Текст книги "Третий"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

11

Выйдя от меня, Мартинс тут же решил напиться до потери сознания. Для этой цели он избрал «Ориенталь», небольшой прокуренный мрачный ночной клуб в псевдовосточном стиле. «Ориенталь» был похож на все третьеразрядные притоны в любой из столиц Западной Европы – те же фотографии полуголых девиц на лестнице, полупьяные американцы в баре, скверное вино и отличный джин. Среди ночи туда заглянул с проверкой международный патруль. Мартинс пил рюмку за рюмкой, возможно, он взял бы и женщину, но танцовщицы кабаре давно разошлись по домам, а оставшаяся там французская журналистка с красивым, хитрым лицом заснула.

Мартинс отправился дальше: в ресторане «Максим» невесело танцевало несколько парочек, а в заведении «У Виктора» испортилось отопление, и люди пили коктейли, сидя в пальто. К тому времени у Мартинса перед глазами плыли круги, и его угнетало чувство одиночества. Вспомнилась дублинская женщина, потом амстердамская. Однако единственное, что не могло обмануть, – неразбавленное виски, а от подобных женщин верности не жди. Мысли его блуждали кругами – от сентиментальности к похоти, от веры к цинизму и обратно.

Трамваи уже не ходили, и Мартинс решительно отправился пешком к подружке Гарри. Настроен он был агрессивно, но заснеженная дорога вздымалась и опускалась, как волны озера, и направляла его мысли на иной курс – к печали, вечной любви, самоотречению.

Мартинс поднялся по лестнице к двери в комнату Анны, должно быть, около трех часов ночи. Он уже почти протрезвел и думал только о том, что ей тоже нужно узнать все о Гарри. Ему казалось, что знание искупит долг, налагаемый на людей памятью, и у него появятся шансы на успех. Если человек влюблен, ему и в голову не приходит, что женщина об этом не догадывается: он считает, что ясно дал это понять интонациями голоса, прикосновением рук. Когда Анна с изумлением увидела его, взъерошенного, на пороге, он и подумать не мог, что она открывает дверь чужому человеку.

– Анна, – сказал Мартинс, – я узнал все.

– Входите, – ответила она, – незачем будить весь дом. На ней был халат, диван превратился в кровать, измятая постель говорила о бессоннице.

– Ну, – спросила Анна, пока Мартинс подбирал слова, – в чем дело? Я думала, вы больше не придете. Вас ищет полиция?

– Нет.

– Того человека действительно убили не вы?

– Конечно, не я.

– Вы что, пьяны?

– Самую малость, – угрюмо ответил Мартинс. И видя, что разговор принимает совсем не тот оборот, буркнул: – Прошу прощенья.

– Почему? Я бы и сама не отказалась немного выпить.

– Я был в английской полиции, – сказал Мартинс. – Меня вовсе не подозревают в убийстве. Но там я узнал все. Гарри занимался махинациями, бесчеловечными махинациями… – И безнадежным тоном добавил: – Он вовсе не был добрым. Мы оба ошибались.

– Расскажите, – попросила Анна. Она села на постель, а Мартинс, слегка покачиваясь, стоял у стола, где лежала отпечатанная роль, все еще раскрытая на первой странице. Мне кажется, рассказывал он очень сбивчиво, сосредоточившись главным образом на том, что сильнее всего засело в его мозгу – на детях, умерших от менингита, и детях в психиатрическом отделении. Когда рассказ подошел к концу, оба они какое-то время молчали.

– Это все? – спросила Анна.

– Да.

– Вы были трезвы? Вам это доказали?

– Да. – И мрачно добавил – Так вот каким, значит, был Гарри.

– Я рада его смерти, – сказала Анна. – Не хотелось бы, чтобы он долгие годы гнил в тюрьме.

– Но можете ли вы понять, почему Гарри, ваш, мой Гарри, связался… – И тоскливо добавил: – Мне кажется, будто его никогда не было, будто он нам приснился. Небось он все время смеялся над такими дураками, как мы?

– Возможно. Что из того? – ответила она. – Сядьте. Успокойтесь.

Мартинсу представлялось, что это он будет утешать ее, а не наоборот. Анна сказала:

– Будь он жив, то, возможно, сумел бы оправдаться, но теперь нужно помнить его таким, каким он был для нас. Всегда очень многого не знаешь о человеке, даже которого любишь, – и хорошего, и плохого. Поэтому нужно быть готовыми принять и хорошее, и плохое.

– Те дети…

– О господи, не переделывайте людей на свой лад. Гарри был самим собой. Не просто вашим кумиром и моим любовником. Он был Гарри. Занимался махинациями. Совершал преступления. Ну и что? Для нас он был тем, кем был.

– Бросьте эту проклятую философию, – сказал Мартинс. – Неужели вам неясно, что я вас люблю?

Анна в изумлении уставилась на него.

– Вы?

– Да. Я не убиваю людей негодными лекарствами. Не лицемерю, убеждая людей, что я лучший… Я просто скверный писатель, который пьет, не зная меры, и влюбляется в женщин…

– Но я даже не знаю цвета ваших глаз, – сказала она. – Если бы вы позвонили сейчас и спросили, блондин вы или брюнет и носите ли усы, я не сумела бы ответить.

– Не можете забыть его?

– Не могу.

– Как только с убийством Коха будет все ясно, – сказал Мартинс, – я уеду из Вены. Меня больше не волнует, кто убил Гарри: Курц или третий. Тот ли, другой – поделом ему. Я мог бы сам убить его при данных обстоятельствах. Но все-таки вы его любите. Любите обманщика, убийцу…

– Я любила человека, – ответила Анна. – И уже сказала – человек не меняется оттого, что вы узнали о нем что-то новое. Он остается все тем же человеком.

– Перестаньте же наконец. У меня голова трещит, а вы говорите, говорите…

– Я не приглашала вас.

– Заставили прийти помимо своей воли. Анна внезапно рассмеялась.

– Вы такой смешной, – сказала она. – Едва знакомый человек, приходите в три часа ночи и говорите, что любите меня. Потом сердитесь и начинаете ссору. Как, по-вашему, я должна была поступить или ответить?

– Я впервые вижу, как вы смеетесь. Засмейтесь еще. Мне это нравится.

– Не смеяться же дважды по одному поводу. Мартинс взял ее за плечи и слегка встряхнул.

– Я буду весь день корчить смешные рожи. Встану на голову и буду усмехаться, просунув лицо между ног. Выучу все шутки из книг о послеобеденных беседах.

– Отойдите от окна. Оно не зашторено.

– Внизу никого нет. – Однако, машинально глянув в окно, Мартинс в этом усомнился: какая-то длинная тень шелохнулась, возможно, из-за того, что луна то появлялась, то скрывалась за тучами.

Он сказал:

– Значит, вы все еще любите Гарри?

– Да.

– Я, может быть, тоже. Не знаю. – И, уронив руки, проговорил: – Пойду.

Уходил Мартинс быстро: даже не потрудился взглянуть, не идет ли за ним кто, не движется ли та тень. Но, дойдя до конца улицы, случайно оглянулся, и там, за углом, прижавшись к стене, чтобы не быть замеченным, стоял кто-то коренастый, массивный. Мартинс остановился и стал присматриваться. Фигура показалась смутно знакомой. Может быть, подумал он, этот человек примелькался мне за последние сутки, может, это тот самый, кто неустанно следит за мной. Мартинс стоял, глядя на молчаливого неподвижного человека в двадцати ярдах на темной улочке. Возможно, это был полицейский шпик или агент тех людей, что сперва растлили Гарри, а потом прикончили его. Может быть, даже тот самый, третий?

Знакомым было не лицо, поскольку Мартинс не мог разглядеть ни одной черты, не движения, потому что человек был совершенно неподвижен, и Мартинсу даже стало казаться, что это мираж, созданный тенью. Он резко крикнул: «Вам что-нибудь нужно?», но ответа не подучил. Крикнул снова с хмельным вызовом: «Отвечайте», и на сей раз ответ пришел сам собой, потому что кто-то разбуженный в сердцах отдернул штору, свет упал на противоположную сторону неширокой улочки и выхватил из темноты лицо Гарри Лайма.

12

– Верите вы в привидения? – спросил меня Мартинс.

– А вы?

– Теперь – да.

– Я верю, что пьяным иногда кое-что мерещится – когда крысы, когда что еще похуже.

Мартинс не сразу пришел со своей новостью – лишь опасность, угрожающая Анне Шмидт, занесла его ко мне в кабинет, взъерошенного, небритого, измученного тем, что он видел и не мог понять.

– Из-за одного только лица, – сказал он, – я бы не стал волноваться. Гарри не выходил у меня из головы и вполне мог почудиться в незнакомце. Видел я лицо только мельком, свет тут же погас, и этот человек – если то был человек – пошел прочь. До перекрестка там далеко, но я был так ошеломлен, что дал ему отойти ярдов на тридцать. Подойдя к газетному киоску, он скрылся. Я побежал за ним. Через десять секунд я был у киоска, и он должен был слышать, как я бегу, но, как ни странно, его и след простыл. Я подошел к киоску – никого. На улице ни души. Незаметно войти в какой-нибудь дом он не мог. Исчез – и все тут.

– Чего еще ждать от призрака или галлюцинации.

– Не настолько же я был пьян!

– А что потом?

– Мне потребовалось выпить еще. Нервы совсем расшатались.

– Выпивка не вызвала призрака снова?

– Нет, но привела меня к Анне.

Очевидно, Мартинс постыдился бы прийти ко мне с этой нелепой историей, если бы не попытка арестовать Анну Шмидт. Когда он выложил мне все до конца, я решил, что там был какой-то наблюдатель, но черты Гарри Лайма ему придали хмель и нервозность Мартинса. Что наблюдатель засек его визит к Анне и по телефону известил об этом всех членов шайки. События в ту ночь разворачивались быстро.

Курц, как вы помните, жил в советской зоне, на широкой, пустынной, заброшенной улице, идущей до Пратерплац. После смерти Лайма он, видимо, сохранил нужные контакты. Соглашение между союзниками в Вене ограничивало действия военной полиции (которой приходилось иметь дело с преступлениями, где замешаны представители союзников) только своей зоной, чтобы действовать в зоне другой державы, требовалось разрешение. Мне было б достаточно позвонить своим американским или французским коллегам, чтобы послать людей произвести арест или проводить расследование. Прежде чем я получил бы разрешение от русских, прошло бы не меньше двух суток, однако на практике редки случаи, когда нужно действовать более срочно. Даже дома не всегда возможно быстрее получить ордер на обыск или разрешение взять под стражу подозреваемого.

Следовательно, если бы я решил арестовать Курца, то его вполне можно было взять и в английской зоне.

Когда Ролло Мартинс, пошатываясь, снова пришел к Анне с вестью, что видел призрак Гарри, испуганный швейцар сказал ему, что Анну увез международный патруль.

Произошло вот что. В то время председательствовали в Старом городе русские, и к ним поступил донос, что Анна Шмидт – их соотечественница, живущая по фальшивым документам. Поэтому русский направил машину на улицу, где жила Анна.

У ее дома американец включился в игру и спросил по-немецки, в чем, собственно, дело. Француз прислонился к капоту двигателя и закурил вонючую сигарету. Это дело Франции не касалось, а потому не имело для него особого значения. Русский произнес несколько слов по-немецки и потряс бумагами. Насколько остальные его поняли, здесь жила без надлежащих документов русская, разыскиваемая советскими органами. Они поднялись и обнаружили Анну в постели, хотя я сомневаюсь, что после визита Мартинса она спала.

В подобных ситуациях немало комичного для тех, кого это не касается непосредственно. Чтобы страшное перевесило смешное, нужно иметь за спиной всеевропейский ужас, обыски и исчезновения людей, отца, принадлежащего к побежденной стороне. Русский отказался выйти из комнаты, американец не хотел оставлять женщину беззащитной, а француз – я думаю, француз отнесся к этому юмористически. Можете представить себе эту сцену? Русский лишь исполнял свой долг и неотрывно смотрел на женщину без малейшего нездорового интереса, американец рыцарски повернулся к ней спиной, француз покуривал и со сдержанным любопытством наблюдал в зеркале гардероба, как женщина одевается, англичанин же встал в проходе, недоумевая, как быть дальше.

Только не подумайте, что англичанин оказался растяпой. Пока он стоял там, не заботясь о рыцарстве, у него было время подумать, и раздумья привели его к телефону в соседней квартире. Он сразу дозвонился до меня. Вот почему через час, когда позвонил Мартинс, я уже знал, что его беспокоит. После той ночи я уже не слышал от него шуток по адресу полицейских или шерифов.

Когда англичанин вернулся в комнату Анны, там шел горячий спор. Анна сказала американцу, что у нее австрийские документы (это было правдой) и что они в полном порядке (а это было уже натяжкой). Американец на ломаном немецком сказал русскому, что они не имеют права арестовывать австрийскую гражданку. Потом попросил у Анны документы, но когда она протянула их, ими завладел русский.

– Венгерка, – сказал он, указывая на Анну, а затем помахал документами, – плохие, плохие.

Американец, фамилия его была О'Брайен, сказал русскому по-английски: «Верните женщине документы», но русский не понял. Американец положил руку на кобуру, и капрал Стерлинг мягко сказал:

– Оставь, Пэт.

– Если документы не в порядке, мы имеем право заглянуть в них.

– Да брось ты. Заглянем в комендатуре.

– Беда с вами, англичанами, вечно не знаете, когда нужно дать отпор.

– Ну и ладно, – сказал Стерлинг. Он был под Дюнкерком, но знал, когда нужно вести себя спокойно.

Водитель внезапно затормозил: впереди было дорожное заграждение. Я знал, что они будут проезжать мимо этого поста. Просунув голову в окошко, я сказал русскому на его ломаном языке:

– Что вы делаете в британской зоне?

Он недовольно ответил, что у него приказ.

– Чей? Покажите.

Я разглядел подпись – она была мне знакома. И сказал:

– Вам предписано арестовать некую венгерку, военную преступницу, жившую в английской зоне по фальшивым документам. Покажите мне их.

Русский начал долгое объяснение. Я прервал:

– По-моему, документы в полном порядке, но я их проверю и сообщу о результатах вашему полковнику. Разумеется, он в любое время может потребовать выдачи этой дамы. Нужны будут только доказательства ее преступной деятельности.

Я сказал Анне: «Выходите из машины», пожал русскому руку, помахал остальным, облегченно вздохнул, и на том инцидент был исчерпан.

13

Когда Мартинс рассказал, что вернулся к Анне и не застал ее, я крепко задумался. Мне не верилось, что человек с лицом Гарри Лайма был призраком или алкогольной галлюцинацией. Я взял две карты Вены, сравнил их, потом, прервав излияния Мартинса стаканом виски, позвонил своему помощнику и спросил, нашел ли он Харбина. Помощник ответил, что нет: насколько он понял, Харбин неделю назад уехал из Клагенфурта в соседнюю зону к своей семье. Нужно всегда делать все самому, чтобы потом не сваливать вину за неудачу на подчиненных. Я уверен, что не выпустил бы Харбина из наших тисков, но, с другой стороны, мог наделать ошибок, которых бы избежал мой помощник.

– Ладно, – сказал я. – Продолжайте поиск.

– Прошу прощенья, сэр.

– Ничего. Бывает.

Его юношеский, пылкий голос (жаль, что сам больше не испытываешь такого пыла в повседневной работе: сколько возможностей, сколько догадок осталось под спудом лишь потому, что работа уже приелась) звенел в трубке: «Знаете, сэр, мне кажется, что мы слишком легко исключаем возможность убийства. Есть несколько пунктов…»

– Изложите их письменно, Картер.

– Слушаюсь, сэр. Я считаю, сэр, если мне позволительно так выражаться (Картер еще очень молод), нам следует эксгумировать труп. Нет никаких подтверждений, что смерть наступила именно в то время, о котором говорят свидетели.

– Согласен, Картер. Обращайтесь к властям. Мартинс был прав! Я оказался полнейшим ослом, но учтите, что работа полицейского в оккупированном городе совсем не похожа на работу дома. Здесь незнакомо все: методы иностранных коллег, порядок дознания, даже процедуры расследования. Очевидно, я пришел в то состояние духа, когда слишком полагаешься на собственное суждение. При вести о смерти Лайма у меня словно камень с души свалился. Этот несчастный случай был мне на руку. Я спросил Мартинса:

– Заглянули вы в тот газетный киоск, или он был заперт?

– Да он вовсе не газетный, – ответил Мартинс. – Массивный железный киоск, обклеенный афишами, из тех, что стоят повсюду.

– Покажите мне его.

– А как там Анна?

– Полиция наблюдает за домом. Пока что все спокойно.

Мне не хотелось появляться в том районе на полицейской машине, поэтому мы поехали на трамвае – несколькими маршрутами, пересаживаясь то тут, то там, и пришли к месту пешком. Я был одет в штатское, хотя и сомневался, что после неудачи с Анной сообщники Лайма рискнут выставить наблюдателя.

– Вот этот перекресток, – сказал Мартинс и повел меня в боковую улочку. Мы остановились у киоска.

– Понимаете, он зашел сюда и вдруг исчез – словно под землю.

– Вот именно, под землю.

– Как это?

Проходя мимо, невозможно заметить, что у киоска есть дверь; к тому же, когда тот человек скрылся, было темно. Я распахнул ее и показал Мартинсу винтовую железную лестницу, уходящую вниз.

– Господи, – сказал он, – я даже представить не мог…

– Это один из входов в главный канализационный коллектор.

– Значит, каждый может спуститься туда?

– Каждый.

– И далеко так можно уйти?

– На другой конец Вены. Люди прятались здесь во время воздушных налетов, некоторые из наших бежавших пленных скрывались там по два года. Пользовались этими ходами также дезертиры и взломщики. Если человек в них ориентируется, он может выйти наверх почти в любой части города через люк или такой же киоск. Австрийцы вынуждены содержать специальную полицию для патрулирования коллекторов.

Я закрыл дверь и сказал:

– Вот так и скрылся ваш друг Гарри.

– По-вашему, это в самом деле был он?

– Больше некому.

– Кого же тогда похоронили?

– Пока не знаю, но скоро выясним. Мы решили вскрыть могилу. Однако мне кажется, что Кох был не единственным свидетелем, которого они убрали.

– Ужасно, – сказал Мартинс.

– Да.

– Что же вы намерены предпринять?

– Не знаю. Лайм наверняка скрывается в другой зоне. Информировать нас о Курце теперь некому, потому что Харбин убит – это единственное объяснение инсценировке несчастного случая и похорон.

– Странно, однако, что Кох не узнал лица покойного.

– Окно высоко, и, видимо, лицо было обезображено заранее.

– Я хотел бы поговорить с Гарри, – задумчиво сказал Мартинс. – Понимаете, во многое мне просто не верится.

– Пожалуй, вы единственный, кто мог бы поговорить с ним. Только это рискованно, потому что вам известно слишком много.

– Никак не верится… Я видел лицо всего лишь мельком. Что я должен делать?

– Сейчас Лайм не покинет своей зоны. Заманить его сюда удастся только Анне или вам, если он верит, что вы до сих пор его друг. Но сперва нужно поговорить с ним. Как это устроить – не представляю.

– Повидаюсь с Курцем. У меня есть адрес.

– Имейте в виду, – предупредил я, – Лайм способен не выпустить вас живым из советской зоны, а дать вам туда охрану я не могу.

– Я хочу разобраться в этой проклятой истории, – заявил Мартинс, – но вовлекать его в западню не буду. Поговорю с ним, вот и все.

14

Воскресенье распростерло над Веной свой обманчивый покой: ветер утих, и вот уже сутки не было снега. Все утро битком набитые трамваи шли в Гринцинг, где продавалось молодое вино, и к заснеженным холмам за городом. Во второй половине дня, переходя канал по временному понтонному мосту, Мартинс обратил внимание, что город опустел: молодежь каталась на санках и лыжах, а старики дремали после обеда. Щит с надписью оповестил его, что он входит в советскую зону, но никаких признаков оккупации не было. Русских солдат чаще можно встретить в Старом городе, чем там.

Мартинс умышленно не предупредил Курца о своем визите. Лучше было не застать его дома, чем встретить подготовленный прием. На всякий случай он взял с собой все документы, в том числе и пропуск, разрешавший свободное передвижение во всех оккупационных зонах Вены. Здесь, на другой стороне канала, было необычно тихо, и какой-то аффектированный журналист нарисовал картину безмолвного ужаса: но, по правде, тишина объяснялась шириной улиц, более сильными разрушениями, меньшей населенностью и воскресным днем. Бояться там было нечего, но тем не менее на огромной безлюдной улице, где слышны только собственные шаги, трудно не оглядываться.

Мартинс легко нашел дом, на звонок вышел сам Курц, словно ждал гостя.

– А, – сказал он, – это вы, Ролло, – и растерянно почесал затылок. Мартинс не сразу понял, почему Курц выглядит совсем не так. На нем не было парика, однако голова его оказалась вовсе не лысой. Совершенно нормальная голова с коротко стриженными волосами.

– Напрасно не позвонили, – сказал он Мартинсу. – Вы едва застали меня, я уже собирался уходить.

– Можно к вам на минутку?

– Конечно.

В коридоре стоял шкаф с открытой дверцей, и Мартинс увидел пальто Курца, плащ, несколько мягких шляп и парик, безмятежно висящий на крючке, словно головной убор.

– Я рад, что у вас выросли волосы, – сказал он и с изумлением увидел в зеркале дверцы, как в глазах Курца вспыхнул гневный огонь, а на щеках появились красные пятна. Когда он обернулся, Курц состроил заговорщицкую улыбку и уклончиво произнес:

– Голове в нем теплее.

– Чьей? – спросил Мартинс, его внезапно осенило, как мог пригодиться этот парик в день несчастного случая. – Не придавайте значения, – торопливо добавил он, потому что пришел не ради Курца. – Мне нужно видеть Гарри.

– Гарри?

– Я хочу поговорить с ним.

– Вы с ума сошли?

– Времени у меня мало, поэтому предположим, что да. Только обратите внимание на характер моего безумия. Если увидите Гарри – или его призрак, – то передайте, что мне нужно с ним поговорить. Призраки не боятся людей, так ведь? Это люди боятся их. В течение ближайших двух часов я буду ждать его у колеса обозрения в Пратере. Если можете вступать в контакт с мертвецами, поторопитесь. – И прибавил: – Не забывайте, я был другом Гарри.

Курц промолчал, но в одной из комнат кто-то кашлянул. Мартинс распахнул дверь: у него была легкая надежда снова увидеть воскресшего из мертвых, но там оказался доктор Винклер, он поднялся с кухонной табуретки перед плитой и очень чопорно, церемонно поклонился с тем же целлулоидным скрипом.

– Доктор Винтик, – вырвалось у Мартинса. На кухне Винклер выглядел в высшей степени неуместно: весь стол был завален объедками, и немытая посуда плохо гармонировала с чистотой доктора.

– Винклер, – поправил доктор с твердокаменным упорством.

– Расскажите доктору о моем безумии, – обратился Мартинс к Курцу. – Возможно, он сумеет поставить диагноз. Не забудьте – у колеса. Или призраки являются только по ночам?

И ушел из квартиры.

Ждал почти целый час, расхаживая для согрева туда-сюда в ограде колеса обозрения: разрушенный Пратер с грубо торчащими из-под снега обломками был почти пуст. Единственный ларек торговал блинами, и дети стояли в очереди, держа наготове талоны. В один вагончик колеса набивалось по нескольку парочек, и он, вращаясь вместе с пустыми вагончиками, медленно поднимался над городом. Когда вагончик достигал высшей точки, колесо минуты на две останавливалось, и высоко вверху крошечные лица прижимались к стеклам. Мартинс размышлял, кто придет на встречу. Верен ли Гарри старой дружбе, явится ли сам, или сюда нагрянет полиция? Такого, судя по налету на квартиру Анны, от него вполне можно было ожидать. Взглянув на часы и увидев, что половина намеченного срока прошла, Мартинс подумал: «Может, у меня просто разыгралось воображение? И сейчас тело Гарри откапывают на Центральном кладбище?»

За ларьком кто-то стал насвистывать, Мартинс узнал знакомую мелодию, повернулся и замер. Сердце его торопливо забилось то ли от страха, то ли от волнения – или воспоминаний, пробужденных этой мелодией, потому что жизнь всегда становилась ярче с появлением Гарри. Появился он словно ни в чем не бывало, словно никого не зарывали в могилу и не находили в подвале с перерезанным горлом, как всегда, самодовольно, вызывающе, словно бы говоря– «принимайте меня таким, как есть», – и конечно, его всегда принимали.

– Гарри.

– Привет, Ролло.

Только не подумайте, что Гарри Лайм был обаятельным негодяем. Вовсе нет. У меня в досье есть превосходный снимок: он стоит на улице, широко расставив толстые ноги, огрузлые плечи чуть ссутулены, выпирает брюшко от вкусной и обильной еды, на веселом лице плутовство, довольство, уверенность, что его счастью не будет конца. Подойдя, он не протянул руки из опасения, что Мартинс откажется ее пожать, а похлопал его по локтю и спросил:

– Как дела?

– Нам нужно поговорить, Гарри.

– Само собой.

– Наедине.

– Здесь это будет проще всего.

Он всегда знал все ходы и выходы, знал их даже там, в разрушенном парке, и дал на чай женщине, управлявшей колесом обозрения, чтобы она предоставила вагончик им на двоих.

Раньше так поступали ухажеры, – сказал он, – но сейчас они стеснены в деньгах, бедняги, – и глянул из окна раскачивающегося вагончика на фигурки остающихся внизу людей, казалось, с искренним сочувствием.

По одну сторону город очень медленно уходил вниз, по Другую очень медленно появлялись большие скрещенные опоры колеса. Горизонт отступал, показался Дунай, и быки моста кайзера Фридриха поднялись над домами.

– Ну что ж, – сказал Гарри, – рад видеть тебя, Ролло.

– Я был на твоих порохонах.

– Хорошо устроено, правда?

– Для твоей подружки не очень. Она тоже была у могилы – вся в слезах.

– Славная малышка, – сказал Гарри. – Я к ней очень привязан.

– Когда полицейский рассказал о тебе, я не поверил.

– Знать бы, как все сложится, – сказал Гарри, – то не пригласил бы тебя. Но вот уж не думал, что полиция интересуется мной.

– Ты хотел взять меня в долю?

– Я всегда брал тебя в дела, старина.

Лайм стоял спиной к дверце качающегося вагончика и улыбался Ролло Мартинсу, а тот вспоминал его в такой же позе в тихом углу внутреннего четырехугольного двора говорящим: «Я нашел способ выбираться по ночам. Совершенно надежный. Открываю его только тебе». Впервые в жизни Ролло Мартинс оглядывался на прошлое без восхищения и думал: «Он так и не повзрослел». У Марло черти носят привязанные к хвостам шутихи: зло похоже на Питера Пэна (Персонаж одноименной пьесы английского драматурга Дж. Барри (1860–1937).) – оно обладает потрясающим и ужасным даром вечной юности.

– Бывал ты в детской больнице? – спросил Мартинс. – Видел хоть одну из своих жертв?

Глянув на миниатюрный ландшафт внизу, Гарри отошел от дверцы.

– Мне всегда страшновато в этих вагончиках. – И потрогал дверцу, словно боялся, что она распахнется и он упадет с высоты на усеянную железками землю. – Жертв? – переспросил он. – Не будь мелодраматичным, Ролло, погляди-ка сюда. – И показал на людей, кишащих внизу, словно черные мухи. – Будет ли тебе искренне жаль, если одна из этих точек перестанет двигаться – навсегда? Если я скажу, что ты получишь двадцать тысяч фунтов за каждую остановленную точку, ответишь ли ты не колеблясь: «Старина, оставь свои деньги при себе»? Или начнешь подсчитывать, сколько точек сможешь пощадить? Эти деньги не облагаются налогом, старина. – Он улыбнулся мальчишеской, заговорщицкой улыбкой. – В наше время это единственный способ разбогатеть.

– Ты не мог заняться автопокрышками?

– Как Кулер? Нет, я всегда был честолюбив. Но им не схватить меня, Ролло, вот увидишь. Я снова вынырну на поверхность. Умного человека утопить невозможно.

Вагончик, раскачиваясь, остановился на высшей точке орбиты. Гарри повернулся к Мартинсу спиной и стал смотреть в окно. Мартинс подумал: «Один хороший толчок, и стекло разобьется» – и представил себе тело, упавшее среди тех мух.

– Знаешь, – сказал он, – полицейские собирались вскрыть твою могилу. Кого они там обнаружат?

– Харбина, – простодушно ответил Гарри. Потом отвернулся от окна и произнес: – Погляди-ка на небо.

Вагончик неподвижно висел на высшей точке орбиты, и закатные лучи разбегались по хмурому облачному небу за черными балками.

– Почему русские хотели забрать Анну Шмидт?

– У нее фальшивые документы, старина.

– Я думал, может, ты хотел переправить ее сюда, потому что она твоя подружка? Потому что любишь ее?

Гарри улыбнулся:

– У меня здесь нет никаких связей.

– Что сталось бы с ней?

– Ничего особенного. Выслали бы обратно в Венгрию. Никаких обвинений против нее нет. Ей было бы гораздо лучше жить на родине, чем терпеть грубость английской полиции.

– Анна ничего не рассказала о тебе полицейским.

– Славная малышка, – повторил Гарри с самодовольной гордостью.

– Она любит тебя.

– Что ж, ей не приходилось жаловаться, пока мы были вместе.

– А я люблю ее.

– Прекрасно, старина. Будь добр к ней. Она того заслуживает. Я рад. – У Лайма был такой вид, будто он устраивал все к всеобщему удовольствию. – И позаботься, чтобы она помалкивала. Хотя ничего серьезного ей не известно.

– У меня руки чешутся вышибить тебя вместе со стеклом.

– Не вышибешь, старина. Наши ссоры всегда кончались быстро. Помнишь ту жуткую, в Монако, когда мы клялись, что между нами все кончено? Я всегда доверял тебе, Ролло. Курц уговаривал меня не приходить, но я тебя знаю. Потом он советовал… ну, устроить несчастный случай. Сказал, что в таком вагончике это будет очень легко.

– Но ведь я сильнее тебя.

– А у меня пистолет. Думаешь, пулевая рана будет заметна после падения на эту землю?

Вагончик дернулся, поплыл вниз, и вскоре мухи превратились в карликов, стало видно, что это люди.

– Ну и болваны мы, Ролло, нашли о чем говорить, словно я поступил бы так с тобой – или ты со мной.

Он снова повернулся и приник лицом к стеклу. Один толчок…

– Старина, сколько ты зарабатываешь в год своими вестернами?

– Тысячу фунтов.

– Облагаемых налогом. А я тридцать тысяч чистыми. Такова жизнь. В наши дни, старина, об отдельных людях никто не думает. Раз не думают правительства, с какой стати думать нам? У русских на уме народ, пролетариат, а у меня простофили. В принципе одно и то же. У них свои пятилетние планы, у меня свои.

– Ты ведь был католиком.

– О, я и сейчас верую, старина. В бога, милосердие и во все прочее. Своими делами я не приношу вреда ничьей душе. Мертвым лучше быть мертвыми. Немного они потеряли, уйдя из этого мира, бедняги, – добавил он с неожиданным оттенком искренней жалости, когда вагончик спустился к платформе, и те, кому отводилась участь жертв, усталые, ждущие воскресных развлечений люди уставились на них. – Знаешь, я могу взять тебя в дело. Будет очень кстати. В Старом городе у меня никого не осталось.

– Кроме Кулера? И Винклера?

– Не превращайся в полицейского, старина.

Они вышли из вагончика, и Лайм снова положил руку на локоть Мартинса.

– Это шутка, я знаю, ты откажешься. Слышал в последнее время что-нибудь о Брейсере?

– Он прислал мне открытку на рождество.

– Славные то были дни, старина, славные. Здесь я должен с тобой расстаться. Мы еще увидимся… когда-нибудь. В случае чего найдешь меня через Курца.

Отойдя, он помахал рукой – у него хватило такта ее не протягивать. Казалось, все прошлое уплывает во мрак забвения. Мартинс внезапно крикнул вслед Лайму: «Гарри, не доверяй мне», – но расстояние между ними было уже таким, что эти слова нельзя было расслышать.