Текст книги "Стамбульский экспресс"
Автор книги: Грэм Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Мисс Уоррен перевела дыхание и посмотрела на часы. До отхода поезда оставалось только пять минут.
– Алло! Не вешай трубку. Вот обычная чепуха насчет Сейвори. Быстренько запиши. Просили на полколонки, но у меня нет времени. Дам тебе несколько абзацев. Мистер Куин Сейвори, автор «Развеселой жизни», направляется на Дальний Восток собирать материал для нового романа «Поехали за границу». Хотя действие будет происходить на Востоке, выдающийся писатель не намерен совсем покидать Лондон, он его так горячо любит. Он собирается смотреть на эти дальние страны глазами лондонского хозяина табачной лавочки. Мистер Сейвори, стройный мужчина с бронзовым загаром, приветствовал нашего корреспондента на платформе в Кёльне. У него грубоватая манера вести себя – не валяй дурака, я сказала «грубоватая», гру-бо-ва-та-я, – но за нею скрывается доброе и отзывчивое сердце. На просьбу определить свое место в литературе он ответил: «Моя позиция основана на здравомыслии, в противоположность увлечению патологическим самоанализом таких писателей, как Лоренс и Джойс. Жизнь – отличная штука для предприимчивых людей, для тех, у кого в здоровом теле здоровый дух». Мистер Сейвори одет скромно, не эксцентрично, он не одобряет богемные взгляды некоторых литературных кругов. «Они отдали сексу, – сказал он, любопытно перефразируя знаменитое изречение Бэрка, – то, что предназначено всему человечеству». Наш корреспондент напомнил ему, с каким искренним восхищением относятся бесчисленные читатели к Эмми Тод, маленькой поденщице из «Развеселой жизни», – тираж этой книги, между прочим, достиг ста тысяч. «Вы замечательный знаток женского сердца», – сказал наш корреспондент. Добродушно улыбаясь, мистер Сейвори забрался снова в свой вагон. Он не женат. «Писатель – это нечто вроде шпиона», – со смехом заявил он и весело помахал рукой, когда поезд уже уносил его прочь. Кстати, ни для кого не секрет, что благородная Кэрол Дилейн, дочь лорда Гартвей, будет играть роль Эмми Тод, поденщицы, в кинофильме «Развеселая жизнь». Записал? Ну, разумеется, это для дураков. А что еще можно сделать с такой козявкой?
Мисс Уоррен с треском повесила трубку. Доктор Циннер так и не появился. Она разозлилась, но и злорадствовала тоже. Он-то думал оставить ее на вокзале в Вене; она ликовала, представляя себе, как он будет разочарован, когда, заглянув поверх газеты, увидит ее в дверях своего купе. «Меня так просто не стряхнешь, как прах с ног, – шептала она про себя, – вот так-то».
Контролер у барьера остановил ее:
– Fahrkarte, bitte.[11]11
Билет, пожалуйста (нем.)
[Закрыть]
Он не глядел на нее, был занят – отбирал билеты у пассажиров, только что прибывших пригородным поездом: у женщин с детьми на руках, у мужчины с живой курицей под мышкой. Мисс Уоррен попыталась прорваться.
– Журналистский пропуск.
Контролер повернулся и подозрительно оглядел ее:
– Где он?
– Я оставила в вагоне сумку.
Он отобрал последний билет, сложил все картоночки в аккуратную стопку и тщательно перетянул ее резинкой.
– Дама сказала мне, когда выходила с платформы, что у нее пропуск, – напомнил он вежливо, но непреклонно. – Она помахала передо мной кусочком картона и пронеслась мимо, прежде чем я его рассмотрел. Теперь я хотел бы поглядеть на этот кусочек картона.
– Тьфу ты, пропасть! – воскликнула мисс Уоррен. – Значит, сумку у меня украли.
– Но дама только что сказала, что сумка в вагоне.
Мисс Уоррен снова выругалась. Она понимала – внешность не говорит в ее пользу: без шляпы, волосы растрепаны, изо рта несет спиртным.
– Ничего не могу поделать. Мне необходимо сесть в этот поезд. Пошлите со мной человека, я отдам ему деньги.
Контролер покачал головой:
– Самому мне нельзя отойти от барьера, послать же кого-нибудь из находящихся в зале носильщиков на платформу, чтобы получить деньги за билет, будет нарушением правил. А почему бы даме не купить билет и потом не потребовать у железной дороги возмещения?
– А потому, – с бешенством возразила мисс Уоррен, – что у дамы при себе нет таких денег.
– В таком случае, – невозмутимо сказал контролер, взглянув на часы, – даме придется ехать следующим поездом. Восточный экспресс сейчас отойдет. А что касается сумки – вам не следует беспокоиться. Можно по телефону послать запрос на следующую станцию.
В билетном зале кто-то насвистывал. Мисс Уоррен слушала когда-то эту мелодию вместе с Джанет – музыка к словам сладострастной песенки. Они внимали ей, держась в темноте за руки; кинокамера неудачно сняла декорацию длинной улицы – песенку пели на ней мужчина, высунувшийся из окна, женщина, продававшая овощи с тележки, юноша, обнимавший девушку в тени стены. Она взъерошила рукой волосы. Вдруг в ее воспоминания и озабоченность, в компанию Джанет и К. С. Сейвори, Корал и Ричарда Циннера, на мгновение вторглась румяная физиономия какого-то юнца, добрые глаза лучились за очками в роговой оправе.
– Как я догадываюсь, мэм, у вас какие-то неприятности с этим человеком. Я был бы очень польщен, если бы мог помочь вам с переводом.
Разъяренная мисс Уоррен повернулась к юноше.
– Пропади ты пропадом, – сказала она и зашагала к телефонной будке.
Американец помог ей отбросить трогательные воспоминания и жалость, остались только злость и жажда мести. «Он считает, что ему теперь ничего не грозит, он от меня отвязался, да я ничего и не могу с ним сделать, раз он потерпел неудачу», – думала она. Но к тому времени, когда в будке зазвонил телефон, она снова успокоилась.
Пусть Джанет флиртует с Сейвори, а Корал со своим евреем – Мейбл Уоррен пока не до них. Когда нужно выбирать между любовью к женщине и ненавистью к мужчине, для нее существовало только одно: над ее любовью можно было посмеяться, но никто еще никогда не насмехался над ее ненавистью.
II
Корал Маскер смущенно разглядывала меню.
– Выберите за меня, – попросила она и обрадовалась, когда он заказал вино. «Оно облегчит мне сегодняшнюю ночь», – пришла ей в голову мысль. – Мне нравится ваше кольцо.
Огни Вены пролетали мимо них, исчезая во тьме, официант потянулся через столик и опустил штору.
– Оно стоило пятьдесят фунтов, – сказал Майетт. Он возвратился в родную стихию и был в ней как дома, его больше не смущала нелепость поведения людей. Карта вин у него в руках, салфетка, свернутая на тарелке, мягкие шаги официантов, проходивших мимо его стула, – все это вселяло в него уверенность. Улыбаясь, он пошевелил рукой, и грани камня засверкали на потолке и на рюмках. – А цена его почти вдвое больше.
– Расскажите мне о ней, – сказал Сейвори. – Странная особа. Пьет?
– Так привязана ко мне.
– Неудивительно. – Наклонясь вперед и разламывая хлеб, он осторожно спросил: – Никак не могу понять, чем такие женщины занимаются?
– Нет, я не стану больше пить это пиво. Мой желудок его не принимает. Спроси, нет ли у них «Гиннеса». С удовольствием бы выпила «Гиннеса».
– Конечно, у вас в Германии возрождается большой спорт, – говорил мистер Оупи. – Великолепный тип молодых мужчин, сразу заметно. Однако это несравнимо с крикетом. Возьмите Хоббса и Сатклиффа…
– Целуются. Вечно целуются.
– Но я не знаю их тарабарского языка, Эйми.
– Вы всегда упоминаете, сколько каждая вещь стоит. Вам известно, сколько я стою? – От растерянности и страха она стала колючей. – Уж точно известно. Десять фунтов за билет
– Я же все объяснил насчет билета.
– А будь я вон той девушкой?
Майетт обернулся и посмотрел на элегантную, худощавую женщину в мехах; ее мягкий лучистый взгляд остановился на нем, оценил его и отверг.
– Вы лучше, – произнес он явно неискренним тоном, снова пытаясь поймать взгляд той молодой женщины и прочесть в нем свой приговор. «Это не ложь, – говорил он себе, – ведь Корал, когда она в настроении, очень милая, а к незнакомой женщине трудно даже и применить такое определение. С ней-то я бы и слова сказать не мог, – думал он. – Не смог бы разговаривать так легко, как с Корал, не знал бы, куда руки девать, постоянно помнил бы о своей национальности». В порыве благодарности он повернулся к Корал: – Вы так добры ко мне. – Он склонился над тарелкой с супом, булочками, графинчиком с уксусом. – Вы и дальше будете добры ко мне?
– Да. Сегодня ночью.
– Почему только сегодня ночью? Когда приедем в Константинополь, почему бы вам, почему бы нам… – Он заколебался. Что-то в ней смущало его: оставался какой-то неизведанный островок в океане их дружеских отношений.
– Поселиться там вместе с вами?
– А почему нет?
Рассудок ее не противился его предложению, но оно так ошеломило ее, что ей пришлось сосредоточить внимание на всем окружающем: покачивающийся поезд, мужчины и женщины – они, кажется, едят и пьют, сидя между опущенными шторами, – обрывки чужих разговоров.
– Да, вот и все. Целовались. Только целовались.
– Хоббс и Зудглифф?
Все доводы были в пользу его предложения. Вместо того чтобы продрогшей возвращаться на рассвете в грязное жилище к местной хозяйке – та даже не сможет понять ее просьбу дать ей грелку или чашку чая и станет предлагать какой-то неизвестный заменитель аспирина для раскалывающейся от усталости головы, – вместо всего этого возвращаться в роскошную квартиру, где сверкают краны и постоянно идет горячая вода, где мягкая кровать, покрытая цветастым шелковым покрывалом; из-за этого стоит перетерпеть любую боль, любые ночные неприятности. «Но о такой жизни можно только мечтать, – думала она, – и сегодня ночью, когда он узнает, какая я холодная, напуганная и не привыкшая ко всему такому, он меня больше и не захочет».
– Подождите. Может, я вам буду не нужна.
– Нет, нужна.
– Подождите до завтрака. Спросите меня за завтраком. Или вообще не спрашивайте.
– Нет, не крикет, не крикет, – сказал Йозеф Грюнлих, вытирая усы. – Мы в Германии учимся бегать.
Необычность такого заявления вызвала у мистера Оупи улыбку.
– А сами вы были бегуном?
– В молодости я был замечательным бегуном. Никто не бегал лучше меня. Никто не мог меня поймать.
– «Хеллер».
– Не бранись, Джим.
– Я не бранюсь. Это сорт пива. В нем меньше газов. А то, что ты раньше выпила, называется «Дункель».
– Я так рад, что вам понравилось.
– Эта крошка поденщица. Не могу вспомнить ее имя, но она прелесть.
– Возвращайтесь. Поболтаем немножко после обеда.
– А вы не будете делать глупостей, мистер Сейвори?
– Я спрошу вас.
– Не обещайте. Ничего не обещайте. Поговорим о чем-нибудь другом. Расскажите мне, чем вы будете заниматься в Константинополе.
– Только дела. Сложные. Когда в следующий раз будете есть «пятнистую собаку», вспомните обо мне. Изюм. Я – изюм, – добавил он с забавной гордостью.
– Значит, я буду звать вас «пятнистой собакой». Не могу же я называть вас Карлтон. Прямо как фамилия!
– Знаете что, попробуйте-ка ягодку. Я всегда ношу при себе немножко. Возьмите одну из этого отделения. Хорошая, правда?
– Сочная.
– Это наша. «Майетт, Майетт и Пейдж». А теперь возьмите отсюда. Что вы об этой думаете?
– Взгляни-ка туда, в первый класс, Эйми. Ты что, не видишь ее? Задирает нос перед нами!
– С этим евреем? Теперь понятно.
– Я, естественно, испытываю величайшее уважение к римско-католической церкви, – говорил мистер Оупи. – Я не ханжа. Как пример организации…
– Итак?
– Я сейчас ничего не соображаю.
– Сочная.
– Нет, нет, эта не сочная.
– Я что-то, не то сказала.
– Эта от Стейна. Дешевый изюм низкого качества. Виноградники на теневой стороне холмов. Вот почему изюм сухой. Попробуйте еще. Разве вы не чувствуете разницы?
– Да, эта сухая. Совсем другое дело. Но та была сочная. Не поверите, но та и вправду была сочная. Они у вас, наверно, смешались.
– Нет. Я сам выбирал образцы. Странно. Очень странно.
В ресторане вдруг наступила полная тишина – в таких случаях говорят, что ангел пролетел. Но в тишине слышно было, как позванивают бокалы на столиках, глухо стучат по железным рельсам колеса, подрагивают окна; за ними во тьме, словно головки спичек, мерцают искры. Доктор Циннер опоздал к последней смене, он вошел в вагон-ресторан как раз в тот момент, когда там царила тишина, колени его были слегка согнуты, как у моряка, старающегося твердо стоять на ногах во время шторма. Впереди шел официант, но доктор не сознавал, что тот ведет его на свободное место. В мозгу у него горели слова, они складывались во фразы. «Вы говорите, я предатель родины, но я не узнаю свою родину. Ступени, в темноте ведущие вниз, навоз у глухой стены, изможденные лица. Это ведь не только славяне, над которыми всегда стоит то одна, то другая фигура в сюртуке, это неимущие всего мира», – думал он. Его слова были обращены к военному трибуналу, восседавшему под орлами и скрещенными шпагами. «Это вы устарели с вашими пулеметами, с вашими газами и с вашими разглагольствованиями об отечестве». Двигаясь по проходу от столика к столику, он машинально трогал и поправлял туго завязанный галстук, щупал старинную булавку. «Я принадлежу настоящему». Но в его возвышенные мечты на миг вторглось воспоминание о длинных рядах злобных юношеских лиц, о насмешках за спиной, о прозвищах, карикатурах, записках в учебниках грамматики, которые передавались под партами, слышавшийся повсюду шепот – нарушителя невозможно было обнаружить и наказать. Он сел и непонимающим взглядом уставился на меню.
«Да, я бы не прочь оказаться на месте этого еврея, – думал мистер Питерс, пока ангел тишины все летал и летал. – Он заполучит миленькую юбчонку. Ну и ладно! Не скажешь, что хорошенькая. Но хоть и не хорошенькая, а фигурка славная, и все прочее, – рассуждал он про себя, оглядывая длинную, угловатую фигуру жены, вспоминая ее урчащий желудок. – А это важнее всего».
Странно. Он выбирал образцы с особой тщательностью. Вполне допустимо, конечно, что даже изюм Стейна может быть и не весь низкого качества, но во всем этом деле подозрениям нет конца. Предположим, к примеру, что Экман, извлекая кое-какую пользу для себя, передал Стейну партию изюма их фирмы – это временно повысит качество его товара, и, благодаря улучшенному качеству, Экман убедит фирму Моулта предложить свою цену за эту фирму. Экман, наверно, переживает сейчас неприятные минуты, перелистывает расписание, смотрит на часы, прикидывает, проехал ли уже Майетт половину пути. «Завтра дам телеграмму и поручу все дело Джойсу, – думал Майетт. – Экману нужно дать отпуск на месяц. Джойс проверит бухгалтерские книги». Он представил себе, какая начнется беготня туда-сюда, словно в муравейнике, растревоженном ногой человека; телефонный звонок от Экмана к Стейну или от Стейна к Экману, такси, вызванное тут и отпущенное там, обед, на этот раз без вина, а затем крутая лестница конторы, а наверху преданный, глуповатый Джойс проверяет бухгалтерские книги. И все это время миссис Экман будет сидеть в своей новомодной квартире, на своем стальном диване и вязать детские кофточки для англиканской миссии, а огромная, потрепанная Библия – первый обман Экмана станет покрываться пылью на открытой неперевернутой странице.
К. С. Сейвори нажал на кнопку поднимающейся при помощи пружины шторы, и лунный свет коснулся его лица, скользнул по рыбному ножу и посеребрил стальные встречные пути тихого полустанка. Снегопад уже прекратился, сугробы лежали вдоль насыпи и между шпалами, поблескивая во тьме. На расстоянии нескольких сот ярдов, словно ртуть, сверкал Дунай. Сейвори видел, как высокие деревья летят назад, телеграфные столбы проносятся мимо и ловят лунный свет своими железными руками. Пока в вагоне царила тишина, он отвлекся от мыслей о Джанет Пардоу и принялся размышлять над тем, какими словами стал бы он описывать эту ночь. Все зависит от выбора и расстановки слов. «Мне не следует описывать все, что вижу, нужно лишь выразить свое восприятие, выбрав какие-то отдельные, яркие детали. Мне не следует говорить о тенях на снегу – их очертания и цвет неопределенны, но я могу выхватить алый огонь семафора, сияющий на фоне белого покрова земли, пламя очага в зале ожидания на деревенской станции, бусинки огней на барже, ползущей против течения».
Йозеф Грюнлих поглаживал ногу в том месте, где ее натер револьвер, и раздумывал: «Сколько часов до границы? Известят ли уже пограничников об убийстве? Но мне ничего не грозит. Мой паспорт в порядке. Никто не видел, как я взял сумочку. Никаких улик в квартире Кольбера. Может, следовало выбросить где-нибудь револьвер? – подумал он, но тут же убедил себя: – Он мог бы навести на мой след. Сейчас просто чудеса выясняют по царапинам на канале ствола. С каждым годом преступление становится все более опасным делом; поговаривают о новом трюке с отпечатками пальцев, каким-то образом умудряются получить их, даже если рука была в перчатке. Но меня пока еще не поймали, несмотря на всю их науку».
«Вот к чему кино приучило наше зрение – видеть красоту движущегося пейзажа, видеть, как церковная колокольня убегает прочь, возвышаясь над деревьями, как она опускается и взвивается вверх в такт с неровной поступью человека, как симпатичная одинокая труба вздымается к облакам и исчезает за следующими трубами. Ощущение движения нужно выражать в прозе», – размышлял Сейвори. Он почувствовал необходимость попробовать это срочно, ему было невтерпеж взять бумагу и карандаш, пока его не покинуло такое настроение, и он сожалел, что пригласил Джанет Пардоу встретиться после обеда и поболтать. Ему хотелось работать, хотелось на несколько часов освободиться от вторжения любой женщины. «Мне не нужна она, – подумал он и рывком снова опустил штору, но тут же ощутил прилив желания. – Она хорошо одета, разговаривает, как светская дама, и читала мои книги с восхищением». Эти три обстоятельства покорили его, он все еще помнил, что родился в Балхеме, да и говорит, как сбежавший оттуда кокни. После шести лет все возраставшего успеха, успеха, выразившегося в том, сколько его книг было продано: 2000, 4000, 10000, 25000, 100000, он все еще удивлялся, видя себя в обществе хорошо одетых женщин, не отделенных от него толстым стеклом ресторанной витрины или широким прилавком. Пишешь день за днем по сотне тысяч слов, часто с натугой, но и радостно; какой-нибудь клерк записывает столько же в конторскую книгу, однако слова, которые пишет он, К. С. Сейвори, бывший приказчик, приносят такой результат, какого не может дать самый изнурительный труд тех, кто сидит на конторском табурете. Ковыряя вилкой рыбу и украдкой разглядывая Джанет Пардоу, он думал не о счетах, гонорарах и акциях, не о читателях, которых доводят до слез трогательные места его романов и смешит его юмор кокни, а о парадных подъездах, о лестницах, ведущих в лондонские гостиные, о том, как громко объявляют о его приходе, о лицах женщин, поворачивающихся в его сторону с интересом и почтением.
«Скоро, через несколько часов, он станет моим любовником». От этой мысли и от смутного страха перед неведомой ей близостью этот смуглый, все понимающий мужчина вдруг стал ей чужим. Когда она упала в обморок в коридоре, он был добр к ней, руки его закутали ее в теплое пальто, голос предложил отдых и комфорт; благодарность вызывала слезы у нее на глазах, и, если бы не тишина, наступившая в вагоне, она произнесла бы: «Я люблю вас». Но удержалась – этими словами она нарушит их молчание, когда прекратится всеобщая тишина.
«Там будет пресса, – думал Циннер, и перед его взором предстала журналистская ложа на процессе над Камнецом: люди в ней торопливо писали, а один набрасывал портрет Камнеца. – Теперь это будет мой портрет. Суд послужит оправданием долгих часов, проведенных мной на холодной площадке для прогулок, где я прохаживался взад и вперед, раздумывая, правильно ли поступил, что сбежал с родины. Каждое мое слово должно быть неоспоримым, мне следует ясно представлять себе; за что я борюсь, помнить, что дело не только в бедняках Белграда, а в бедняках любой страны». Много раз он протестовал против националистических взглядов воинствующей фракции социал-демократической партии. Даже их замечательная песня «Шагайте, славяне, шагайте!» была националистической – ее сделали гимном, несмотря на его протест. Ему было приятно, что паспорт в его кармане – английский, план в чемодане немецкий. Он купил этот паспорт в маленьком канцелярском магазине около Британского музея, хозяином его был поляк. Паспорт отдали ему за столиком в задней комнате, и худой прыщавый человек – имя его он уже позабыл – извинялся за цену. «Расходы очень уж велики, – жаловался он и, помогая клиенту надеть пальто, спросил машинально и без всякого интереса: – Как у вас идут дела?» Было совершенно очевидно, что он принимает его за вора. Затем хозяину пришлось пойти в магазин, продать номер французского неприличного журнала прибежавшему тайком школьнику. «Шагайте, славяне, шагайте!». Человека, сочинившего музыку, проткнули штыком около сортировочного зала.
– Тушеная курица! Жареная телятина! – продвигаясь по вагону, закричали официанты: они нарушили минутное молчание. Все вдруг сразу заговорили.
– Я считаю, венгры очень легко привыкают к крикету. В прошлом сезоне у нас состоялось шесть матчей.
– Это пиво ничуть не лучше. Мне просто хотелось бы стакан «Гиннеса».
– Я, право же, надеюсь, что этот изюм…
– Я люблю вас.
– Наш представитель… Что вы сказали?
– Сказала, что люблю вас.
Ангел тишины улетел, а экспресс, полный бодрого шума, стука колес, дребезжания тарелок, говора, позванивания бокалов, проносился мимо длинных рядов сосен и мерцающего Дуная. В кабине машиниста стрелка манометра показывала, как увеличивается давление пара, машинист повернул ручку регулятора, и скорость поезда стала больше на пять миль в час.
III
Корал Маскер минуту помедлила, стоя на железных листах перехода из вагона-ресторана в вагоны второго класса. Тряска поезда действовала ей на нервы, ее мутило, она не могла заставить себя пойти и взять саквояж из купе, где сидел мистер Питерс со своей женой Эйми. Забыв о грохочущем металле, о стуке буферов, она мысленно поднялась по лестнице в свою квартиру, закутанная в меховое пальто. На столе гостиной – корзина роз из оранжереи и карточка; «От любящего Карла», – она решила называть его так. Нельзя же сказать: «Я люблю тебя, Карлтон», а произнести: «Я обожаю тебя, Карл» – очень легко. Она громко засмеялась и захлопала в ладоши, внезапно поняв, что любовь – дело несложное, и вот из чего оно состоит: из чувства благодарности, подарков, привычных шуток, квартиры, служанки; и не нужно работать.
Она побежала по коридору, стукаясь то об одну стенку, то о другую и не обращая на это никакого внимания. «Явлюсь в театр, опоздав на три дня, и спрошу: «Могу я видеть мистера Сиднея Данна?» Его швейцар – он, конечно же, будет турок – только пробормочет что-то сквозь кошачьи усы, поэтому придется самой пробираться по коридорам в гримерные, переступать через разбросанные в беспорядке пожарные шланги. Я засуну голову в общую гримерную, скажу: «Bong jour»[12]12
Добрый день (ломаный фр.)
[Закрыть] и спрошу: «Где Сид?» Он в это время будет репетировать на авансцене, тут я выгляну из-за кулис, он увидит меня и спросит: «Кто вы такая, черт возьми?» – отбивая такт, а «Девочки Данна» все танцуют, танцуют и танцуют. «Корал Маскер». – «Вы опоздали на три дня, что это значит, черт возьми?» А я скажу: «Я просто заглянула к вам сообщить, что увольняюсь». Но из-за грохота поезда ее слова, произнесенные с напускной храбростью, прозвучали как робкое хныканье.
– Извините, – обратилась она к мистеру Питерсу – он слегка переел за обедом и теперь дремал в углу, вытянув ноги поперек купе и преграждая ей путь.
– Извините, – повторила она; мистер Питерс проснулся и попросил прощения.
– Вернулись к нам? Правильно!
– Нет, я пришла за саквояжем.
Эйми Питерс, свернувшаяся на сиденье с мятной лепешкой во рту, вмешалась с неожиданной злобой:
– Не разговаривай с ней, Герберт, пусть забирает свой саквояж. Думает, слишком хороша для нас.
– Я только хочу взять саквояж. Чего вы расходитесь? Я и слова не сказала.
– Не волнуйся из-за пустяков, Эйми, – сказал мистер Питерс. – Нас не касается, как ведет себя эта молодая дама. Пососи еще одну мятную лепешку. Это все ее желудок. У нее несварение, – объяснил он Корал.
– «Молодая дама», скажешь тоже. Потаскуха.
Корал уже вытащила саквояж из-под сиденья, но тут же с силой опустила его на ноги мистера Питерса. Она уперла руки в бока и повернулась лицом к женщине, чувствуя себя очень опытной, уверенной в себе и решительной: их ссора напомнила ей о матери – та, подбоченившись, вступила в перебранку с соседкой, намекавшей на ее шашни с жильцом. В тот момент Корал превратилась в свою мать; легко, словно платье, она сбросила с себя то, чему ее научила жизнь – напускную изысканность театрального мира и осторожную манеру разговаривать.
– А сама-то ты кто такая? – Она знала, что это за люди: лавочники на отдыхе, едут в Будапешт с туристской группой агентства «Кук», это ведь немножко дальше, чем Остенде, дома они смогут похваляться, какие они заядлые путешественники, показывать яркие наклейки дешевой гостиницы на своих чемоданах. Раньше и на нее это произвело бы впечатление, но теперь она уже научилась не придавать значения таким вещам, не позволять себе пребывать в неведенье, быть проницательной. – С кем это ты разговариваешь? Я не какая-нибудь там ваша продавщица. Не из тех, кого вы водите к себе с заднего хода.
– Ладно, ладно, – сказал мистер Питерс, задетый за живое ее догадливостью. – Нет никаких причин для ссоры.
– Ах нет! А вы слышали, как она меня обозвала? Наверно, видела, как вы пытались подкатиться ко мне.
– Ну, понятно, он тебе не годится. Легкий заработок, вот чего ты хочешь. Не думай, ты не очень нужна нам в этом вагоне. Я-то знаю, где тебе место!
– Вынь изо рта эту штуку, когда разговариваешь со мной!
– На Орбакл-авеню. Ловишь мужчин прямо с поезда на Паддингтонском вокзале.
Корал рассмеялась. Это был театральный смех ее матери, он обычно призывал соседей прийти и посмотреть на схватку. От возбуждения пальцы Корал сжались на бедрах, она так долго вела себя примерно, правильно произносила слова, не хвасталась своими поклонниками, не говорила: «Очень приятно вас видеть!» Многие годы в нерешительности металась она между двумя различными классами и ни тому, ни другому не принадлежала, только театру; она потеряла врожденную простоту, но и естественная утонченность была ей недоступна. А сейчас она с удовольствием возвратилась к своим истокам.
– Не хотела бы я стать таким пугалом, даже если бы ты мне за это заплатила. Ничего удивительного – с таким лицом у любой живот заболит. Понятно, почему твой старик бегает от тебя на сторону.
– Ладно, ладно, дамы.
– Об тебя он руки марать не станет. Грязный еврейчик – вот все, чего ты стоишь.
Корал вдруг заплакала, хотя руки ее все еще рвались в драку, у нее едва хватило голоса, чтобы ответить:
– Не трогай его.
Однако слова миссис Питерс, словно тающий дымок воздушной рекламы, омрачили ее светлые надежды,
– Уж мы-то знаем – это твой ухажер.
– Дорогая моя, не огорчайтесь из-за них, – произнес за ней чей-то голос.
– А вот и еще один твой приятель.
– Ну и что же?
Доктор Циннер взял Корал под локоть и потихоньку стал выводить ее из купе.
– Одни евреи и иностранцы. Постыдилась бы.
Доктор Циннер взял саквояж и выставил его в коридор. Когда он повернулся к миссис Питерс, лицо его не выражало жалкой растерянности учителя-иностранца – он был полон той отваги и сарказма, которые отметили журналисты, когда он давал свидетельские показания против Камнеца.
– Ну и что же?
Миссис Питерс вынула изо рта мятную лепешку. Доктор Циннер, засунув руки в карманы плаща, покачивался на носках, Было ясно, что он овладел положением, но ему не приходило на ум, что сказать, – голова его все еще была полна громкими фразами, риторикой социалистов. При виде любого притеснения он становился резким, но сейчас не находил нужных слов для протеста, хотя они, несомненно, существовали в глубине его сознания, эти жгучие слова, едкие, как дым,
– Ну и что же?
К миссис Питерс стала возвращаться ее храбрость.
– Вы-то чего суетесь? Только этого и не хватало! Сначала один ретивый, а теперь другой, Герберт, сделай же что-нибудь,
Доктор Циннер заговорил. Слова его, произносимые с сильным акцентом, звучали значительно, они заставили миссис Питерс замолчать, хоть и не убедили ее.
– Я врач.
Он сказал им, сколь бесполезно предполагать, что у них есть совесть. Прошлой ночью девушка потеряла сознание, ради здоровья он рекомендовал ей перейти в спальный вагон. Подозрительность бросает тень на тех, кто подозревает. Затем он вышел к Корал Маскер в коридор. Из купе их не было видно, но оттуда ясно доносился голос миссис Питерс:
– Ну да, а кто платит? Вот что хотелось бы мне знать.
Доктор Циннер прислонился затылком к окну и с ненавистью прошептал:
– Буржуазия.
– Благодарю вас, – сказала Корал Маскер и добавила, заметив выражение досады на его лице: – Могу я чем-нибудь быть вам полезна? Вы нездоровы?
– Нет, нет, – возразил он. – Но я ничем не смог быть вам полезен. Я не обладаю даром произносить речи. – Прижавшись спиной к окну, он улыбнулся ей: – Вам это лучше удалось. Вы говорили замечательно.
– Почему они вели себя как скоты? – спросила она.
– Буржуазия всегда такая. У пролетариата есть свои достоинства, аристократ часто бывает добрым, справедливым и храбрым. Ему платят за полезное дело – он управляющий, учитель, врач, или его содержит отец. Может, и незаслуженно, но, получая эти деньги, он никому не приносит вреда. А буржуазия – она покупает дешево, а продает дорого. Она покупает у рабочего и продает рабочему. От нее нет никакой пользы.
Вопрос ее остался без ответа. Не поняв ни слова из того, о чем он говорил, она уставилась на него, растерявшись от потока его красноречия и от силы его убежденности.
– Я же им ничем не навредила.
– Ну нет, вы им очень навредили. И я тоже. Мы выходцы из одного и того же класса. Но мы зарабатываем на жизнь честно, не приносим никакого вреда, а делаем кое-что полезное. Мы служим им укором, а они этого не любят.
Из всех этих объяснений она уловила только одну, понятную ей фразу.
– А вы разве не джентльмен?
– Нет, но я и не из буржуазии.
Чуть заметная хвастливость, прозвучавшая в его голосе, была ей непонятна. С тех пор как она ушла из дома, ее не покидало тщеславное желание быть принятой за даму. С этой целью, подобно честолюбивому офицеру, готовящемуся к поступлению в военную академию, она проходила курс определенных наук – он включал изучение ежемесячного журнала «Женщина и красота» и еженедельника «Советы для дома», в них она рассматривала фотографии молодых звезд и дочерей ничем не прославившихся лордов, изучала, какие носят украшения и какую предпочитают пудру.
