Текст книги "Меги. Грузинская девушка"

Автор книги: Григол Робакидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

– Я, наверно, скоро умру… Зачем только я рассказал тебе все это?!

– Ты думаешь, Гегия, что раскрыв мне эту тайну, ты лишил себя самого дорогого?

– Возможно… Но теперь дело в другом… Я просто чувствую, что смерть не за горами, и, наверное, потому рассказал тебе эту историю…

– Но, Гегия…

Старик не хотел меня слушать. Он поднялся и неуверенной походкой пошел к мельнице. Мой двоюродный брат подвел лошадей. Гегия скоро вернулся, держа в руке какой-то сверток.

– Это, – сказал он вполголоса, – тебе от меня на память. Когда ты узнаешь, что я умер, тогда раскроешь сверток…

– Ты хочешь умереть, Гегия?!

– Почему ты так решил? – спросил он испуганно.

– Я ведь хорошо знаю тебя… Ты нисколько не изменился с тех пор…

– Ты, значит, думаешь, что я таким и останусь?..

Старик улыбался. Я стоял молча.

– Откуда тебе знать, – нарушил я молчание, – что ты умрешь прежде меня?.. Разве ты не знаешь изречение Руставели: «Тот неправ, кто забывает хоть на миг, что станет прахом».

– Я слышал это… Но я знаю, знаю точно, что скоро умру…

Гегия уже не улыбался. Его взгляд выражал спокойную уверенность в своей смерти. Я испугался. Хорошо еще, что подошли крестьяне. Старик тем временем пришел в себя и снова был таким, как прежде. Он проводил меня и моего родственника до берега.

– Значит, не забудешь? – сказал он глухим голосом.

– Нет, – ответил я смущенно.

Мы простились. Мне казалось, что я прощался с человеком, уже принадлежавшим вечности. В его левом глазу я увидел большую застывшую слезу. Он смотрел на меня не мигая. Если бы его ресницы дрогнули, то слеза, как крошечный камешек, скатилась бы на землю. Но именно эта застывшая слеза придала его лицу человеческое выражение. Без нее Гегия запечатлелся бы в моей памяти как некое странночужое и почти нечеловеческое существо.

Мы расстались. Он еще долго стоял на берегу и смотрел нам вслед. Я поехал в Тифлис. В пути я то и дело ощупывал таинственный сверток. В нем было что-то мягкое, напоминавшее шелк. Уж не хотел ли старик наказать меня, вручая мне этот узелок? А если да, то за какую провинность? Может быть, ему хотелось отомстить мне за то, что я выведал у него эту тайну, тайну девушки, изображенной на портрете? Сверток стал для меня тяжелым бременем. Я мог теперь думать только о нем, я не мог уснуть и собраться с мыслями. От свертка исходило какое-то колдовство. Я решил выбросить его куда-нибудь, чтобы освободиться от него и от колдовства. Может быть, открыть его? Но Гегия внушил мне такой суеверный страх, что я боялся увидеть в свертке что-то страшное. Ведь мне было велено раскрыть его после смерти обладателя. Но кто может сказать, когда он умрет, этот окаменелый человек, давно уже живший вне времени? Чтобы не смотреть на сверток, я спрятал его в чемодан. Но это не помогло. Началась новая, еще более невыносимая пытка: я почувствовал, что желаю Гегии скорой смерти. Я отгонял от себя эту мысль, все во мне противилось ей, но где-то в одном из крошечных уголков сознания я ощущал ее так, как порой дает о себе знать затаенная боль.

Прошло несколько месяцев. Я сидел в приемной зубного врача. Впервые в жизни я был рад зубной боли: если она и не устраняла другую, то хотя бы смягчала и приглушала ее. Я перелистывал старые газеты и журналы, лежавшие на столике для развлечения пациентов. Я не люблю газет: я читаю в них лишь телеграммы. Но почему-то газета восьмидневной давности привлекла мое внимание. Я начал просматривать ее с начала, не пропуская ничего. Вдруг одно сообщение бросилось мне в глаза. Оно касалось моей деревни и давалось под заголовком: «Наводнение». Я сразу же подумал о реке Дзирула, в которой я так часто купался в детстве. Мне снова припомнилось то внезапное наводнение, которое было так непохоже на наводнение других рек. За горой, отделяющей нашу деревню от Окрибы, исчезает река. Нет, она не исчезает, а уходит под гору и течет глубоко под ней. Эта река и есть Дзирула. Она вытекает из большой сталактитовой пещеры. Случается, что на нашей стороне погода совершенно ясная, а по ту сторону горы льет проливной дождь. Тогда Дзирула свирепствует, словно дикий зверь, вырываясь из каменного плена. Вода в других реках прибывает постепенно. Здесь же она набухает внезапно, стремясь накрыть своей желтоватомутной массой другие, более мелкие воды. Будто хищники, они вгрызаются друг в друга и бросаются в неукротимой ярости в русло реки.

Я жадно, быстро прочел заметку о наводнении. И вдруг: «Мельницу унесло паводком…» Какую мельницу? Затаенная мысль хочет, чтобы это была та мельница. И снова я ловлю себя на мысли, что желаю смерти старику… Другой человек, видно, думал сейчас за меня. Не помня себя, я выбежал из приемной врача и поспешил на телеграф. Я послал кузену телеграмму, прося его подробно сообщить мне, что произошло с мельницей. Я настоятельно просил его сообщить мне о судьбе Гегии и его сумки.

Я возвращался домой. Странно, что зубная боль совершенно прошла. Но другая боль выросла неизмеримо. Я потерял покой, потерял себя самого. Я без конца подходил к ящику стола, где лежал сверток. Мне хотелось открыть его, но руки не повиновались мне. Так прошло два дня без сна и покоя. На третий день я получил письмо. Руки мои так дрожали, что, вскрывая конверт, я оторвал кусочек письма. Я присоединил его к листу и начал читать. Дрожь моя не унималась. Мои глаза искали то место в письме, где сообщалось о смерти Гегии, и они быстро нашли его.

Я был счастлив – в этом я уже не сомневался. Кузен сообщал, что мельницу унесло паводком и вместе с ней старика. Его тело прибило к берегу в пяти милях ниже мельницы. Сумки на месте не оказалось, так писал кузен. В конце письма была приписка, которая, видно, была сделана не без улыбки: «На груди у Гегии вытатуировано имя «Цицино». Я был потрясен. Тайна окончательно прояснилась: старик Гегия и был Нау.

На какое-то время я даже забыл о свертке. Я погрузился в размышления, и чувство безграничного покоя наполнило меня. И все же частица ужаса еще оставалась во мне. Итак, Гегия говорил о себе как о чужом человеке! Перед моим взором встал его образ, а образ этот был мне хорошо знаком. Я знал его с детства, он говорил со мной, он рассказал мне всю эту историю, поведал мне о муках Нау, и, оказывается, это был он сам Нау!

Я успокоился, хотя изумление не покидало меня. Я медленно пошел к ящику и открыл его. Мои руки вновь затряслись. Я достал сверток, раскрыл его и вскрикнул от радости и испуга: я видел косы, плотные, длинные косы цвета граната, словно застывшие потоки солнца. Солнце пропитало их своим теплом, когда они росли. Благодать солнца пронизала мое существо: это косы Меги. Гегия навсегда простился с ними, когда подарил их мне, но с портретом Меги он не мог расстаться до последнего дня. Лишь смерть вырвала его из рук старика. Он еще смог поцеловать его остывающими губами.

Я вижу, как река подхватила портрет и понесла его к другой реке – Квириле. Я вижу, как Квирила передала его Риони, Фазису древних. Риони же понес его по долинам и нивам Мегрелии, где выросла девушка, и вынес его к Черному морю, Понту Эвксинскому, необъятные просторы которого были ее родиной. Там родилась девушка, там утонул ее портрет. Теперь в моих руках ее косы, гранатовые косы, пропитанные солнцем. Благодать солнца вошла в меня. Я не ведаю блаженства, равного этому. Я ощущаю во плоти дар солнца, одно лишь прикосновение которого наполняет неземным упоением.

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

О косы, гранатовые косы Меги! В вас я вижу солнце моей Родины! От вас исходит аромат моей земли! Вместе с вами росла девушка, дочь моей страны. Ее дыхание осталось в вас. Неутоленная тоска ее зрелой груди передалась вам. Она была страстной и все ж непорочной каждой капелькой крови. Ее страсть, ее целомудрие струятся в вас, гранатовые косы. Она вся была ярость, словно топор амазонки, и я порой боюсь тронуть вас, солнечные косы. Вы задушили ее дитя, о страшные косы. Вы были радостью ее девичьих дней, о косы. Вы стали ее петлей, когда она расставалась с жизнью. О вы, косы, вы задержали в себе то мгновение, когда бесконечность соприкоснулась с земным чувством. А когда девушка приняла в себя это мгновение, вы затрепетали, пламенные косы. И в вас, косы, живет миг, освобождающий человека от него самого, не лишая его жизни. Вы ужаснулись, обезумели, как та девушка, будто плоды, будто радость, носившая вас. Я вижу, как вы содрогнулись тогда. Девушка уберегла вас от позора: не допустила, чтобы вы стали петлей самоубийцы. Она нашла другой выход – может быть, нечеловеческий, но благороднее человеческого. В вас воплотилось ее благородство, о косы. Девушка, носившая вас, была рождена дыханием моря. Она вышла из недр мегрельской земли. С тоскою ждала она солнцеликого жениха. Разве вы, косы, не видите, что пламя этой тоски вылилось в вас? И теперь еще я ощущаю в вас эту тоску, о косы. Но солнцеликий жених не явился – его ведь и не было – и девушка загрустила. Ее тоска перешла к вам: я вижу вашу печаль, о вы, отсеченные косы. Пройдут годы, и вы будете жить. В печальные дни я приду к вам, о косы. Тогда вы избавите меня от губительных мыслей. Я буду ласкать, целовать вас, о косы, и я знаю: девушка, носившая вас, не обидится на меня, ибо лишь телесное прикосновение было ей не по душе. Она страстно желала другого. Если же я недостоин даже думать о ней, то она простит меня: ведь мне хотелось лишь прошептать ее образ, образ смятенной души. Вам, косы, ведомо это. Пройдут годы. Я умру. Кто-то другой будет держать вас в руках, и к нему перейдет от вас благодать земли. Пройдут тысячелетия, но вы будете жить, косы, даже тогда, когда поблекнете, покоробитесь, как волосы мумий. Но вы будете жить, косы, будете жить теми минутами, которые оправдывают жизнь на нашей планете. Вы улыбаетесь, косы: вы страшите меня, вы хотите сказать мне, что со временем не будет и вас, о косы. Знаю, косы, знаю. Но пощадите меня, хоть один-единственный раз пощадите, милые косы!

Перевод с немецкого СЕРГЕЯ ОКРОПЕРИДЗЕ.

Перевод романа выполнен по изданию: Григол Робакидзе. Меги. Грузинская девушка. Изд-во Райнер Вундерлих. Тюбинген, 1932.