Текст книги "Третий"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

6

Сыщик-любитель свободно распоряжается своим временем, в этом его преимущество перед профессионалом. Ролло Мартинс не ограничивался восемью часами в день и за день проделывал такой путь, какого моему человеку не успеть и за два; к тому же у него имелся тот изначальный перевес над нами, что он был другом Гарри. Можно сказать, Мартинс действовал изнутри, в то время как мы искали лазейку снаружи.

Доктор Винклер был дома. Возможно, для полиции его бы не оказалось. Мартинс снова написал на визитной карточке слова, открывающие все двери: «Друг Гарри Лайма».

Приемная доктора напомнила Мартинсу лавку с церковным антиквариатом. Там были бесчисленные распятия, изготовленные, однако, не позднее семнадцатого века. Статуэтки из дерева и слоновой кости. Несколько ковчегов с мощами: обломки костей с именами святых лежали на фольге в овальных рамках. Мартинс подумал, что если они подлинные, то какая странная судьба у обломка пальца святой Сюзанны – покоиться в приемной доктора Винклера. Даже уродливые стулья с высокими спинками выглядели так, будто на них когда-то восседали кардиналы. Пахло затхлостью, хотя там был бы к месту запах ладана. В маленьком золотом ларчике хранился обломок истинного креста.

Доктор Винклер оказался самым опрятным врачом, какого только видел Мартинс, – низеньким, хрупким, в черном фраке и с высоким накрахмаленным воротничком, черные усики его походили на галстук-бабочку. Он чихнул: возможно, чистоплотность и была причиной его простуды.

– Мистер Мартинс?

И у Ролло Мартинса возникло неудержимое желание как-то замарать этого чистюлю. Он спросил:

– Доктор Винтик?

– Доктор Винклер.

– А у вас тут любопытная коллекция.

– Да.

– Эти кости святых…

– Кости кроликов и цыплят. – Доктор Винклер извлек из рукава большой белый платок, словно фокусник флаг своей страны, и, поочередно зажимая ноздри, тщательно, аккуратно высморкался. Казалось, он выбросит платок после первого же употребления.

– Попрошу вас, мистер Мартинс, назвать цель своего визита. Меня ждет пациент.

– Мы оба были друзьями Гарри Лайма.

– Я был его медицинским консультантом, – поправил доктор Винклер, с непреклонным видом стоя меж двух распятий.

– Гарри пригласил меня сюда для помощи в каком-то деле. В каком – совершенно не представляю. О его смерти я узнал только здесь.

– Весьма прискорбно, – сказал Винклер.

– Само собой, при данных обстоятельствах мне интересны любые подробности. Дознание завершилось до моего приезда.

– То, что я могу сказать, вам уже известно. Его сбила машина. Когда я прибыл на место происшествия, он был уже мертв.

– Оставался ли он в сознании?

– Насколько мне известно, очень непродолжительное время, пока его вносили в дом.

– Он сильно мучился?

– Затрудняюсь ответить.

– Вы твердо уверены, что это несчастный случай? Протянув руку, Винклер поправил одно из распятий.

– Меня там не было. В своем заключении я ограничиваюсь указанием причины смерти. Надеюсь, вы удовлетворены?

У любителя есть еще одно преимущество перед профессионалом: он может быть несдержанным. Может позволить себе излишнюю откровенность и строить нелепые догадки. Мартинс сказал:

– Полиция намекает, что Гарри оказался замешан в крупной махинации. Мне кажется, он мог быть убит или даже покончить с собой.

– Подобные суждения вне моей компетенции, – ответил Винклер.

– Знаете вы человека по фамилии Кулер?

– Кажется, нет.

– Он был на месте происшествия.

– Тогда, разумеется, я его видел. Он носит парик?

– Это Курц.

Винклер оказался не только самым опрятным врачом, какого видел Мартинс, но и самым осторожным. Сдержанность его утверждений не позволяла усомниться в их искренности. Казалось, диагностируя заболевание скарлатиной, Винклер ограничился бы констатацией, что видна сыпь, а температура тела такая-то. На дознании он не мог бы запутаться.

– Долго вы были врачом Гарри? – Лайм предпочитал людей опрометчивых, способных совершать ошибки, и Мартинса удивляло, что свой выбор он остановил на Винк-лере.

– Около года.

– Спасибо, что приняли меня.

Доктор Винклер поклонился. При этом послышался хруст, словно рубашка его была целлулоидной.

– Не смею больше отрывать вас от пациентов. Поворачиваясь, Мартинс оказался лицом еще к одному распятию, руки распятого были над головой, вытянутое в духе Эль Греко лицо выражало страдание.

– Странное распятие, – заметил он.

– Янсенистское, – пояснил Винклер и тут же закрыл рот, словно сболтнул лишнее.

– Никогда не слышал этого слова. Почему руки у него над головой?

Доктор Винклер неохотно ответил:

– Потому что, на взгляд янсенистов, он принял смерть только ради избранных.

7

Как я теперь понимаю, просматривая свои досье, записи разговоров, показания разных людей, Ролло Мартинс тогда еще мог благополучно покинуть Вену. Он проявлял нездоровое любопытство, но эта его «болезнь» контролировалась на всех этапах, и никто ничего не выдал. Пальцы Мартинса пока не коснулись трещины в гладкой стене обмана. Когда Мартинс вышел от доктора Винклера, ему ничего не угрожало. Он мог отправиться в отель Захера и заснуть с чистой совестью. Мог бы даже без всяких осложнений нанести визит Кулеру. Никто не был серьезно встревожен. К своему несчастью, – у него будет время горько сожалеть об этом – Мартинс решил съездить туда, где жил Гарри. Ему вздумалось поговорить с маленьким раздраженным человеком, который сказал или дал понять, что был свидетелем того несчастного случая. На темной холодной улице у Мартинса возникла мысль отправиться прямо к Кулеру, завершить свою картину тех зловещих птиц, что сидели у тела Гарри, однако Ролло, будучи Ролло, решил подбросить монету, и ему выпал другой маршрут, что повлекло за собой смерть двух людей.

Может, тот маленький человек по фамилии Кох выпил лишку, может, хорошо провел день в конторе, но на сей раз, когда Мартинс позвонил в дверь, он оказался дружелюбным и разговорчивым. К тому же он только что пообедал, и на усах его виднелись крошки.

– А, я вас помню. Вы друг герра Лайма.

Кох пригласил Мартинса в квартиру и представил располневшей супруге, которая, видать по всему, боготворила своего мужа.

– Ах, в старое время я угостила бы вас кофе, но теперь…

Мартинс протянул им раскрытый портсигар, и атмосфера стала намного сердечнее.

– Вчера я был несколько резковат, – сказал Кох. – У меня слегка разыгралась мигрень. Жена куда-то ушла, поэтому дверь пришлось открывать самому.

– Вы сказали, что видели, как произошел тот несчастный случай?

Кох переглянулся с женой.

– Дознание окончено, Ильза. Опасаться нечего. Я знаю, что говорю. Этот джентльмен – друг. Да, я видел, а вернее, слышал… Но никто, кроме вас, об этом не знает. Раздался визг тормозов, я подошел к окну и успел только увидеть, как тело вносили в дом.

– А показаний вы не давали?

– В такие дела лучше не вмешиваться. Отлучаться со службы мне нельзя: у нас не хватает сотрудников… И, собственно говоря, я не видел…

– Но вчера вы рассказывали, как все произошло.

– Так описывалось в газетах.

– Мучился он сильно?

– Герр Лайм был мертв. Я смотрел вот из этого окна и видел его лицо. Мне с первого взгляда всегда ясно, мертв человек или нет. Это в определенном смысле моя работа. Я служу управляющим в морге.

– Но другие говорят, что он скончался не сразу.

– Видимо, они не так знакомы со смертью, как я.

– Правда, когда прибыл врач, он был мертв. Я разговаривал с врачом.

– Герр Лайм скончался мгновенно. Можете поверить знающему человеку.

– Я думаю, герр Кох, вам следовало бы дать показания.

– Нужно помнить и о себе, герр Мартинс. Давать показаний не стал еще кое-кто.

– То есть как?

– Вашего друга вносили в дом трое.

– Я знаю – двое друзей и водитель.

– Водитель оставался в машине. Он был сам не свой, бедняга.

– Трое… – Казалось, что, водя пальцами по голой стене, Мартинс обнаружил пусть даже не трещину, но, по крайней мере, шероховатость, не сглаженную заботливыми строителями. – Вы можете описать их?

Но Кох не привык приглядываться к живым. Взгляд его привлек лишь человек в парике, остальные были просто обычные люди, не рослые, не низкие, не толстые, не тощие. Видел он их с большой высоты, склоненными над своей ношей: они не смотрели вверх, а он быстро отвернулся и закрыл окно, сразу поняв, что не стоит попадаться на глаза.

– Собственно говоря, герр Мартинс, показывать мне было нечего.

Нечего, думал Мартинс, нечего! Он уже не сомневался, что совершено убийство. Иначе зачем же скрывать время смерти? Два единственных друга Гарри в Вене хотели успокоить его денежными подачками и билетом на самолет. А третий? Кто он?

– Вы видели, как выходил герр Лайм?

– Нет.

– Слышали вскрик?

– Только визг тормозов, герр Мартинс.

Мартинс подумал, что ничем, кроме слов герра Коха не подтверждается, что Гарри был убит именно в тот миг. Медицинское свидетельство имелось, но время смерти в нем указывалось с точностью до получаса, и доверия оно внушало не больше, чем слова доктора Винклера: опрятного, сдержанного человека, хрустящего рубашкой среди распятий.

– Герр Мартинс, мне только что пришло в голову – вы остаетесь в Вене?

– Да.

– Если вам нужно пристанище, то договоритесь с властями и занимайте квартиру герра Лайма. Это реквизированная собственность.

– Ключи у кого?

– У меня.

Кох повел Мартинса в квартиру, принадлежавшую Лайму. В темном маленьком коридоре все еще пахло дымом турецких сигарет, которые всегда курил Гарри. Казалось странным, что этот запах держится в складках штор так долго после того, как сам человек стал мертвечиной, прахом, пищей для червей.

Гостиная выглядела нежилой. Мартинсу показалось, что даже слишком нежилой. Стулья стояли у стен, на столе, за которым Гарри, очевидно, писал, не было ни пыли, ни бумаг. Паркет блестел как зеркало. Кох отворил одну из дверей и показал спальню: кровать была аккуратно застелена свежим бельем. В ванной не было хотя бы даже использованного лезвия, говорящего о том, что несколько дней назад эту квартиру занимал живой человек.

– Видите, – сказал Кох, – квартира вполне подготовлена для нового жильца. Ильза все убрала.

Да, квартира была убрана на совесть. После умершего должен оставаться какой-то мусор. Человек не может внезапно отправиться в самое долгое из путешествий, не оставив неоплаченного счета, неотправленного письма или фотографии девушки.

– Здесь не валялось никаких бумаг?

– Герр Лайм всегда был очень аккуратен. Бумаги лежали в корзине и в портфеле, но их унес его друг.

– Друг?

– Джентльмен в парике.

Конечно, Лайм мог отправиться в это путешествие не столь уж внезапно, и у Мартинса мелькнула мысль, что, может быть, Гарри ждал от него помощи.

– Я думаю, мой друг был убит.

– Убит? – Сердечность Коха была уничтожена этим словом. – Я бы не пригласил вас сюда, если бы мог подумать, что вы скажете такую нелепость.

– Тем не менее ваши показания могут оказаться очень ценными.

– Мне нечего показывать. Я ничего не видел. Это не. моя забота. Прошу вас немедленно уйти. Ваше предположение совершенно необдуманно.

Он вытеснил Мартинса в коридор; запах табачного дыма стал уже немного слабее. Последними словами Коха перед тем, как захлопнуть свою дверь, были: «Это не моя забота». Бедняга Кох! Мы не выбираем себе забот.

Впоследствии, подробно расспрашивая Мартинса, я спросил:

– Видели вы хоть кого-нибудь на лестнице или на улице возле дома?

– Никого. – Мартинсу было бы очень на руку вспомнить случайного прохожего, и я поверил ему.

Он сказал:

– Помню, меня удивило, какой глухой, вымершей казалась вся улица. Часть домов, как вы знаете, разрушена бомбежкой, и луна освещала снежные заносы. Было очень тихо. Я слышал каждый скрип своих шагов на снегу.

– Это еще ничего не доказывает. Там есть подвал, где мог спрятаться тот, кто следил за вами.

– Да.

– Или весь ваш рассказ – сплошная ложь.

– Да.

– Главное, я не вижу у вас мотивов для вранья. Правда, вы виновны в том, что получали деньги обманным путем. И приехали к Лайму, возможно, чтобы помогать ему…

– Что это за преступление, на которое вы постоянно намекаете? – спросил Мартинс.

– Я рассказал бы вам все при первой встрече, не выйди вы так быстро из себя. Теперь же считаю неразумным поступать так. Это будет разглашением служебных сведений, ведь ваши знакомые, знаете ли, доверяя не внушают. Женщина с фальшивыми документами, полученными от Лайма, это Курц…

– Доктор Винклер…

– У меня нет никаких улик против Винклера. И если вы обманщик, то сами все знаете о делах Лайма, но хотите выведать, что известно нам. Видите ли, мы собрали не все факты…

– Еще бы. Я мог бы, лежа в ванной, выдумать лучший детектив, чем вы.

– Ваш литературный стиль компрометирует вашего однофамильца.

При напоминании о бедняге Крэббине, замотанном представителе Британского общества культурных связей, Ролло Мартинс покраснел от раздражения, стыда и неловкости. Это тоже расположило меня к нему.

Мартинс действительно задал Крэббину несколько хлопотных часов. Возвратясь после разговора с Кохом в отель Захера, он обнаружил отчаянную записку.

«Я весь день пытался отыскать вас, – писал Крэббин. – Нам необходимо встретиться и разработать программу! Сегодня утром я договорился по телефону о лекциях в Инсбруке и Зальцбурге на будущей неделе, но требуется ваше согласие на темы лекций, чтобы программы можно было отпечатать. Я предлагаю две: „Кризис веры в западном мире“ (вас здесь очень ценят как христианского писателя, но касаться политики в лекции не стоит) и „Техника современного романа“. Те же самые лекции будут прочитаны в Вене. Кроме того, очень многие желают познакомиться с вами, и я хочу в начале будущей недели устроить вечеринку с коктейлями. Но для всего этого нам нужно будет поговорить». Кончалось письмо на тревожной ноте: «Вы будете завтра вечером на дискуссии, не так ли? Мы ждем вас в 8.30 и, конечно же, с нетерпением. Я пришлю машину к отелю ровно в 8.15».

Ролло Мартинс прочел записку и лег спать.

8

После двух стаканов виски Ролло Мартинса неизменно тянуло к женщинам – это было смутное, сентиментальное, романтическое влечение к прекрасному полу вообще. После трех он, словно летчик, пикирующий на цель, обращал свои помыслы к одной досягаемой женщине. Если бы Кулер не предложил ему третьего стакана, он, возможно, не отправился бы так быстро к дому Анны Шмидт, и если… Я так злоупотребляю этим словом, потому что по роду занятий мне приходится обдумывать вероятность тех или иных поступков, а превратностям судьбы не находится места в моей картотеке.

Ролло Мартинс в обеденное время читал материалы дознания, это лишний раз подчеркнуло преимущества любителя перед профессионалом и сделало его более податливым на воздействие виски (от которого профессионал при исполнении обязанностей отказался бы). Около пяти часов он явился к Кулеру на квартиру, расположенную в американской зоне над кафе-мороженым: бар на первом этаже был полон солдат с девицами; стук десертных ложечек и бесцеремонный солдатский смех сопровождали Мартинса вверх по лестнице.

Англичанин, недолюбливающий американцев в целом, обычно представляет себе лишь исключение в людях наподобие Кулера: взъерошенного седого человека с озабоченным добрым лицом и вдумчивым взглядом; гуманиста того пошиба, что внезапно появляется во время эпидемии тифа, или на мировой войне, или в голодающем Китае задолго до того, как его соотечественники найдут это место в атласе. Карточка со словами «друг Гарри» опять сыграла роль входного билета, и в ответ – теплое, искреннее рукопожатие Кулера.

– Друг моего друга – мой друг, – сказал Кулер. – Фамилия ваша мне, конечно же, известна.

– От Гарри?

– Я большой любитель вестернов, – ответил Кулер, и Мартинс поверил ему, как не поверил Курцу.

– Мне хотелось бы услышать от вас – вы ведь были на месте происшествия, – как он погиб.

– Ужасная история, – сказал Кулер. – Я стал переходить к нему на другую сторону улицы. Они с Курцем стояли на тротуаре. Может, если бы я не пошел через дорогу, Гарри остался на месте. Но он увидел меня и направился навстречу, а тут «джип» – это было ужасно, ужасно! Водитель затормозил, но тщетно. Выпейте шотландского, мистер Мартинс. Глупо, конечно, но при этом воспоминании меня всего трясет. – Добавляя в стаканы содовую, он сказал: —До этого я ни разу не видел, как гибнут люди.

– А кто еще находился в это время вместе с вами? – перебил его Мартинс.

Кулер отпил большой глоток и смерил оставшееся в стакане добрым, усталым взглядом.

– Кого вы имеете в виду, мистер Мартинс?

– Мне сказали, что там был еще один человек.

– Не знаю, кто мог вам это сказать. Все подробности можно найти в материалах дознания. – Он налил в оба стакана щедрые порции виски. – Нас было там только трое – я, Курц и водитель. Да еще, конечно же, врач. Наверное, вы имеете в виду врача?

– Человек, с которым я разговаривал, оказывается, глядел в окно – он живет рядом с квартирой Гарри – и говорит, что там было три человека и водитель. Врач появился уже потом.

– Он не показывал этого на суде.

– Не хотел впутываться.

– Этих европейцев никогда не научишь быть хорошими гражданами. Дать показания было его долгом. – Купер задумался, хмуро уставясь в свой стакан. – Как ни странно, мистер Мартинс, два свидетельства о несчастном случае никогда полностью не совпадают. Да что там, даже мы с Курцем разошлись в некоторых деталях. Такие вещи происходят внезапно, до катастрофы никому в голову не приходит схватывать подробности, а потом приходится все вспоминать, восстанавливать. Наверно, этот человек слишком уж старался припомнить, что было до, что после, и перепутал нас четверых.

– Четверых?

– Я считаю и Гарри. Что он еще видел, мистер Мартинс?

– Ничего особенного – только утверждает, что Гарри был мертв, когда его вносили в дом.

– Умирал – разница не столь уж существенная. Выпьете еще, мистер Мартинс?

– Нет, пожалуй, довольно.

– Ну а мне еще глоток будет кстати. Я очень любил вашего друга, и рассказывать об этом тяжело.

– Давайте, я выпью тоже – за компанию, – сказал Мартинс. И пока виски еще пощипывало язык, спросил:

– Знаете вы Анну Шмидт?

– Подружку Гарри? Встречался один раз, и все. Честно говоря, он выправил ей документы с моей помощью. Постороннему я бы в этом не признался, но иногда приходится нарушать правила. Гуманность – это тоже долг.

– Что у нее приключилось?

– Говорят, она венгерка, дочь нациста. Опасалась, что русские ее арестуют.

– Русские? С какой стати?

– Документы у нее были не в порядке.

– Вы передали ей какие-то деньги от Гарри, не так ли?

– Да, но говорить об этом я бы не хотел. Это она вам сказала о деньгах?

Зазвонил телефон, и Кулер допил свое виски.

– Алло, – сказал он. – Да, да. Это я. – Потом, держа трубку возле уха, с безрадостной, терпеливой миной слушал чей-то голос издалека.

– Да, – однажды произнес он. – Да.

Взгляд его был обращен на лицо Мартинса, но казалось, он смотрит куда-то вдаль; блеклые, усталые добрые глаза глядели словно откуда-то из-за моря.

– Правильно сделали, – сказал он одобрительным тоном, а потом чуть раздражительно – Конечно, их доставят. Даю вам слово. До свидания.

Положив трубку, устало провел рукой по лбу, словно вспоминая, что нужно сделать. Мартинс спросил:

– Слышали вы что-нибудь про махинацию, о которой говорит полиция?

– Прошу прощенья. Вы о чем?

– Говорят, Гарри был замешан в какой-то грязной махинации.

– Нет, – сказал Кулер. – Это немыслимо. У Гарри было высоко развито чувство долга.

– Курц, похоже, думает, что мыслимо.

– Курцу не понять англосакса, – ответил Кулер.

9

Было уже почти темно, когда Мартинс шел вдоль канала: на другом берегу виднелись полуразрушенные купальни Дианы, а вдали над развалинами, в парке Пратер, неподвижно чернело большое колесо обозрения. За серой водой находилась вторая, советская зона. Собор святого Стефана вздымал над Старым городом свой громадный поврежденный шпиль. Проходя по Кертнерштрассе, Мартинс миновал освещенную дверь здания военной комендатуры. Четверо солдат международного патруля усаживались в «джип», русский сел рядом с водителем, потому что его стране предстояло «председательствовать» до конца месяца, англичанин, американец и француз – сзади. Третий стакан неразбавленного виски кружил Мартинсу голову, и он вспомнил женщину из Амстердама, женщину из Парижа: одиночество шло рядом с ним по людному тротуару. Миновав улицу, на которой находился отель Захера, он пошел дальше. Ролло возобладал над Мартинсом и направлялся к единственной женщине, которую знал в Вене.

Я спросил, как ему удалось найти Анну.

– А, – ответил он, – перед сном я изучал карту и отыскал тот дом по взятому накануне адресу.

Свои городские маршруты Ролло изучал по картам, названия улиц и перекрестки запоминались ему легко, потому, что в одну сторону он всегда ходил пешком.

– В одну сторону?

– К женщине – или к другу.

Ролло, конечно, не знал, что застанет Анну, что она не занята в вечернем спектакле, или, может, ему запомнилось и это – из афиш. Так или иначе, она была дома, сидела в нетопленой комнате, кровать была сложена как диван, на шатком экстравагантном столике лежала отпечатанная на машинке роль, открытая на первой странице, потому что мысли Анны блуждали далеко от «дома». Он робко сказал ей (и ни Мартинс, ни даже Ролло не могли бы сказать, насколько робость была наигранной):

– Решил зайти, проведать вас. Видите ли, я шел мимо…

– Мимо? Куда?

От Старого города до границы английской зоны добрых полчаса ходьбы, но у Ролло всегда бывал заготовлен ответ:

– Мы с Кулером выпили слишком много виски. Мне нужно было пройтись, и я случайно оказался здесь.

– Спиртного у меня нет. Могу предложить чай.

– Нет, нет, спасибо. Вы заняты, – сказал он, глядя на роль.

– Дальше первой реплики у меня дело не пошло.

Взяв роль, он прочел: «Луиза (входит). Я слышала детский плач».

– Можно посижу у вас немного? – спросил он с любезностью, идущей скорее от Мартинса, чем от Ролло.

– Буду рада.

Он грузно опустился на диван и, как потом рассказал мне (потому что влюбленные, если удается найти слушателя, рассказывают все до последней мелочи), что только тут толком разглядел Анну. Она стояла, чувствуя себя почти так же неловко, как он, в старых фланелевых брюках, плохо заштопанных сзади: стояла твердо, широко расставив ноги, словно противостояла кому-то и твердо решила не сдавать позиций – невысокая, несколько приземистая, будто припрятала свое изящество для профессионального применения.

– Скверный выдался день? – спросил он.

– Сейчас все дни скверные, – ответила она. И пояснила – Гарри часто приходил ко мне, и при вашем звонке у меня мелькнула мысль…

Потом села на жесткий стул напротив Мартинса и сказала:

– Не молчите, пожалуйста. Вы знали его. Расскажите что-нибудь.

И он стал рассказывать. Тем временем за окном потемнело. Некоторое время спустя он заметил, что их руки соприкасаются. Мне он сказал:

– Я вовсе не собирался влюбляться в подружку Гарри.

– Как же это произошло? – спросил я.

– Было очень холодно, и я встал задернуть шторы. Что моя рука лежала на руке Анны, я заметил только, когда снимал ее. Встав, я поглядел сверху вниз на Анну, а она снизу вверх на меня. Лицо ее не было красивым – вот в чем дело. Обыденное, будничное лицо. Я всегда считал, что в женщинах любят красоту. У меня возникло такое чувство, будто я оказался в незнакомой стране, языка которой не знаю. Стоя у окна, я не спешил задергивать шторы. Мне было видно только свое отражение, глядящее на Анну. Она спросила: «А что тогда сделал Гарри?», и у меня чуть не сорвалось: «К черту Гарри. Его больше нет. Мы оба любили его, но он мертв. Мертвых нужно забывать». Вместо этого я ответил: «Как бы вы думали? Просто насвистывал свою старую мелодию как ни в чем не бывало»– и насвистал ее, как только сумел. Я услышал, что Анна затаила дыхание, обернулся и, не успев подумать, верный ли это ход, та ли эта карта, сказал:

– Он мертв. Нельзя же вечно хранить о нем память. Анна ответила:

– Да, но прежде, чем я забуду его, многое может произойти.

– Что вы имеете в виду?

– Может, начну другую жизнь, может, умру, мало ли что.

– Со временем забудете. И влюбитесь снова.

– Знаю, но мне этого не хочется. Неужели не понятно? Тут Ролло Мартинс отошел от окна и снова сел на диван. Полминуты назад оттуда вставал друг Гарри, утешавший его подружку, теперь же это был мужчина, влюбленный в Анну Шмидт, которая любила его покойного приятеля Гарри Лайма. В тот вечер Мартинс больше не вспоминал о прошлом, а стал рассказывать, с кем повидался в Вене.

– Про Винклера я поверю чему угодно, – сказал он, – но Кулер мне понравился. Из всех друзей только он вступился за Гарри. Однако если Кулер прав, то Кох ошибается. А я был так уверен, что напал на след..

– Кто такой Кох?

Мартинс рассказал Анне о своем посещении Герра Коха и передал разговор о третьем.

– Это очень важно, – сказала она, – если только все правда.

– Из этого ничего не следует. Кох ведь уклонился от дознания, неизвестный тоже мог так поступить.

– Я не о том, – сказала Анна. – Выходит, они лгали. Курц и Кулер.

– Может, не хотели подводить человека, если то был друг.

– Еще один друг – на месте катастрофы? Где тогда честность вашего Кулера?

– Как же нам быть? Кох отказался продолжать разговор и выставил меня из квартиры.

– Меня не выставят, – сказала она, – ни Кох, ни его Ильза.

Путь к дому оказался долгим: снег прилипал к подошвам, и они шли медленно, словно каторжники в кандалах. Анна спросила:

– Еще далеко?

– Не очень. Видите толпу? Примерно там.

Толпа казалась кляксой на белом фоне, она текла, меняла очертания, расплывалась. Когда они подошли поближе, Мартинс сказал:

– Кажется, это тот самый дом. А что там, политическая демонстрация?

Анна Шмидт остановилась.

– Кому вы говорили о Кохе?

– Только вам и Кулеру. А что?

– Мне страшно. Вспоминается… – Анна неотрывно смотрела на толпу, так и не сказав Мартинсу, что из ее сложного прошлого всплыло у нее в памяти.

– Уйдемте, – взмолилась она.

– Ну что вы, мы ведь пришли по делу, немаловажному.

– Узнайте сперва, чего все эти люди… – И сказала странные для актрисы слова: – Ненавижу толпу.

Мартинс неторопливо пошел по липкому снегу один. Там был не политический митинг, потому что никто не произносил речей. Мартинсу показалось, что люди оборачиваются и смотрят на него так, словно он был тем, кого они ждали. Подойдя к толпе, он убедился, что дом тот самый. Какой-то человек сурово глянул на него и спросил:

– Тоже из этих?

– Кого вы имеете в виду?

– Полицейских.

– Нет. Что они здесь делают?

– Шастают весь день туда-сюда.

– А чего все дожидаются?

– Хотят посмотреть, как его увезут.

– Кого?

– Герра Коха.

У Мартинса промелькнула мысль, что раскрылось умышленное уклонение от дачи показаний, хотя вряд ли это могло служить причиной ареста. Он спросил:

– А что случилось?

– Пока никто не знает. Полицейские никак не решат, то ли самоубийство, то ли убийство.

– Герра Коха?

– Ну да.

К собеседнику Мартинса подошел ребенок и подергал за руку.

– Папа, папа. – В шерстяном колпаке мальчик походил на гнома, лицо его заострилось и посинело от холода.

– Да, мой милый, в чем дело?

– Через решетку я слышал, как они говорят, папа.

– О, хитрый малыш. Что же ты слышал, Гензель?

– Как плачет фрау Кох, папа.

– И все, Гензель?

– Нет, еще слышал, как говорил большой дядя.

– Ну и хитрец ты, маленький Гензель. Расскажи папе, что он говорил.

– Он сказал: «Вы не сможете описать этого иностранца, фрау Кох?»

– Вот, вот, видите, они думают, что это убийство. Да и как же иначе? С какой стати герру Коху резать себе горло в подвале?

– Папа, папа.

– Да, Гензель?

– Я глянул в подвал сквозь решетку и увидел на куче кокса кровь.

– Ну и ребенок! С чего ты взял, что там кровь? Это талая вода, она всюду подтекает. – Мужчина повернулся к Мартинсу. – У ребенка такое живое воображение. Может, станет писателем, когда вырастет.

Ребенок угрюмо поднял заостренное личико на Мартинса.

– Папа, – сказал он.

– Да, Гензель?

– Это тоже иностранец.

Мужчина громко засмеялся, кое-кто из толпы обернулся к нему.

– Послушайте его, послушайте, – гордо сказал он. – Малыш считает вас убийцей, потому что вы иностранец. Да, сейчас иностранцев здесь больше, чем венцев.

– Папа, папа.

– Что, Гензель?

– Они выходят.

Группа полицейских окружила прикрытые носилки, которые осторожно, чтобы не поскользнуться на обледенелых ступеньках, несли вниз. Мужчина сказал:

– Из-за развалин санитарной машине сюда не подъехать. Придется нести за угол.

Фрау Кох в холщовом пальто, с шалью на голове вышла последней. На краю тротуара она упала в сугроб. Кто-то помог ей подняться, и она сиротливым, безнадежным взором обвела толпу зевак. Если там и были знакомые, то, скользя взглядом по лицам, она не узнавала их. При ее приближении Мартинс нагнулся и стал возиться со шнурками ботинок, а когда взглянул вверх, увидел прямо перед собой недоверчивые, безжалостные глаза гнома – маленького Гензеля.

Возвращаясь к Анне, Мартинс оглянулся. Ребенок дергал отца за руку, и было видно, как он шевелит губами, словно твердя рефрен мрачной баллады: «Папа, папа».

– Кох убит, – сказал Мартинс Анне. – Пошли отсюда. Шли они быстро, как только позволял снег, срезая где можно утлы. Настороженность и подозрительность ребенка, казалось, расплывалась над городом, как туча, – они не успевали вырваться из-под ее тени. Анна сказала:

– Значит, Кох говорил правду. Там был кто-то третий, – и чуть погодя: – Выходит, им нужно скрыть убийство. Из-за пустяков не стали бы убивать человека, – но Мартинс пропустил ее слова мимо ушей.

В конце улицы промелькнул обледенелый трамвай: Мартинс и Анна вышли опять к Рингу. Мартинс сказал:

– Возвращайтесь-ка домой одна. Нам лучше не показываться вместе, пока все не прояснится.

– Но вас никто не может заподозрить.

– Там расспрашивают об иностранце, заходившем вчера к Коху. Могут возникнуть временные неприятности.

– Почему бы вам не обратиться в полицию?

– Я не доверяю этим ослам. Видите, что они приписали Гарри? Да я еще хотел ударить Каллагана. Этого мне не простят. В самом лучшем случае, вышлют из Вены. Но если буду вести себя тихо… выдать меня может лишь один человек. Кулер.

– Ему нет смысла выдавать вас.

– Если он причастен к убийству, конечно. Но в его причастность мне что-то не верится.

На прощанье Анна сказала:

– Будьте осторожны. Кох знал так мало, и его убили. А вы знаете все, что было известно ему.

Об этом предупреждении Мартинс помнил до самого отеля: после девяти часов улицы пустынны, и всякий раз, едва заслышав за спиной шаги, он оглядывался, и ему мерещилось, что третий, которого так тщательно оберегали, крадется за ним, будто палач. Русский часовой у «Гранд-отеля», казалось, совсем окоченел, но это был человек, у него было лицо, честное крестьянское лицо. Третий не имел лица: лишь макушку, увиденную из окна. В отеле администратор сказал: