355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Грэм Грин » Стамбульский экспресс » Текст книги (страница 3)
Стамбульский экспресс
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 17:28

Текст книги "Стамбульский экспресс"


Автор книги: Грэм Грин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Мисс Уоррен, пошатываясь, шла по поезду. Ей было трудно держаться за поручни правой рукой: все еще болело плечо, хотя она уже просидела почти два часа в коридоре вагона третьего класса. У нее была такая слабость, как будто ее избили; хмель еще не вышел из головы, ей с трудом удавалось привести в порядок свои мысли, но она нюхом чувствовала подлинный аромат охоты. За десять лет репортерской работы, за десять лет корреспонденции о женских правах, изнасилованиях, убийствах она никогда так не приближалась к чрезвычайному сообщению на первой полосе; материал этот не для грошовых газет, за владение им даже сам корреспондент «Таймc» пожертвовал бы годом жизни. «Далеко не всякий сумел бы так воспользоваться подходящим моментом, как я, – гордо подумала она, – да еще и пьяная была». Она шла, шатаясь, вдоль вереницы купе первого класса с гордо поднятой головой, словно на ней была надета съехавшая набок корона.

Удача сопутствовала ей. Из одного купе вышел человек, он направился в уборную, и когда она прижалась спиной к окну, чтобы пропустить его, то заметила, что тот самый мужчина в плаще дремлет в углу, а в купе никого больше нет. Тут мужчина поднял глаза и увидел в дверях мисс Уоррен, слегка покачивающуюся взад и вперед.

– Можно войти? – спросила она. – Я села в Кёльне и не могу найти места. – Голос ее был низкий, почти мягкий, словно она уговаривала любимую собаку войти в камеру, где ее усыпят.

– Место занято.

– Только на минутку, просто дать ногам отдых. Я так рада, что вы говорите по-английски. Мне всегда страшно путешествовать в поезде, где нет никого, кроме кучи иностранцев. Ведь человеку может что-то потребоваться ночью, правда? – Она натянуто улыбнулась. – По-моему, вы врач.

– Был когда-то врачом.

– И вы направляетесь в Белград?

С чувством недоумения он украдкой взглянул на нее, взгляд его остался незамеченным, и он внимательно оглядел ее коренастую, обтянутую твидом фигуру, слегка наклонившуюся вперед, блеск кольца с печаткой, раскрасневшееся от нетерпения лицо.

– Нет, – ответил он, – нет. Ближе.

– Я еду только до Вены, – сказала мисс Уоррен.

– Почему вы подумали?.. – медленно произнёс он, сомневаясь, правильно ли поступает, задавая этот вопрос; он не привык к опасности в облике английской старой девы, слегка пьяной от джина, – он чувствовал, что джином пахнет по всему вагону.

Рискованные положения, в которых ему приходилось бывать раньше, предупреждали его, что следует лишь наклонить голову, быстро помахать пальцем или просто солгать. Мисс Уоррен тоже заколебалась, и ее колебание было для него подобно искре надежды у заключенного в тюрьму.

– Мне показалось, что я видела вас в Белграде.

– Никогда там не был.

Она решила играть в открытую, отбросив всякую маскировку.

– Я была в Белграде представителем своей газеты во время суда над Камнецом.

Но он уже понял, что необходимо соблюдать осторожность, и поэтому взглянул на нее, не проявляя никакого интереса

– Суда над Камнецом?

– Когда генерал Камнец был привлечен к суду по обвинению в изнасиловании, Циннер был главным свидетелем обвинения. Но генерала, разумеется, оправдали. Присяжные были подобраны из его сторонников. Правительство никогда не допустило бы осуждения такого человека. Со стороны Циннера было просто глупостью давать показания.

– Глупостью?

Его тон учтивого собеседника разозлил ее.

– Вы, конечно, слышали о Циннере? Его пытались пристрелить за неделю до этого, когда он сидел в кафе. Циннер был вождем социал-демократов. Он сыграл на руку властям тем, что давал показания против Камнеца, – ордер на его арест за дачу ложных показаний был выдан еще за двенадцать часов да окончания судебного процесса. Они просто сидели и ждали оправдательного приговора.

– Когда это было?

– Пять лет назад.

Он внимательно следил за ней, прикидывая, какой ответ ее больше всего разозлит.

