355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Грэм Грин » Стамбульский экспресс » Текст книги (страница 10)
Стамбульский экспресс
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 17:28

Текст книги "Стамбульский экспресс"


Автор книги: Грэм Грин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Извините, мои очки совсем запотели, что там перед нами?

– Несколько таможенников вышли из служебного вагона и направляются к нам.

– А больше никого? Они в зеленой форме?

– Нет, в серой.

Доктор остановился.

– Ах вот как! – Он взял ее руку в свою, сжал ее ладонью, и Корал почувствовала в руке конверт. – Быстро возвращайтесь в вагон. Спрячьте это. Когда будете в Стамбуле, отправьте по почте. Теперь идите. Быстро, но не подавайте вида, что торопитесь.

Корал послушалась, не понимая, в чем дело; пройдя шагов двадцать, она поравнялась с людьми в серых шинелях и поняла – это солдаты; винтовок не было видно, но по чехлам штыков она угадала, что солдаты вооружены. Они загородили ей дорогу, и она было подумала, не остановят ли ее; они взволнованно обсуждали что-то, но, когда она оказалась в нескольких шагах от них, один солдат отступил в сторону, чтобы дать ей пройти. Она немного успокоилась, но все же была слегка встревожена из-за письма, зажатого у нее в руке. Может, ее вынуждают провезти какую-нибудь контрабанду? Наркотики? Тут один из солдат пошел за ней; она слышала, как хрустит мерзлая грязь под его сапогами, и стала убеждать себя: все это выдумки, если бы она была ему нужна, он бы ее окликнул, и его молчание подбодрило ее. Но все-таки пошла быстрее. Их купе было в следующем вагоне, и ее возлюбленный сможет по-немецки объяснить этому солдату, кто она такая. Но Майетта в купе не было, он все еще курил в вагоне-ресторане. Секунду она колебалась: «Дойду до ресторана и постучу в окно», – однако оказалось, что нельзя было колебаться даже секунду. Какая-то рука дотронулась до ее локтя, и чей-то голос мягко произнес несколько слов на чужом языке.

Корал обернулась, собираясь протестовать, умолять, готовая, если нужно, вырваться и побежать к вагону-ресторану, но ее страх немного улегся, когда она поглядела в большие добрые глаза солдата. Он улыбнулся ей, кивнул и показал на станционные здания.

– Что вам нужно? Скажите по-английски.

Он покачал головой, опять улыбнулся и махнул рукой в сторону станционных строений. Она увидела, как доктор встретился с солдатами и вместе с ними идет туда. В этом могло и не быть ничего страшного, он шел впереди них, они вели его не под конвоем. Солдат кивнул, улыбнулся и с большим трудом выговорил три слова по-английски.

– Все совсем хороший, – произнес он и показал на строения.

– Можно мне только предупредить моего друга? – попросила она.

Он покачал головой, улыбнулся, взял ее под руку и осторожно повел прочь от поезда.

Зал ожидания был пуст, если не считать доктора. Посредине пылал огонь в печи. Вид из окна искажали узоры, нарисованные морозом. Корал все время помнила о зажатом у нее в руке письме. Солдат осторожно и предупредительно ввел ее в зал и прикрыл дверь, не заперев ее.

– Что им нужно? – спросила она. – Мне нельзя отстать от поезда.

– Не пугайтесь, – ответил доктор. – Я все им объясню, и они отпустят вас через пять минут. Если вас захотят обыскать, не сопротивляйтесь. Письмо у вас отобрали?

– Нет.

– Лучше отдайте его мне. Я не хочу вовлекать вас в неприятности.

Она протянула к нему руку, и как раз в этот момент дверь отворилась, вошел солдат, ободряюще улыбнулся ей и отобрал у нее письмо. Доктор Циннер обратился к нему, и солдат быстро ответил ему что-то; у него были простодушные и печальные глаза. Когда он снова ушел, доктор Циннер сказал:

– Ему самому это не по душе. Он получил приказ подсматривать за нами в замочную скважину.

Корал Маскер села на деревянную скамью и протянула ноги к печке.

– Вы совершенно спокойны.

– А какой смысл волноваться? Они все равно ничего не понимают. Мой друг скоро начнет разыскивать меня.

