Текст книги "Ценой потери"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Глава вторая

1

Епископская баржа раза два в месяц доставляла в лепрозорий тяжелые грузы, но случалось и так, что неделя убегала за неделей, а она все не появлялась. Приходилось терпеть и ждать. Может быть, вести о своей маломощной конкурентке привезет вместе с почтой капитан парохода ОТРАКО? Мало ли что случается в пути – подводная коряга пробьет ей днище, или она сядет на мель, или же налетит на упавшее дерево и сломает руль, а может быть, капитан лежит в лихорадке или же перешел на преподавание греческого в семинарии по распоряжению епископа, а другого священника ему взамен епископ еще не подыскал. Капитанская должность была у миссионеров не в почете. Тут не требовалось ни знания навигации, ни даже механики, потому что и в машинном отделении и на капитанском мостике всем фактически распоряжался помощник капитана из африканцев. Что ни рейс, то месяц одиночества на реке, у каждого причала поиски грузов, еще не зафрахтованных компанией ОТРАКО. Такую работу нельзя было и сравнить с назначением в городской собор и даже в семинарию в джунглях.

Уже наступили сумерки, когда обитатели лепрозория вдруг услышали колокол давным-давно ожидавшейся баржи. Колэна и Куэрри его звон застал на докторской веранде, когда они только что налили себе по первому за вечер стакану виски.

– Наконец-то! – сказал Колэн, сделав последний глоток. – Если бы только привезли новый рентгеновский аппарат!

В сумерках на длинной просеке раскрылись чашечки белых цветов, повсюду разводили огонь в очагах, на которых будут стряпать ужин, и великодушная тьма наконец-то спускалась над уродами и калеками. Ночные стычки еще не начались, и вокруг стояла такая тишина, что ее можно было потрогать, как лепесток, или вдохнуть, как запах горящих поленьев. Куэрри сказал Колэну:

– А вы знаете, мне хорошо здесь.

Он слишком поздно спохватился: в сладостной вечерней прохладе эти слова сорвались у него с языка как признание.

2

– Я помню, когда вы к нам приехали, – сказал Колэн. – Мы с вами встретились вот на этой дороге, и я спросил, надолго ли вы к нам. А вы ответили – помните?

Но Куэрри молчал, и Колэн понял, что он уже пожалел о своих словах.

Белая баржа медленно огибала излучину реки; на носу у нее стоял зажженный фонарь, в салоне горела калильная лампа. Черная фигура, совершенно обнаженная, если не считать набедренной повязки, покачивалась на понтоне с канатом в занесенной руке, готовясь бросить конец на берег. На веранде, как мотыльки вокруг банки с патокой, толпились миссионеры в белых сутанах, а когда Колэн оглянулся, он увидел огонек настоятельской сигары, спешившей той же дорогой, что и они.

Колэн и Куэрри остановились на самом верху берегового откоса. Когда тарахтенье мотора утихло, другой африканец из команды прыгнул с понтона в реку и поплыл к берегу. Он поймал канат, закрепил его вокруг большого камня, и тогда накренившееся судно остановилось у причала. На берег перебросили сходни, и по ним двинулась женщина с двумя живыми индюшками на голове; она оправляла на ходу свое одеяние, разматывая и снова затягивая на бедрах кусок яркой ткани.

– Большой мир к нам пожаловал, – сказал Колэн.

– Что это значит?

Капитан замахал им рукой из окна салона. Дверь в епископскую каюту была затворена, но сквозь москитную сетку оттуда просвечивал неяркий огонь.

– Как знать, что баржа нам привезет. Ведь вы тоже с ней пожаловали.

– У них, кажется, пассажир в каюте, – сказал Куэрри.

Капитан продолжал жестикулировать, выглядывая в окно, его рука призывала их подняться на баржу.

– Что он, голос потерял? – сказал настоятель, подойдя к ним, потом сложил чашечкой руки у рта и что есть силы крикнул: – Капитан! Почему вы так задержались?

Рукав белой сутаны мотнулся кверху в сумерках: капитан поднес палец к губам.

– Господи помилуй! – сказал настоятель. – Кто у него там в каюте, уж не сам ли епископ?

Он первый спустился с откоса и перешел по сходням на баржу.

Колэн сказал, уступая дорогу:

– Прошу. – И почувствовал, что Куэрри колеблется. Он сказал: – Выпьем там пива. Это принято, – но Куэрри не двинулся с места. – Капитан будет рад вас видеть, – продолжал Колэн и поддержал Куэрри под локоть перед спуском.

Настоятель уже пробирался к железной лестнице возле машинного отделения, толкаясь среди женщин и коз и среди кухонных горшков, которыми был уставлен понтон.

– Что вы там говорили про большой мир? – спросил Куэрри. – Может быть, на самом деле… – И он запнулся, глядя на свою прежнюю каюту, где сейчас ветерок с реки колебал пламя свечки.

– Я пошутил, – ответил Колэн. – Вы сами посудите, похоже это на большой мир?

Ночь, которая наступает в Африке мгновенно, будто стерла баржу, оставив от нее только свечку в епископской каюте, калильную лампу в салоне, где две белые фигуры беззвучно приветствовали друг друга, и фонарь «молнию» у нижней ступеньки, где женщина толкла что-то на ужин мужу.

– Пошли, – сказал Куэрри.

На верху лестницы их встретил капитан. Он сказал:

– А вы все еще здесь, Куэрри? Рад вас видеть.

Капитан говорил полушепотом, будто по секрету. В салоне их ожидали раскупоренные бутылки пива. Капитан притворил за собой дверь и впервые заговорил во весь голос. Он сказал:

– Пейте скорей, доктор Колэн. Там вас ждет пациент.

– Кто-нибудь из команды?

– Нет, не из команды, – сказал капитан, поднимая стакан с пивом. – Настоящий пассажир. За два года у меня было только два настоящих пассажира: первый – мосье Куэрри, а теперь еще вот этот. Платный пассажир, не миссионер.

– Кто же это такой?

– Он пожаловал к нам из большого мира, – сказал капитан, как эхо подхватив фразу Колэна. – Намучился я с ним. По-фламандски не говорит, по-французски еле-еле, а уж когда заболел, совсем беда. Я очень рад, что мы приехали, – добавил он и замолчал, то есть перешел в более привычное для него состояние.

– Зачем он сюда явился? – спросил настоятель.

– А я почем знаю. Вы же слышали – по-французски он не говорит.

– Врач?

– Безусловно нет. Врач никогда бы так не перепугался из-за легкого приступа лихорадки.

– Пойти, что ли, сейчас его посмотреть? – сказал Колэн. – На каком же языке он говорит?

– На английском. Я попробовал перейти на латынь, – сказал капитан. – Даже на греческий, но ничего из этого не получилось.

– Я знаю английский, – нехотя проговорил Куэрри.

– Приступ сильный? – спросил Колэн.

– Сегодня самый тяжелый день. Завтра будет полегче. Я сказал: «Finitum est», но он, видимо, понял так, что ему самому конец.

– Где вы его подобрали?

– В Люке. За него кто-то похлопотал у епископа, кажется, Рикэр. Он опоздал на пароход ОТРАКО.

Колэн и Куэрри пошли по узкой палубе к епископской каюте. С кормы свисал бесформенный спасательный круг, похожий на сушеного угря, почти над самой водой окутанная паром душевая кабина, уборная с дверью на одной петле, тут же кухонный стол и клетка, где в темноте похрустывали два кролика. Ничто здесь не изменилось – за исключением, надо полагать, кроликов. Колэн распахнул дверь каюты, и на Куэрри глянула фотография укутанной в снега церкви, но в смятой постели, которая, как ему почему-то показалось, должна была все еще хранить отпечаток его тела, точно на заячьей лежке, он увидел очень толстого голого человека. Человек лежал навзничь, на шее у него собрались три складки, и пот, скапливаясь в бороздках между ними, стекал ему под голову, на подушку.

