Текст книги "Бегство (Ветка Палестины - 3)"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)
Вспомнила, как впервые привезла сюда Зайку, кинулась на мужскую половину, и – слезы из глаз. Вытерла лицо платком, перевела дух. Остановилась у гранитной ограды, метрах в пятнадцати от стены, среди туристской толчеи. Ветер доносил объяснения гидов на английском, немецком. И вдруг услышала по-русски: "Куда Иван Иваныч-то полез? Смотрите..." Оглянулась. Накрашенная моложавая туристка, в темном костюме с модными накладными карманами. Посмотрела туда, куда она указывала рукой. Пожилой сутулящийся человек в белой рубашке взял из ящика у входа кипу из бумаги. Прикрыл кипой лысый затылок и, придерживая ее рукой, заспешил к "Котелю". Вот он коснулся белой каменной глыбы пальцами, а затем прижался к ней лбом.
– Молится, Иван Иваныч молится! – воскликнула та же женщина с испуганным недоумением.
– А что?! – резко ответил ей спутник. Он повернул к ней свое дородное щекастое лицо советского "номеклатурщика" и добавил сердито и недовольно: Семьдесят лет грешили, время и покаятся...
В углу, у входа в грот, где хранятся священные книги, закружились в ритуальном приплясывании черные шляпы и меховые шапки-"колеса" хасидов. Те, кто молились у самой стены, повернулись к ним, стали хлопать ладошами в такт их притоптыванию, а затем, положив друг другу руки на плечи, все – и шляпы и меховые шапки, начали свое непонятное кружение-песнопение из одного слова: На-ай, на-ай! Най-най-най! "Слава Богу, он здесь, Сашенька!"
Саша двигался за низеньким стариком в широченной хасидской шапке из пушистого рыжеватого меха. Старик шаркал ногами, скользя отсутствующим взглядом по бесцеремонным туристам в бумажных кипах, которые подошли к танцующим вплотную.
– Най-най-энейну! Най-най-энейну!.. – Старик в хасидской шапке наткнулся на одного из туристов, приостановился оторопело, видно, только сейчас увидел шеренгу зевак с "Кодаками" на груди, пригласил их широким жестом в свой круг.
Туристы не вняли. Русские даже чуть попятились назад. Стариковский голос звучал, как и прежде, без досады, с веселым вызовом: Най-най-энейну!.. Най-най-энейну!
Софочка взглянула на свои часики. Хороводили уже десять минут, четверть часа и не собирались останавливаться. Старик-хасид начал раздражать Софочку: за его огромной шапкой и Сашу не разглядишь!
Приблизилась новая группа туристов. Зазвучал английский язык. Длинная тощая англичанка зажужжала киноаппаратом. Подскочила охрана. Пресекла съемку. Дама невозмутимо бросила "со-рри" и достала из сумочки маленький театральный бинокль слоновой кости. Поглядела в него на хасидов, поджав губы в усмешке. Когда она отняла бинокль от глаз, Софа, преодолев робость, протянула руку, попросила: – На секунду, а? Пожалуйста, один момент!
Лицо Саши было смазано, нечетко. Софа подкрутила окуляры. Теперь все оказалось в фокусе и крупно – Сашино лицо, сросшиеся брови полоской. Что с его глазами? Не поверила себе, подкрутила еще окуляры. Синие, точно один удлиненный глаз. Сашины глаза смеялись. Непонятные глаза, счастливые?
Целый круг прошел Саша – снова счастливые. Как у ребенка. Второй круг завершил – опять счастливые.
У Софочки похолодели пальцы. Он в своем уме? Опозорили на весь Израиль. Завтра во всех газетах доброжелатели объявят: из тюрьмы приехал, тюрьму и заслуживает...
– Най-най-энейну! Най-най-энейну!., – неслось от вечных гранитых камней.
"Когда-нибудь кончится это "энейну"?! Двадцать минут не переставая..." Снова поглядела на часы. Пора бежать, кормить Соломончика...
Соломончик держит деда за палец, смеется. Дед сегодня веселый.
– Все, доча! – говорит. – Расплатился.
С кем расплатился, не спросила. Главное, работу нашел. То-то отец все сразу накупил, а коляска просто чудо техники, раскладывается как угодно. Для зимы – крытый экипаж, для лета – две палочки на колесах.