– Это верно, – с облегчением произнес он. И, помолчав немного, добавил: – Вы, наверное, удивляетесь, почему я не извиняюсь перед вами за доставленную вам неприятность… Видите ли, есть нечто такое, что я считал более важным, чем любая неприятность. Боюсь, вы меня не понимаете.

– Где уж мне? – сказала она с мрачным юмором, вспомнив о прошлой ночи. В морозном воздухе раздался долгий свисток, и она со страхом вскочила. – Это ведь не наш поезд? Мне никак нельзя отстать.

Доктор Циннер подошел к окну. Он очистил ладонью запотевшую внутреннюю поверхность стекла и посмотрел сквозь морозные узоры.

– Нет, это свистит паровоз на другом пути. Наверное, паровоз меняют. На это уйдет много времени. Не бойтесь.

– Ох, мне совсем не страшно, – сказала она, снова усаживаясь на жесткую скамью. – Мой друг скоро появится здесь. Тогда станет страшно им. Он ведь, знаете ли, богатый.

– Вот как?

– Да, и важный. Он глава фирмы. Они имеют дело с изюмом. – Она засмеялась. – Он просил меня вспоминать о нем, когда я буду есть пудинг с изюмом.

– Вот как?

– Да. Он мне нравится. Он такой милый со мной. Совсем не похож на других евреев. Они вообще-то добрые, но он… как бы вам сказать, он скромный.

– Должно быть, он очень удачливый человек.

Дверь отворилась, и два солдата втолкнули в зал какого-то мужчину. Доктор Циннер быстро прошел вперед, поставил ногу в проем двери и тихо заговорил с солдатами. Один из них что-то ответил, второй втолкнул его обратно в зал и запер дверь на ключ.

– Я спросил их, почему вас здесь задерживают. Объяснил, что вам надо успеть на поезд. Один из них ответил: все в полном порядке. Офицер хочет задать вам несколько вопросов. Поезд уходит не раньше чем через полчаса.

– Спасибо.

– А я? – с бешенством воскликнул вновь прибывший. – А я?

– О вас я ничего не знаю, герр Грюнлих.

– Эти таможенники, они пришли и обыскивают меня. Забирают мою пушку. Говорят: «Почему вы не заявили таможне, что у вас пушка?» Я говорю: «Никто не станет путешествовать по вашей стране без пушки».

Корал Маскер засмеялась; Йозеф Грюнлих злобно посмотрел на нее, потом одернул мятый жилет, взглянул на часы и сел. Положив руки на толстые колени, он стал смотреть прямо перед собой, размышляя.

«Он, должно быть, теперь уже докурил свою сигарету, – думала Корал. – Вернулся в купе и обнаружил, что меня там нет. Наверное, подождал минут десять, а потом спросил кого-нибудь из солдат на станции, не знает ли тот, где я. Через несколько минут он меня уже найдет». Ее сердце подпрыгнуло, когда ключ повернулся в замке, она была поражена, что он так быстро напал на ее след, – но в зал вошел не Майетт, а суетливый светловолосый офицер. Он отдал через плечо какой-то приказ – двое солдат вошли вслед за ним и встали у двери.

– Но в чем же дело? – спросила Корал у доктора Циннера. – Они думают, мы везем контрабанду?

Она не понимала, о чем эти иностранцы говорят между собой, и вдруг ей стало страшно, она растерялась, осознав, что даже если бы эти люди и хотели помочь ей, они не понимают ее, не знают, чего она хочет.

– Скажите им, что мне нужно уехать этим поездом. Попросите их сообщить моему другу, – сказала она доктору Циннеру.

Не слушая ее, он неподвижно стоял у печки, засунув руки в карманы, и отвечал на вопросы офицера. Она повернулась к немцу, который, сидя в углу, уставился на носки своих башмаков.

– Скажите им, я ничего не сделала, пожалуйста.

Тот на мгновение поднял глаза и с ненавистью посмотрел на нее.

Наконец доктор Циннер сказал ей:

– Я пытался объяснить им, что вы ничего не знаете о той записке, которую я передал вам, но он говорит, что должен еще ненадолго задержать вас, пока начальник полиции вас не допросит.

– Ну а поезд? – умоляюще спросила она. – А как же поезд?

– Полагаю, все будет в порядке. Поезд простоит здесь еще полчаса. Я просил его сообщить вашему другу, и он обещает подумать об этом.

Она подошла к офицеру и дотронулась до его руки.

– Я должна уехать этим поездом. Должна. Поймите меня, пожалуйста.

Он стряхнул ее руку и начал отчитывать ее резким, повелительным тоном, причем пенсне кивало в такт его речи, но в чем именно он упрекал ее, она не поняла. Потом офицер вышел из зала ожидания.

Корал прильнула лицом к стеклу. Сквозь просветы в морозных узорах было видно, как вдоль пути взад и вперед ходит немец; она попыталась разглядеть вагон-ресторан.

– Он появился? – спросил доктор Циннер.

– Сейчас снова пойдет снег, – сказала она и отошла от окна. Ей вдруг стало невыносимо ее нелепое положение. – Что от меня хотят? Зачем держат меня здесь?

– Это какая-то ошибка. Они напуганы. В Белграде было восстание, – постарался успокоить ее доктор. – Им нужен я, вот в чем дело.

– Но почему? Вы ведь англичанин?

– Нет. Я здешний, – сказал он с оттенком горечи.

– А что вы наделали?

– Я попытался изменить порядки, – объяснил доктор, давая понять, как он не любит ярлыков. – Я коммунист.

– Но зачем? Зачем? – воскликнула она, со страхом глядя на доктора, не в силах скрыть, насколько пошатнулось ее доверие к тому единственному человеку, который, кроме Майетта, мог и хотел ей помочь. Даже его доброе отношение к ней в поезде казалось ей теперь подозрительным. Она подошла к скамейке и села как можно дальше от немца.

– Чтобы объяснить вам зачем, потребовалось бы много времени.

Она не слушала его, не желала понимать значения ни одного из произносимых им слов. Теперь она считала его одним из тех оборванцев, что устраивают манифестации в субботние дни на Трафальгарской площади, ходят с мерзкими плакатами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Старые соратники Уолтгемстоу», «Бэлемское отделение лиги молодых рабочих». Эти зануды хотят повесить всех богачей, закрыть театры и заставить ее заниматься отвратительной свободной любовью в летнем лагере, а потом шагать на демонстрации по Оксфорд-стрит с ребенком на руках под знаменем с надписью: «Британские работницы».

– Больше времени, чем я располагаю, – добавил он.

Корал не обратила внимания на его слова. В тот момент она ставила себя неизмеримо выше его. Она была возлюбленной богача, а он – трудящимся. Когда она наконец вспомнила о нем, то сказала с неподдельным презрением:

– Думаю, вас посадят в тюрьму.

– Полагаю, меня расстреляют.

Она изумленно поглядела на него, забыв, что у них разные убеждения:

– Почему?

Он улыбнулся чуть-чуть самодовольно:

– Они боятся.

– В Англии красным позволяют говорить сколько им угодно. И полиция стоит вокруг.

– Ну, тут есть разница. Мы не ограничиваемся речами.

– Но ведь будет суд?

– Что-то вроде суда. Меня повезут в Белград.

Где-то прозвучал рожок, и свисток пронизал морозный воздух.

– Должно быть, маневрируют, – сказал доктор Циннер, пытаясь успокоить ее.

Полоса дыма протянулась снаружи мимо окон, и в зале ожидания стало темно; послышались голоса, люди побежали вдоль железнодорожного пути. Буфера между вагонами заворчали, столкнулись, напряглись, и тогда тонкие стены затряслись от движения поршней, от стука тяжелых колес. Когда дым рассеялся, Корал Маскер тихо села на деревянную скамью. Сказать было нечего, и ноги у нее были холодные как лед. Но немного погодя она почувствовала в молчании доктора Циннера осуждение.

– Он вернется за мной. Вот увидите, – произнесла она с теплотой в голосе.

Нинич сунул ружье под мышку и стал хлопать руками в перчатках.

– От этого нового паровоза много шума, – сказал он, глядя, как поезд вытянулся, словно резина, описал дугу и исчез.

Стрелки застонали и вернулись на прежнее место; на встречном пути поднялся семафор. Из будки вышел человек, спустился по ступенькам, пересек линию и исчез из виду, направляясь к небольшому домику.