– Ну, значит, это старая история. Циннера выпустили из тюрьмы?

– Он ускользнул от них. Много бы я дала, чтобы узнать как. Из этого получился бы замечательный газетный материал. Он просто исчез. Все предполагали, что его убили.

– А его не убили?

– Нет. Он ускользнул.

– Умный человек.

– Не верю я в это, – яростно возразила она. – Умный человек никогда бы не стал давать показания. Какое ему дело до Камнеца и до того ребенка? Он был донкихотствующим дураком.

Из открытой двери несло холодом, и доктор вздрогнул.

– Ночь была мучительной, – сказал он.

Она отмахнулась от его слов крупной, грубой рукой.

– Подумать только, он так и не погиб, – произнесла она с благоговением. – Пока присяжные совещались, он вышел из зала суда на виду у полиции. Они сидели и не могли ничего сделать, пока не вернулись присяжные. Ох, могу поклясться, что видела приказ об аресте, торчавший из нагрудного кармана Хартепа. А Циннер исчез, как будто его никогда и не было. Дальше все пошло по-старому. Даже у Камнеца.

Доктору не удалось скрыть свой пронизанный горечью интерес:

– В самом деле? Даже у Камнеца?

Она воспользовалась благоприятной ситуацией и заговорила хрипловатым голосом, неожиданно дав волю своему воображению:

– Да, если бы он сейчас вернулся, то обнаружил бы, что ничего не изменилось; часы можно было бы перевести назад. Хартеп берет те же взятки, Камнец высматривает маленьких девочек, те же трущобы, те же кафе с концертами в шесть и одиннадцать. Карл ушел из «Московы», вот и все, а новый официант – француз. Открылось, правда, новое кино около парка. Ах да, есть еще одна перемена: застроили сад с пивной Крюгера, там квартиры для государственных чиновников.

Он молчал, был не в состоянии отвечать на этот новый ход своего противника. Итак, пивная Крюгера исчезла, а с ней и сказочные фонарики, и яркие зонтики, и цыгане, тихо наигрывавшие в сумерках, переходя от столика к столику. И Карл тоже исчез. Один миг он был готов отдать в руки этой женщины свою безопасность и безопасность своих друзей в обмен на сведения о Карле. Собрал ли он все свои чаевые и уединился в одной из новых квартир около парка и теперь раскладывает салфетки на своем собственном столе, вытаскивает пробку, чтобы наполнить свой стакан? Он понимал, что ему следует прервать пьяную, опасную женщину, сидящую напротив, но был не в состоянии произнести ни слова, пока она сообщала ему новости о Белграде, те новости, о которых его друзья никогда не писали ему в своих еженедельных зашифрованных письмах.

Было и кое-что другое, о чем ему хотелось спросить ее. Она сказала, что трущобы остались прежними, и он словно ощутил под ногами крутые ступеньки, ведущие в узкие ущелья, он нагибался, проходя под ярким, висящим поперек дороги тряпьем, он прикладывал ко рту платок, чтобы заглушить запах собак, детей, протухшего мяса и человеческих испражнений. Ему хотелось знать, помнят ли там доктора Циннера. Он знал каждого обитателя, знал так близко, что они могли бы счесть такую осведомленность опасной, если бы полностью не доверяли ему, если бы он по рождению не был одним из них. А поэтому его обирали, доверяли ему свои тайны, радушно встречали, ссорились с ним и любили его. Пять лет – долгий срок. Его могли уже и забыть.

Тут мисс Уоррен внезапно перевела дух.

– Перейдем к сути дела. Я хочу получить интервью исключительно для своей газеты. «Как я сбежал?» Или: «Почему я возвращаюсь на родину?»

– Интервью?

Он повторял ее слова, и это действовало ей на нервы; у нее голова раскалывалась от боли, она чувствовала себя «паршиво». Такое слово она употребляла часто – оно обозначало ее ненависть к мужчинам, ко всем их обходным маневрам и уверткам, к тому, как они растаптывают красоту и, крадучись, удирают прочь, внушая лишь отвращение. Они хвастаются женщинами, доставившими им наслаждение; даже этот пожилой человек с поблекшим лицом, что сидит перед ней, в свое время видел красоту обнаженного женского тела, руки, охватившие сейчас колено, гладили, шарили, получали наслаждение. А в Вене Джанет Пардоу будет для нее потеряна – она отправляется в мир, где властвуют мужчины. Они будут льстить ей, дарить пестрые, дешевые подарки, будто она дикарка, которую можно соблазнить зеркальцем и стеклянными бусами из «Вулворта». Но больше всего она опасалась того, что сама Джанет будет наслаждаться, – до их удовольствия ей не было дела. Вовсе не любя ее или полюбив на час, на день, на год, мужчины будут заставлять ее млеть от наслаждения, рыдать от радости. А вот она, Мейбл Уоррен, которая спасла ее от судьбы заживо похоронившей себя гувернантки, кормила ее, одевала, готова была любить ее с неизменной страстью до самой смерти, без пресыщения, могла только поцелуями выразить свою любовь, ей всегда суждено сознавать, что она не может доставить подлинной радости и сама не испытывает ничего, кроме угнетающего чувства неудовлетворенности. И вот теперь, с раскалывающейся от боли головой, пропахшая джином, понимая, как безобразно ее раскрасневшееся лицо, она остро ненавидела «паршивых» мужчин, их напористость и фальшивое обаяние.

– Вы доктор Циннер.

Со всевозрастающей злостью мисс Уоррен заметила, что он и не пытается отрицать это, а просто небрежно сообщает ей, под каким именем путешествует.

– Моя фамилия – Джон.

– Доктор Циннер, – зарычала она, закусив зубами нижнюю губу, чтобы не потерять самообладание.

– Ричард Джон, учитель, еду в отпуск.

– В Белград?

– Нет. – Он поколебался минуту. – Выхожу в Вене.

Она не поверила ему, но усилием воли заставила себя снова стать любезной.

– Я тоже выхожу в Вене. Может быть, вы позволите мне показать вам некоторые достопримечательности? – В дверях показался мужчина, и она поднялась. – Пожалуйста, простите. Это ваше место. – Она ухмыльнулась, глядя в конец купе, едва устояла, когда поезд с грохотом промчался по стыку рельсов, не смогла сдержать отрыжку, которая на миг наполнила купе запахом джина и посыпавшейся с лица дешевой пудры. – Мы еще увидимся до Вены, – добавила она и, сделав несколько шагов по коридору, прислонилась разгоряченным лицом к холодному, грязному окну, чувствуя, как ее пронизывает омерзение к самой себе за то, что она напивается и выглядит такой неопрятной. «А все-таки я его заполучу, – подумала она, краснея от стыда за свою отрыжку, словно барышня на званом обеде. – Уж как-нибудь да заполучу, будь он проклят».

Мягкий свет заливал все купе. Вдруг на минутку поверилось в то, что солнце воплощает нечто полное любви и сострадания к людям. Человеческие существа плавали подобно рыбам в золотистой воде; освобожденные от силы притяжения, полные восторга, они словно парили без крыльев в стеклянном аквариуме. Безобразные лица и уродливые тела если не стали красивыми, то, из-за несвойственных им ощущений, принимали какую-то причудливую гротескную форму. Они взвивались и падали в этом золотистом потоке, что-то шептали и предавались мечтам. В час рассвета они не были в плену, ибо не сознавали, что они пленники.

Корал Маскер снова проснулась. Она тут же встала и подошла к двери. Майетт утомленно дремал, глаза его внезапно открывались в такт поезду. Ее сознание оставалось необычайно ясным, словно золотистый свет обладал свойством проникновения, и ей становились понятны побуждения, обычно скрытые, и поступки, которые, как правило, не были для нее ни важными, ни значительными. Сейчас, когда она наблюдала за Майеттом и он осознал, что она тут, Корал заметила, как руки его приподнялись, но остановились на полпути; она поняла, что он сознательно удержал этот шутливый жест, типичный для людей его национальности.

– Я свинья. Вы провели в коридоре всю ночь, – мягко сказала она.

Он протестующе пожал плечами, подобно ростовщику, назначившему низкую цену за какие-нибудь часы или вазу.

– Ну и что? Я не хотел, чтобы вас беспокоили. Мне нужно было дождаться проводника. Могу я войти?

– Конечно. Это же ваше купе.

Он улыбнулся, на этот раз невольно вскинул руки и поклонился, слегка согнув спину.

– Прошу прощения. Оно ваше. – Он извлек из рукава носовой платок, завернул манжеты и замахал руками в воздухе: – Внимание. Смотрите. Билет первого класса. – Билет вылетел из платка и упал на пол между ними.

– Это ваш.

– Нет, ваш.

Он радостно засмеялся, наслаждаясь ее изумлением.

– О чем это вы? Я не могу принять его. Послушайте, он, наверно, стоит много фунтов.

– Десять, – хвастливо ответил Майетт. – Десять фунтов. – Он поправил галстук и небрежно добавил: – Это для меня пустяки.

Но его самоуверенность и хвастливый взгляд насторожили ее.

– Вы меня подкупить хотите? Вы думаете, я кто? – спросила она с непреодолимым подозрением. Билет лежал у их ног. Ничто не могло заставить ее поднять его. Она топнула ногой – золото померкло и стало всего лишь желтым пятном на стекле и подушках. – Я возвращаюсь на свое место.

– Вовсе я о вас не думаю. У меня есть о чем подумать. Не хотите принять билет – можете его выбросить, – вызывающе сказал он.

Корал видела, что он наблюдает за ней; его плечи снова поднялись, хвастливо, небрежно; она отвернулась к окну, к реке и к мосту, что проплывали мимо, к оголенной березке, осыпанной ранними почками, и тихо заплакала. «Вот как я благодарю его за спокойную, долгую ночь безмятежного сна, вот как я принимаю подарок. – И она со стыдом и огорчении вспомнила, как в юности видела во сне великолепных куртизанок, принимающих дары от принцев. – А я огрызаюсь на него, словно замученная официантка».

Она слышала, как Майетт двигался за ее спиной, и поняла, что он нагнулся за билетом; она хотела повернуться к нему, выразить свою благодарность, сказать: «Как восхитительно будет всю дорогу сидеть на этих мягких подушках, спать на этом месте, забыть, что едешь на работу, вообразить, что ты богата. Никогда и никто не был ко мне так добр, как вы». Но слова, произнесенные раньше, вульгарность ее подозрений словно классовый барьер встали между ними.

– Дайте мне вашу сумочку, – сказал он. Она, не оборачиваясь, протянула ему сумочку и услышала, как его пальцы открыли замок. – Ну вот, я положил его туда. Не желаете им воспользоваться – не надо. Просто посидите здесь, когда захочется. И поспите здесь, когда почувствуете, что устали.

«Почувствую, что устала, – думала она. – Я могла бы спать здесь часами».

– Но как же это можно? – проговорила она напряженным голосом, стараясь удержать слезы.

– Ну, я устроюсь в другом купе. Я спал прошлую ночь в коридоре только потому, что беспокоился за вас. Вдруг бы вам что-нибудь понадобилось.

Она снова заплакала, прислонившись лбом к окну, полузакрыв глаза, так что ресницы словно занавесом отгородили ее от предостережений тощих, опытных старух: «Мужчина хочет только одного. Не принимай подарков от чужого человека». Ей всегда говорили: чем дороже подарок, тем больше опасность. Даже шоколад и поездка в автомобиле после театра, в темноте, ведут к поцелуям в губы или в шею, ну, может, немножко за платье подергают. От девушки ожидают расплаты – к этому сводятся все советы, даром никогда ничего не получишь. Писатели вроде Руби М. Эйрес могут говорить, что целомудрие ценится дороже рубинов, но по правде-то цена ему – меховая шуба или около того. Нельзя же принять шубу, если не поспишь с человеком; не поспишь – мужчина будет недоволен – так обязательно скажут все женщины постарше. А этот человек заплатил десять фунтов.

Он взял ее за локоть:

– В чем дело, объясните мне. Вы плохо себя чувствуете?

Она вспомнила руку, взбивающую подушку, шелест его удаляющихся шагов. И повторила:

– Как же это можно? – Но на сей раз она словно призывала его сказать что-нибудь и опровергнуть весь ее жизненный опыт, накопленный бедностью.

– Знаете что, садитесь, и давайте я вам что-то покажу, – сказал он. – Это Рейн.

Ей вдруг стало смешно.

– Я так и думала.

– Видели скалу, выступающую в реку, – мы ее только что проехали? Это скала Лорелей. Гейне.

– А что такое – Гейне?

– Один еврей, – произнес он с удовольствием.

Корал начала забывать о решении, которое заставила себя принять, она с интересом наблюдала за ним, стараясь обнаружить что-то новое в давно знакомых чертах: маленькие глазки, большой нос, черные напомаженные волосы. Слишком часто она видела мужчин такого типа, то в первом ряду провинциального театра – это мог быть официант в смокинге, то за письменным столом в конторе агента по найму, то за кулисами во время репетиции, то у служебного входа поздно вечером; в театральном мире всюду звучал его то мягкий и заискивающий, то повелительный голос. Низость их была обыденной, привычной, иногда у них случались приступы великодушия, но этому никогда нельзя было доверять. Доброжелательная похвала на репетиции ничего не означала: после этого, сидя в своем кабинете и потягивая виски, такой мог сказать: «Эта девчонка в первом ряду, не стоит того, что ей платят». Его невозможно было разозлить, он никого не оскорблял, никогда не произносил слов обиднее, чем «эта девчонка», а увольнение приходило в виде напечатанной на машинке бумажки, положенной в твою секцию ящика для писем.

Отчасти потому ли, что ни одно из этих свойств не мешало ей любить евреев за их удивительную невозмутимость, отчасти из-за того, что она считала обязанностью каждой девушки быть любезной, Корал произнесла доброжелательным тоном:

– Евреи артистичные, правда? Подумайте, почти весь оркестр ансамбля «Атта Герл» состоял из еврейских ребят.

– Да, – ответил он с непонятной ей горечью.

– Вы любите музыку?

– Я умею играть на скрипке, правда не очень-то хорошо.

На миг ей почудилось, что в давно знакомых ей глазах появилось какое-то непонятное оживление.

– Я всегда чуть не плакала, когда слышала «Санни Бой», – продолжала Корал.

Она ощутила, какая пропасть разделяет ее понимание и способ выражать свои мысли, как она чувствует, а выразить ничего не может, а поэтому очень уж часто говорит невпопад. Сейчас она заметила, что непонятное оживление исчезло из его глаз.

– Посмотрите, реки уже нет. Мы проехали Рейн. А теперь скоро и завтрак, – быстро проговорил он.

Такая невнимательность немного огорчила ее, но она не привыкла возражать.

– Мне нужно будет сходить за саквояжем, – сказала она. – У меня там бутерброды.

Он внимательно посмотрел на нее:

– Неужели вы взяли еды на три дня?

– О нет. Только на вчерашний ужин и сегодняшний завтрак. Экономия – около, восьми шиллингов.

– Вы что, скупая, как шотландцы? Слушайте. Вы будете завтракать со мной.

– А что, вы ожидаете, я буду делать с вами еще?

Он ухмыльнулся.

– Я вам скажу. Обед, чай, ужин. А завтра…

Она со вздохом перебила его:

– По-моему, у вас не все дома. Вы ведь ниоткуда не сбежали?

Лицо его помрачнело, голос вдруг зазвучал униженно:

– Вам со мной неприятно? Я вам могу наскучить?

– Нет. Не наскучите. Но почему вы для меня все это делаете? Я не хорошенькая и, по-моему, совсем не умная.

Она страстно желала опровержения: «Вы прелестная, яркая, остроумная» – тех невероятных слов, которые освободили бы ее от необходимости платить ему или отказываться от его даров; прелесть и остроумие ценятся выше, чем любой предложенный дар, а если девушку любят, то даже многоопытные старухи согласятся с тем, что она имеет право брать и ничего не давать взамен. Но он ее не опроверг. Его объяснение было почти оскорбительно простым.

– Мне так легко разговаривать с вами. У меня ощущение, что я вас давно знаю.

Корал понимала, что это означает.

– Да, мне тоже кажется, что я вас знаю, – сухо ответила она, привычно перенося горечь разочарования: она-то имела в виду бесконечную лестницу, дверь в контору агента и молодого дружелюбного еврея, терпеливо и апатично объясняющего, что он не может ей ничего предложить, не может предложить решительно ничего.

«Да уж, мы понимаем друг друга, – думала она, – оба это сознаем и потому не находим нужных слов». Мир перемещался, изменялся, проносился мимо них. Деревья и строения появлялись и исчезали на фоне бледно-голубого облачного неба, бук сменялся вязом, вяз – елью, а ель – камнем; мир, подобный свинцу на горячей плите, пузырясь, принимал различные формы, иногда похожие на язык пламени, иногда на листок клевера. А мысли их оставались прежними, говорить было не о чем, ибо нечего было открывать друг в друге.

– Вам ведь в самом-то деле и не хочется, чтобы я завтракала с вами, – сказала она, пытаясь быть благоразумной, да и неловкое молчание нужно было нарушить. Но он не пожелал согласиться с ее решением.

– Хочется, – ответил он с некоторой неуверенностью в голосе, и она поняла, что ей необходимо проявить твердость: подняться, оставить его, вернуться в свой вагон, а он и сопротивляться не будет. Но в саквояже у нее были только черствые бутерброды да немного вчерашнего молока в бутылке из-под вина, а по коридору распространялся аромат свежезаваренного кофе и теплого белого хлеба.

Мейбл Уоррен налила себе кофе, крепкого, без молока и без сахара.

– Это лучший материал, за которым я когда-либо гонялась. Я видела, как он пять лет тому назад выходил из зала суда, а Хартеп в это время наблюдал за ним с ордером на его арест в кармане. Кэмпбелл из газеты «Ньюс» тут же бросился вслед, но на улице потерял его. Домой он больше не возвращался, и с того времени по сей день о нем ничего не было слышно. Все считали, что он убит, но мне всегда было непонятно: если его намеревались убить, зачем было брать ордер на его арест.

– А вдруг он не заговорит, – без большого интереса сказала Джанет Пардоу.

Мисс Уоррен разломила булочку.

– Я еще ни разу не потерпела неудачу.

– Ты сама что-нибудь сочинишь?

– Нет. Это хорошо только для Сейвори, а не для него. Я заставлю его заговорить, – злобно сказала она. – Любым способом. Пока мы едем до Вены. У меня почти двенадцать часов. Придумаю что-нибудь. – И прибавила, размышляя: – Говорит, что он школьный учитель. Может, и правда. Хорошая получится корреспонденция. А куда он едет? Сказал, что выходит в Вене. Если так, я последую за ним. Поеду за ним в Константинополь, если потребуется. Но я этому не верю. Он едет домой.

– В тюрьму?

– На суд. Скорее всего, он доверяет тем людям. Его всегда любили в трущобах. Но он дурак, если думает, что его помнят. Пять лет. Так долго никого не помнят.

– Дорогая, как мрачно ты на все смотришь.

Мейбл Уоррен с трудом вернулась к окружающей ее действительности; кофе плескался в ее чашке, столик покачивался, напротив сидела Джанет Пардоу. Джанет Пардоу в таких случаях недовольно надувала губы, и спорила, и сердилась, но сейчас она украдкой поглядывала на еврея, сидевшего за столиком с девушкой, на взгляд мисс Уоррен, простоватой, но веселой и привлекательной. «А что до еврея, то единственное его достоинство – молодость и деньги, но этого достаточно, чтобы привлечь внимание Джанет», – с горечью думала Мейбл Уоррен, понимая, что права.

– Ты же знаешь, это истина, – сказала она, сознавая, что гнев ее бесплоден. Широкой, огрубевшей рукой она разломила еще одну булочку; ее волнение становилось все сильнее по мере того, как она осознавала всю чудовищность своих догадок. – Ты меня через неделю забудешь.

– Ну, разумеется, нет, дорогая. Послушай, я ведь тебе всем обязана.

Слова эти не удовлетворили Мейбл Уоррен. «Когда любишь, – думала она, – не думаешь о том, чем ты обязана». Мир, по ее мнению, делился на тех, кто рассуждает, и тех, кто чувствует. Первые учитывают купленные им платья, оплаченные счета, но платья со временем выходят из моды, а ветер подхватывает счет со стола и уносит прочь, и в любом случае долг был оплачен поцелуем или другой любезностью. Те, рассудочные, обо всем забывают, а те, кто чувствует, помнит, они не берут и не дают в долг, они платят ненавистью или любовью. «Я одна из них, – думала мисс Уоррен, глаза ее наполнились слезами, а булочка застряла в горле. – Я одна из тех, кто любит и помнит всегда, кто сохраняет верность прошлому и носит траурные платья и траурные повязки на рукаве. Я ничего не забываю». Ее взгляд скользнул по девушке, сидевшей с тем мужчиной, – так утомленный мотоциклист с непреодолимым желанием разглядывает простенькую гостиницу с алыми занавесками на окнах и мечтает о жидком пиве, а потом снова продолжает свой путь по направлению к шикарному отелю с музыкой и пальмами. «Я заговорю с ней, у нее миленькая фигурка, – подумала она. – В конце концов, нельзя же всю жизнь жить с грудным, подобным музыке, голосом, со стройной, как пальма, фигурой. Верность совсем не то, что воспоминания: можно забыть и оставаться верным, а можно помнить и нарушить верность».

«Я люблю Джанет Пардоу, я всегда буду любить Джанет Пардоу», – спорила она сама с собой. Джанет открыла ей, что такое любовь, в самый первый вечер их встречи в кино на Кайзер-Вильгельм-штрассе, и все же, все же… Они обе тогда почувствовали отвращение к игравшему главную роль актеру; случилось так, что Мейбл Уоррен громко по-английски выразила свои чувства в напряженной тишине темного зала: «Не выношу таких сальных мужиков» – и услышала слова согласия, произнесенные низким, музыкальным голосом. Однако даже тогда Джанет Пардоу пожелала досмотреть фильм до конца, до последнего объятия, до окончательного завуалированного распутства; Мейбл Уоррен уговаривала ее уйти и выпить чего-нибудь, но Джанет Пардоу сказала, что хочет посмотреть кинохронику, и они обе остались. Кажется, в первый же вечер проявился характер Джанет, он проявлялся всегда: неизбежно приходилось соглашаться с ней, чего бы это ни касалось. Брань или споры никогда не нарушали ее невозмутимого спокойствия; так продолжалось до вчерашнего вечера, когда она надумала отделаться от Мейбл Уоррен.

– Не люблю евреев, – злобно произнесла Мейбл Уоррен, совсем не стараясь понизить голос.

И Джанет Пардоу, снова взглянув на Мейбл Уоррен большими лучистыми глазами, ответила:

– Я тоже, дорогая.

В порыве отчаяния Мейбл Уоррен умоляюще обратилась к ней:

– Джанет, когда меня не будет с тобой, станешь ли ты помнить о том, как мы любили друг друга? Ты ведь не позволишь никакому мужчине дотронуться до тебя?

Она рада была бы услышать возражения, получить возможность спорить, приводить доводы, каким-то образом наложить запрет на эту неустойчивую душу, но единственное, чего она снова дождалась, было согласие, произнесенное рассеянным тоном:

– Ну конечно нет, дорогая. Разве я могу?

Если бы Мейбл Уоррен обернулась лицом к зеркалу, то получила бы заряд здравомыслия от своего отражения. «Ну нет, – думала она, – надо найти удовлетворение в чем-нибудь красивом. Что уж хорошего думать о себе, о своих жестких волосах, о красных веках, о мужском неблагозвучном голосе». Любой мужчина, даже самый заурядный еврей, был ее реальным соперником. Когда она уйдет из ее жизни, красотка Джанет Пардоу постепенно превратится в пустое место, почти перестанет существовать, будет по необходимости спать, есть, вызывать восхищение. Но скоро она снова будет удобно сидеть в кресле, крошить пальцами тост и говорить: «Ну, разумеется, правильно. Я всегда это чувствовала». Чашка задрожала в руке Мейбл Уоррен, кофе перелилось через край и закапало ей юбку, уже покрытую пятнами жира и пива.

«Какое имеет значение, что делает Джанет, раз мне об этом неизвестно, – цинично думала она. – Какое имеет значение, если она позволит какому-нибудь мужику утащить себя в постель, раз она возвратится ко мне». Но последняя мысль заставила ее содрогнуться от душевной боли. «Вряд ли Джанет вернется к стареющей, некрасивой, полоумной бабе, – размышляла она. – Джанет будет рассказывать ему обо мне, о двух годах, прожитых со мной, о тех днях, когда мы были счастливы, о том, какие я ей устраивала сцены, даже о стихах, которые я для нее писала. А он будет смеяться, и она будет смеяться, и, смеясь, они отправятся в постель. Мне лучше твердо решить, что это конец, что она никогда не вернется из этой увеселительной поездки. Я ведь даже не знаю, действительно ли она собирается навестить дядю. Ну довольно, свет на ней клином не сошелся, – думала мисс Уоррен, кроша булочку и в отчаянии глядя на свои неухоженные руки. – Вот, например, эта девочка, она такая же бедная, какой была Джанет в тот вечер в кино; она не такая прелестная, как Джанет, – просто наслаждение часами сидеть и наблюдать за каждым движением тела Джанет: Джанет делает прическу, Джанет переодевает платье, Джанет натягивает чулки, Джанет смешивает коктейли; но, может быть, у этой гораздо больше ума, пусть заурядного, но острого».

– Дорогая, ты что, втрескалась в эту малышку? – весело спросила Джанет.

Поезд покачнулся, а затем с ревом ворвался в туннель и вырвался из него, он заглушил ответ Мейбл Уоррен, схватив его, как сердитая рука хватает письмо, рвет и разбрасывает клочки; только один клочок падает лицевой стороной вверх, и видно, что на нем написано: «Навсегда», – поэтому никто, кроме Мейбл Уоррен, не мог бы сказать, в чем заключался ее протест, поклялась ли она помнить всегда или заявила, что никто не может навсегда сохранить верность одному человеку. А когда поезд снова вышел на солнечный свет, засверкали кофейники, забелели скатерти, за окнами взорам открылись пастбища, на которых паслось несколько коров, а потом пошел густой ельник, мисс Уоррен забыла, что хотела сказать: в человеке, вошедшем в вагон-ресторан, она узнала соседа Циннера. В этот момент девушка поднялась. Она и ее спутник разговаривали так мало, что мисс Уоррен не могла решить, знакомы ли они вообще; она надеялась, что они не знают друг друга, так как в уме ее складывался план, который даст ей возможность не только заговорить с девушкой, но поможет окончательно пригвоздить Циннера к первой полосе газеты – завидное распятие.

– До свидания, – сказала девушка.

Мейбл Уоррен, следя за ней взглядом опытного, наблюдателя, обратила внимание на то, как ее спутник втянул голову в плечи, словно пристыженный, привыкший к суду воришка, который, приподнявшись со скамьи подсудимых, робко протестует против несправедливости приговора, и делает это больше по привычке, чем из подлинного сознания несправедливости. Неискушенный наблюдатель мог бы, глядя на их лица, подумать, что эта пара поссорилась, но Мейбл Уоррен разбиралась в этом лучше.

– Я увижу вас снова? – спросил Майетт, и девушка ответила:

– Если захотите меня видеть, то знаете, где меня найти.

– Ну, пока. Мне нужно кое-что сделать, Джанет, – сказала мисс Уоррен и вышла вслед за девушкой из вагона.

Спотыкаясь и держась рукой за стенки, она прошла через качающийся переход между вагонами. Голова уже не болела, в ней зрел и высвечивался план. Когда она говорила, что ей нужно кое-что сделать, это «кое-что» не было чем-то неясным, это было венцом победоносной идеи, а мозг ее был точно залитый светом зал, полный одобрительно перешептывающейся толпы. Все сходилось – это она отлично понимала. И тут же принялась прикидывать, какое место ей могут отвести в Лондоне: раньше она никогда не печаталась на первой полосе. У них есть конференция по разоружению, арест пэра за растрату и женитьба баронета на девице из американского варьете. Ни один из этих материалов не был из ряда вон выходящим; до того как отправиться на вокзал, она все прочла на телеграфной ленте агентства «Новости». «Конференцию по разоружению и девицу из варьете поместят на заднюю полосу; раз нет сообщения о войне или о смерти короля, мой материал будет главным на первой полосе», – думала она. Не спуская глаз с девушки, идущей впереди, она представила себе доктора Циннера, усталого, в потрепанной, старомодной одежде, с высоким воротничком и узким, туго завязанным галстуком, – он сидит в углу своего купе, охватив руками колено, а она врет и врет ему насчет Белграда. «Доктор Циннер жив», – прикидывала она, придумывая заголовки. – Нет, это не подойдет для шапки, ведь прошло пять лет и не очень-то многие помнят его имя. «Возвращение человека-загадки». «Как доктор Циннер избежал смерти». «Только в нашей газете».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю