всех она изображена в белом вдовьем платье с покрывалом на голове. Изображение это очень напоминает Белую женщину.

Она является во всех замках, где живут ее потомки, и всегда ее появление предвещает или чью-нибудь смерть, или какое-нибудь несчастье. (См. «Теорию науки о духе» Юнга Штиллинга; сн. «Ребус». 1884 г., № 12.)