– Пошел обедать, – с завистью сказал напарник Нинича.

– За все время, пока я здесь, никогда не бывало, чтобы паровоз так шумел, – заметил Нинич.

Тут он услышал слова напарника:

– Майору понесли горячий обед из казармы.

Но Нинич не сообщил ему о приезде из Белграда начальника полиции – он приберег эту новость для жены.

– Ты счастливец. Я часто думаю, как славно иметь настоящий обед. Думаю, вот хорошо бы и мне жениться, когда вижу, как твоя жена приходит сюда по утрам.

– Не так уж плохо, – сдержанно согласился Нинич.

– Скажи, что она тебе приносит?

– Буханку хлеба и кусок колбасы. Иногда немного масла. Она хорошая девочка.

Но на душе у него было не так уж спокойно. «Я недостаточно хорош для нее; мне хотелось бы быть богатым, подарить ей платье и бусы и свести ее в театр в Белграде». Сначала он с завистью подумал о девушке-иностранке, запертой в зале ожидания, об ее одежде, показавшейся ему очень дорогой, и о ее зеленых бусах, но, сравнив девушку со своей женой, он скоро перестал завидовать, а проникся добрым чувством к иностранке. Похлопывая своими большими неуклюжими руками, он с восхищением думал о красоте и хрупкости женщин.

– Проснись, – прошептал напарник, и оба солдата выпрямились и встали неподвижно по стойке «смирно» в то время, как с дороги к станции повернула машина, ломая ледяную корку на земле и разбрасывая брызги.

– Кого это черт несет? – прошептал напарник Нинича, едва шевеля губами, но Нинич с гордостью думал «Я-то знаю, я знаю, что высокий с орденскими колодками офицер – начальник полиции», ему даже известна фамилия другого офицера, который, словно резиновый мяч, выпрыгнул из машины и держал дверцу открытой, пока полковник Хартеп не вылез из нее.

– Ну и местечко, – весело сказал полковник Хартеп, но тут же с неодобрением поглядел сначала на грязь, а потом на свои начищенные сапоги.

Капитан Алексич надул круглые красные щеки.

– Надо было им хоть доски положить.

– Ну что вы, мы же полиция. Нас не любят. Бог знает, какой завтрак нам подадут. Ну-ка, солдат, – он указал пальцем на Нинича, – помоги шоферу выгрузить эти коробки. Постарайся, чтобы вино не взбалтывалось и бутылки стояли прямо.

– Майор Петкович, господин полковник…

– Не обращайте внимания на майора Петковича.

– Простите, – произнес резкий, недовольный голос майора, стоявшего за Ниничем.

– Разумеется, майор, – полковник Хартеп улыбнулся и поклонился, – но я уверен, прощать вас совершенно не за что.

– Этот солдат караулит арестованных.

– Значит, вы задержали их несколько. Поздравляю.

– Двоих мужчин и девушку.

– В таком случае, я полагаю, хороший замок, часовой, штык, винтовка и двадцать обойм патронов разрешат все проблемы.

Майор Петкович облизал губы.

– Полиции, конечно, лучше знать, как охранять тюрьму. Я пасую перед знатоком. Выгружайте все из машины, – приказал он Ниничу, – и отнесите ко мне в кабинет.

Он повел офицеров за угол зала ожидания и скрылся из виду. Нинич глядел им вслед, пока шофер не крикнул ему:

– Не могу я сидеть в машине и ждать целый день. Пошевеливайся! Вы, солдаты, совсем не привыкли работать.

Он начал выгружать ящики из машины, перечисляя все, что там было.

– Пол-ящика шампанского. Холодная утка. Фрукты. Две бутылки коньяку. Колбаса. Печенье к вину. Зеленый салат. Оливки.

– Вот здорово, – вскричал напарник Нинича, – еда неплохая!

Какой-то миг онемевший Нинич стоял уставившись на все это. Потом тихо сказал

– Настоящий пир.

Он уже отнес коньяк, шампанское и утку в кабинет майора, когда увидел свою жену. Та шла по дороге и несла его собственный обед, завернутый в белую холстину. Она была маленькая, темноволосая, с лукавым, веселым личиком, плечи плотно закутаны в шаль, на ногах большие сапоги. Нинич поставил ящик с фруктами и пошел ей навстречу.

– Я задержусь ненадолго, – сказал он тихо, так, чтобы не услышал шофер. – Подожди меня. Я должен что-то тебе рассказать. – И с серьезным видом вернулся к своему делу.

Жена села на обочину дороги, наблюдая за ним, но, когда он вышел из кабинета майора, где стол был раздвинут и офицеры пили перед завтраком вино, она уже ушла, оставив обед на обочине.

– Где моя жена? – спросил он второго охранника.

– Поговорила с шофером и потом пошла обратно в бараки. Вроде была чем-то взволнована.

Нинича охватило чувство разочарования – Он предвкушал, как будет рассказывать жене, зачем приехал полковник Хартеп, а теперь шофер опередил его. Вот так всегда. Жизнь солдата – собачья жизнь. Эти штатские получают большое жалованье, обыгрывают солдат в карты, плохо с ними обращаются и даже суются между солдатом и его женой. Но его возмущение длилось недолго. Он сможет рассказать и о других секретах, стоит только навострить уши и не зевать. Он подождал немного, а потом отнес последнюю коробку в кабинет майора. Шампанское лилось рекой; все трое говорили одновременно, пенсне майора Петковича упало ему на колени.

– Такие грудки, такие бедра, – говорил капитан Алексич. – Я сказал его превосходительству. – будь я на вашем месте…

Майор Петкович, окунув палец в вино, чертил какие-то линии на скатерти.

– Первое правило: никогда не бей по флангам. Поражай центр.

Полковник Хартеп был совершенно трезв. Он курил, откинувшись на спинку стула.

– Возьмите чуть-чуть французской горчицы, две веточки петрушки…

Но младшие офицеры не обращали на него никакого внимания. Он слегка улыбнулся и наполнил их бокалы.

Снова шел снег, и поверх нанесенных ветром сугробов доктор Циннер наблюдал, как обуреваемые любопытством крестьяне из Суботицы с трудом пробирались через железнодорожные пути и направлялись к залу ожидания. Один из них подошел так близко к окну, что мог заглянуть в зал и рассмотреть лицо доктора. Их разделяло расстояние в несколько футов, оконное стекло, разрисованное инеем, и пар от дыхания. Доктор Циннер мог бы сосчитать морщины на лице крестьянина, назвать цвет его глаз и рассмотреть с мелькнувшим у него профессиональным интересом какую-то болячку на щеке. Оба солдата все время отгоняли крестьян прикладами винтовок. Крестьяне отступали к путям, но потом снова прорывались назад, безнадежно упрямые и бестолковые.

В зале очень долгое время царило молчание. Доктор Циннер вернулся к печке. Девушка сидела сжав руки и немного склонив голову. Доктор знал, что она делала: она молилась о том, чтобы ее возлюбленный поскорее вернулся за ней, и по тому, как Корал старалась скрыть это, доктор угадал, что она не привыкла молиться. Она была очень напугана, и он с холодным сочувствием понял, как сильно она боится. Опыт подсказывал ему две вещи: молитвы остаются без ответа, а такой случайный возлюбленный и не подумает вернуться за ней.

Доктор Циннер сожалел, что втянул ее в это дело, но только так, как мог бы сожалеть о необходимости лгать. Он всегда признавал необходимость пожертвовать своей личной чистотой; только партия, стоящая у власти, обладает правом на угрызения совести; если бы они у него были, он тем самым признал бы, что сомневается в чрезвычайной важности своего дела. Но такие размышления огорчали его, и вот почему: он понял, что завидует добродетельным людям, каким он мог бы стать сам, если бы был богаче и могущественнее. Он с радостью стал бы щедрым, милосердным, точно следовал бы законам чести, если бы его деятельность увенчалась успехом, если бы мир можно было перекроить по тому образцу, о котором он мечтал и к которому жадно стремился.

– Вы счастливая, если верите, что это поможет, – сердито сказал он.

Но, к своему удивлению, он обнаружил, что Корал, сама того не подозревая, могла развеять его горечь, основанную на старательно разработанных, но ошибочных положениях.

– Я не верю, – ответила она, – но нужно же что-нибудь делать.

Его поразило, как быстро она отреклась от веры, и сделала это не из-за того, что с трудом овладела произведениями писателей-рационалистов и ученых девятнадцатого века; она была рождена для безверия так же непреложно, как он для веры. Когда-то он пожертвовал всеми устоями, лишь бы оказаться таким же неверующим, и на мгновение ему захотелось посеять в ней слабые ростки сомнений, той полуверы, которая заставила бы ее не полагаться на свои суждения. Но это желание быстро прошло, и он попытался подбодрить ее:

– Ваш друг вернется за вами из Белграда.

– А может, у него не будет времени.

– Тогда он телеграфирует британскому консулу.

– Конечно, – произнесла она с сомнением.

События минувшей ночи, воспоминание о нежности Майетта ушли из ее памяти, словно освещенный мол вдруг погрузился во тьму. Она попыталась вспомнить его образ, но тщетно: он пропал, словно растворился в толпе провожающих. Незадолго до этого она начала размышлять, чем он отличается от всех знакомых ей евреев. Даже ее тело, отдохнувшее и исцеленное, но потерявшее вместе с болью свой таинственный покой, ясно ощущало, что разницы нет. Она повторила: «Конечно», потому что стыдилась своего неверия. И уж, во всяком случае, роптать бесполезно, – она ведь не в худшем положении, чем другие, разве что опоздает на день в варьете. «Таких хоть пруд пруди», – думала она, чувствуя, однако, что ей все-таки дороги эти совсем не безоблачные воспоминания.

Немец спал в углу, сидя совершенно прямо; веки его вздрагивали, готовые раскрыться при малейшем постороннем звуке. Он привык отдыхать в неподходящих местах и пользоваться всякой передышкой. Когда открылась дверь, его глаза сразу насторожились.

Вошел охранник, махнул им рукой и что-то крикнул. Доктор Циннер повторил его слова по-английски:

– Нам приказано выходить.

В открытую дверь надуло снега, и на пороге образовался серый бугор. Им были видны крестьяне, столпившиеся у путей. Йозеф Грюнлих встал, одернул пиджак и толкнул доктора Циннера локтем в бок:

– А не сбежать ли нам сейчас, всем вместе, пока валит снег?

– Они станут стрелять.

Охранник снова крикнул что-то и махнул рукой.

– Но ведь они и так станут стрелять, а? Зачем нас ведут наружу?

Доктор Циннер повернулся к Корал Маскер:

– Думаю, опасаться нам нечего. Вы идете?

– Конечно. – Потом она попросила умоляюще: – Подождите меня минутку, я потеряла носовой платок.

Высокая тонкая фигура согнулась, словно серый циркуль, опустилась на колени и вытащила платок из-под скамьи. Его неловкость вызвала у нее улыбку, и, забыв о своих подозрениях, она поблагодарила его с преувеличенной пылкостью. Выйдя из зала, он зашагал наклонив голову, пряча лицо от снега и улыбаясь своим мыслям. Один из охранников шел впереди, а второй вслед за ними, с винтовкой наперевес, с примкнутым штыком. Они переговаривались через головы арестованных на языке, ей непонятном, и вели ее неизвестно куда. Крестьяне карабкались на откос, шлепали по грязи, шагая через рельсы: они подходили ближе, сгорая от желания поглядеть на арестованных, и она немного боялась их смуглых лиц и того неведомого, что происходило.

– Почему вы улыбаетесь? – спросила она доктора Циннера, надеясь услышать, что он нашел способ освободить их всех, догнать поезд, повернуть обратно стрелки часов.

– Сам не знаю. Разве я улыбался? Возможно, потому, что я снова дома.

На мгновение губы его сомкнулись, но потом опять растянулись в легкой улыбке, а глаза, оглядывающие все вокруг сквозь запотевшие стекла очков, казались влажными, и в них не отражалось ничего, кроме какого-то неразумного ощущения счастья.

III

Майетт глядел, как пепел его сигары становился все длиннее, и размышлял. Он обожал те минуты, когда, оставшись наедине с собой и не боясь резкого отпора ни с чьей стороны, чувствуешь, что тело получило удовлетворение, а страсти утихли. Прошлой ночью он напрасно пытался работать: между цифрами все время виделось лицо девушки, – теперь она заняла подобающее ей место. С наступлением вечера она опять была желанна и собиралась прийти к нему – при этой мысли он почувствовал нежность и даже благодарность уже из-за того, что, уйдя, она не оставила за собой неприятного следа. Теперь, даже не глядя в свои бумаги, он помнил цифры, которые прежде не мог расположить в правильном порядке. Он умножал, делил, вычитал, и длинные колонки чисел сами собой возникали на оконном стекле, за которым незаметно проходили призрачные фигуры таможенников и носильщиков. Затем кто-то попросил его показать паспорт; тут пепел осыпался с его сигары, и он вернулся в купе предъявить свой багаж. Корал там не было, и он подумал, что она в уборной. Таможенник похлопал по ее саквояжу:

– А это?

– Саквояж не заперт. Дама вышла. Но здесь смотреть нечего.

Оставшись снова один, он прилег в углу и закрыл глаза – так ему легче было обдумывать дела Экмана, – но когда поезд отошел от Суботицы, он заснул. Ему снилось, что он взбирается по лестнице в контору Экмана. Узкая, не покрытая ковром, не освещенная, она могла бы вести в пользующуюся дурной славой квартиру близ Лейстер-сквер, а не в штаб крупнейших в Европе импортеров изюма. Он не помнил, как прошел через дверь, в следующий момент он уже сидел лицом к лицу с Экманом. Между ними лежала огромная куча бумаг, а Экман поглаживал свои темные усы и стучал по столу вечным пером, в то время как паук опутывал паутиной пустую чернильницу. В конторе горел тусклый электрический свет, в углу на металлическом диване сидела миссис Экман и вязала детскую кофточку.

«Я признаю все, – сказал Экман. Вдруг его стул поднялся вверх, он оказался высоко над головой Майетта и застучал аукционным молотком. – Отвечайте на мои вопросы: вы присягали. Не увиливайте. Отвечайте: да или нет. Вы соблазнили девушку?»

«В некотором роде».

Экман выдернул лист бумаги из середины кучи, вы тащил еще и еще, пока куча бумаг не закачалась и не упала на пол с таким грохотом, словно посыпались кирпичи.

«Вот дело рук Джервиса. Хитрая работа, скажу я вам. Вы уже заключили контракт с членами правления, но все оттягиваете, не желая подписать его».

«Все было по закону».

«А эти десять тысяч фунтов Ставрогу, когда у нас уже было предложение на пятнадцать тысяч?»

«Это деловая операция».

«А девушка со Спаниердз-роуд? А тысяча фунтов служащему Моулта за информацию?»

«Чем же я хуже вас? Отвечайте быстро. Не увиливайте. Говорите: да или нет. Милорд и господа присяжные, преступник на скамье подсудимых…»

«Я хочу высказаться. У меня есть что сказать. Я невиновен».

«По какой статье? Какого кодекса? По праву Справедливости? По Закону Церковной Десятины? Адмиралтейского или Королевского суда? Отвечайте мне быстро. Не увиливайте. Говорите: да или нет. Три удара молотком. Продано. Продано. Это прекрасное процветающее дело, джентльмены».

«Подождите минутку. Я скажу вам. Король Георг. Год III, абзац 4, Виктория 2504. И среди мошенников есть честные люди».

Экман, вдруг став совсем маленьким в этой жалкой конторе, зарыдал, ломая руки. И все прачки, которые топтались в ручье глубиной по колено, подняли головы и зарыдали, а в это время сухой ветер сметал песок с морских пляжей, с шумом гнал его на лиственный лес, и голос, скорее всего голос Экмана, умолял его снова и снова: «Вернись». Потом пустыня заколебалась у него под ногами, и он открыл глаза. Поезд стоял. Снег залеплял оконные стекла. Корал не вернулась.

Вдруг кто-то в хвосте поезда начал хохотать и глумиться над кем-то. К нему присоединились другие, они свистели и бранились. Майетт посмотрел на часы. Он проспал больше двух часов и, вероятно вспомнив голос, который слышал во сне, забеспокоился из-за отсутствия Корал. Из паровозной трубы шел дым, и человек в спецовке с испачканным сажей лицом стоял в стороне от паровоза, безнадежно глядя на него. Несколько пассажиров третьего класса окликнули его, он повернулся, покачал головой, пожал плечами – вид у него был дружелюбный, но растерянный. Начальник поезда быстро шел вдоль пути, удаляясь от паровоза. Майетт остановил его:

– Что случилось?

– Ничего. Ничего особенного. Маленькая неисправность.

– Мы надолго застряли здесь?

– Сущие пустяки. На час, возможно, на полтора. Мы вызываем по телефону другой паровоз.

Майетт закрыл окно и вышел в коридор. Корал не было видно. Он прошел вдоль всего поезда, заглядывая в купе, пытаясь открыть двери уборных, пока не дошел до вагонов третьего класса. Тут он вспомнил о человеке со скрипкой и долго искал его в вонючих купе с жесткими деревянными скамьями, но наконец нашел – это был маленький невзрачный человек с воспаленным глазом.

– Сегодня вечером я устраиваю ужин, – сказал ему Майетт по-немецки, – и хочу, чтобы вы поиграли для меня. Я уплачу вам пятьдесят пара.

– Семьдесят пять, ваше превосходительство.

Майетт торопился, ему хотелось поскорей найти Корал.

– Ну хорошо, семьдесят пять.

– Что-нибудь грустное, меланхолическое, трогательное до слез, ваше превосходительство?

– Конечно нет. Я хочу что-нибудь радостное, веселое.

– Ах вот как? Это будет дороже.

– Что вы имеете в виду? Почему дороже?

– Его превосходительство, конечно, иностранец. Он не понимает. Такой обычай в нашей стране: брать за веселые песни дороже, чем за печальные. О, это древний обычай. Полтора динара?

И вдруг, несмотря на нетерпение и тоску, Майеттом овладело радостное желание поторговаться. Деньги здесь ничего не значили, речь шла о сумме меньшей, чем полкроны, но это было деловое соглашение, и он не собирался уступать.

– Семьдесят пять пара. Ни пары больше.

Скрипач приветливо улыбнулся: иностранец пришелся ему по сердцу.

– Динар тридцать пара. Это мое последнее слово, ваше превосходительство. Я бы унизил свою профессию, если бы взял меньше.

Запах черствого хлеба и прокисшего вина уже не раздражал Майетта: так пахло на рынке его предков. Это была подлинная поэма деловых отношений, выигрыш или проигрыш тут вряд ли имели значение, – ведь шла борьба за пары, а каждая из них стоила меньше четверти пенса. Майетт переступил порог купе, но не сел.

– Восемьдесят пара.

– Ваше превосходительство, каждому человеку нужно ведь жить. Один динар двадцать пять. Я постыдился бы взять меньше.

Майетт предложил скрипачу сигарету.

– Стаканчик ракии, ваше превосходительство.

Майетт кивнул и, не брезгуя, взял толстый стакан с отбитым краем.

– Восемьдесят пять пара. Хотите – соглашайтесь, хотите – нет.

Они пили и курили вместе, прекрасно понимая друг друга, и торговались все яростнее.

– Вы оскорбляете меня, ваше превосходительство. Я же музыкант.

– Восемьдесят семь пара – это мое последнее слово.

Трое офицеров сидели за столом; рюмки были уже убраны. Два солдата с винтовками с примкнутыми штыками стояли у двери. Доктор Циннер с любопытством наблюдал за полковником Хартепом: в последний раз он видел его на суде над Камнецом, когда он, не считаясь с правосудием, ловко направлял своих лжесвидетелей. Это было пять лет назад, однако годы мало изменили его внешность. Волосы красиво серебрились у него на висках, только в углу глаз появилось несколько добродушных морщинок.

– Майор Петкович, – сказал он, – прочтите, пожалуйста, обвинительное заключение этим арестованным. Предложите даме стул.

Доктор Циннер вынул руки из карманов плаща и протер очки. Он смог заставить свой голос звучать твердо, но не мог удержать легкого дрожания рук.

– Обвинительное заключение? – спросил он. – Что вы имеете в виду? Разве это суд?

Майор Петкович, держа бумагу в руке, оборвал его:

– Замолчите!

– Это разумный вопрос, майор, – сказал полковник Хартеп. – Доктор был за границей. Видите ли, – продолжал он мягко и весьма благожелательно, – мы должны были принять меры для обеспечения вашей безопасности. В Белграде ваша жизнь была бы в опасности. Народ настроен против восстания.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю