Текст книги "Шони"

Автор книги: Григол Чиковани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

6

Остро наточенная мотыга то и дело врезалась в корни кукурузы. «Договорился ли шони с Катран-батони?» Подрезанная под корень кукуруза глухо валилась на землю. «И зачем только пошла я в поле! Может, он не договорился с Катран-батони и ушел…» Циру бросила полоть и безотчетно направилась к реке. Гау стоял на том же месте, где они в первый раз повстречались, и глядел на воду.

– Шони! – тихо окликнула Циру.

Гау не оглянулся.

– Шони! – крикнула она снова.

Он стоял не шевелясь, глядел на реку.

«Может, он думает, что я в реке, как и тогда?»

– Шони!

«С ума я сошла! Зачем ему приходить сюда сейчас? Конечно, я не в своем уме!»

– Шони! – громко прошептала она, подходя к нему вплотную и протягивая руки, – видение исчезло.

«Ой, какая я глупая!» – рассмеялась Циру. Ей было радостно, что она ни на миг не расстается с Гау.

Циру решила пойти к Катран-батони: а вдруг Гау не договорился с ним и ушел из села?

Вот показались дом, двор, виноградник Катран-батони. Сван стоял у разобранного забора и затачивал колья. Он был в одном архалуке с расстегнутыми застежками.

Гау поднял голову и увидел Циру. Девушка приближалась к нему какой-то нежной, изящной и вместе с тем непринужденной походкой. Она ступала уверенно и твердо. Длинные, обнаженные руки были свободно опущены вдоль бедер. Сейчас, после купанья, она ощущала в себе преизбыток юной силы.

– Здравствуй, шони!

– Здравствуй!

– Меня зовут Циру, шони.

– А меня Гау.

– Гау?

Сван кивнул головой.

– Га-у, – повторила Циру.

– Ци-ру, – повторил сван. – Сошедшая с небес. Хорошее имя.

– Сошедшая с небес, – рассмеялась Циру. – Никому, кроме тебя, не нравится мое имя, Гау. – Она лукаво глядела на свана из-под упавших на лоб волос. – А я уже подумала, что ты не договорился с Катран-батони…

– Договорился.

– Он очень скупой, Катран-батони.

– Я бы и за полцены пошел к нему работать…

– Почему, Гау? – Циру глядела на него и радовалась, что он не выдерживает ее взгляда. – Почему ты работал бы за полцены, Гау?

– Не знаю…

– Ничего-то ты не знаешь, Гау.

– Ничего не знаю… – повторил Гау. Он сразу понял, что сказал глупость, и еще больше смутился.

– Какой ты смешной, право!.. А знаешь, ты так наточил мотыгу, что она режет, как бритва.

– Мотыга должна быть острой…

– А я из-за нее всю кукурузу порубила, это ты виноват…

– Да, я виноват…

Им обоим страстно хотелось открыть сердце друг другу, но они не решались.

– Гау, – сказала после долгого молчания Циру, – Катран-батони очень скупой, смотри, чтобы он не заморил тебя голодом.

– Как собака от хромоты не помрет, так и Гау от голода.

– Какой ты смешной, Гау!

– Знаю, что смешной…

– А надолго ты нанялся к Катран-батони, Гау?

– На полтора месяца.

– Это очень мало, Гау… Полтора месяца пройдут быстро.

Гау промолчал.

– До свидания, Гау.

– Уже уходишь?

– А что мне делать?

Ему хотелось сказать: побудь еще немножко со мной. Впрочем, Циру и так догадалась: она повернулась, собираясь уходить, но смотрела на дорогу и не уходила.

– Утром я по этой дороге хожу в поле, Гау, а вечером по ней возвращаюсь…

Это была неправда: на самом деле она ходила другой дорогой, более короткой.

– Хорошая дорога, – сказал Гау.

– Хорошая? – рассмеялась Циру. – Чем же она хорошая?

Рассмеялся и Гау, и смех его был чем-то похож на смех Циру. Они оба ощутили это и не удивились.

– Я и другой дорогой тоже хожу в поле.

– И та дорога хорошая…

– Но теперь я буду ходить только по этой дороге, ладно? До свидания, Гау.

– До свидания, Циру!..

7

Гау, не отрывая глаз, глядел вслед уходящей девушке. Тени тополей полосами лежали на дороге, и на Циру падали то лучи солнца, то тени деревьев. Она шла легко, чуть колыхая станом, словно скользя над землей. Это впечатление еще усиливалось от быстрой смены света и тени, игравших на ее платье. Но вот Циру скрылась за поворотом, и Гау почудилось, что и дорога, и весь мир вокруг сразу угасли, обесцветились. И тогда он увидел медленно бредущую к нему Мзису. Она шла издавна знакомой ему походкой женщины, сломленной тяжелым трудом. Как всегда печальная и покорная, она подошла и остановилась, в глазах ее не было ни укора, ни жалобы…

Чтобы не глядеть на Мзису, не сравнивать ее мысленно с Циру, Гау яростно принялся за работу. Щепки от кольев отлетали на добрую сажень. Уже спустились сумерки, а Гау все тесал и тесал колья. Батраки Катран-батони, глядя на него, дивились: это какой-то дьявол, а не работник! Закончив наконец работу, он не стал ни умываться, ни есть. Тут же, в винограднике, расстелил под орехом бурку и сразу уснул, едва опустив голову…

Спал Гау беспокойно: то являлась ему Циру, то Мзиса. Не взошла еще рассветная звезда, как он проснулся и сразу же взялся за топор. Но работа не давалась ему. «Черт плюнул мне на руки!» – сердился Гау, хотя и понимал, что дело тут не в черте.

Медленно приближался рассвет. Вот хрипло, словно простуженным голосом, запел старый петух Катран-батони. Ему ответил соседний, тому – другой, и пошла по всей деревне петушиная перекличка. Прокукарекал петух на самой околице, и тогда снова запел петух Катран-батони, петушиному пению не было конца. Гау заслушался. Вдруг он увидел идущую по дороге Циру. Она шла быстро, с мотыгой на плече:

– Здравствуй, Гау! – окликнула она его издали. – Что подняло тебя в такую рань?

– А тебя, Циру?

– Дело, Гау, – серьезно ответила девушка. – Я в семье один работник, а поле не ждет.

– Да, дело ждать не любит…

– Что же, не буду отрывать тебя от дела…

– Уходишь? – печально отозвался Гау.

– А что же мне делать, Гау?

– Не знаю…

– Займись делом, Гау, – отрезала Циру. – Я вернусь опять этой дорогой.

Гау хотел было сказать, что он не отведет глаз от дороги, но Циру вдруг заслонила Мзиса, и слова застыли у него на устах.

– Ты что же, не хочешь, чтобы я вернулась по этой дороге? – донесся до него издалека голос Циру. – Ты не слышишь меня, Гау?

Гау в самом деле как бы вдруг оглох и онемел. Он и не заметил, как удалилась Циру и ее место заняла молчаливая, покорная Мзиса. Уж лучше бы она рассердилась, укоряла бы его, попрекала… И тут в его памяти с необычной живостью возникла картина далекого детства…

К их соседу приехал в гости ушгульский родственник Джансуг Хергиани. За спиной гостя сидела на коне девочка лет десяти-двенадцати. Джансуг еше не сошел с коня, когда девочка, как бесенок, спрыгнула на землю, дала пинка привязанному к столбу козленку, ухватила за хвост перепуганную кошку и забросила ее на крышу сарая, пихнула ногой щенка, разогнала испуганно закудахтавших кур. Пока Джансуг слезал с коня, она уже переполошила весь двор.

– Дали! – рассердился он на дочь. – Веди себя прилично, ты ведь умная девочка!

– Я ум в дороге оставила, – усмехнулась девчонка и ткнула пальцем в повешенное для просушки сито.

Гау, не сводя глаз с Дали, выгонял в это время из хлева коров и коз, а та, как ураган, крутилась в крохотном, величиной с бурку, дворике. Во все глаза глядела на нее и Мзиса: она только что выгнала своих коров со двора и ожидала Гау. Пораженные поведением маленькой гостьи, Гау и Мзиса то и дело удивленно переглядывались. Дали заметила это, подлетела к Мзисе, больно ущипнула ее, сунула руку в ее сумку, вытащила сыр, откусила, сплюнула и бросила остаток щенку, забившемуся в страхе в угол двора.

– Я тоже пойду с вами! – сказала она Гау тоном приказа.

– А мы тебя не возьмем, – зло посмотрел на нее Гау. Ему не нравилась эта девчонка: волосы ежиком, красное лицо, растопыренные руки, мелкие зубы и серые, отчаянные глаза.

– А я все-таки пойду, – сказала Дали вызывающе, – назло этому червяку! – сверкнула она глазами на Мзису.

…Когда Дали взбежала на вершину горы, девочки и мальчики, пасшие скот, играли в шапки. Запыхавшаяся, взмокшая от быстрого бега, она остановилась неподалеку от них. В это время Гау, заложив за спину руки и стоя на одной ноге, медленно, не сгибая колени, склонился к земле, чтобы ухватить шапку зубами.

– Подумаешь, большое дело! – воскликнула Дали и толкнула Гау.

Гау упал и стукнулся лбом о большой камень. Дали даже не взглянула на него. Она сама встала около шапки, заложила за спину руки, отставила ногу и уже готова была нагнуться, когда Мзиса вне себя от гнева ступила на шапку.

– Эй, ты, – крикнула Мзиса, – сейчас же убирайся отсюда!

– Посмотрите-ка на эту свиную вошь, – с усмешкой отозвалась Дали.

– Убирайся, или я раскатаю тебя, как войлок для бурки!

Девочки набросились друг на друга и покатились по земле. Они били, царапали, щипали одна другую, как хищные птицы. Мзиса явно одолевала, и потому ребята не вмешивались в их драку. Внезапно Дали схватила в руку камень и снизу ударила Мзису в лицо.

– Получай! – Она вскочила и дала Мзисе пинка.

Все в молчании ждали, что сделает Гау. И хотя Гау совсем ошалел от сильного ушиба о камень, он все же поднялся и подошел к Дали. На лице его была такая ярость, что даже эта отчаянная девчонка в страхе застыла, не отрывая глаз от его сжатых кулаков, каждый из которых казался ей сейчас величиной с кузнечный молот. В этот момент между ними встала Мзиса с окровавленным, распухшим лицом, взяла Гау за руки и заставила его разжать кулаки.

– Гау… – произнесла она с трудом, ее рот был в крови. – Мы помиримся… – Она повернулась к Дали. – Ведь помиримся?..

Воспоминание исчезло, но Мзиса по-прежнему стояла перед Гау. Он решил забыть о Циру, думать только о Мзисе и работать, работать, чтобы поскорее вернуться домой. И тут ему невольно вспомнилось: «Не нужны тебе больше ни быки, ни корова, слышишь, Гау… Считай себя свободным… Только бы ты был счастлив!..» Нет, нет, он будет думать только о Мзисе и работать. И когда Циру пришло время возвращаться, он вошел в виноградник и спрятался там. «Не покажусь ей ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, а потом у меня это пройдет». Он уселся на землю и стал скручивать цигарку. Вокруг стрекотали кузнечики, засевшие в нагретой солнцем траве. Гау стукнул рукой по земле, чтобы напугать их. На мгновение они примолкли, а затем застрекотали еще громче. Гау казалось, что вся деревня, весь виноградник стрекочат, верещат, насмехаясь над тем, что он спрятался. И вдруг он увидел сквозь виноградные листья обнаженные голени девушки и подол ее платья. Это была Циру. Она стояла на дороге и глядела через забор.

– Гау! – послышался ее голос.

Не получая ответа, она подошла вплотную к забору и заглянула в виноградник.

– Гау!

Она смотрела на топор и пояс с кинжалом, оставленные Гау. В это время на дороге послышался звук чьих-то шагов. Циру повернулась и быстро ушла. Оставшись один, Гау понял, что без Циру для него нет и не будет жизни. Ему стало безразлично все, что связывало его с Мзисой, он не колебался больше, не пытался отгонять мысли о Циру. Так провел он несколько дней, то прячась от Циру и снова возвращаясь мыслью к Мзисе, то сам идя навстречу Циру, не в силах ждать ее прихода. Циру угадывала эту странную двойственность в его поведении, она настораживала ее, лишала покоя…

Каждая встреча с Циру напоминала Гау о его долге перед Мзисой, и однажды он резко сказал девушке, что больше не придет к той заводи на реке, где они каждый вечер встречались. Циру не удивилась: она как будто ждала этого.

Гау, действительно, не пришел ни на следующий день, ни на третий, и Циру, не имея никакого повода навестить его на работе, принесла ему полдник. А Гау убежал от нее…

Циру долго сидела одна, не сводя глаз с виноградника. Потом завернула в платок полдник и ушла домой.

Когда Гау вышел из виноградника, где он хоронился от Циру, девушки уже не было на месте. Он и сам не мог сказать, как случилось, что он направился к домику Циру. Дверь в ее комнату была полуоткрыта, и в освещенной солнцем половине он сразу же увидел Циру. Она стояла на коленях на застланной ковром тахте лицом к иконе и молилась. Ее печальное, залитое слезами лицо показалось Гау еще прекраснее, чем всегда. И как только повернулся у него язык сказать ей: уходи! А Циру, обратившись к иконе, шептала:

– Если бы ты хоть немного любил меня, Гау… Мне и этого достаточно… Мне достаточно и того, что я люблю тебя… Позволь мне это, и я больше ничего не хочу от тебя, Гау… Скажи ему, святая Мария, пусть он позволит мне любить его… Больше я ни о чем тебя не прошу, пусть он только позволит любить его, пресвятая Мария…

Гау хотел войти и сказать Циру, что он был не в своем уме, когда убежал от нее, но на пороге встала Мзиса с окровавленным, распухшим лицом, с обращенным на него взглядом, полным мольбы.

…Измученный внутренней борьбой и работой, Гау лежал на бурке под платаном и спал мертвым сном. Циру, хоронясь за стволом платана, долго смотрела на его озаренное луной лицо. Затем подошла и присела у его изголовья. Ее колени коснулись лица Гау, но он не пошевелился. Циру осторожно тронула рукой его руку, веки Гау затрепетали.

– Это я, Гау, – тихо проговорила девушка нежным, печальным голосом.

Гау открыл глаза, присел, взглянул на измученное, заплаканное лицо.

– Почему ты нанялся к Катран-батони, Гау?

– Я не должен был наниматься…

– Но почему ты нанялся?

– Не знаю…

– Ничего ты не знаешь, Гау… – Она держала в своей руке его тяжелую, грубую, мозолистую руку. – Пойдем туда, к реке.

Они поднялись с земли, вышли со двора в переулок, исполосованный вперемежку лунным светом и тенями тополей. Шли медленно, прижавшись друг к другу. Вот и река, она бесшумно несла свои волны. Ночь была на исходе, на травах и на песке сверкала роса. Они сели на небольшой бугор, по-прежнему соприкасаясь плечами.

– Гау… мы одни, совсем одни… посмотри на меня, Гау.

Циру обеими руками взяла руку Гау, она льнула к нему всем своим существом, но перед его взором опять стояла Мзиса, и он не отвечал, не мог ответить на порыв Циру.

– О Гау, милый… – Девушка положила руки ему на плечи и с неожиданной силой повернула к себе. Луна вышла из-за туч и бледным светом озарила ее лицо. Гау как бы впервые увидел нежную печаль ее глаз, ее опавшие щеки. Перед ним была беспомощная, покорная, примирившаяся с судьбой женщина.

– Циру!

Циру не ответила: может, и она видела Мзису, смотревшую на них с молчаливым укором.

Гау встал, за ним поднялась и Циру.

– Теперь ты уйдешь, Гау.

Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, чтобы навсегда запомнить ее лицо.

– Поцелуй меня на прощание, Гау.

Гау не сводил с Циру глаз.

– Шони!

Гау медленно двинулся к реке. На песке оставались тяжелые, глубокие следы. Гау вошел в воду. Она достигaла ему до груди. Когда он вышел на тот берег, вода струйками стекала с него. И на том берегу в песке оставались тяжелые, глубокие следы. Мзиса подошла к нему, и они пошли дальше рядом – плечом к плечу.

Циру стояла и смотрела.

На Гау ничего не было, кроме мокрого архалука, – ни чохи, ни пояса с кинжалом, ни бурки. И лопаты, с которой он пришел сюда, в Лакади, тоже не было при нем.

Позади остался пологий песчаный берег – Гау начал подниматься в гору. Он не оглядывался назад – там, на берегу, стояла Циру.

Циру стояла и смотрела неподвижными, пустыми глазами. Смотрела, как Гау поднимался в гору – медленным, тяжелым шагом. Где-то в глубине ее души вырастала глухая, давящая боль. Глаза Циру заволакивало туманом.

«Что с тобой будет? – спрашивал Циру внутренний голос, но сознание ее молчало. – Что же будет теперь с тобой, Циру?..»

Гау медленно поднимался все выше в гору. Луна уже не сияла над рекой. Померкла, потемнела сверкающая поверхность воды.

«Что с тобой будет?»

Вот Циру вошла в реку. Вода достигала ей до груди. Река была темная и холодная. Циру вышла на тот берег. Шатаясь, брела она по песку, и за ней тянулись мокрые следы.

«Что с тобой будет, Циру?»

Колени подгибались.

«Что с тобой будет?»

Она опустилась на песок.

В небе гасли звезды – одна за другой. Занималась заря. Циру сидела, подогнув колени, опираясь рукой на холодный песок, и не сводила глаз с удаляющейся фигуры Гау. Медленно, тяжело поднимался он в гору. В розовом свете зари его фигура казалась неправдоподобно большой и какой-то расплывчатой.

Циру вспомнились отец и брат.

Этой же дорогой ушли они на войну в Кулеви – и не вернулись обратно. На этом берегу стояли тогда Циру и ее мать. Так же медленно, как сейчас Гау, поднимались в гору отец и брат.

«Что с нами будет?» – дрожащими губами шептала тогда мать.

Гау неотвратимо уходил все дальше и дальше.

И отец, и брат так же неотвратимо уходили все дальше и дальше.

За горой небо окрашивалось в алый цвет. На фоне алеющего неба четко вырисовывалась фигура Гау.

…Медленно поднимались в гору отец и брат. Циру и ее мать не сводили с них взгляда. Отец и брат не вернулись с войны…

Все ярче разгоралась заря. И чернее казалась гора на алеющем небе, и черная фигура уходящего Гау еще резче выделялась в красных лучах зари.

«Что с тобой будет, Циру?»

Гау приближается в вершине горы.

«Он не обернется!»

Вот он совсем близок к вершине.

Пламенем охвачен небосвод.

«Что с тобой будет, Циру?»

Гау стоит на вершине горы.

Там, на вершине, долго стояли отец и брат. Потому что внизу, на берегу реки, стояли мать и Циру. Потом отец и брат повернулись к ним спиной и начали спускаться вниз по склону. Циру и ее мать остались одни.

Гау тоже долго стоит на вершине горы.

Циру стремительно встала. Если Гау повернется, он увидит Циру! Циру приподнялась на цыпочки. Если Гау повернется, он увидит Циру!

– Шони!

Долго стоит Гау на вершине.

– Шони!!

Но не обернулся Гау.

Он начал спускаться вниз по склону.

«Что с тобой будет, Циру!»

Вот уж только до пояса виден из-за горы Гау.

Отец и брат тоже так скрывались за горой. И не вернулись обратно. Циру и мать остались одни.

Только плечи и голова Гау видны из-за горы. Потому что Циру не в силах более стоять на цыпочках. Вот уж только голова Гау видна Циру.

«Что будет с тобой?»

Циру не видит больше Гау. Потому что Циру упала на колени.

Не вернулись отец и брат.

И Гау не вернется никогда.

Циру осталась одна в целом свете.

Мать

1

Глубокие ущелья огласились звонким цокотом копыт, и в зыбком знойном мареве показались янычары. Они проскакали по вновь проторенной дороге, оставляя за собой длинный хвост пыли.

– Дорогу! Эй, дорогу!

Тропа шла вдоль хребта, вершинами упирающегося в небо. Слева тянулись отвесные скалы, справа – пропасть.

– Искандер-Али!

– Дорогу Искандеру-Али!

Крестьяне, работавшие на дороге, побросали кирки и лопаты и разбежались в обе стороны. Кто прижался к скале, кто схватился за кусты, чтобы не свалиться в пропасть.

– Сторонитесь, собаки!

– Искандер-Али едет!

Один за другим пролетали всадники, алели в густой пыли высокие шапки, искры летели из-под копыт горячих скакунов, свистели плети над голыми спинами крестьян.

Передовой отряд янычар подъехал к реке. Хрипели взмыленные кони, поднимались и опускались от бешеной скачки их запавшие, словно у борзых, бока. Натягивая поводья, турки поторапливали старого мастера. Мост был уже связан, но опоры еще не поставлены – и крестьяне на плечах вносили его в воду. Едва дотянули до другого берега, как за поворотом заклубилась пыль и на дороге появились всадники. Впереди на золотистом жеребце – турецкий сардар.[9]9
  Сардар – военачальник.


[Закрыть] Ветер играл концом белой чалмы, обмотанной вокруг островерхой шапки. Грозным было его горбоносое, черное, словно у негра, лицо с кроваво-красными веками. Рядом с ним, также сурово нахмурившись, ехал правитель Одишского двора. Густые брови смыкались над выпуклыми зелеными глазами. Под высокой папахой желтое лицо с кулачок казалось еще меньше. Бешкен Пага с трудом удерживал коня, чтобы не обогнать сардара.

Сзади растянулась пышно разодетая и облаченная в боевые доспехи свита.

Кони ступили на колеблющийся деревянный настил. Загремели копыта над головами крестьян, которые стояли по грудь в воде, поддерживая мост. Многие падали, надорвавшись под страшным грузом, и бурный поток уносил людей, как щепки. Мост качался и опускался все ниже.

Нахмурился Искандер-Али. Заметив это, Бешкен Пага взмахнул рукой. Тут же один из всадников обнажил саблю, и седая голова мастера покатилась по земле.

– Плохо же вы подготовились к приезду моего гостя, – процедил Искандер-Али. – Царевич достоин лучшего приема.

2

Небольшая группа всадников, переехав через Цхенис-цхали, ступила на Одишскую землю. Еще не все вышли из реки, как вдруг юноша в белой чохе рванулся вперед, словно камень, пущенный из пращи. Привстав на стременах, он жадно вглядывался в летящие навстречу сожженные селения, поваленные заборы, срубленные виноградники, заброшенные колодцы.

Никто не вызывает в человеке такой боли, как вид разоренного давно не виденного отечества.

Молодая кобылица неслась стрелой, прижав к голове чуткие уши, и ее рыжая грива буйным пламенем развевалась перед глазами седока.

– Родная земля – что магнит, откуда хочешь притянет, – произнес Эсика Церетели, обращаясь к ехавшему рядом одноглазому князю Почине Абашидзе, который возвышался в седле, ногами доставая до самой земли, дородный и грузный, как стог сена. Он посасывал глиняный чубук, зажатый в углу рта. Ворог его шелкового архалука был расстегнут, и волосатая грудь овевалась ветром. Сощурив единственный глаз, он смотрел вслед своему крестнику.

– Вырвался на волю царевич! – Он достал изо рта чубук. – Вон как летит! Коня замучил… – Улыбка осветила его сонное лицо. – Целый год он у меня как на цепи сидел… Оставь его, пусть один побудет, – обернулся он к девятнадцатилетнему Уте Эсартия, который пришпорил коня, собираясь догнать своего молочного брата.

– Я боюсь, как бы не случилось чего, – почтительно отозвался Ута.

– Следуй за ним поодаль.

Ута съехал с дороги и пустил коня по полю, чтобы сократить себе путь.

– Не удержать мне Вамеха ни силой, ни добром, если бы не этот юнец, – кивнул Абашидзе на Уту Эсартия, – видел я молочных братьев, но эти… – он опять полнее ко рту чубук, – не поймешь, который из них царевич, – равны, словно братья.

– Такой обычай в Одиши, – ответил Эсика Церетели, – здесь барин с крепостным за один стол садятся.

– Это верно. Здесь, что мужик, что князь – оба без штанов, беднота. Погляди, турки с землей сравняли и без того разоренное княжество.

– Имеретию ждет та же участь, – вздохнул Церетели, – как ты думаешь, почему Искандер-Али прислал к наследнику послов: возвращайся, мол, в Одиши, управляй своими владениями. Соскучился он без него, что ли?! Боюсь, не подобру приглашает он Вамеха. Бешкен Пага и Искандер-Али сговорились. Один лисий хвост к другому привязался.

– Ты думаешь, он посмеет свое слово нарушить? – Абашидзе достал изо рта чубук.

– А кто с него спросит?

– Говорят, что он добрый воин…

– Не нарушит слова, султан ему самому голову снесет…

Почина и сам знал, что не для хорошего дела приглашает Искандер-Али юного царевича, что обещание его – ничего не значит, но он привык сомневаться даже в том, что было ясным, как день. Эсика – его ближайший друг, который не расставался с ним с самого детства, хорошо знал эту особенность и теперь не обратил внимания на его подозрительный тон и насмешливую улыбку.

– Ну, а ты что скажешь, для чего Искандер-Али вытребовал Вамеха?

– Все это очень подозрительно… Я ошибся, не следовало мне его отпускать.

– Не первый раз нас предают, – вздохнул Эсика.

– Но и предателям воздается должное, – сплюнул и обтер губы Почина. Его единственный глаз сверкнул угрозой, достаточной для доброй пары.

– Измены эти дорого нам обошлись, пусть бог простит предателей, – перекрестился Церетели.

– Не бог простит, а пес пусть сдохнет на их могиле!..

– Мне не нравится, что на границе нас никто не встречал. Неужели сардар снял все заставы? Как бы не подстроил чего Бешкен наследнику. Сердце мне о недобром подсказывает, – проговорил Абашидзе, выбивая на ладони чубук, чтобы наполнить табаком заново, но раздумал и положил его в карман…

…Прошел только год со дня смерти одишского правителя Дадиани, как его супруге – царице Кесарии донесли, что турки готовятся к нападению. Кесария тут же послала к Почине Абашидзе гонца с наказом не выпускать царевича, который учился в Гелати. Она не могла доверить войско семнадцатилетнему юноше, не хотела подвергать опасности единственного сына.

Царица сделала военачальником своего брата Бешкена. Только на него она могла положиться после смерти правителя, подозревая многих именитых князей в стремлении к власти. Не знала Кесария, что самым опасным врагом был Бешкен, – не для ее сына готовил он престол, яростно борясь с соперниками, – а для себя самого.

Не знала она и того, что в народе говорили, будто Бешкен подсыпал яду в вино Дадиании и того одолел неизлечимый недуг. После смерти Дадиани надо было убрать с дороги Вамеха. Но он был в Гелати под неусыпным надзором Почины Абашидзе. Почина ненавидел Бешкена и не подпускал его послов к крестнику на пушечный выстрел. Он окружил наследника верными людьми: к царевичу – муравей не подползет, орел не подлетит. Бешкен хорошо знал Абашидзе и примирился с мыслью, что в Кутаиси Вамех неуязвим. Он с нетерпением ждал того дня, когда можно будет добраться до цели иным путем.

Ждать пришлось недолго. Как только Бешкен узнал, что турки идут на Одиши, он решил с помощью Искандера-Али все покончить. Он обещал османскому сардару сдаться после мнимого боя с условием, что ему будет передан престол.

Искандер-Али, не колеблясь, согласился. Бешкен, сдаваясь, погубил больше половины одишского войска. Для всех ясна была причина такого странного исхода боя, но говорить об этом прямо никто не решался. Безжалостный Бешкен не знал пощады. А после, когда Искандер-Али сделал Бешкена своей правой рукой, только отчаянный смельчак мог вспомнить о его подлой измене.

Не сладко приходилось Бешкену По ночам ему снились воины, убитые в том ужасном бою. Они стеной стояли перед ним и вопрошали безмолвно: «За что?» Днем, при виде вдов и матерей в глубоком трауре, он опускал голову. Во всех глазах он читал тот же вопрос: «За что?»

«За что?.. За что?.. За что?..» – вопрошали звезды, деревья, земля, небо.

«За что?» – спрашивал он сам себя.

Отреклись от него жена и родные дети, как зачумленного сторонились родственники.

Искандер-Али не только не выполнил обещания, но даже глядел на него с откровенным презрением.

Бешкен остался совсем один. Ему казалось, что и собственная душа отреклась от него. Он еще более ожесточился и озлобился, еще острее стало в нем желание добиться власти.

«Пока законный наследник жив, тебе опасно садиться на престол. Погоди, избавимся от Вамеха, и престол будет твой, и все враги-завистники в твои руки попадут», – успокаивал Бешкена Искандер-Али.

Бешкен чувствовал, что турок обманывал обоих – и Вамеха и его самого. Вамех ему нужен для похода на Имеретию. А дальше он и от него избавится, и от Бешкена.

Бешкен решил убить царевича, как только тот переступит Цхенисцхали, не дожидаясь его прибытия во дворец. Так он ловил одновременно двух зайцев: подозрения в убийстве падут на Искандера-Али. Он, Бешкен, отойдет от «убийцы» и вернет утерянное доверие народа, завоюет сердце Почины Абашидзе и Эсики Церетели. Заручившись помощью Имеретии, он выгонит турок, и Кесария сама предложит ему престол – она боготворит брата, верит в его честность и преданность.