– Молодец ты, папка! – Чмокнула отца в щеку. Хотела расспросить, какую нашел квартиру, но тут постучала "бабуля", поинтересовалась, не пришел ли Саша? У Софы неожиданно для самой себя вырвалось: не может ли бабуля одолжить ей немного муки? Отца попросила посидеть с Соломончиком: к приходу Саши испечет халу.
– Ха-лу?! – У отца от удивления рот приокрылся. – Ты что, доча?
Софочка бросила небрежно: – Тебе этого не понять.
... Саша постоял у дверей, зажмурясь и втягивая в сябя теплый запах печеного. Не сразу поверил, что пышную, с желтым отливом, поджаристую субботнюю халу испекла Софа. Испекла своими руками, для него. Поверив, забегал вокруг стола, радуясь, как ребенок.
Зажгли субботние свечи, пригубили вина. Никогда еще не было у Софочки такой праздничной субботы. Сашенька сиял, пел своим тенорком субботние песни, даже не эаглядывая и молитвенник. Будто никакого суда не было...
Ушел Саша поздно, на цыпочках, чтоб не разбудить детей. Из-за суда едва не сорвалась его очередная командировка. Теперь летит за детьми в Минск. Догонять израильских врачей, нанятых хасидской синагогой. Самолет улетал в воскресенье. С рассветом Софочка отправилась с Сашей в Лод, провожать. Дед остался с внуком. Вернулась в девять, к кормлению. Соломончик насытился, почмокал губами. Она уложила его в деревянную кроватку и услышала:
– Ну, все, доча! Пора и нам ехать...
– Ку-да?!
– В Россию, доча?
– Надолго?
– Навсегда. Возвращаемся домой...
У Софочки задрожали губы.
– Ты им все простила? – спросил Евсей, и глаза у него стали холодными щелками. – А я им не прощаю, поняла?!
У Софочки кровь бросилась в лицо.
– С кем у тебя счеты, не знаю. А к Дову я сама пришла. По объявлению, по своей воле.
– Са-ама пришла, – повторил Евсей зло. – Отца чуть в гроб не уложила. Когда узнал... – Он не договорил, отвернулся, начал поправлять одеяльце на мальчике.
Когда Евсей Трубашник узнал, какое коленце выкинула дочь, вырвалось у него, как Софа и предполагала: "Вся в мамочку! Такая же б..." А когда огляделся, услышал столько подобных историй, что долго не мог придти в себя. Дети! Только от титьки, а идут в "сопровождение". Словечко придумали, чтоб смысл затуманить. А что тут затуманишь? Четырнадцать-шестнадцать лет босявкам, снимают школьные переднички и идут на риск любой заразы, любого унижения и глумления. Ставят себя на грань уничтожения. Что происходит с детьми?.. Но более всего Евсея поразило то, что произошло с Натальей Иосифовной, бывшим завучем норильской школы, женщины щепетильной, строгих сибирских правил. В Норильске родилась, в семье ссыльных инженеров. Ученики звали ее "усачем" или "гусаром" за бесстрашие и черные усики под добротным еврейским носом и боялись, как огня. Мужчины за десять метров останавливались, кланялись. А тут едва удалось наняться сиделкой в сумасшедший дом, обмывать синильную старуху за четыре шекеля в час. Прочитала Наталья Иосифовна объявление: "Хочу близко познакомиться с русской до сорока лет, которая понимает и любит классическую музыку. И адрес. Не раздумывая, поехала к незнакомому любителю классики в далекий по израильским меркам город. Добралась в полночь. Кровать у меломана одна... Утром вернулась в Натанию, где училась в ульпане вместе с Евсеем и, стараясь не выказать смущения, призналась подруге, заметившей смятение на ее лице, что в грехах вся, как в репьях, стыдно на себя в зеркало глядеть, однако о своей попытке вырваться из сумасшедшего дома не жалеет. Еще страшнее смириться с судьбой...
Евсей глядел на нее во все глаза. Эта потерянная, кусающая губы женщина – Наталья Иосифовна?! Хватило мужества умчаться за тридевять земель без мужа, с матерью и дочкой, решилась, а что ее встретило тут?.. До какого состояния надо было дойти, с какой безысходностью и ужасом думать о своем будущем в Израиле, чтобы так сорваться?! Что же спрашивать с шестнадцатилетней девочки?! Умница, хоть аборта не сделала...
Куда бы не поехал, судьбы таких девочек, как Софа, неизменно поворачивались к нему во всей своей откровенности. Отовсюду, со всех сторон. Ехал на такси. Шофер – веселенький юный сабра, увидел на тротуаре двух молодых женщин и, оторвав руку от руля, воскликнул со страстью, причмокивая толстыми губами: "А вот и ваши русские девочки!" – И подмигнул побагровевшему пассажиру. Никак он не мог взять в толк, чего это вдруг пассажир потребовал остановить такси и выскочил из кабины невесть где, оглашая улицу бранью.
В другой раз Евсей чуть не избил человека на Центральной автобусной станции. Увидел, стоит уютного домашнего вида девочка со школьным рюкзачком за плечами, изучает расписание. Подошел к ней налитый вином самоувереный скот лет пятидесяти, принялся улещивать ее, уговаривать. У девочки лицо окаменело, словно слышать перестала. А тот наседает, настаивает, чего тебе по автобусам тереться, поедем в моей машине...
Шагнул к нему Евсей Трубашник, да как гаркнет: – Ты чего, скот, к моей дочери пристаешь?!
Рванулся мужчина в сторону, словно ему пистолетом в живот ткнули. Со страху едва под автобус не угодил... Глаза у девчушки засмеялись. Она сказала спасибо и шмыгнула в сторону, чтоб "отец" не подумал, будто у него появились какие-то права: она не искала покровителей... Горькое чувство не оставляло Евсея долго. "Доча" была не такой...
И Софа думала, что он простит всех этих шамиров-пересов, скотов бессердечных, которые довели бывших россиян до нищеты, а гордых россиянок до риска самоуничтожения? Существовал когда-то в изуверских сектах России "свальный грех". Но ведь никогда его мотивом не был ужас...
Эти и схожие с ними наблюдения и мысли жгли Евсея больнее, чем все остальное. Но и остального, увы, было достаточно. Уже первые дни жизни Евсея Трубашника в Израиле были омрачены неожиданными открытиями. В Центр абсорбции, в которой их поселили, пришли гости из Италии. Все гости почему-то говорили по-русски, к тому же с южнорусским "хеканьем". Как выяснилось, одесситы. Собирались в Америку, но посланец Сохнута уговорил их поменять маршрут. Всех "итальянцев" ждали в Израиле готовые квартиры, ключи от которых сохнутовец вручил им еще в Риме. Евсей подошел к сохнутовцу, который сопровождал "итальянцев", выказал свое удивление. Мол, люди выбрали Штаты, им тут красная дорожка. Мы прилетели в Израиль, нам шиш с маслом.
Сохнутовец улыбнулся доверительно: – Так вы уже здесь, а их еще нужно заманить...
Этого Евсей забыть не мог. Что это за страна, в которую надо одних заманивать, других везти по этапу, а потом всем и каждому набрасывать на шею банковский аркан, чтобы не кинулись в бега? Нет, что-то гнило в "датском королевстве..."
Год он мел святую землю безропотно. Ждал квартиры, искал работу. Ненадолго обрел ее в электрической компании. Поскандалил, когда не взяли доктора Свечкова. Пришлось уйти... Тогда-то он и задумался о "еврейском чуде", пущенном здесь на распыл. Спросил самого себя, нужен ли евреям такой Израиль?
Вскрик Саши Казака "это переодетые арабы!" воспринял, как гениальное прозрение. Бог ему помог, что ли?.. Они, и в самом деле, попали в арабский мир, который прекрасен только в арабских сказках. А в жизни – одно вероломство, ложь, презрение к человеческой жизни. По сути, все эти шамиры-пересы и есть переодетые арабы. С кем поведешься, от того и наберешься... Тогда впервые и пришла мысль о возвращении.
Евсей Трубашкин ни от кого не скрывал, что уедет. Удерет, куда глаза глядят. С удивлением увидел, никого это в Израиле не волнует. Спокойно философствуют на всех встречах с олим: "Это закономерно. Сильные останутся, слабые уедут..."
"Низкие души, ничтожества, – говорил Евсей. – Если Трубашнику за сорок, он слабый?!.. Если не желает без мыла лезть в задницу, подыгрывать "переодетым", как Эли, он – слабый?!" Обозвали "слабыми" самых головастых и гордых, нужных всюду, и тешат себя.
В те дни Евсей предложил всем сторожам и уборщикам с докторскими степенями, всем российским ветеранам "никайона" (уборки, мытья) и "шмеры" (охраны) образовать комитет "ВОЗВРАЩЕНИЕ. Оставим "переодетых арабов"" наедине друг с другом..." -Этой фразой он и завершил свое письмо, которое газеты дружно отказались печатать, и оно стало "самиздатом".
В комитете Трубашника не спорили "ехать или не ехать?" Вопрос был один: куда?! Евсей запросил несколько посольств, ходил к консулам и секретарям. В каждом говорил о "еврейском чуде". Его выслушивали вежливо, порой вставляя в рассказы русского изобретателя сочувственные междометия. Обещали посоветаться со своими властями. В конце концов, Евсей списался с норильчанами, разбросанными по всей России.
Он был не злым человеком, Евсей Трубашник, он терпеливо выслушивал защитников истеблишмента из алии-70, "полезных исраэли", как окрестил их Дов, или своих, чудом устроившихся, глухих к чужим бедам, и сам радовался вестям, воскрешавшим надежду на то, что Израиль станет их домом. И, по правде говоря, был ошеломлен, когда понял, что может легко стронуть с места своими призывами половину русского Израиля. Хотя опрос, проведенный профессором Шором и другими социологами, мог бы его и подготовить, дав цифры ошеломляющие, скандальные: шестьдесят процентов алии-90 жалеют, что приехали в Израиль. Это, ни много ни мало, четверть миллиона человек! Нет, он вовсе не преувеличивал: еврейская катастрофа продолжалась!..
Когда он пытался переделать свою статью об этом для ивритской печати, ему тут же возвращали ее, не читая, как только узнавали что она уже увидела свет в газетах на русском языке. Один из редакторов "Едиота", молодой жизнерадостный сабра, сообщил "русскому" доверительно: все, что напечатано там, – он показал рукой куда-то вниз, – в ивритской прессе перепечатываться не будет. Никогда. Таков неписанный закон.
– Разбойничий закон, – вырвалось у Евсея.
– Какова власть, таковы законы! – весело ответил юный сабра. Евсей в этом "Едиоте" так расстроился, что, выйдя на улицу, двинулся в противоположную сторону от дома.
"Не просто загнали нас на галеры, приковали к веслам, но и думать о том не желают, слышать не хотят! Зачем волновать почтенную публику... Эли когда-то говорил, что они местечковые пираты на большой дороге, выдающие себя за сионистов, – умница он, Эли".
Месяца четыре назад Евсею вдруг повезло. Отыскалась работа. Почти по специальности. Заводишко выпускал внутризаводской транспорт – электрокары, подъемники и прочее. Осмотревшись, Евсей понял, что попал в девятнадцатый век, и предложил хозяину план коренных преобразований. При небольших вложениях, он готов запустить конвейерную сборку. Заводик станет современным, выйдет на внешний рынок. Доход увеличится раз в пять минимум,подсчитал Трубашник. И услышал от хозяина:
–А зачем мне это? Ты знаешь, как трудно продать что-то?! Там свои законы, свои налоги. Наверняка вылетишь в трубу.
Вначале Евсей подумал, что его подвел плохой иврит и его не поняли. Но очень скоро увидел: не инженер-изобретатель нужен хозяину заводика, а инженер-охранник, инженер-надсмотрщик. Тот и не думал переубеждать своего русского: "У меня работают арабы, – сказал он ему с удовлетворением. – Пока ты тут, рядом, я спокоен..."
Памятная ему история доктора Свечкова, которому не дали работать над собственным изобретением, возратилась к нему, как бумеранг. "Спящий кот", окрестил Евсей хозяина. – Не сможет, видите ли, продать. "Зачем мне это?" Он что, тоже из социалистов?" И приглядывался к нему с любопытством естествоиспытателя. По правде говоря, думал, что такая порода разведена лишь в России. Этот был, увы, куда хуже. Он, Евсей Трубашник, привык верить заводским руководителям и знакомым, особенно, когда спросишь "Честное слово?" и они подтвердят: "Честное слово!" Об этом моменте искренности его "котище", наверное, даже и не догадывался. Сотни раз видел, врет напропалую всё и всем. Заказчикам, арабам, евреям, налоговым инспекторам: понятия стыда для него не существует. Публично скажет "да", совершенно точно зная, что "нет". Никакой совестливости даже перед своим внутренним "я",
Реши он, Евсей, притереться к "Спящему коту", Израиль обернется раем... "В гробу я видел такой рай..." – сказал Евсей Трубашник себе и отнес три первых зарплаты в банк "Идут", надзиравший за должниками. Откупился...
Так все и катилось, под горку. Однако вряд ли Евсей Трубашник приходил бы и от своего"кота", и от израильской рутины в такое остервенение, если б за всем, что видел, о чем думал, не жгла душу Софочка, доча, судьба ее...
– Я уже заказал два билета. Себе и тебе, – деловито сообщил Евсей дочери. – Самолет "Эль Аль" будет рыдать всю дорогу, до самого Шереметьева. Софочка взглянула на отца с испугом.
– Шереметьева? В Россию? Тебя в первом же трамвае назовут жидом, и ты опять полезешь на стенку.
– А что такое жид, доча, ты имеешь представление? – В тоне Евсея появилось раздражение, которое он с трудом старался пригасить. – Жид, жидок – это трясущийся приспособленец... Вот если задержусь в Израиле, я точно стану жидом, по всем параметрам. А я, извини, гордый иудей.
– У тебя же есть работа! – возмутилась Софочка. – От добра добра не ищут... Не мне тебя учить, отец, надо барахтаться тут. Бороться.
– Бороться?! – усмехнулся Евсей. – Я два года только тем и занимаюсь. Это не борьба, доча. Это засада на дороге. Русское еврейство рванулось и напоролось на засаду. Зачем нам это? Время этнически чистых государств прошло. Осталось в девятнадцатом веке. Как только начинаются националистические игрища в "свои и чужие", – все! "Злой чечен точит кинжал". Государство на лжи – обречено.
Лицо Софы приняло такое выражение, словно у нее вырывали зуб. – Ты что, не согласна со мной? Ты считаешь, что ...
– А я его люблю! – вырвалось у Софочки стоном.
– Кого?! Дова? Сашку? Ты и себя-то никогда не любила. Люблю, видите ли! Один герой-любовник жениться на тебе не хочет, мешают обстоятельства, другой не может, еврейские законы ему помеха. У тебя есть гордость? Тебя уже выгоняли раз из главного раввината, тебе мало?!
– Саша сказал, всё можно преодолеть. Принять гиюр. Это реальность.
– Не для тебя!
– А я его люблю! Я видела глаза Сашеньки у Стены Плача. Его ничем не испугаешь...
– У Стены Плача, – с иронией произнес Евсей. – Для Саши Стена Плача линия обороны. Сбили его с ног, отошел на новую линию окопов. Что ж, в этом есть резон: линия Мажино держалась два года, линия Маннергейма два месяца. Линия сиониста Хаима Бар Лева два часа с минутами... А эта – три тысячи лет и неколебима. Мы с тобой наверняка рванемся к этой линии обороны... если нас Россия в колодки закует, доча. Не раньше...
– А я его люблю!
– Любишь?! Оставайся! Подымешь Соломончика одна?
– С Соломончиком в Норильск?! В тундру?!
– Какой Норильск! Едем в Крым, к татарам.
– К каким еще татарам? – Софочка всплеснула руками.
–Татары в Крым возвращаются. И нам место найдется. Там норильчанин, из крымчаков, да ты его знаешь, дядя Мирон, твоя любимая черная обезьяна – его подарок. Я списался с ним. Под Феодосией военный завод. Сейчас там конверсия. Переводят его на мирные рельсы – ищут пути как выжить. Я им нужен, как воздух. Квартиру, оклад – все гарантируют. Татары хорошие люди. Нахлебались ой-ой!..
–А Соломончик? – воскликнула Софочка с ужасом.
– Чем имя Сулейман хуже Соломончика. Не бойся, доча, не пропадем...
– Отец, Соломончику здесь лучше. Саша сказал...
– Саша сказал, – повторил Евсей с горечью. – Ты что не видела, как его, горемыку, по стеночке растирали. Он теперь меченый, судом припечатан. В Израиле ему хода нет. Тем более, в политике... А очень будет надоедать, устроят драку, превратят условный срок в безусловный. Как он вас защитит?
– Я не поеду без Саши! – вскричала Софочка. – Что я, вечный колобок из сказки?! И от этого ушла, и от того укатилась. Не хочу! Не буду!..
Софочка закрыла лицо ладонями, и, что не говорил отец, повторяла, как сомнамбула:
– А я его люблю! А я его люблю!
Во взгляде Евсея мелькнул испуг.
– Доча, ты еще ребенок. Тебе и восемнадцати нет. Один раз я уж проморгал. Как же я тебя оставлю?
– А я его люблю! Вот!
– Химеры, детские сны!.. Любишь – вернешься! Ныне железный занавес в дырах. Сам тебя отправлю, ежели... Ну, елки-моталки! – Вдохнул побольше воздуха. – Там я все приготовил, доча!
– Ты уже раз мне приготовил! Из-за кого сюда попала?!
– На мне грех, его и сниму.
– Вот вместе с Сашенькой, тогда...
– Опять двадцать пять! Свет клином на нем сошелся? Там найдем русского, татарина, крымчака – твоего сверстника. Россия страна многолюдная.
Софочка швырнула в ярости со стула коробку с новыми "лодочками", которые отец купил ей.
– Я тебе не чемодан, таскать меня по всем странам. Выросла дочь, понял?!
– Выросла, так давай рассудим, как взрослые...
– Ты, отец, упрямый, а я втрое!
– Поэтому вместе Трубашники – сила, а поодиночке...
– Научился здесь речи толкать, – оборвала его Софа. – Не хочу слушать! Не хочу!.. Отцепись, репей!
– Ну, и оставайся! – наконец, взорвался Евсей. И, преодолев раздражение, вполголоса: – Пусть даже тебя обойдет судьба несчастной Зайки. Ты теперь не одна. За двоих надо думать. Разумные люди отправляют своих детей обратно в Россию. Триста школьников проводил в Москву, Ленинград, знаешь?
– Ну, и что?
– Их дразнили в школах "помойными русскими", презирали, лупили, житья им не было. Ты для всех этих "снерхчеловеков", этого местечкового дерьма, "шикса" – тебе и горя мало. Но, слушай, каково тут будет русскому Соломончику?
– А он станет, как все! Я тысячу раз буду сдавать на "гиюр" и сдам, вот увидишь! Я уж все выяснила...
– Тем хуже! Забреют Соломончика в израильскую армию. Тут каждые десять лет войны. Против арабов. Что тебе арабы плохого сделали?! Не дай бог, голову сложит Соломончик в чужой войне. Вижу, ты этого хочешь...
– Не мучай! – вырвалось у Софочки. И даже руки в кулаки сжала.
Евсей увидел: стронул с места "камень". Таперь катить и катить...
– Доча, ты добрая душа. И всегда была доброй. К соседям, детишкам, котам, собакам. Каких только зверюшек домой не таскала. А к своему отцу, как к врагу?!. Слушай, меня бросила твоя мать. Теперь бросит родная дочь. Ты хочешь, что б я повесился?!.
Когда Саша, через две недели, вернулся в Иерусалим, комната Софы была заперта. Ключ лежал, как обычно, у двери, под ковриком. А дома, на столе, вырванный из тетрадки листок. На нем огромными буквами: "САШЕНЬКА, ПРОСТИ".
Как он испугался, Саша! Софа, с ее открытостью, незащищенностью перед "вологодским конвоем", хамьем, жидоморами: три года была израильтянкой... Да она там погибнет!
...Саша прибежал к себе, выскреб из ящичка стола все деньги и бросился в аэропорт. По счастью, российская виза не была просрочена. Успел к первому же самолету "Аэрофлота"...
В аэропорту Шереметьево задержался, опросил дежурных диспетчеров, транзитных кассиров, таксистов и даже толпившихся у выхода молодцов с острыми бегающими глазами, которых в прежние прилеты остерегался, как чумы. Никто не запомнил пассажиров из Израиля по фамилии Трубашник, "рослых, заметных, по словам Саши, с грудным младенцем на руках."
– Тут знаете сколько проходят?" – недоумевала служба. – Если обворовали, обратитесь в уголовный розыск?
– Спасибо за совет, – сказал обескураженный Саша и в последующие дни поднял на ноги все еврейские организации Москвы. Евреям было не до беглецов из Израиля. Москвичи ждали военного переворота, о котором предупреждала печать. Во всех домах только о том и говорили. Тем не менее, добровольные помощники Саши звонили во все концы: – Трубашники! Из Израиля!
За неделю Саша объехал десятки еврейских семей, как уезжающих в Израиль, так и покинувших его. "Ердим' – по точному смысла слова "спустившиеся с горы Сион" – помнили всех, кто "спустился" в Москву и год назад, и неделю назад.
Некоторые "ердим", узнав, что он из Израиля по делу, не отпирали дверей. Немолодой изможденный человек в грязной футболке, сидевший за столом, услышав вопрос Саши, обхватил руками голову и принялся повторять, как сомнамбула: "Как я мог им поверить? Как мог поверить шпане, местечковым шаманам?.." – Поднял глаза на Сашу. – Мать твердила мне: "Я родилась в местечке. Евреям нельзя жить вместе". – И снова обхватил голову руками: "Я придумал себе мираж. От безысходности придумал. Как мог им поверить?! Как мог..."
Трубашников не видел никто. Исчезли без следа. В конце второй недели отчаявшийся Саша вдруг вспомнил, мать Софы некогда была артисткой кордебалета Большого театра.
Большой театр стоял в лесах. Двери на замке. С трудом Саша разыскал администратора театра, давшего ему несколько телефонов пенсионеров кордебалета. Через час он уже разговаривал по телефону с матерью Софы, у которой Трубашники переночевали, а утром занял очередь на Фрунзенской набережной, в кассы Аэрофлота. Ни за какие деньги билета достать было нельзя, но за доллары... Билета в город Феодосию Александру Казаку, как иностранному гражданину, не продали: запретная зона, и он вылетел в Симферополь. До номерного завода под Феодосией осталось рукой подать.
Знал бы Саша, в какое время он попал на Черноморье?! Один военный корабль поднял, вместо советского, украинский национальный флаг с трезубцем. И, без разрешения, ушел из Севастополя... в Одессу. Другой развернул русский андреевский флаг. Саша и представить себе не мог, какая паника охватит восточный Крым, когда в проходной военного завода он спросит о семье Трубашник и предъявит, по требованию охраны, даркон – синий израильский паспорт...
В городскую тюрьму Симферополя его отправили под усиленной охраной, допрашивали две ночи подряд.
– Ваше счастье, господин Казак, что времена переменились, -сказал на прощанье молодой и неправдоподобно вежливый полковник госбезопасности, -а то бы вы задержались у нас надолго. Настоятельно советую вторично в наши края не показываться.
Глава 9 (32)
"ЗАГОВОР СИОНСКИХ МУДРЕЦОВ"
"Аэрофлот" унес Сашу Казака в Москву, а суд, казалось, все еще продолжается. Ни мягкий приговор, ни благоразумные увещевания Эли не успокоили тех, кто завелся. Десятки разгневанных женщин, встречая Дова, требовали, чтобы он "этого дела так не оставил".
А Дов оттягивал новый суд, сколько мог: опасался, ударит цунами, понесет неведомо куда... Время тревожное: из Москвы вот уже неделю передавали о провалившемся военном перевороте. По телевизору показывали толпы молодежи, строющие баррикады у Белого дома, танки на Садовом кольце, трех мужчин, погибших под танками. "Мабат", вечерние израильские новости, вперемежку с отрывками из репортажей CNN, вездесущей американской телекомпании, демонстрировали крупный портрет еврейского юноши, убитого офицером-танкистом, море голов митингующих на Дворцовой площади в Ленинграде, толпу молодежи в Москве, скандировавшую "Ельцин! Ельцин!" Поднялся народ. Такого в России не было лет семьдесят. Презрев смерть, поднялся...
И тут пришло известие о Евсее Трубашнике и Софочке. "Расплатились и улетели, – сообщил знакомый Дову банкир из "Идута", дающего "вольную". Нет, не в гости. Рванули куда глаза глядят."
Дов вскричал оторопело: – К юдофобам?! С Соломончиком?! России такая резня грозит!.. Безумцы! Безумцы! Да там даже детских смесей нет. Погубит моего мальчишку! – Шевельнулось в нем злое чувство к Саше: как мог отпустить?! Своего бы так просто не отдал! Позвонил Саше, намереваясь изматерить его, даже обозвать мстительно: "Отставной козы барабанщиком".
Ни обидчивым, ни мстительным Дов не был, но – за Соломончика?! Соломончика, сказал самому себе, он Сашке не простит.
У Саши никто не отвечал. А ешива его всегда занята. Наконец, узнал, что Саша в России...
Теперь Дов винил себя. Только себя. Как прохлопал? Не простит себе, коль уморят Соломончика. Твердо решил через месяц-два навести в Москве справку, где осели Трубашники, да подбросить сотню-другую долларов. "Может и не взять, дуреха, – мелькнуло смятенное. – Такое семейство..."
Позвонил Эли. Слова Дова "ждать нельзя" тот воспринял с настороженным энтузиазмом.
– Конечно, ждать нельзя, – согласился Эли. – Но и торопиться не стоит. Многое еще неясно...
– Что тут неясно!– воскликнул Дов в раздражении. – Евсей прихватил с собой сто пять семей. Да что – сто пять?! Загляни в банк "Идут", какие там очереди за "вольной"! Зайди в любое посольство. Разбегается народ! Будем сидеть у моря, ждать погоды, половина смоется. Путь указан... А там что ждет евреев?.. Беда!
Беда никогда не приходит одна. И недели не прошло, Дову сообщили, что отменен "бонус", премия государства за скоростное строительство.
У Дова было такое ощущение, будто его огрели камнем по голове. "Суки позорные! – вскричал он. – Прикончили "амуту", как на большой дороге. Поднялись из засады и всадили нож..." Он тут же сообщил печальную новость Эли и Аврамию Шору. Аврамий поинтересовался деловито: они что, намеренно провоцируют взрыв? Поднятую голову легче рубить?
– Да они всю дороту так! – басил Дов, стараясь унять бешенство. – Я в стране двадцать два года. Всегда государственные структуры, созданные для олим, работали лишь как насосы, на выкачку денег. Обобрать новичка до нитки обычная политика... Да, старик, "амуте" конец. Это нокаут. Цена взлетит, как на воздушном шаре. Не держи на меня зла, Аврамий. Я сделал, что мог... У, суки позорные! – не удержался Дов... – Что? Сейчас мчусь к Шарону.
Шарон не принимал. Знакомый чиновник, к которому заглянул Дов, опасений Дова не разделил, считал, что олим сегодня будут не гневаться, а радоваться. И даже вспомнил для убедительности русскую сказку про курочку рябу, которая снесла яичко не простое, а золотое.
– И курочка из вашей сказки сделала это лишь однажды, Дов, – весело разглагольствовал чиновник. – Сколько семей, ты говоришь, проскочило, успело заселить корпуса? Сто шестьдесят?.. Я бы, на месте олим, устроил фестиваль. – Он заторопился, сгреб бумаги со стола в ящик и тут же исчез: пятница – короткий день.
К полудню в министерстве строительства хоть шаром покати. Один человек никуда не спешит. Знакомый Дову каблан по имени Эфраим, – олим из города Кирьят Ям, строивший, как и он, недорогие дома для бывших соотечественников. У него тоже отняли землю, поскольку не дареная. Поставили ее на распродажу ограбили почище, чем сашину "амуту", а концов не найдешь. Немолод каблан из Кирьят Яма, виски серебрятся. Сказал Дову, что с сегодняшнего дня объявляет голодную забастовку – прямо здесь, в приемной Шарона, на диване.
Дов покачал головой: было все это. И Сашок голодал, их этим не проймешь...
Три дня подряд Дов заезжал с утра в министерство, поддерживал дух олима-протестанта и ловил Шарона. Хоть и понимал, Шарон вряд ли что изменит: атака, видать, скоординированная, всех сметают, кто путается под ногами, не гонит цену вверх... Сердце щемило. Господи, как власть меняет человека! Когда Арик Шарон был в оппозиции, его люди твердили устно и печатно, что неразумно строить в эреце пяти-шестиэтажные дома: земли мало. А ныне Шарон захламил Израиль одноэтажными "караванами". А ведь не социалист! И вовсе правый. Правее его, как говорится, только стенка.
