Текст книги "Бегство (Ветка Палестины - 3)"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)
Софочка метнулась на кухню и тут же вернулась, стараясь не пропустить ни слова: знала, стоит дяде Аврамию открыть рот, для нее – открываются новые миры.
– Если вы думаете, друзья, что человека в депрессии заботит обоснованность его страхов, вы ошибаетесь, – говорил Аврамий. -Личность, более всего, бережет свою целостность. Не "Скадов" боятся наши ученые-уборщики, а государственных мужей и дам из породы четы Виноград.
– Ка-ак?! – Софочка изумилась.
– Вот так! – жестко ответил Аврамий. – Чьей волей рушится представление людей о самих себе? Летит в тартарары человеческая личность. Я глубоко сочувствую людям, вроде нашего бакинца. Ведь походишь года три по Святой земле с метлой, и в самом деле, забудешь, что ты был когда-то почтенным доктором, адвокатом, инженером. Депрессия, Софочка, иногда показывает такие фокусы – диву даешься. Да что говорить, у меня и сомнения нет, после войны создадут здесь психологическую службу на русском языке.
– А женщины-психологи существуют? – Спросила Софочка, зардевшись.
– Вот Ревекка – пожалуйста, – напомнил Дов.
– Я не психолог, – возразила Рива. – Я даже своего мужа понять не могу.
Посмеялись. Аврамий протянул Софе листок. – Вот телефон, девочка. Ответит святая женщина – профессор Катаева – Венгер из Москвы. Она почти ослепла, иврит изучает по системе Брейля, но дежурит у телефона, как и я.
Софочке хотелось позвонить этой женщине немедля. Помнила об этом и в те часы, когда пришлось, схватив подушку, бежать в изолированную комнату и задыхаться там под вонючей резиновой маской: "Бож-же ты мой, как все сложно, саму себя не поймешь!" Смятение охватило Софочку, когда к дому подкатила машина с фарой, привязанной проволокой. Она увидела машину через окно. За рулем сидел Эли в пижонской кожаной куртке. Вместе с ним вылез рыженький веснушчатый мальчик в спортивной кепочке с длинным козырьком и женщина лет тридцати в модном пальто с широким, ярко-синим
шарфом почти до земли. Оказалось, Эли привез не женщину-психолога, как померещилось, а свою дочь и Енчика, внука. У Енчика было заплаканное лицо. Софочка провела всех к профессору и вернулась к столу, где начинался какой-то необычный разговор.
– Как ваш муж, Ревекка, при своих знаниях, связях в научной мире и остром понимании людей не смог а России отбиться от шпаны? – басил Дов, подавая Риве хлебницу со свежей халой. – И смириться с судьбой неудачника-изгнанника?
Рива смотрела на Дова молча, улыбаясь своим мыслям, затем заговорила в обычной певучей и медлительной манере.
– Я вам так скажу, Дов. Вы по своему правы. Лучше бы Аврамий грузил в порту уголь или чинил самолеты, чем так нерасчетливо тратить себя. С другой стороны, я его за это и люблю. За то, что неудачник. Серьезно! Что вам сказать, Дов, самые нужные России люди – неудачники... У вас в глазах сомнение? Я так горевала, когда меня турнули на Сахалин, что меня сбила машина. Последние слова, которые услышала, лежа на носилках, в Боткинской, были "Ну, вот, еще один летальный случай сегодня". Это произнес усталый мужской голос. А ответил ему молодой, женский – "Готовьте дефибриллятор! Так вот, дефибриллятор – для электрического разряда на сердце мог изобрести в тридцатые годы только гений. Этим гением был щуплый, застенчивый мальчик с необычно яркими, умными глазами, с которым мы вместе учились. Фамилия его была Гуревич, а звали мы его Змей Гуревич, из завистливого восхищения. У него были золотые руки, – открытие нашего Змея все сочли бредом сумасшедшего, и даже великий Вишневский презрительно отозвался об изобретении Гуревича, заявив, что ему лично известен лишь один случай воскрешения человека, – он имел в виду библейского Лазаря.
Гуревич бедствовал, вздрагивал при любом стуке в дверь, ждал ареста, поскольку был любимым учеником Лины Соломоновны Штерн. Что вам сказать, Дов, теперь без дефибриллятора нет ни одной неотложки во всем мире. В медицинских учебниках написано, что Гуревич – отец реанимации. А была у этого отца слава? Нобелевская премия? Человеческая жизнь? Проходил всю жизнь в обтрепанных брюках – типичный неудачник.
Скажете, это особый случай – мальчик из разоренного еврейского гнезда? Я вам так отвечу на это, Дов. Дело не в "пятом пункте". Володя Демихов, который пересадил собаке вторую голову, был русак из русаков. Совет мудрейших института Склифосовского поднял его насмех: собака о двух головах?! Кому нужны эти идиотские сенсации – бредятина! Но одному человеку это было нужно. Он бросил международный конгресс медиков, который в те дни проходил в Москве, и всё время проводил в подвальной каморке Володи Демихова.
Этот человек был хирург из Южной Африки Кристиан Бернард. Обо всем расспросил Володю, все записал, а через два года прогремела на весь мир сенсация о первой в мире пересадке сердца, произведенной Кристианом Бернардом. Недавно Володя Демихов прислал Аврамию свою фотографию. Горько на нее смотреть: спившееся лицо, потухшие глаза. Жизнь ученого не удалась. А если б я поведала вам и историю моего шефа Бутенко, успешно лечившего астматиков...
–То-то Наум мне все уши прожужал, что вы его спасли!
– Наум – человек увлекающийся... Нет, Дов, это выдумка, хотя и лестно слышать. Скажите, кто станет внимать словам сумасшедшей старухи?
Дов улыбнулся: Ревекку с ее огненным взором и балетной плавностью движений старухой назвать было трудновато. – Я могла бы перечислять великих российских неудачников до утра Дов. Так вот Аврамий в этом ряду. В России стоит любить только неудачников! – И они одновременно засмеялись. Софочка поглядела на них и улыбнулась.
Из комнаты профессора вышли Эли и Ёнчик. Глаза у Эли сияли. Софа, человек любопытный, выведала все же: мальчика привозили на освидетельствование: отец Ёнчика, Гади, предположил, что Ёнчик так же болен, как и бабка Галия, это у них в роду. Выяснилось, Ёнчик был в деда, который, не считая давнего микроинфаркта, никогда ничем не болел.
Они сидели в гостиной, Эли и Ёнчик, обнявшись. Оба носатенькие, патластые, точно с кострами на голове, совершенно здоровые. "Рыжики вы мои", умилилась Софочка.
Она не спала до утра. Хотя в ту ночь ни "Скадов", ни далекого зарева не было – глаз не сомкнула. Ночью решила открыться дяде Аврамию: "Разве у меня запутаннее, чем у других? На сашином "кикаре" добрая половина матери-одиночки".
Как только Аврамий и его жена проснулись, зашлепали по каменному полу тапочками, Софа выскользнула из-под руки похрапывающего Дова, согрела кофе, принесла поднос с завтраком в комнату Аврамия. Когда Рива спустилась вниз и профессор остался один, Софочка собралась с силами и открылась: никакие "Скады" ее не беспокоят: что она, грома не слышала?! Дело в том... – Опустив глаза, она объяснила, что... живет с Довом. "Сама к нему пришла, не думайте!.. Так вот и пришла. Наврала, что ей двадцать. Дов ее спаситель, а Саша говорит, что любит и предлагает выйти замуж. – Расхрабрившись, призналась в своих сомнениях: с Сашуней у нее есть будущее, семья, дети, но как можно оставить Дова? Это было бы предательством. Думаете, нет? "О, дети Сыча! – Аврамий улыбнулся
Софочке, сказал, чтоб не торопилась замуж. ("Отец на его месте смазал бы мне сейчас по физиономии", – мелькнуло у нее.) – Кого полюбишь, за того и выходи. Не забудь позвать старика на свадьбу. С "хупой" справите или без "хулы", все равно, приду...
Встретившись чуть позднее с Сашей, сказал шутливо: – Механик не гони картину! Дай Софочке разобраться в самой себе.
В это утро Аврамий договорился с Довом, что Ревекка пока останется у него: к сыну поближе, от "Скадов" подальше. И попросил довезти его до автобусной станции. Дов не хотел отпускать старика: – Добровольно под "Скады"? Как это понять, профессор? Переждите здесь. Возьмут штурмом Багдад, тогда и двинетесь.
– Мои больные в Тель-Авиве. Звонить оттуда в Иерусалим -шекели требуются, – ответил Аврамий, надевая зимнее пальто с потертым воротником. У моих пациентов в карманах не звенит.
Ревекка остаться в Иерусалиме тоже отказалась. Уехала вместе с мужем.
– Ну, вот, кажись, всех знакомых излечили, – сказал Дов, проводив семейство Шор. – Поживем, Софочка, спокойно.
Не тут-то было. Прозвенел звонок, подошла Софочка. Сказала уверенно:
– Вам нужен психолог. Он теперь снова в Тель-Авиве, запишите его номер. – И положила трубку. Через минуту снова раздался звонок – тот же голос.
– Дов! – Софа резко повернулась. – Какая-то ненормальная – тебя!
Дов взял трубку и открыл от изумления рот, точно звонок был с того света. Голос был тихий, придавленный, вроде из погреба, но очень знакомый вспомнил это голос Сусанны, "Сусика", дочери дяди Исаака-воркутинца, у которой был прошлой зимой. Сейчас она звонила из аэропорта Лод: прилетела в Израиль.
– Насовсем! – вскричал Дов радостно. – Почему из Москвы не предупредила?.. Не пробилась? Похоже на них! Вернулись, значит, все дети Исааковы? Всё семейство! А сын где? Поэт Илюшка?.. Что-о?! Никуда не отлучайтесь! Еду! – Крикнул Софе, чтоб приготовила комнату, в которой работал Аврамий. У дверей становился:
– Зайка у нее – твоя ровестница, возьмешь к себе.
Они стояли у аэропорта, на Круглой площади, где покрикивали гортанно, разбирая пассажиров, зазывалы – шоферы такси. Поток прибывших вываливался из таможни. Мужчины в зимних пальто, полушубках и сапогах, дети в меховых шапках. "Сибирия", как говорят израильтяне.
"Аврамий прав, – мелькнуло у Дова. – "Скады" русскому еврею не помеха".
Сусанна Исааковна в стареньком габардиновом плаще, Зайка в беличьей шубке и долговязый сутулый Вениамин, муж Сусанны Исааковны, в кроличьей шапке с болтающимися ушами, стояли в стороне от потока, сиротливо жались друг к другу. Два чемодана, сумка – все имущество. Да противогазы – выдали вместо цветов. Дов не видел Сусика около года. Мог бы и не узнать: сгорбилась, лицо пожухло. Старушка. Больна, что ли? Обнялись, кинули вещи в машину. Расспрашивать не стал. Знал уже, сына ее Илюшку выкинули из окна казармы, с третьего этажа. Сказал Сусику, что едет в Иерусалим, к нему, и чтоб она ни о чем не беспокоилась. У дома, притормозив, спросил все же: -А следствие было?
Сусанна Исааковна прошептала: – Было. Сами выкинули, сами расследовали. Назвали "дедовщиной". Слыхал такое слово? Все самые святые русские слова испохабили. От матери произвели "матерщина", от деда – "дедовщина".
Сусанна Исааковна была плоха, и Дов позвонил Аврамию.
... Как в воду глядел Аврамий. Только вернулся в Тель-Авив, сообщили ему, что все русские дипломы и звание профессора государственная комиссия признала. И, в связи с чрезвычайными обстоятельствами, профессору-психологу предоставили кабинет в здании городской мэрии.
Выслушав рассказ Дова о Сусанне Исааковне, он сказал, что тут, скорее всего, ничем не поможешь, но... завтра он приедет.
Война окончилась. Дов, переселив Сашу в прорабскую ("Земно берегите!"), повез семейство Сусанны Исааковны к Красному морю, где потеплее. Чтоб отвлеклись, отошли от бед. У Зайки глаза, вроде, стали оживать, светлеть, а Сусанна попрежнему хмурится.
После ужина, когда осталась вдвоем с Довом, принялась рассказывать словно для самой себя. Дов наклонился, чтоб все слышать.
– Нет мальчика. Остались стихи, – звучал голос Сусанны. – Его друзьям, у Илюшки всегда было много друзей, удалось кое-что напечатать. В московских газетах, в газете города Жуковского. Затем собрали книгу. Пытались издать, да только кому в Москве сейчас до стихов!.. Привезла рукопись сюда. Нет, он в поэты не готовился, он поэзией жил. А поступать собирался в медицинский. Казалось бы, вне его интересов. Но было в его натуре. Он даже кошку, которая его исцарапала, не разрешил бить. Жило в нем это... От медвуза отогнали палкой: пятый пункт, а в армии... прости, Дов, не могу об этом говорить. Могли спасти, но не дали самолета, чтоб отправить в московский госпиталь.
В исхудалой, дрожавшей руке держала переплетенную рукопись. Машинально перелистывала странички. И вдруг прочла со слезами на глазах:
"Ты кому-нибудь нужен?
Да нет, я, как снег...
На санях и на лыжах по мне веселей. Я растаю весной, я умру через год
В вашей памяти – снег прошлогодний И лед."
А ведь он хотел уехать, Дов. Это я, идиотка, не хотела. – Она зарыдала. Продолжала, всхлипывая: – Илюшку не спасли, Зайку привезла. Дов, все идеи умерли. И желания тоже. Осталось одно – спасти дочь...
Недели через две Дов отправил Сусанну Исааковну и ее мужа-инженера, тихого, пришибленного несчастьем добряка по мисрадам. Правда вначале звонил, просил позвать к телефону кого-либо из алии семидесятых, и всё устраивалось. Тогда же выяснилось, что, хотя Сусанна Исааковна по возрасту могла получать пенсию, никакой пенсии ей не дадут – по закону. Дов не поверил, отправился в мисрад. Объяснили, что муж Сусанны моложе ее на восемь лет. Когда он дорастет до пенсии, тогда и ей полагается. Не верите? Таков закон. Остался со времен Оттоманской империи. Женщина в семье – приложение. Хозяин – муж.
Сусанна Исааковна восприняла дикую весть отрешенно. Лишь усмехнулась. Испугалась Софочка: "Бож-же ты мой! Что в этом психованном мире происходит... В Израиле мне "хупы" не будет. А без "хупы", вроде, и замуж не выходишь. Законы Русской империи. Да нет, Римской? Или какой-то Оттоманской;.. Ой, Софка, от добра добра не ищут. Ты теперь не одна. Сашку гнать сразу, чтоб не искушал. И ни о чем не думать, а то вляпаешься в законы этой Оттоманской империи – пропадешь! Разотрут по стенке, вместе с сыночком".
Глава 2 (25).
"МОЖЕТ БЫТЬ, НАМ ПОВЕЗЕТ?"
Никто не был так счастлив в эти дни, как Софочка: она обрела подружку, которой не стыдно признаться в самом сокровенном... . Ни один гость больше не действовал ей на нервы, не дарил стихи про любовь, не расспрашивал с тревогой про будущие роды и, главное ("Спасибо тебе, Бож-же!"), не требовал сделать выбор... К тому же, с кухонным делами, тяготившими ее, стало намного легче. Зайка загружала грязной посудой моечную машину, ее мама, тетя Сусанна, для "королевского стола" (стол то и дело становился "королевским", на тридцать персон!), варила ароматные, с укропом и петрушкой, украинские борщи, – появился избыток свободного времени, который можно было посвятить Зое.
Подружились с Зайкой как-то сразу: готовили для "королевского стола" картошку, целую гору нажарили, Софочка призналась Зайке, что у Дова она на птичьих правах, сама во всем виновата, а что делать не знает. Зайка поохала и ободрила, успокоила, сказав, при любом повороте событий, ребенок счастье. И чтоб она ни о чем не жалела. Софочка обняла ее масляными руками, всплакнула благодарно.
Зоя попросила учить ее ивриту, и Софочка взялась за дело. Однако Дов ее энтузиазм охладил.
– Малограмотный дилетантизм, – заключил он, послушав Софочкины объяснения. – Сама садись за парту. – И стал названивать знакомым, чтобы "впихнуть" Зою и ее мать в какой-либо ульпан, где преподают профессионалы. К его удивлению, это не удалось. Можно было лишь занять очередь. Дов почувствовал себя уязвленным, пустился в объяснения: – Раньше прилетали тридцать тысяч олим в год, ныне вдесятеро – триста тысяч. Ну, и балаган вырос соответственно. Раньше ты еще ничего не понял, а на тебя уже в мисраде орали. А сегодня, чтоб наорали и выгнали, для этого нужно еще полгода в очереди выстоять.
Зое и Сусанне Исааковне обещали ульпан через семь месяцев, и Дов нанял учительницу-пенсионерку, занимавшуюся в свое время с Софочкой. Софа на уроках лопотала бойко, Зоя и ее мать "были, как рыбы". К весне Зоя стала говорить, – медленно, но грамматически верно. Софочка укоренилась в своих ошибках, однако начала сама себя поправлять. "Прогресс налицо", констатировал Дов.
В конце марта Софочка во время урока поглядела в окно, сказала твердо: – Шабаш! Сейчас во всем мире весенние каникулы.
К этому времени она, наконец, сдала с пятого захода экзамен по вождению машины, получила выстраданные права. И тут же принялась возить Зайку по Иерусалиму на древнем "Форде", отданном ей Довом "на заклание".
Софа не отпускала подружку от себя ни на шаг. Зайка вызывала в памяти мать, такой, какой она осталась на пачке фотографий; – высокой, тонюсенькой, гибкой, глаза большущие, черные, раскосые, такой была мать, когда ставила в норильском Доме Культуры половецкие пляски из оперы "Князь Игорь"– Софочка, втайне от отца, привезла эти фотографии в Израиль.– Правда, у матери раскосые глаза были нарисованными, а у Зайки – свои собственные. И в этих " половецких" глазах постоянно светилось удивление, будто Зайка только что впервые взглянула на мир. По утрам Софочка окликала ее: "Удивленные глаза, завтракать!"
Первые две недели она возила Зайку по известным только ей "бутикам" магазинчикам возле рынка, в которых можно было купить все самое лучшее и порой задешево. Одеть Зою было нелегко, она отвергала Софочкины рекомендации и позволила купить себе лишь то, что очень понравилось: бусы из неправдоподобно крошечных ракушек, платок огненной расцветки, белые туфли без каблуков. Туфли взяла без споров: старые московские "спортивки" Зайки выглядели неприличными, нищенскими. Убедить подружку в том, что ее вкусы старомодны, а для заграницы провинциальны, оказалось невозможным.
– У тебя неправильная тенденция, – настаивала Софочка. – В Израиле длинные широкие юбки носят лишь бедняжки "дати", которые в париках. Ноги нужно прятать мне, у меня "ноги форварда футбольной команды", говорит Дов, тебе их надо показывать во всю длину. Волосы у тебя играют, их надо распушить на плечах, чтобы был каштановый водопад, а не прятать под дурацкий берет: черные береты в Израиле носят только солдатки и старики-ветераны.
Софе удалось одержать некоторую победу, Зоя берета теперь не носила, забрала свой "водопад" резинкой.
– Не умеешь ты себя подавать, – заключила со вздохом Софочка и повезла Зайку смотреть Святой город.
Новый город Софочка пока игнорировала, там Университет и прочее. Зайка поступит учиться, увидит все сама. Подкатили к перекрестку. Поодаль холмы Иерусалима, какой-то музей, похожий на перевернутый гриб, внизу долина, зажатая зелеными откосами.
– Бросила взгляд? – деловито осведомилась Софочка и – вперед. Следующая остановка – мельница Монтофиоре, которую Зайка уже видела на телевизорных заставках.
– Для Иерусалима это то же самое, что для Парижа Эйфелева башня, торопливым голосом гида пояснила Софа, – хотя с моей точки зрения... впрочем, суди сама. – И круто свернула к Яффским воротам, возле которых расхаживали солдаты с автоматами.
На арабском шуке тоненький нос Зайки дергался, как у кролика. Не курильщики кальяна с резиновыми трубками ее ошеломили, не горы дубленок, а запахи. Остановилась у травок, не оторвешь – каждый пучочек к носу подносила. И к своему, и к Софиному. И произносила с восторгом:
– Душистый перец в зернах, да-авно не видела! Нана, настоящая! Мятой пахнет, понюхай! Киндза азербайджанская! Ох, не для моего носа!.. Шафран, мускатный орех! – И пошла, и пошла. Что-то пыталась выяснить, спросила у старухи-арабки, как называется травка, куда идет. Старуха не ведала ни русского, ни английского, объясняла руками, мол, в горшок всё, в горшок!
Софочка вывела Зою по узким торговым улочкам к Стене Плача. Здесь у Софы была первая встреча с ортодоксальным иудаизмом. Она бодро зашагала к стене, но старик-охранник ее турнул.
– Твое ли тут место, женщина?! – И показал на другую часть стены.
– Опять законы Оттоманской империи, – в сердцах произнесла Софочка. Куда от них денешься? – Предложила двинуться назад, к машине.
– Подожди! – бросила Зоя, и медленно двинулась вдоль площади, удивляясь толпам молящихся: – Сегодня что? Праздник?.. Так каждый день?..
Зоя мечтала посмотреть триптих Шагала, написанный для израильского парламента, и его мозаику на стенах и на полу. А потом хоть одним глазом на его же витражи в Хадассе. Что это, Хадасса?.. Госпиталь. Там, в госпитальной синагоге, на витражах, летающие фигуры. Птицы, звери, сыновья патриарха Якова, от которого и пошли двенадцать колен израилевых.
– Откуда я знаю? У нас в Москве был Шагал, ведь мама собирала книги по искусству. Съездим, а?
Чего для Зайки не сделаешь! Вернулись в район университета, подрулили к Кнессету, окруженному металлической оградой.
– Я его таким и представляла, – сказала Зоя. – Как крепостное сооружение с "Маген Давидом" на крыше, а окна на фасаде, как бойницы.
Софочкин иврит молодцеватый охранник понять не мог, спросил весело:
– Руси? – И добавил на родном языке непонятливых "руси": -Давай-давай?! – Как только было произнесено "Шагал", он тут же перестал покровительственно улыбаться, деловито поводил возле них рукой с искателем, попросил открыть сумочку и, не найдя ничего для государственных мужей опасного, показал, куда двигаться.
Яркое южное солнце, бившее из окон, высветило триптих, но подойти к нему было невозможно: в зале скопились сотни людей. Зоя решила, они тоже пришли посмотреть на Шагала, но нет, большинство стояло кучками спиной к триптиху. Почти все не по сезону одетые в темные костюмы, с галстуками, наверняка, ожидали какого-то торжества. Были среди них и молодые, но больше – пожилые, с морщинистыми, кирпичного цвета физиономиями. И все замкнутые, хмурые, напряженные, готовые, казалось, к спору-отпору.
Продраться сквозь толпу не удалось. Даже Софочке; один посторонился, другой, вроде, и не слышит. Отошли к окнам, затененными белыми шторами, ждали, пока народ схлынет. А народ не торопится. Стали рассматривать гобелены проверх голов. Зоя показала Софочке на облако в середине картины. На нем ангел трубит в шафар. В правом углу Бог вручает Моисею Десять заповедей.
– Вон, гляди, Моисей голубой, на коленях, глаза опущены.
– А кто этот красный, с гармошкой?
– Бог с тобой. Софа! Какая гармошка?! Это царь Давид перебирает струны.
– Играет на гуслях!
– Почти так. В Синодальной библии, на русском, так и на печатано: "на гуслях". Но это неверно. У Даля сказано, гусли – лежачая арфа. А это лира. Про лиру Пушкина...
– Знаю-знаю! Отсюда "лирические песни..." У, мужичье противное! воскликнула Софочка и двинулась, как на таран, животом вперед. Расступилось мужичье. Зоя бочком за ней. Прошла к левому гобелену "Вхождение в Иерусалим", a тут софочкин возглас: "Зайка! Зайка!" Протолкалась к ней, она стоит, онемев, руки на животе сложены, у гобелена "Пророк Исайя". В глазах – испуг. Показывает в угол картины, там нарисована женщина в красном с новорожденным, а рядом мужчина с ножом.
– Чего он туда с ножом лезет? – пролепетала Софа. – Что, закон такой?
– Это мадонна с младенцем.
– Господи, значит, что? Не живи?!
– Софочка, обрезание делать... это моление о всеобщем согласии и мире. "Когда волк будет рядом с ягненком ..." – Библия Шагала, – примирение религий. У него, на одной из картин, распятый Иисус в талесе верующего еврея... Почему, не может быть? Иисус -еврей.
– Христос был евреем?! Зоинька, да что ты говоришь?! – Она приблизилась к гобелену, а Зоя проскользнула к окнам, посмотреть мозаику на полу. Софочка огляделась, и – за ней. Тут ей объяснений не требовалось. Под окнами голубоватые, зеленые камни, вписанные в мраморный пол зала приемов. Все ясно: семисвечник, виноградная лоза, птица. И еще смотрит на тебя оттуда черный каменный глаз. Зоя недвижимо стояла у мозаики, освещенной желтым лучем. На щеке Зайки, что это?.. слезинка? Софочка кинулась к ней.
– Что такое? Да что с тобой, Зайка?! Знаешь, давай, пока тут мужичье, зал заседаний посмотрим. На галлерею всех пускают. Это точно.
Поднялись. Зоя повертела головой и, взглянув сверху в зал, воскликнула, что он тоже в виде МЕНОРЫ; выстроен, как святое место. Софочка подошла. И в самом деле, зал – полукругом, вроде семисвечника.
– А я думала, просто отсадили левых подальше от правых, чтоб кулаками не достать... – И как гид, объяснила, что кресел сто двадцать. – Магическое число, почему не знаю. Жить друг другу в Израиле желают "до ста двадцати", кресел сто двадцать. Евреи – непонятный народ.
Оглядев все, вернулись. И в самое время. Сюда же, почти следом, хлынула и толпа. Вокруг рассаживались быстро. Проталкиваясь вдоль ряда, кто-то наступил Софочке на ногу. Она вскочила со стула, шепнула опасливо:
– Господи, затопчут! Мужик сегодня какой-то бешеный, лезет, как семга на нерест.
Внизу, за большими стеклами, ограждающими членов Кнессета от гостей, было немноголюдно. Вошли Ариэль Шарон, "вон, пухленький такой, коренастенький, видишь?" – показала Софочка. Следом еще какие-то министры, фамилий которых Софочка не знала. Никто из депутатов не только не аплодировал им, как отметила Зоя, но даже не взглянул в их сторону. Лишь на галерке зашептались.
Спикер Киессета дал слово очередному оратору, и к трибуне широким хозяйским шагом пошел приземистый кособокий мужчина с папкой в руках. Он говорил недолго. Зоя повела носом, словно тут чем-то пахло. Шепнула Софочке: "О чем он?"
–А что? – отозвалась Софочка, разглядывая мягко освещенный сверху зал.
– Интонация какая-то угрожающая.
Софочка прислушалась, начала переводить: – Сегодня у нас в гостях четыреста "кабланов". Они лично убедятся в том, кто из хаверов Кнессета с ними на деле, а кто лишь на словах...
Мужчины, которые недавно еще толпились у гобеленов Шагала, а сейчас заполонили галлерею дли гостей, вскочили с мест, как по команде. Затолкались в проходах, теснились у баллюстрадки, подняв руки и приветствуя кого-то внизу.
– Хуцпа! – громко воскликнули там хриплым старческим голосом. – Грубый шантаж!
Слово "шантаж" Зоя поняла без перевода, а "хуцпу" Софочка объяснила, что это не просто "наглость", а оголтелая израильская наглость. Наглость дальше ехать некуда.
– Есть и такая? – удивилась Зоя.
– Увидишь! – бросила Софочка. И заторопилась к выходу. – Я больше не могу: сейчас начнется драка! Зоя догнала ее на лестнице.
– Драка в Клессете?! Ты что, Софка?
– А ты думаешь?! Зал заседаний по телевизору не раз показывали, они друг друга за грудки хватают. Сама слышала, как во время потасовки старик-хавер Клессета кричал другому: "Засранец!" – Она вдруг побелела и опустилась на ступеньку. На лбу выступил пот.
Зоя подхватила Софочку и вывела на воздух. На садовой скамейке Софочка быстро отдышалась. Сказала бодро:
– Ложная тревога. Седьмой месяц только, не дай Бог!.. Слушай, Зайка, откуда ты всё знаешь? И про гобелены, и про другое разное. Я по сравнению с тобой просто дикая сибирская кошка.
– Махнемся не глядя! – Пухлые губы Зои дрогнули насмешливо: – Ты мне свое меццо-сопрано и сыночка, а я тебе всё свое... Ага, не хочешь! – И, вздохнув. – Ты – талант, Софка. А мне, чтоб чего-то добиться на этом свете, знаешь, сколько надо работать?
У выхода охранник спросил игриво: – Ну как, девочки, нагляделись?
– Досыта! – весело ответила Софа, не останавливаясь. Навстречу шла группа парней. Один окликнул их: – Девочки, туда! – И показал на дорожку, ведущую куда-то наверх.
Зоя пожала плечами, и они с Софочкой двинулись к машине.
– Эй, красавицы, не туда! Там забастовка! – крикнул им вдогонку тот же молодой человек. Софочка остановилась.
– Забастовка?.. Никогда не видела. Посмотрим, Зой?
– А как ты?
– Я оклемалась!
– Знаешь, – не сразу отозвалась Зоя. – Я еще полна Шагалом..
– Ну всё, тогда едем домой.
В этот момент Софу кто-то окликнул. – Ты где, шальной ребенок, пропадаешь? Век не видела.
–Это папина знакомая. Из нашей ночлежки... Какой ночлежки? Да "Sunton"Cофочка обрадовалась встрече, пошла к позвавшей ее. Вскоре вернулась.
–Зайка, нас приглашают, сходим, бросим взгляд, а? И тут же домой.
Зоя взглянула куда указывала Софочка. Поодаль, под навесом автобусной остановки, теснились на скамейке в напряженных позах пожилые полицейские. При оружии. С дубинками.
– Это на случай, если мы станем бить стекла в Кнессете, – с нервным оживлением объяснила знакомая из отеля "Sunton". – Пошли в Сиреневый сад! Зоя двинулась следом. Мимо усатых и бородатых полицейских, улыбавшихся женщинам, впрочем, вполне добродушно. Наверху, на зеленой площадке, отделенной железной оградой, полулежали и сидели прямо на земле сотни людей, разморенные жарой. Лица у всех были мрачные и усталые. С самодельной трибуны оратор кричал в микрофон:
– Ни в одной израильской школе нет врача, а для нас нет места?!
– А, – догадалась Зоя. – Судя по транспарантам, тут израильский Гайд-парк.
Двое молодых ребят держали белое полотнище, на котором было написано по-русски и на иврите "АБСОРБЦИЯ ВРАЧЕЙ ПРОВАЛЕНА". Между прутьями решетки болтались на ветру несколько плакатов, тоже на двух языках: "ЗА СВОБОДНЫЙ РЫНОК ТРУДА", "ТРЕБУЕМ ПРИЗНАТЬ НАШ СТАТУС". И даже целая простыня: "ОТВЕТСТВЕННЫЕ ЗА ПРОВАЛ АЛИИ ВРАЧЕЙ: ГОСПОДА ШИНКАРЬ, БАРДИ, МОШИАХ". И далее – целый список. Эта простыня была наколота на острые прутья ограды, загнутые сверху в сторону митингующих.
– Оградка, как в норильской зоне. С острым козырьком, – отметила Софа.
– Чего хотят эти русские врачи? – спрашивал поодаль какой-то мужчина с фотоаппаратом, видно, корреспондент.
– Мы не против экзамена, – объясняла женщина – врач из гостиницы "Sunton". – Мы против дискриминации, провальных вопросов. Пятьдесят два врача сдали в Афуле первый экзамен, его отменили только потому, что его сдали все. Вот их ответ, запишите: "По теории вероятности Эйнштейна (так и сказали!), все экзамен сдать не могут. В Америке из общего числа врачей-иммигрантов сдают только восемь процентов". Отменили и – никаких конкретных доказательств! Чего им, мерзавцам, стесняться в своем отечестве?!
– Тихо! Без эксцессов и оскорблений! – кричали со стороны трибуны. Мы, семеро. Вот фамилии... Мы пойдем в Кнессет...
Чем-то были очень знакомы Зое эти молодые лица. – Знаешь, – сказала она Софочке. – Столько интеллигентных лиц сразу я видела только на концертах в консерватории. Они своего добьются.
– Дов говорит, навряд ли. У него фамильный опыт. Его родной брат Яков, хирург из Москвы, ослеп, пока добился места... Кстати, ослеп в той же Афуле.
– Непонятно мне это. – Зоя вздохнула. – У мамы есть школьная подруга. Врач в Ленинграде. Ее продали в Африку. По контракту на три года. Если в Израиле избыток врачей, почему не продать их в Африку. Врачами же по контракту. Молодежь на это пойдет, и Израилю выгодно.
– Расскажи Дову. Что он тебе ответит?
– ... Дов выслушал, сказал ехидно: – Богатая мысль. Продать русских врачей в Африку, чтоб их там съели... Напишите об этом в газетку.
– Кто станет слушать сопливых девчонок?
– Есть свой человек в Гаванне! Я ему звякну. И вообще, может, ему работник нужен?
Этот разговор произошел уже дома, а по дороге, когда проезжали автобусную станцию, Софочка вновь заметила на щеках Зои слезы. Спросила расстроенно: "Ты чего?" Зоя разрыдалась в голос. Софочка прижалась к тротуару, затормозила. – Ты чего, Заинька наш серенький? – И сама захлюпала носом.
