Текст книги "Шони"

Автор книги: Григол Чиковани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

3

В зале, убранном по-турецки, у раскрытого окна стоял голый по пояс Искандер-Али. В руке он держал серебряную чашу с вином. Разморенный жарой, он смотрел на высящийся напротив дворец. За высокой оградой, в хозяйственных пристройках царила суета, шли приготовления к приезду царевича.

На губах Искандера-Али играла насмешливая улыбка. Он отирал шелковым платком крупные капли пота, выступавшие на бритом черепе, темном лице и волосатой груди.

За его спиной, понурившись, как побитый пес, стоял Бешкен.

– Ты напрасно боишься, князь, – обернулся к Бешкену сардар.

– Ты выпустил орленка в небо, – не мог сдержать упрека Бешкен.

– Орлу не вырваться из львиных лап…

– Пока он жив…

– Никто не отнимет у тебя престола, – прервал его турок, протягивая пустую чашу. – Налей мне вина! – Он приказал ему, словно простому слуге.

От оскорбления кровь бросилась в лицо Бешкену. После минутного колебания он пошел к столику, взял кувшин и наполнил чашу.

Искандер-Али опять повернулся к окну и устремил жадный взгляд на спальню царицы.

– Имеретинский царь понимает, что султану известны его переговоры с русским царем. Знает он и то, почему я откладываю поход против него. – Сардар отпил глоток и щелкнул языком. – Я едва достиг желаемого. Этого «орленка» я заманил сюда, чтобы он помог мне своими войсками! – Он залпом допил оставшееся вино и обернулся к Бешкену. – Вы, гяуры, наивный народ. Вы думаете, что Россия из любви к вам стремится сюда. Ее интересует только выход к Черному морю. Русский царь знает, что на юге один Гурджистан – оплот христианства, и с его помощью он хочет выгнать османского льва и вырвать у него Переднюю Азию. Но этого не будет. Сам аллах послал турок в Гурджистан.

После Имеретии османы собирались покорить Картли, а затем и Кахетию. Прибрав к рукам Грузию, они закрывали русским путь на юг.

У дверей раздались торопливые шаги. Бешкен прислушался. Насторожился и сардар. В зал вошел один из сотников.

– Вести из Имеретии… – не успел тот закончить, как ворвался запыленный, потный гонец и, едва переводя дыхание, упал на колени.

Бешкен страшно побледнел, сердце почуяло недоброе.

– Великий сардар! – начал, задыхаясь, гонец, но тут же замолчал, взглянув на Бешкена.

Бешкен вышел из зала.

– В лощине, что у маленькой башни, пятнадцать вооруженных гяуров напали на царевича.

– И что же? – сразу протрезвел Искандер-Али.

– Слава аллаху, имеретинский князь, его крестный Почина Абашидзе, – прикрыл его собой…

– Жив ли наследник?..

– Жив… Абашидзе погиб. Эсика Церетели ранен в голову, остальные…

– Остальные меня не интересуют, – движением руки остановил гонца Искандер-Али. Он облегченно вздохнул, но тут же лицо его потемнело, как грозовая туча: – Кто нападал?

– Люди правителя дворца Бешкена Пага.

Сардар долго молчал, потом налил себе вина и посмотрел на сотника.

– Бешкен не должен ничего знать. Пусть сейчас же едет встречать наследника! – Махнув платком, он приказал гонцу выйти. Собрав последние силы, тот встал и попятился к двери.

Искандер-Али пальцем поманил сотника.

– На Черном мосту на лошадь Бешкена налетит едущий навстречу всадник. Лучше, если это будет гяур, – он обернулся и опять уставился на окно царицы. – Удачный момент, чтобы избавиться от этого старого шакала. Иди, не медли.

Даже в хмелю сардар не терял рассудка. Перед его взором опять предстала Кесария, чей образ ни днем ни ночью не выходил у него из головы. «Царица, ослепленный властолюбием, брат твой не остановился и перед родной кровью, – Искандер-Али еще больше нахмурился, замутились и сузились покрасневшие глаза. – Среди всех женщин и мужчин – ты одна смогла покорить Искандера-Али. Будь проклят тот день, когда я увидел тебя! – шептал обезумевший от любви и вожделения сардар. – Я раб твоей дьявольской красоты. Я тень твою чту, царица… – Он одним духом осушил чашу. – Поглядим, из какой стали отлит твой сынок!..»

4

Кесария Дадиани сидела в спальне перед зеркалом. Ее взгляд, ее сердце устремились к портрету Вамеха, висящему на стене. Некий итальянский миссионер изобразил шестнадцатилетнего, полного жизни юношу с пронзительным взглядом больших серых глаз. Портрет был настолько живым, что казалось, Вамех вот-вот заговорит с матерью. Он был изображен в простом архалуке, из раскрытого ворота выступала стройная шея, непокрытая голова коротко острижена, над губой проступал темный пушок.

– Мой Вамех, мой мальчик! Вот уже год, как не видела тебя твоя бедная мать, – шептала Кесария, не замечая суетившихся вокруг служанок, которые наряжали ее к приезду царевича.

В ожидании сына Кесария провела бессонную ночь. Она была бледной и выглядела утомленной. Но это делало ее только прекраснее. Служанки любовались ее девичьей грудью, тонкой талией, крутыми бедрами, хотя и не раз видели царицу обнаженной, не раз одевали и украшали ее.

Царица носила по мужу траур, но сегодня она не хотела встречать сына в черном. Одна из девушек одевала ей чулки, другая расчесывала волосы, третья раскладывала перед ней наряды.

– Вы приказали голубое, царица.

– Нет, Цагу, я передумала, – Кесария обернулась к молоденькой служанке. – Я хочу быть в кизиловом.

Она приложила платье к груди и только теперь поглядела в зеркало.

Грустно засветились глаза, нежно заалело лицо. Дорогой французский шелк преподнес ей ко дню рождения Почина Абашидзе. Вамеху так понравилась ткань, что он сам нарисовал портным, как сшить платье. Ни один наряд не красил так Кесарию. Когда она надевала это платье, правитель подхватывал ее на руки и, восхищенный, как ребенок, бегал по двору.

– Глядите, как прекрасна моя жена! – говорил он гостям и приближенным.

Вот почему покраснела Кесария, вот отчего грустью заволокло глаза.

Несмотря на то, что у правителя было много доказательств неверности Бешкена – брата Кесарии, ради жены он не изгонял его и терпел во дворце недремлющего врага.

Кесария тоже очень почитала мужа, была ему верной и покорной женой.

Когда родился Вамех и правитель решил отправить его в деревню к кормилице, она не стала противиться его воле, хотя и тяжело переживала разлуку с сыном. Сейчас, любуясь портретом Вамеха, она сама удивлялась, как решилась отпустить его от себя так надолго.

Царевич чертами лица, высокой шеей и полными губами походил на отца. Спокойный, упрямый лоб, твердый взгляд сразу обнаруживали в нем смелую благородную душу. Но одновременно в нем чувствовалась неукротимая горячность, с трудом подчиняющаяся сильной воле. Вамех умел держать в руках свои страсти в отличие от отца, обладавшего буйным, вспыльчивым нравом. Дадиани и сам понимал, что правителю не следует быть таким, но жил он не для того, чтобы властвовать, а для своего удовольствия.

Большую часть времени проводил он на охоте, кутил и ухаживал за женщинами. Из-за красавиц он терял рассудок, ничего для них не жалел, жизнью мог пожертвовать, и никому не оставался верен – не успевал насладиться одной, как устремлялся к другой всей душой и телом.

Как только правитель влюблялся в жену того или другого князя, Бешкен немедля сообщал об этом обманутому мужу через своих подручных. Многих князей он настроил против правителя. Те так возненавидели Дадиани, что не помогали ему в походах, не являлись на празднества и обеды, не ездили с ним на охоту, не сопровождали в путешествиях. Никто не навестил его даже перед смертью, когда тяжелый недуг приковал его к постели.

Предупредив обманутых мужей и оскорбленных родителей, Бешкен подробно сообщал Кесарии о похождениях неверного супруга, чтобы склонить ее на свою сторону. Но царица скрывала свои страдания и не давала мужу почувствовать, что ей что-либо известно.

Правитель не только потому отправил сына в деревню к кормилице, что берег красоту жены, но и затем, чтобы сын с самого детства испытал все те трудности и нужду, что и крестьянские дети. Пусть побегает босиком, походит за стадом, поголодает, поохотится, переспит на бурке табунщика, поймет боль и радость простых людей, чтобы потом не проводить время в безделье и развлечениях, как это делал он сам.

Воспитание сыча он доверил человеку проверенному и в беде, и в радости. В походах Мурзакан Эсартия был для него прямой дорогой и крепким мостом, прочным щитом и острым кинжалом. Он целиком доверялся ему. Когда Мурзакан был рядом – ни земные силы, ни небесные не были страшны правителю. Этот человек, прошедший сквозь тысячу испытаний, для врага был гибелью, для друга – поддержкой и отрадой. Народ любил его, а князья ненавидели. Ненавидели потому, что слишком отличал Дадиани резкого, прямодушного крестьянина.

Многое спускал ему Дадиани, но и Мурзакан знал свое место и умением держать себя завоевывал уважение друзей и врагов.

Лучше него никто не умел объезжать коней. Как охотник, он не имел себе равных. Знал повадки каждого зверя. У него и прозвище было такое: «Леший». Правителю только стоило сказать накануне, на какого зверя или птицу желает он охотиться, – как добыча сама шла на него, словно заколдованная всемогущим Мурзаканом.

Дадиани безумно любил своего единственного сына, но не давал ему этого почувствовать. Человек мягкосердечный, он держался с сыном сурово, – редко навещал его и всякий раз делал вид, будто заехал случайно, по дороге. Вамех был одет так же, как и крестьянские ребятишки, бегал босиком, растрепанный и загорелый, ничем не отличаясь от своих сверстников. Отец не всегда узнавал его в ватаге сельской детворы. Поэтому Вамех сам подбегал к отцу, завидев его. От мальчика пахло то конским потом, то свежей рыбой. Ничего он так не любил, как коней и реку.

Ута был всего на три-четыре месяца старше царевича. Он был пониже ростом, но шире в кости, – этакий крепыш, как две капли воды схожий с отцом.

Еще в младенчестве они, словно львята, отталкивали друг друга от груди. Потом соперничество усилилось – один ни в чем не хотел отставать от другого. Это подстрекало их, придавало решительности и смелости.

Мурзакан обоих забирал и в табун, и на охоту, и на рыбалку, обоих учил верховой езде, на ночь оставался со стадом в горах, заставлял обрабатывать землю. Реку не разрешал переходить вброд, гнал коня в пучину, куда сам черт не полезет. Нарочно приучал к опасностям, голоду и холоду.

Он не различал, кто из них двоих ему родной сын, нe позволял Вамеху кичиться своей знатностью. За провинность сурово наказывал обоих, если нравилось что – хвалил одинаково.

До начала учения Вамех все свободное время проводил у дядьки. Любил он его больше всех на свете: «Правителем должен быть не мой отец, а Мурзакан, – часто думал мальчик, – когда я вырасту, буду так же следить за княжеством, как он за своим домом. Народ меня любить будет, отца не любят, а боятся, из страха льстят и подчиняются».

В самом деле, правителя не любили, несмотря на то, что он проявлял даже некоторую заботу о народе. Закупал в Турции и Иране ткани и кожу, читал латинские книги по врачеванию, сам готовил лекарства и раздавал их недужным. Но делал он это не от души, а чтобы завоевать себе славу. «А я сделаю это для того, чтобы голые были одеты, голодные сыты, больные здоровы», – мечтал Вамех.

В одном он все-таки походил на отца – с детских лет заглядывался на девочек. Сердце у него замирало, если случайно взгляд его падал на ноги девчонки, влезшей на дерево за птичьими гнездами, или на маленькую грудь какой-нибудь смелой купальщицы на реке. Но он сдерживал себя, и никто ничего не замечал. Только перед сестрой Уты, девятилетней Цагу, не мог скрыть Вамех своего восхищения. Ничем как будто не отличалась она от других деревенских девочек, но стоило ей взглянуть на Вамеха своими черными сверкающими глазами, как его охватывало волнение.

Цагу насмешливо следила за смущенным, растерянным мальчиком и держалась с ним надменно, словно шикая маленькая королева.

Вамех то краснел, то бледнел, а иногда и просто спасался бегством и целыми днями прятался от Цагу, не выходил из своего убежища, пока она сама не вытаскивала его оттуда.

Цагу не знала, почему искала она Вамеха, почему стремилась к нему, отчего так радовалась его смущению…

Вамех боялся, что Цагу его покинет. Ему казалось, что если ее не будет рядом, с ним что-нибудь приключится: или похитят его, или совсем он пропадет. Кто знает, какие страхи не приходили ему в голову. Вамех был уверен, что все деревенские мальчишки также мечтают о Цагу и не могут без нее жить. От этого Цагу становилась еще недоступнее, еще привлекательней и таинственней была ее улыбка.

В один из знойных летних дней под огромным платаном во дворе Мурзакана дети играли в войну. Вдруг усталая и вспотевшая Цагу отбежала в сторону и, запыхавшись, не села, а с разбегу упала на качели.

– Ох, как жарко, я вся горю! Иди, Вамех, покатай меня немного! – крикнула она.

Вамех заколебался, поглядел настоявшего перед ним «врага» – «турка», вымазанного сажей.

– Бросайте игру, неужели вам не надоело! – опять закричала Цагу, не спуская с Вамеха глаз.

Вамех в страхе, что кто-нибудь опередит его, бросил саблю и щит и подбежал к качелям.

– А ну, подкинь ее до ветвей! – сгрудились у платана мальчишки.

– Он не сможет, – поддразнивала Вамеха Цагу, сама со страхом поглядывая вверх, – так высоко даже папа не раскачивает.

Вамех схватился за качели и оттянул их назад, потом побежал вперед и изо всех сил подтолкнул вверх.

Качели взлетели высоко, но ноги Цагу все же не достали до веток.

– Я же сказала, не сможет! – воскликнула Цагу.

– А вот и сможет! – обиделись за друга ребята. – А ну, Вамех, толкни ее до неба!

– Давай до неба! – кричала, осмелев, Цагу. Волосы ее разметались, платье развевалось от ветра. Ей так хотелось, чтобы Вамех подбросил ее повыше!

Вот-вот ноги ее коснутся нижних ветвей. Поборов страх, она сама подбивает Вамеха.

– Еще выше! Еще!

– Молодец, Вамех, давай! – кричали ребята.

– Еще немного, совсем чуточку!

– До самого неба!

А Вамех ничего не видел, кроме обнажавшихся при каждом взлете ног Цагу, ее запрокинутого лица и развевающихся волос.

Ута молча стоял в стороне. Ему нравилось, что его молочный брат так высоко подбрасывает качели, что Цагу смеялась, бесстрашно и весело. Не замечал Ута, что не за доску держится Вамех, а за округлые бедра его сестры…

Неожиданно для самого себя Вамех обхватил девочку обеими руками и снял с качелей. Секунду он стоял, прижимая ее к груди, пораженный собственным поступком. Потом Цагу выскользнула из его рук, как форель, и оправила вздернутый подол.

– И все-таки ты не добросил меня до неба, – сказала она, будто ничего не случилось, и убежала в просяное поле, которое начиналось сразу за плетнем.

После того как Вамеха забрали во дворец учиться, он редко приезжал к Мурзакану, но Цагу не забывал ни на минуту. Никакие новые впечатления не могли стереть в памяти ее образ, ни дни, проведенные в Имеретии, Гурии и Абхазии, ни встречи с заморскими послами и купцами, ни приемы, которые проводились при дворе. Каким бы делом ни был занят царевич, – он не переставал думать о Цагу.

Ута неотлучно находился при нем. Только спали они в разных комнатах, – а больше не расставались ни на мгновение. Ута очень походил на сестру. Его голос, глаза, улыбка, случайный взгляд и движения напоминали Цагу. Это усиливало любовь Вамеха к молочному брату.

Однажды, когда Мурзакан с женой приехали во дворец навестить мальчиков, они привезли с собой Цагу. Целый год не видел ее Вамех. Изменилась за это время Цагу, налилась, тонкая талия подчеркивала упругие бедра, округлилась юная грудь. Как поглядел на нее Вамех, так встали перед его глазами качели и послышался звонкий голос: «Выше! Выше! До самого неба!» Испугался Вамех – вдруг опять не удержится и обнимет это стройное тело уже не ребенка, а девушки. Цагу улыбалась, словно проникнув в его мысли. Она сама подошла к нему и поцеловала в лоб – как взрослые целуют детей.

Вамех смутился, хотел сказать что-нибудь дерзкое и не смог. Он стоял, не отводя глаз от ее тела, от которого исходил аромат земли, травы, реки, аромат спелого плода.

Цагу впервые видела этот роскошный зал для парадных приемов, впервые видела Вамеха в богатом платье, и вспоминала закопченные тростниковые хижины и своих сверстников, босых и оборванных. Да и сама она одета не лучше. Цагу покраснела, со стены на нее насмешливо смотрели богато одетые рыцари и дамы. Опустив голову, она испуганно разглядывала дорогой персидский ковер, на который осмелилась ступить своими пыльными рваными чувяками.

Вамех понимал, что чувствовала Цагу. «Вот тебе!»– с наивной спесью думая он, радуясь, что хоть чем-то смог ее поразить.

– Оставайся у нас, Цагу! – заговорил он наконец.

– У меня есть свой дом.

– А разве дворец не лучше?

– Мне больше нравится дом моего отца.

– А если мой отец прикажет Мурзакану тебя здесь оставить?

– Я все равно не останусь.

– А если твои родители тоже останутся? – не отставал Вамех.

– Они не оставят своего дома, – твердо стояла на своем девочка.

– Мне тоже у вас нравилось больше! – воскликнул Вамех, восхищенный ее ответом.

Он почувствовал, как сразу воспрянула и, поборов смущение, стала вновь уверенной и смелой Цагу.

– Ты говоришь неправду.

– Нет, правду. Такого платана нет больше нигде, и таких качелей. Ты помнишь? – разгорячился Вамех.

– И все-таки ты не подбросил меня до неба, – подхватила Цагу. – Нигде больше нет такого платана и таких качелей – это правда. Но ты не смог раскачать меня до самого неба – это тоже правда, – вызывающе закончила она, повернулась и выбежала из зала.

Этих слов не забывал Вамех всю свою жизнь.

Через три года Дадиани отправил сына в Гелати. Годом позже, по просьбе Мурзакана, царица взяла Цагу себе в служанки. «Наверное, Цагу сама захотела при ехать во дворец, ради меня оставила она родной дом», – предавался мечтам Вамех.

Теперь, перед возвращением царевича из Гелати, Цагу места не находила от волнения. Она не могла простить себе, что когда-то сказала, будто не хочет оставаться во дворце.

«А вдруг он теперь и знать меня не захочет. Что он скажет мне?» – думала она, стоя за Кесарией с платьем в руках. Она мысленно сравнивала пышные бедра царицы, ее гладкую спину со своим отражением в зеркале. Потом взгляд ее упал на портрет Вамеха, и в ту же секунду во дворе раздался цокот копыт.

«Вамех!»

– Вамех! – повернулась в кресле Кесария, словно настороженная лань.

С той минуты, как Вамех ступил на Одишскую землю, Кесария слышала его торопливые шаги, словно видела, как он спешит во дворец.

– Платье! – Кесария встала.

Всадники спешились под окнами.

– Мой дорогой мальчик, мой Вамех, – шептала царица, оборотясь лицом к двери.

Под тяжелым шагом заскрипели на балконе половицы.

– Это он, ступает, как отец.

– Мама!

– И голос отцовский…

– Мама! – отлетели к стенам створки двери.

Служанки вышли, и только Цагу осталась возле царицы – бледная от ожидания.

Царевич вбежал, едва переводя дыхание после быстрой скачки, с раненой рукой на черной перевязи.

– Мама! – он прижал ее к груди.

– Мой сын, мой Вамех! – Она положила голову ему на грудь, прислушиваясь к его тяжелому дыханию, к сильному биению ее сердца. Она была так счастлива и взволнована, что не замечала раненой руки.

Вамех сразу увидел Цагу, охватил жадным взором ее зардевшееся лицо, блестящие глаза и соблазнительно алеющие губы, перед ним стояла не девчонка с качелей, а созревшая, полная страсти и очарования женщина.

«Вамех» – ее зов был тише легкого дуновения ветерка, но движение губ было понятнее тысячи голосов. Они взглянули друг на друга, связанные одним стремлением, единым желанием.

5

В просторном зале друг против друга стояли Искан-дер-Али и Вамех – наследник Одишский. За турком почтительно вытянулись потийский паша Исхак и анаклийский – Махмуд.

Косой луч заходящего солнца, пробиваясь в окно, освещал недовольное лицо Искандера-Али, проникая в глубоко сидящие под красными веками глаза, сверкали на гладко выбритом, покрытом каплями пота черепе.

Между царевичем и сардаром шел напряженный разговор. Продолжать его было трудно обоим, и Искандер-Али, глядя через окно на свой лагерь за дворцовой стеной, думал, как бы закончить этот ни к чему не приводящий спор, длящийся целую неделю.

За оградой, на месте разоренных виноградников и садов, расположился турецкий лагерь: шатры, пекарня, бойня, кухня. Горели костры, ржали оседланные кони.

Крестьяне, согнанные янычарами, тащили муку, вели скотину. Мычали коровы, гоготала и кудахтала птица, турецкая речь мешалась с мегрельской. Весь этот глухой шум слабо доносился до дворца и не нарушал царившего там молчания. В зале раздавалось только тикание стенных итальянских часов. Вдруг часы старчески захрипели, пробили девять раз и снова монотонно застучали.

Искандер-Али поднял голову и обернулся к Вамеху. Неподвижное, непроницаемое, словно маска, лицо его стало еще мрачнее. На висках напряглись вены.

Обернулись к Вамеху Исхак и Махмуд-паша.

– Что поделаешь, – недовольным и раздраженным голосом проговорил сардар, – видно, мы не найдем общего языка. Ты все тот же Фома, в той же шкуре.

Вамех не слушал его. Мысли его были устремлены к матери, которая, как он знал, стояла за дверьми и слушала их разговор.

– Люди говорят – большая кисть большие иероглифы пишет, – доносился до царицы голос сардара, – большой человек большие дела делает. Ты мог бы сделать добро своему народу и угодить султану. Я напоминаю тебе свое условие: если ты выйдешь со мной в поход на Имеретию, я ни одного воина не оставлю на Одишской земле. Султан освободит тебя от дани.

Царица вслушивалась в каждое слово, опираясь на руку Цагу.

– Я дважды отвечал тебе, сардар, – ты верно заметил, – я тот Фома, в той же шкуре – таким и останусь.

Кесария облегченно вздохнула:

– Мой мальчик!

– Даю тебе два дня на размышление, – в голосе Искандера-Али звучала угроза. – Не дашь мне желанного ответа, утром третьего дня твоя мать не увидит восхода.

Вамех стоял перед турком, высоко подняв голову.

Исхак и Махмуд удивленно и выжидательно смотрели на юношу.

Затаив дыхание ждала его ответа Кесария.

– Если я не ошибаюсь, у вас есть такая притча, – начал Вамех после долгого молчания. – Взошла коза на крышу и оттуда начала волка бранить. Слушал, слушал ее волк и говорит: «Эй, коза, не ты эти слова говоришь, а то место, где ты стоишь в безопасности».

У Кесарии лицо осветилось гордостью.

Искандер-Али отшатнулся, словно от пощечины. Еще больше вздулись вены на висках. Он было схватился за кинжал, но вовремя взял себя в руки, сделав вид, что не понял притчу.

– Ступай. Да пребудет с тобой аллах! – спокойно произнес он и пошел к выходу.

Исхак и Махмуд, не понимая, как мог сардар вынести такое оскорбление от юнца, удивленно переглянулись и последовали за ним.

…Смеркалось. Вамех стоял все в том же зале. Теперь перед ним сидели визири и вельможи: Ростом Липартиани, Тариэл Чиковани, Нико Джаиани, Кайхосро Чиладзе, Бегляр Чичуа, Телемак Гугунава, Гванджи Апакия и Эсика Церетели. Последний сидел с перевязанной головой. Прибыл и католикос Одиши, Имеретии, Гурии, Абхазии, Сванетии в сопровождении епископов.

– Что же вы молчите, – спрашивал их замученный бессонницей Вамех. – Поднимите головы, взгляните мне в глаза, посоветуйте мне что-нибудь. – Он заметил, что все взоры устремлены к окну, и обернулся.

За лесом садилось солнце. По небу, словно отара овец, медленно плыли белые облака, мутно краснел и переливался солнечный полудиск… Лес, освещенный заходящими лучами, волновался, словно кровавое море. Вамех отвел глаза от этого мрачного зрелища и поглядел на католикоса – это был самый близкий для него человек – родной брат отца, его учитель и наставник.

– Царица не увидит завтра восхода…

Наступила тяжелая неловкая тишина.

Солнце спускалось с удивительной быстротой.

– Солнце не ждет, – в отчаянии прошептал Вамех, но шепот его неожиданно четко прозвучал в зале.

– На все воля божья, – шевельнулись губы католикоса.

Этот несокрушимый, как гора, человек, который легко поднимал всадника с конем и не считался особенно жалостливым, теперь беспомощно и растерянно смотрел на племянника.

– «Воля божия», – повторил Вамех, вглядываясь в бледные лица сидящих в зале: их губы беззвучно твердили: «Воля божия!.. Воля божия!..»

Скрипнула, протяжно застонала входная дверь, и вошел дворецкий. Склонив морщинистое лицо с белой бородой, он объявил:

– Искандер-Али пожаловал…

Он не успел закончить, как дверь широко распахнулась и вошел сардар в сопровождении пашей.

Никто не поднялся, чтобы его приветствовать.

Преодолев растерянность и волнение, Вамех стоял перед турком, прямой и недоступный.

Позавидовал Искандер-Али его выдержке.

Он уверял себя, что не сердится на визирей за то, что они не приветствовали его, на самом же деле гнев душил его. Тут еще вспомнил он вчерашнюю притчу царевича – и вовсе распалился.

Чтобы не дать волю своему гневу, Искандер-Али молчал.

Над лесом оставался узкий край кровавого диска, но и он скоро исчез. Тогда сардар перевел взгляд на Вамеха.

«Солнце навеки погасло для моей матери, но не для Одиши», – казалось, говорил взгляд юноши.

Вамех молчал, но турку казалось, что он повторяет оскорбительные слова из притчи.

С заходом солнца в зал закрались сумерки. Долго молчал Вамех. Не глядел он на грозно нахмуренного сардара, не видел своих советников и вельмож. Сомкнуты были его уста.