Текст книги "Меги. Грузинская девушка"

Автор книги: Григол Робакидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

ОНА ЛЮБИТ

Меги осталась одна в доме. Цицино поехала к княгине Дадиани, чтобы похлопотать за одного юношу, которого дворянин Угая хотел продать туркам. Нау сопровождал ее, радуясь, что хоть в пути будет рядом с возлюбленной «амазонкой». Меники пошла в гости к Одишария. Она, возможно, решила еще раз поговорить с заклинателем зверей. Прислуга находилась в просторной «сахли» – людской. Итак, Меги была одна в доме. Она тихо открыла дверь в комнату Меники и вошла в нее. В углу висела икона скорбящей Божьей Матери, увенчанная ветками вербы. Паук начал плести свою сеть в этих ветках. Богоматерь смотрела печальным, таинственным взглядом на стоявшую перед ней девушку. Меги опустила голову. Вдруг она заметила под иконой что-то странное. Она нагнулась и подняла с пола небольшую восковую фигурку, обвитую терном. Внезапный страх пронизал ее. Она стояла, не шевелясь, с искаженным от испуга лицом. На носу у маленькой восковой фигурки был шрам. В висках у нее бешено застучало, руки задрожали. Выражение ужаса так четко запечатлелось на ее юном лице, что его можно было отлить в металле. Она стала торопливо вытаскивать шипы, вонзившиеся в восковую фигурку, но следы от них, словно раны, остались на ней. Воск был еще мягким, и девушка дрожащими руками разгладила его. Меги, конечно, поняла, что этот безобразный кусок воска изображал Астамура. Что делать? Выбросить его, чтобы отвратить колдовство от живого прообраза? Но если кто-нибудь найдет эту фигурку и по неведению или же случайно причинит вред человеку, которого она изображает?

Измять воск? Но это значило бы убить Астамура. Дрожа всем телом, вышла Меги из комнаты Меники. Восковую фигурку она взяла с собой.

Ночная мгла поглотила фиолетовые тени вечера. Меники вернулась. Войдя в свою комнату, она в тот же миг заметила исчезновение восковой фигурки. Лицо ее омрачилось, но ненадолго, ибо она тут же обо всем догадалась. Она зашла в спальню Цицино. Там в углу стоял сундук Меги, в котором девушка хранила всевозможные обрезки из сукна, парчи и другой материи. Пока Меги говорила с прислугой во дворе, старая волшебница набрела на верный след: открыв сундук, она увидела там восковую фигурку, которая была уже обвита не шипами терновника, а благоухающими цветами. Меники улыбнулась: она все поняла и закрыла ящик.

Приехала и Цицино. Няня и мать Меги были вдвоем.

– Ну, обещала княгиня помочь тебе? – спросила волшебница.

– Да, она обещала мне.

– А какие новости при дворе?

На этот вопрос Цицино ничего не ответила. Она задумалась.

– Ты видела там кого-нибудь? – снова спросила Меники.

Этот вопрос вернул Цицино из забытья. В ответ она протянула:

– Да-а-а…

– Кого?

– Того… Абхаза…

– Того, со шрамом на носу?

Да.

Меники разглядела на лице Цицино прилив нежной радости. Она прикусила губу, сдерживая улыбку.

– Ну и что?.. Он тебе понравился?

Цицино промолчала. Прилив радости на ее лице превратился в багровый гнев. Няня опустила голову. Наступило гнетущее молчание. Вдруг Меники сказала:

– Мне кажется, Меги любит абхаза.

Цицино насторожилась. Няня встала, подошла к сундуку Меги и, улыбаясь, обратилась к Цицино.

– Взгляни, пожалуйста!..

Цицино подошла к сундуку и увидела лежащую в нем восковую фигурку.

– Ну, что скажешь? – спросила Меники.

– Это, наверно, колдовство? И это сделала ты? – строго спросила Цицино.

– Ну да, я… мне хотелось освободить Меги от него.

Цицино молчала.

– Как видишь, она любит его… – улыбнулась волшебница, указывая морщинистыми пальцами на цветы.

– Это я и так знала, – ответила Цицино.

Няня была немало удивлена.

СМЯТЕНИЕ

Цицино однако знала еще больше. В душе ее что-то начало буйно разрастаться, будто какое-то дикое вьющееся растение пустило там корни. Нау ощущал это еще сильнее, чем она сама. Когда Цицино вышла из замка княгини, он жадными глазами прощупывал ее лицо, похожее на отражение в изумрудной воде. С проницательностью ясновидца безнадежно влюбленный раб тут же заметил сильное смятение чувств, отразившееся на боготворимом им лице. В замке были гости из Кахети, Картли, Имерети, Сванети, Гурии и Абхазии. Цицино, наверное, увидела там кого-то, кто запал ей в душу, – подумал Нау. Когда он помог ей подняться в седло и его правая рука коснулась ее тела, он уже не сомневался: ее душа была в смятении. Они ехали молча. Цицино не хотела говорить, а Нау не осмеливался нарушить молчание. Как счастлив он был, когда они ехали из дому в замок! Цицино была тогда весела, говорила с ним, шутила и даже бросила ему несколько взглядов, осчастлививших его. Теперь же она была холодна и неприступна. Если бы в эту минуту Нау спросил себя, принадлежала ли эта женщина ему хоть когда-то, он не смог бы ответить себе на этот вопрос – такой далекой и странной, такой незнакомой была теперь Цицино. Нау попытался вспомнить всех гостей княгини, которых он видел.

Больше всех его волновал абхаз со шрамом на носу. И, как оказалось, – не напрасно. Когда Цицино говорила с княгиней, другие гости отошли в сторону, тихо беседуя. Он сразу узнал абхаза по шраму. Еще больше бросался в глаза хищный взгляд зеленых глаз. Увидев его, Цицино вздрогнула. Каждый раз, когда она испытывала эту дрожь, она знала, что мужчина, стоящий перед ней, подчинится ей в любви. Но на этот раз произошло нечто удивительное: когда она была представлена и он услышал ее имя, лицо хищника мгновенно преобразилось, нежность, подобная мягкому лунному сиянию, вдруг разлилась по нему. Цицино была изумлена: абхаз же недоумевал еще больше, ибо он нежданно-негаданно увидел перед собой Меги, ставшую зрелой женщиной. Лишь волосы Цицино с темно-фиолетовым отливом отличались от волос дочери. Астамур смотрел на Цицино и видел в ней Меги. Нежное сыновнее чувство пробудилось в нем к этой женщине. Ему хотелось положить голову ей на плечо и поцеловать ее, как целуют красивую мать красивой возлюбленной. Он стоял перед ней смущенный. Что смутило его? Может быть, он вспомнил, что Меги убила его сокола? Мать Меги скорее всего знала об этом, – подумал он. Под строгим взглядом Цицино Астамур побледнел. Они не сказали друг другу ни слова, но нервы их были так напряжены, что они и без слов все чувствовали и понимали. Но чувство женщины было беспорядочное – оно, как лиана, разрослось в ее душе. Молодой абхаз нравился ей. Взять, взять его себе, заставить любить себя! – подумала она. И тут Цицино представила себе дочь, ее глаза, которые она будила поцелуем; и в душе ее зашевелилось сострадание, острая тоска пронзила ее материнское сердце. Но Цицино тут же пришла в себя. Ну и что ж?.. Пусть моя любовь будет местью за дочь, за поруганную честь моей дочери… А что если Меги любит его? Цицино снова задумалась. Она вспомнила, как Меги удержала ее тогда, когда она по примеру амазонок намеревалась вызвать молодого абхаза на поединок… Может быть, она по-настоящему любит его!.. Сердце Цицино сжалось. Когда няня показала ей восковую фигуру, которую Меги обвила благоухающими полевыми цветами, она уже не сомневалась: Меги любит Астамура. Цицино содрогнулась, впервые, правда, лишь на одно мгновение, увидев в своей дочери соперницу в любви.

СНАДОБЬЕ

Меги сидела под раскидистым ореховым деревом, отдавшись магии полудня. Она глядела на беспредельную ширь, на которой точно мякоть ананаса, разливалось золотом солнце. Вокруг дары плодоносящей земли. Меги сама была одним из этих даров. Ее ноздри раздувались, жадно втягивая терпкий аромат земли. О чем она думала? Она сама, пожалуй, не знала этого. Ее мысли, словно черные тени, скользили по воде. Возможно, в крови ее зарождалась догадка, которую сознание ее еще не было в состоянии осмыслить? Меги встала и пошла в поле. Ее взгляд упал на ярко-красные чашечки цветков. Она вздрогнула всем телом, почувствовав в себе что-то совершенно ей незнакомое. Так, наверно, прорезается первый зуб. Вялой, утомленной возвращалась она домой. Во дворе она встретилась с Меники.

В последнее время Меги с трудом выносила испытующий взгляд волшебницы. Меники как-то по-особому разглядывала девушку, словно хотела найти ключ к какой-то тайне. Она следила за каждым движением Меги. Словно тени, мелькали подозрительные желто-красные пятна на ее лице. Это не могло, конечно, ускользнуть от внимания старой няни. Она заметила еще что-то новое: ее подопечная стала привередливой в еде, даже капризной. Нрав ее стал неровным, нетерпеливым, нелюдимым. Подозрения Меники скоро перешли в уверенность. Теперь же при виде Меги рассеялись ее последние сомнения: все ее тайные догадки окончательно подтвердились.

Вечером няня принесла Меги настой, приготовленный из сока растения карцили. Так же, как и месопбтамская финиковая пальма, это растение двуполо. Корень его белый, а из лепестков – красные мужского, а белые женского пола. Меги узнала настой по его цвету и испугалась. Она как-то видела смертельно-бледное лицо крестьянки, выпившей этот ужасный напиток.

– Пей, не бойся! – шепнула ей волшебница.

– Ни за что! – крикнула Меги.

Лицо Меники помрачнело. Не сказав ни слова, она вышла из комнаты.

Меги дрожала от страха. Взглядом, полным гнева, посмотрела она вслед старой волшебнице. Кровь девушки заволновалась, опьяненная неведомой тревогой, в которой шевелилась незнакомая, крохотная, почти ничтожная радость.

ДОГАДКА

Вато своим близким всегда казался странным. После возвращения из Мегрелии эта странность усугубилась. Он отрастил длинные волосы и почти ни с кем не говорил, разве что с самим собой. На все замечания или вопрос отвечал несокрушимым молчанием. Да он, собственно, никого уже не замечал вокруг себя, прислушиваясь лишь к своему внутреннему голосу. С тревогой следил отец за превращением сына. Могучий, строгий старец боялся, что разум сына может помутиться. Разве его рваная одежда и чрезмерное пристрастие к молитве не были первым признаком помешательства? Однако он знал, что на чистом теле сына было свежее белье. Это немного успокаивало его. Князья и дворяне, жившие по соседству, не любили Вато. Его свободный, независимый дух не позволял им сблизиться с ним.

Вато много рисовал, а в свободное от рисования время читал. В эти часы он не оставался дома, а уходил с книгой в поле и устраивался в тени какого-нибудь дерева. То, что его по-настоящему занимало, были фрагменты из греческого, вавилонского, иранского, грузинского и индийского эпосов. Но чаще всего он читал Библию. Он любил также приручать птиц, заставляя их сидеть на шесте, хлопать крыльями, заманивал коршунов и соколов в сети. У него всегда было множество пернатых, и он, казалось, понимал их язык. Из-за этого его пристрастия к нему тянулись дети. У Вато была еще одна, совершенно особая страсть: он любил камни, обожал их, как вавилонянин, и был счастлив, когда ему удавалось найти какой-нибудь камень с древней надписью. Он часто бродил по полям и лесам, уходил в горы. Мысли его текли, как глубокие, подземные течения, унося его с собой. В такие часы он жил лишь грезами и видениями. Дерево для него вдруг могло превратиться в животное, а животное – в камень. Перед его внутренним взором всплывали фантастическое изображения древних египтян и вавилонян, индусов, персов и грузин: крылатые четвероногие животные, птицы с телами зверей, чудища с головами змей.

Вато размышлял об обычаях некоторых диких племен, избравших волка тотемом, прародителем человека. Не объяснялось ли это тем, что для них грань между человеком и волком еще была неопределенной, так как в их представлении одно существо переходило в другое? Ведь иначе это просто невозможно себе представить. При этих мыслях у Вато сильно билось сердце и, он, словно из глубокой шахты, выходил из недр странных ощущений, грозивших поглотить его. После возвращения из Мегрелии Вато все больше, предавался этим размышлениям. Он чувствовал, что окружен витающими над ним образами. Среди этих образов была и Меги, которая, как ему казалось, заключала в себе все остальные. Образ Меги, постоянно парящий над ним, стал частью его души. Однажды, когда он вышел в поле, его внимание приковала мощная скала. Совершенно случайно он взглянул на свои руки, вдруг пальцы его показались ему немыми существами, каждое из которых обладало своим собственным взглядом, улыбкой, кивком. Вато содрогнулся. Его взгляд скользнул по скале, и на долю секунды его осенило: этот камень – ты сам. Такие мгновения повторялись все чаще и чаще, и он постепенно стал привыкать к ним. С каждым разом он все внимательнее наблюдал за тем, как растворялось его «я» в вещах, и ему в конце концов открылось то, что до сих пор было тайной: он не вполне растворялся в другом, а от него как бы оставался новый лик, почти телесный, но все же неосязаемый и невесомый. Смутная, неосознанная тревога охватила художника. Он что-то читал об «оболочках» Демокрита и об «эйдолоне» Пиндара. Не было ли то, что оставалось в нем после саморастворения в вещах, той «оболочкой», тем «эйдолоном», наподобие того, как двойник сохраняет телу непреходящее существование? Эта мысль поразила Вато, и он побледнел. И вдруг вспомнил о восковой фигурке. А что, если именно это изображение должно передать «двойника»?

От восковой фигурки мысли его перескочили к портрету. Лишь теперь он начал по-настоящему вникать в тайну искусства Леонардо да Винчи, лик в лике. Может быть, тот таинственный лик, который просвечивает сквозь картину, и есть «эйдолон» изображаемого? Теперь уже горело не только сердце Вато, в котором жил образ Меги, но горела и его десница в радостном стремлении воплотить этот образ в зримом, ощутимом портрете. Слабое тело Вато теперь наполнилось сверхчеловеческой силой. Его потянуло к материалу. Ему хотелось своим прикосновением оживить его. В каждой вещи, опаленной небесным огнем, он видел камень, в котором, по религиозным представлениям вавилонян, обитает звериный бог. С помощью того же небесного огня, который Вато ощущал теперь в себе, он жаждал вызвать из камня небесное существо. Теперь художник понимал Авраама из Ветхого Завета, поклонявшегося в лице халдейского тура такому камню. Нет ничего более единого на этом свете, чем такое представление. И вот Вато стал камнепоклонником. Ему не терпелось высечь образ Меги из такого камня. Но ведь он был лишь художником, а не скульптором, и ему стало грустно.

Вато раздарил детям всех своих птиц, оседлал коня и поехал в Мегрелию. Обычно тщедушный, он вдруг превратился в настоящего джигита. Вихрем мчался под ним его конь, вихрь был и в горячей голове седока. Сверхчеловеческие, демонические мысли зарождались в его мозгу, рассыпаясь, как искрящийся «звездопад» в день Святого Лаврентия. Конь скакал к реке. Голова Вато пылала. Конь бросился в бурный поток Риони и в считанные секунды пересек реку. На берегу реки он упал с коня. Крестьяне, работавшие в поле, побросали мотыги и поспешили к нему на помощь. Из уголков рта Вато текла отвратительная слюна, а из левого виска сочилась темная кровь.

– Солнечный удар! – сказал один из подбежавших крестьян.

– А, может быть, и падучая, – возразил ему второй. Крестьяне подняли Вато и положили его в тень орехового дерева. Художник скоро пришел в себя, и к нему стали возвращаться обрывки мыслей, как бы прерванные тысячу лет тому назад. Конь Вато закусил удила, то и дело пофыркивая.

ВРЕМЯ СОЗРЕВАНИЯ

Наступили жаркие, напоенные солнцем дни. Созревала пшеница. Дремали животные. Начали набухать зерна кукурузных початков, тяжелел виноград, окрашиваясь в цвет тусклого янтаря. Зрела и Меги, наливаясь, как яблоко крепкой яблони. Зрели ее сильные груди. Как примирение еще недавно противоборствовавших элементов, ее тело осенил мягкий покой. И до этого она была молчаливой, теперь же совсем онемела, погрузившись в темную бездну материнства, принесшего ей и счастье, и тревогу. Это было блаженство плоти. Но во взгляде девушки сквозила печаль. Она прислушивалась к глухим, едва уловимым ритмам. Сознание, которое само еще было в стадии роста, восприняло рост травы. Лишь изредка выходила Меги из состояния растворенности. Это происходило в те редкие мгновения, когда перед ее мечтательным взором проплывал образ абхаза. Тогда ее охватывал гнев. Но уже в следующий миг она успокаивалась. Она уже почти не выезжала верхом, подсознательно избегая резких движений. Как часто раньше, желая показать свою ловкость, она вскакивала на кувшин, наполненный водой, обхватывала его горлышко ступнями, держась в таком положении несколько минут, не проливая ни капли. Теперь ей это и в голову не пришло бы. Ее нрав заметно смягчился.

Проходили дни, насыщенные созреванием плодов. Меники не переставала наблюдать за Меги. Она и Цицино уже знали тайну Меги. Но няня волновалась больше, чем мать. Она, правда, уже смирилась с мыслью, что Меги придется рожать, но ей нужно было заранее знать, будет ли это мальчик или девочка. Для того, чтобы установить это, она велела одному мальчику и одной девочке сломать куриную косточку. В руке мальчика осталась большая часть кости. Меники изменилась в лице, ибо это указывало на то, что родится мальчик, а ей хотелось девочку. Она злилась весь день, но уже к вечеру успокоилась. Ночью она рассказывала сказки.

Проходили дни, проходили недели, налитые множеством красок. Вато писал портрет Меги. Он уже не размышлял и не анализировал, ибо кисти его теперь было ведомо все. Его сознание возносилось вместе с потоками космоса и было прозрачно, словно он жил за полярным кругом, где все покрыто снегом, отражающим солнце. Вато жил лишь портретом. Он глубоко почувствовал, что в человеке можно увидеть солнце, и когда он смотрел на Меги, то видел в ней чистоту солнечной крови. Эту солнечную кровь должны были передать его краски, и он подбирал их с особым благоговением. Во всем существе Меги он видел непорочную, готовую к зачатию девственницу. Он рисовал Мадонну, но без младенца. Мадонну, предвкушавшую материнское счастье, в глубине лучезарного взгляда которой уже таилась печаль: взор будущей матери, казалось, уже предугадывал судьбу своего дитяти. На сей раз Меги уже не сопротивлялась взгляду художника. Она сидела под деревом, и ей казалось, что земля ей лишь грезится. Медленно, будто гаснущие искры, плыли ее мысли. Вато тронула скрытая печаль девушки, и ему хотелось охладить ее утомленные веки свежими лепестками цветов. Его взгляд вдруг стал ясновидящим. Глядя на Меги, он почувствовал себя на миг слитым с творческой силой вселенной, и дрожь прошла по его телу. Но этот миг прошел, как удар молнии, и его взгляд вошел почти в физическое соприкосновение с девушкой. Меги тут же ушла в себя, как улитка. Художник прервал работу.

Проходили дни и недели, наполненные исходящими от собак и лошадей испарениями, влажными ветрами безбрежного моря, ароматом сена, запахом парного молока и козьего сыра, сыростью и теплом конюшен.

Абхаз то исчезал из Мегрелии, то снова появлялся. Он пытался через Джвебе встретиться с Меги, но это ему никак не удавалось. Прошел слух, что он несколько раз встретился с Цицино, но никто не мог сказать ничего определенного об их отношениях. Когда же они в каком-нибудь обществе молча сидели друг возле друга, то проницательный взгляд мог заметить, что между ними что-то было: уже лишь тот факт, что они были вместе, говорил о какой-то принадлежности друг к другу.

Нау был рабом Цицино, и он с наслаждением подчинялся ей. Из человека он превратился в зверя, поклонявшегося своей богине в человеческом облике. С обостренным, звериным чутьем искал он на теле Цицино следы от поцелуев. Но он не видел их и стал похож на собаку, потерявшую след. Нау не находил себе покоя. Он наблюдал за Цицино, следил за ней даже по ночам. Он чуял призраков. Однажды ночью ему почудился расплывчатый силуэт абхаза, ожидавшего, как ему показалось, кого-то. Но силуэт скоро исчез. С той ночи несчастный раб совершенно потерял покой.

НОЧЬ

На мегрельскую равнину опускались ночи во всем великолепии южного полнолуния. Они порой были так прозрачны, что невооруженным глазом можно было видеть фазы Венеры.

Нау уже давно не смыкал глаз по ночам. Его терзало смутное предчувствие беды…

Ослепительно белая ночь легла на безграничную тишину. Нау сидел на верхушке могучего дуплистого дуба, скрытый в листве. В случае надобности он мог спрятаться и в дупле. Он, казалось, ждал кого-то. В руках у него было ружье. Уже в течение многих ночей он истощал себя ночным бдением, и каждый восход солнца был для него облегчением. Он сидел, сжавшись в клубок, и тело его, казалось, стало зрячим. Охваченный нечеловеческой страстью, комок плоти обрел дар ясновидения. Его незримые сверхчувствительные щупальца докладывали ему: эта ночь принесет что-то новое. Он посмотрел на заходящую луну, похожую на опаловый пупок Астарты. Послышался шорох. Нау насторожился. Со стороны ущелья приближался всадник. Он подъехал к небольшому холму, остановился, спешился и привязал коня к суку ивы. По тому, как незнакомец слез с коня, Нау узнал в нем абхаза. Нау зашевелился, но тут же собрался и напрягся снова.

Мужчина в выжидательной позе остался стоять возле коня. Он ждал Цицино, назначившую ему свидание. Абхаз был озадачен. Он не понимал, что означал этот вызов. С Цицино он два-три раза встретился у княгини. Кроме того, он виделся с ней несколько раз в семьях, близких ко двору. Во время этих редких, коротких встреч они мало говорили, упоминая между прочим и имя Меги. Астамур с радостью признался бы во всем матери своей возлюбленной: о своей неукротимой страсти, о вине своей перед Меги, о безграничной любви к ней. Но мать Меги, казалось, избегала его покаяния. Когда же ему удалось однажды заговорить с ней об этом, она улыбнулась непроницаемой улыбкой и шепнула ему, что когда-нибудь ответит ему на его признание. И вот теперь, вот здесь он ждал ее ответа.

Через несколько секунд слева показалась фигура женщины, приближавшейся к мужчине. Нау вздрогнул: это была Цицино. От напряжения он не мог шевельнуться, застыв, как застывает больно прикушенный язык. Увидев оливковое лицо Цицино в лунно-синем свете, абхаз просиял. Он пошел ей навстречу и поцеловал ей руку. Нау вздрогнул опять, и его указательный палец пополз к курку.

Цицино ощущала, как вздымается ее грудь. В этом абхазе было что-то, смущавшее ее свободный дух амазонки. Она вообще смотрела на мужчин сверху вниз, как на отпущенных ею рабов. Но на этот раз все было не так. От абхаза исходила какая-то непостижимая притягательная сила. Встречаясь с ним, она подавляла в себе чувства. Может быть, боялась испытать поражение? Нет. Ее отношение к абхазу было сложнее. Астамур привлекал ее, как, пожалуй, никто другой. Однако Цицино ни на минуту не забывала о своей обесчещенной дочери. Порыв нежности к Астамуру в такие минуты переходил в бешенство, и она думала тогда о мести, о мести амазонки. Отомстить за поруганную честь дочери? Но каким образом? Обхватить своими нежными и в то же время хищными руками его шею, унизить его в любви, обессилить, уничтожить! Но осуществлению этой мести что-то препятствовало. Цицино было известно: Меги любит абхаза. Но не только любовь Меги останавливала ее. Она не была уверена, что месть не перейдет в наслаждение. Никогда еще душа Цицино не была так смятена.

Цицино и Астамур начали перешептываться, но слова обоих не соответствовали их чувствам и мыслям. Нау был весь внимание, хотя он почти ничего не понимал. Однако то, что доходило до его слуха, звучало как бессвязные слова любовного стихотворения, и он держал указательный палец на курке.

– Как ярко светит луна! – сказал Астамур.

– Она почти слепит глаза, – ответила, улыбаясь, Цицино.

Молчание было бы невыносимым для мужчины, если бы не чарующая улыбка женщины.

– Как поживает Меги? – спросил наконец абхаз.

– От нее нельзя добиться ни слова, – сказала Цицино и приблизилась к Астамуру. Ее горячее, благоухающее дыхание обдало его, и легкое волнение овладело им.

– Я сгораю от любви… Я люблю… – пробормотал он.

– Правда? – спросила она многозначительно.

Астамур смутился и умолк. Слова были излишни. Живой, трепещущий мост появился между обоими, и слова лишь разрушали его.

– А если я люблю? – спросила вдруг Цицино голосом незнакомой женщины. Астамур побледнел. Нау больно укусил себя в левую руку: последние слова Цицино он расслышал отчетливо.

– Кого? – спросил абхаз после небольшой паузы.

– Вас… тебя… – ответила Цицино.

Эти слова не дошли до слуха Нау, ибо произнесены они были чуть приоткрытыми устами. Лишь теперь Астамур взглянул на эти уста.

– Меня? – спросил он удивленно.

– Да, тебя, – сказала Цицино и снова улыбнулась.

Нау не расслышал и этот шепот. Он еще сильнее укусил себя в руку.

Абхаз взглянул женщине в лицо. Его взгляд скользнул по темной сини ее больших глаз: они горели, как два камня фиалкового цвета. Он ощутил натиск таинственных токов, способных вырвать человека из самого себя. Астамур упал перед Цицино на колени, целуя ее ноги. Она медленно опустила свои пальцы в его волосы. Неистовая страсть охватила абхаза. Он целовал ее колени, бормоча бессвязные слова.

Нау держал указательный палец наготове. Нажать на курок? Но тогда он потеряет ее навсегда. Как часто он сидел здесь, в дупле этого дерева, скорчившись, с ружьем в руках. Как часто он был готов убить любовника, которому отдавалась Цицино. И все же он ни разу не нашел в себе мужества исполнить свое намерение. Каждый раз, на рассвете, он принимал решение в следующий раз непременно убить ее избранника. Но в следующий раз повторялось тоже самое. В своем страдании он поддерживал себя мыслью, что эта женщина хоть в какой-то мере будет принадлежать ему, и к страданию примешивалось предвкушение блаженства. С приглушенной болью всматривался Нау в Цицино. Он так затаил дыхание, что малейший перебой сердцебиения взорвал бы его. Абхаз потерял всякую власть над собой. Совершенно забывшись, он гладил колени и бедра женщины, издавая глухие звуки наслаждения. Цицино уже не улыбалась. Она чувствовала, как в ее теле поднималась горячая, сладостная волна. Еще миг, и она, как и Астамур, оказалась бы во власти безумия. И вдруг ее взор, уже начавший было затуманиваться, воспринял вблизи два горящих угля. Она вздрогнула: не были ли это глаза Меги? Горячая волна отхлынула и женщина пришла в себя. Абхаз еще был в чаду упоения: он ползал в ногах у нее, целовал ее, бормоча что-то, раздувшимися ноздрями втягивал в себя аромат ее колен. Вдруг женщина отступила от мужчины и сказала с презрением:

– Ползай, ползай… Любви моей дочери ты недостоин…

Уже в следующее мгновение Цицино осознала, что слова эти были произнесены слишком громко. Может быть, ей хотелось, чтобы их услышали там, откуда только что сверкнули чьи-то глаза? Но если бы кто-нибудь стал ей это доказывать, она решительно отвергла бы это. Цицино неестественно громко рассмеялась. Как бы протрезвев, абхаз стремительно вскочил на ноги. От выражения нежности и блаженства на лице женщины не осталось и следа. Цицино стояла перед ним, как разъяренная амазонка, желанная и страшная – он вдруг увидел перед собой врага. Ему хотелось всадить кинжал в грудь этой женщины, но обессиленная рука осталась на эфесе. Астамур уже не сомневался, что был околдован чарами мегрелки. Побежденный, униженный, раздавленный, он чуть ли не ползком удалялся от нее. Цицино улыбалась. Никакой любовный восторг не доставил бы ей такого наслаждения… Словно вакханка, только что одолевшая свою мужскую жертву, но только еще страшнее и обольстительнее, стояла Цицино перед Астамуром…

Слова, произнесенные Цицино, вывели Нау из оцепенения. Лежавший на курке указательный палец мог наконец расслабиться. Восторженная радость, в которой еще была приглушенная боль, готова была вот-вот разорвать одержимый смертельной страстью комок плоти. Нау еще раз укусил себя в левую руку – теперь уже от бешеного, животного восторга. Он медленно выполз из дупла дерева… Словно тусклый опал, сияла луна. Вдали послышался лай собак. На склонах гор горели костры. В ночной тиши перекликались пастухи, мычали коровы, блеяли овцы… Нау вылез из темной норы на широкий простор. Его душа благословила каждый листочек, каждую травинку. Указательный палец нажал наконец на спусковой крючок, и горячая пуля полетела в голубое небо, как первый поцелуй…

Цицино оглянулась и увидела своего раба. Она заметила его окровавленную руку и все поняла. Она подозвала его. Нау дрожал. «Я все знаю…» – сказала ему госпожа, улыбаясь. Поглощая эту улыбку, как подачку, раб думал с тревогой о том, что она означала. В эту ночь Цицино снова одарила его любовью. Нау принял и эту подачку в экстазе, свойственном богу животных.