– Придется, видно, перевести его на берег, – сказал Колэн. – Если у миссионеров есть свободная комната.

На столе рядом с кроватью стояла фотокамера «роллефлекс» и портативная машинка «ремингтон», а в нее был заложен лист бумаги, на котором пассажир успел напечатать несколько слов. Куэрри поднес свечу поближе и прочел по-английски: «вековые леса хмуро насупившись стоят вдоль берегов реки так же как они стояли когда Стэнли [31]31
  СтэнлиГенри Мортон, настоящее имя и фамилия Джон Роулендс (1841–1904) – английский журналист, исследователь Африки; находясь одно время на службе у бельгийского короля, участвовал в захвате бассейна реки Конго.


[Закрыть]и его небольшой отряд». Фраза сошла на нет без знаков препинания. Колэн взял больного за кисть и пощупал ему пульс. Он сказал:

– Капитан прав. Через два-три дня будет на ногах. Спит, значит, приступ идет к концу.

– Тогда почему не оставить его здесь? – сказал Куэрри.

– Вы знаете, кто это?

– Первый раз его вижу.

– Что-то у вас голос какой-то испуганный, – сказал Колэн. – Отправить его в обратный рейс все-таки нельзя, ведь проезд сюда он оплатил.

Как только доктор отпустил руку больного, он проснулся и спросил по-английски:

– Вы доктор?

– Да. Я доктор Колэн.

– Я Паркинсон, – значительно произнес больной, точно он был единственный оставшийся в живых представитель целого племени Паркинсонов. – Я умираю?

– Ему хочется знать, умирает ли он, – перевел Куэрри.

Колэн сказал:

– Через два-три дня будете здоровы.

– Жарища какая, черт бы ее подрал, – сказал Паркинсон. Он взглянул на Куэрри. – Слава Богу, хоть один говорит по-английски. – Потом посмотрел на свой «ремингтон» и сказал: – Могила белого человека.

– Вы не сильны в географии. Это не Западная Африка. – Куэрри поправил его сухим и недружелюбным тоном.

– А тамвсе равно ни черта, ни дьявола в этом не смыслят, – сказал Паркинсон.

– И Стэнли никогда здесь не был, – продолжал Куэрри, не пытаясь скрыть свою неприязнь.

– Нет был. Ведь эта река – Конго?

– Нет. С Конго вы расстались неделю назад, когда отплыли из Люка.

Паркинсон снова повторил свою непонятную фразу.

–  Тамвсе равно в этом ни черта, ни дьявола не смыслят. У меня голова разламывается.

– Он жалуется на головную боль, – сказал Куэрри доктору.

– Переведите: когда его снесут на берег, я ему что-нибудь дам. Узнайте, дойдет ли он сам до миссии? Это же немыслимо – тащить такую тяжесть!

– Сам? – крикнул Паркинсон. Он повернул к ним голову, и пот с шеи вылился по желобкам на подушку. – Вы что, убить меня хотите? Прелестная статейка получится, только не мне ее придется читать. Паркинсона приняла та же земля, по которой Стэнли…

– Стэнли здесь не был, – сказал Куэрри.

– Был или не был, не все ли равно. Вот прицепились! Жара, черт ее подери! Почему вентилятора нет? Если этот тип действительно врач, пусть кладет меня в хорошую больницу.

– Вам наша больница, пожалуй, не понравится, – сказал Куэрри. – Она у нас для больных лепрой.

– Тогда я останусь здесь.

– Баржа завтра уходит обратно в Люк.

Паркинсон сказал:

– Я не понимаю, что он говорит, этот ваш доктор. Можно ему довериться? Он хороший врач?

– Да, хороший.

– Но ведь они правды никогда не скажут. Мой старик так и умер в полной уверенности, что у него язва двенадцатиперстной кишки.

– Вы не умираете. У вас легкий приступ малярии, только и всего. Самое худшее позади. Если бы вы прошлись до миссии пешком, для нас всех это было бы гораздо проще. Впрочем, может, вы хотите вернуться в Люк?

– Если я за что взялся, – последовал туманный ответ, – то доведу дело до конца. – Он вытер шею пальцами. – Ноги у меня как кисель, – сказал он. – Наверно, фунтов тридцать потерял. Боюсь, не отразилось бы на сердце.

– Ничего не попишешь, – сказал Куэрри доктору. – Придется тащить его.

– Пойду посмотрю, что тут можно сделать, – сказал Колэн и вышел из каюты. Когда они остались одни, Паркинсон спросил:

– Вы умеете обращаться с фотоаппаратом?

– Конечно.

– И с блицлампой?

– Да.

Он сказал:

– Тогда я вас попрошу – окажите мне любезность, Щелкните несколько снимков, когда меня будут переносить на берег. И постарайтесь, чтобы вышло с настроением. Ну, знаете как? Со всех сторон черные лица – сострадают, беспокоятся.

– С чего бы им беспокоиться?

– Это можно великолепно инсценировать, – сказал Паркинсон. – А беспокоиться им будет о чем – вдруг уронят? Тамвсе равно не разберутся.

– Зачем вам эти снимки?

– Такие вещи всегда пользуются успехом. Фотография не врет – во всяком случае, так принято думать. А знаете, с тех пор как вы вошли в каюту и я снова могу говорить по-английски, мне стало гораздо легче. И потею меньше, правда? Хотя голова… – Он осторожно повернул голову на подушке и снова застонал. – Ну, ладно. Если б у меня не было этой малярии, пришлось бы ее, пожалуй, выдумать. Прелестный штрих.

– А вы бы поменьше говорили.

– Как я рад, что это плавание кончилось, черт бы его подрал.

– А зачем вы сюда приехали?

– Вы знаете такого – Куэрри? – сказал Паркинсон.

Он с трудом перевернулся на бок. Огонек свечи заблестел в капельках и разводах пота на его лице, так что оно стало похоже на разъезженную дорогу после сильного дождя. Куэрри знал наверняка, что он никогда раньше не видел этого человека, но ему вспомнилось, как доктор Колэн сказал: «Большой мир к нам пожаловал».

– Зачем вам понадобился Куэрри? – спросил он.

– А вот понадобился. Такая моя работа, черт бы ее подрал, – ответил Паркинсон. Он снова застонал. – Это вам не игрушечки, к черту-дьяволу. А вы правду мне говорите про врача? Не скрываете, что он сказал?

– Нет.

– Сердце меня беспокоит. За неделю похудеть на тридцать фунтов! «О ты, моя тугая плоть» [32]32
  О ты, моя тугая плоть… – Шекспир, «Гамлет» (акт I, сцена 2). В переводе М. Лозинского эта строка звучит так: «О, если б этот плотный сгусток мяса…»


[Закрыть], как бы тебе на самом деле не сгинуть. Рассказать вам по секрету? Разудалый Паркинсон частенько так боится смерти – просто сил нет!

– Кто вы такой? – спросил Куэрри.

Но этот человек раздраженно отвернулся от него и с полным безразличием закрыл глаза. Через минуту он снова заснул.

Он все еще спал, когда его вынесли с баржи, завернутого в брезент, точно тело, которое надлежит предать морской пучине. Чтобы поднять такую тяжесть, понадобилось шесть человек, и они мешали друг другу, а на подъеме в гору один из них споткнулся и упал. Куэрри успел вовремя подхватить тяжелую ношу. Голова спящего ударила его в грудь, и ночной воздух отравило благоухание бриллиантина. Куэрри не привык таскать тяжести, и к тому времени, когда они поднялись на самый верх откоса, где их встретил отец Тома с фонарем, он весь покрылся потом и еле переводил дыхание. Его сменил африканец, а он пошел сзади рядом с отцом Тома. Отец Тома сказал:

– Зачем вы это? Ведь тяжесть какая! Да еще в жару! В вашем возрасте такие порывы не рекомендуются. Кто он такой?

– Не знаю. Чужой, не здешний.

Отец Тома сказал:

– Возможно, что истинную цену человеку и узнаешь по его порывам.

Из темноты на них надвигался огонек настоятельской сигары.

– Здесь порывистость не в почете, – со злобой продолжал отец Тома. – Кирпич, известка, ежемесячные платежи по счетам – вот о чем мы думаем. Да! Только не о самаритянине на дороге в Иерихон [33]33
  Только не о самаритянине на дороге в Иерихон. – Имеется в виду евангельская притча о жителе Самарийской земли, который, в отличие от других, равнодушно проходивших мимо, оказал помощь незнакомому путнику, пострадавшему от рук разбойников (Лк. 10, 30–37).


[Закрыть].

– Я о нем тоже не думаю. Просто подсобил им немного, только и всего.

– Мы все должны учиться у вас, – сказал отец Тома, беря Куэрри за руку повыше локтя, точно дряхлого старца, которому нужна поддержка ученика.

Их догнал настоятель. Он сказал:

– Ума не приложу, куда мы его денем. Свободных комнат у нас нет.

– Давайте его ко мне. У меня хватит места на двоих, – сказал отец Тома и сжал Куэрри локоть, точно говоря: «Вот хоть один внял вашему уроку. Я не такой, как братья мои».

Глава третья

1

Перед доктором Колэном лежала карточка с контурами человеческого тела. Рисунок сделал он сам, карточки были заказаны в Люке, так как у него уже не осталось ни малейшей надежды получить что-нибудь подходящее из Европы. Они слишком дешево стоили, вот в чем была вся беда. Такие заказы тончайшей пылью сыпались сквозь финансовое сито, которое просеивало его просьбы о присылке тех или иных материалов. В министерских низах не было чиновников, облеченных властью разрешить расход в каких-нибудь шестьсот франков, и у тамошних служащих не хватало мужества обеспокоить тех, кто старше чином, столь мизерным требованием. Теперь, когда доктору приходилось пользоваться этими карточками, несовершенство собственных рисунков раздражало его. Он провел пальцами по спине пациента и нащупал у него под левой лопаткой новый очаг уплотнения. Потом заштриховал это место на карточке и позвал:

– Следующий!

Если бы новое больничное здание было отстроено и новый аппарат для измерения температуры кожи установлен, может быть, ему удалось бы предотвратить образование вот этого бугорка. «Важно не то, что я сделал, – вспомнилось ему, – а то, что я еще сделаю!»

Эта оптимистическая фраза имела для доктора Колэна свой особый, иронический смысл.

Когда он только что приехал в эту страну, в Люке жил один грек, хозяин лавки, старик семидесяти с лишним лет, славившийся своей молчаливостью. Он был уже несколько лет женат на молодой африканке, которая не умела ни читать, ни писать. Все дивились на эту странную супружескую чету: он старый, и все больше молчит, она круглая невежда. Что между ними общего? Однажды грек увидел, как его приказчик африканец устроился с его женой в чулане при лавке, за мешками с кофе. Он ничего им не сказал, но на следующий день пошел в банк и взял все свои сбережения. Большую их часть он запечатал в конверт и опустил в почтовый ящик на двери местного приюта, всегда переполненного детьми-метисами, от которых матери старались отделаться. Остальные деньги грек оставил при себе, поднялся в верхнюю часть города, на ту улицу, где позади здания суда был гараж, торговавший допотопными автомобилями, и купил там машину – самую что ни на есть дешевую. Это была такая рухлядь, что, продав ее, хозяин гаража почувствовал угрызения совести, может, потому, что сам был грек. Тронуться с места она могла только в том случае, если ее пустить под уклон, но старик сказал, что ему это не важно. У него есть мечта: перед смертью хоть разок самому сесть за руль. Хотите назвать мечту причудой – пожалуйста. Тогда ему показали, как включить мотор, как нажать педаль акселератора, и, подтолкнув машину сзади, дали ей хороший старт. Грек съехал с горы и, выкатив на городскую площадь, где стоял его магазин, начал что есть силы сигналить. Прохожие удивлялись: старик обзавелся машиной и сам ею управляет! А когда он проезжал мимо своей лавки, приказчик выбежал посмотреть на это интересное зрелище. Старик объехал площадь во второй раз – останавливаться ему все равно было нельзя, так как с ровного места машина бы не двинулась, снова промчался мимо африканца, который подзадоривал его, махая ему рукой с порога, потом круто повернул руль, дал газ и, прокатив по своему приказчику, въехал в лавку, где машина и остановилась на веки вечные у кассового аппарата. Тут грек вылез из нее и, оставив все как есть, ушел в комнату за лавкой ждать полицию. Приказчик был жив, но у него были сломаны обе ноги и раздроблен таз, так что о женщинах ему отныне следовало забыть. Вскоре в лавку вошел начальник полиции. Он был совсем молодой, и это было его первое расследование, а грек считался уважаемой личностью в Люке. «Что же вы сделали?» – сказал начальник, входя в комнату за лавкой. «Важно не то, что я сделал, – ответил старик, – а то, что я еще сделаю!» – и он достал револьвер из-под подушки и выпалил себе в голову. С тех пор доктор Колэн частенько находил утешение в этом четко сформулированном ответе старого греческого лавочника.

Он снова крикнул:

– Следующий!

День выдался из ряда вон знойный и душный, больных пришло мало, и все они были какие-то вареные. Доктор до сих пор не переставал удивляться, до чего же трудно акклиматизируются люди даже в своей родной стране: африканцы страдают от жары не меньше европейцев. Вот так же мучительна была долгая зимняя ночь для шведки, которую он знал когда-то. Точно она была родом с юга. Больной, стоявший перед доктором, избегал встречаться с ним взглядом. На карточке было проставлено его имя: «Интенсиво», и хотя сейчас он действительно интенсивно думал о чем-то, мысли его бродили где-то далеко.

– Опять было плохо ночью? – спросил доктор.

Больной испуганно взглянул поверх докторского плеча, точно оттуда на него надвигалась какая-то опасность, и сказал:

– Да.

Веки у него были опухшие, белки в красных прожилках; вобрав в себя впалую грудь, он повел плечами вперед, точно закрывая корки книжного переплета.

– Это скоро пройдет, – сказал доктор. – Потерпи немножко.

– Я боюсь, – сказал больной на своем языке. – Когда наступит ночь, пожалуйста, вели связать мне руки.

– Неужели так тяжело?

– Да. Я боюсь за сына. Он спит рядом со мной.

Лечение препаратом ДДС было дело не простое. Реакция на это лекарство иной раз бывает просто ужасная. Если беда заключалась только в том, что прием ДДС вызывал боль в нервных стволах, пациента начинали пользовать кортизоном, но в некоторых случаях с наступлением темноты больные, которым давали ДДС, становились невменяемыми.

Человек повторил:

– Я боюсь. Я могу убить сына.

Доктор сказал:

– Это пройдет. Еще одна ночь, и все. Ты только помни, что тебе надо крепиться. Ты умеешь узнавать время по часам?

– Да.

– Я дам тебе часы, которые светятся, время по ним можно проверять и в темноте. Начнется у тебя в восемь часов. К одиннадцати станет хуже. Если тебе свяжут руки, ты будешь биться. Сдерживай себя, не бейся. Лежи и смотри на часы. К часу ночи будет совсем плохо, а потом начнет стихать. К трем ты почувствуешь себя лучше, вот как сейчас, а потом станет все легче и легче, и исступление пройдет. Не своди глаз с часов и помни, что я тебе говорил. Ну как, согласен?

– Да.

– Часы я принесу тебе еще засветло.

– Мой сын…

– Не беспокойся о сыне. Я попрошу монахинь, чтобы они приглядели за ним, пока тебе не полегчает. А твое дело смотреть и смотреть на часы. Стрелки движутся, и исступление тоже не будет стоять на месте. В пять часов утра зазвонит звонок. Тогда ты уснешь. То, что тебя мучит, уйдет. И не вернется больше.

Он старался говорить как можно убедительнее, но сам чувствовал, что жара глушит в его голосе всякую интонацию. Когда больной ушел, ему показалось, будто его выпотрошили и швырнули потроха прочь. Он сказал своему помощнику:

– Сегодня никого больше не приму.

– Там только шестеро.

– Что, в самом деле, мне одному не положено страдать от жары?

И все же чувство стыда шевельнулось в нем, когда он, как дезертир, покидал свой крохотный участок фронта, где тоже шла битва.

Может быть, это чувство и привело его еще к одному пациенту. Проходя мимо комнаты Куэрри, он увидел, что тот сидит за чертежной доской, дальше была комната отца Тома. Отец Тома тоже не работал в то утро – его классы, как и амбулатория, пустовали бы в такую жару. Паркинсон сидел на единственном в комнате стуле в одних пижамных штанах, вздержка в них, казалось, опоясывает яйцо, причем не очень надежно. Когда Колэн вошел к ним, отец Тома горячо говорил что-то на английском языке, несколько странном даже на слух доктора. Он уловил фамилию «Куэрри». В узком проходе между двумя кроватями негде было стать.

– Ну-с, мосье Паркинсон, – сказал Колэн, – как видите, вы не умерли. От легкой лихорадки не умирают.

– Что он говорит? – спросил Паркинсон отца Тома. – Вот тоска, когда ничего не понимаешь. Стоило норманнам завоевывать Англию, если мы до сих пор говорим на разных языках!

– Зачем он сюда пожаловал, отец Тома? Вы это выяснили?

– Он все расспрашивает меня о Куэрри.

– Это еще почему? Какое ему до него дело?

– Он только ради того и приехал, чтобы поговорить с ним.

– Тогда вполне бы мог отправиться в обратный путь на барже, потому что Куэрри разговаривать с ним не будет.

– Куэрри! Да, да, Куэрри! – сказал Паркинсон. – Что он там выкомаривает? Это же глупо! Какой смысл прятаться от Монтегю Паркинсона? Разве не ко мне мечтой стремится каждый человек? Цитата. Из Суинберна [34]34
  СуинбернАлджернон Чарлз (1837–1909) – английский поэт.


[Закрыть].

– Что же вы ему рассказали, отец?

Отец Тома сразу ощетинился:

– Я только подтвердил то, что ему говорил Рикэр.

– Ах, Рикэр? Ну, значит, он наслушался всякого вранья.

– Разве история с Део Грациасом вранье? И новая больница тоже вранье? Я надеюсь, что мне удалось подать все это в должном освещении.

– Какое же это освещение?

– Католическое, – ответил отец Тома.

Портативный «ремингтон» стоял здесь на столе рядом с распятием. По другую сторону распятия, точно второй разбойник, свисала с гвоздя фотокамера «роллефлекс». Доктор Колэн увидел на столе лист бумаги с машинописным текстом. Читать по-английски ему было проще, чем говорить. Он прочел заголовок: «Отшельник с берегов Великой реки» – и перевел осуждающий взгляд на отца Тома.

– Вы знаете, о чем тут?

– Это история Куэрри, – сказал отец Тома.

– Вот эта белиберда?

Колэн снова взглянул на страничку: «Такое имя дали туземцы неизвестному, появившемуся среди них в самом сердце Черной Африки». Колэн спросил:

– Qui etes-vous [35]35
  Кто вы такой?(фр.)


[Закрыть]?

– Паркинсон, – последовал ответ. – Вам уже было сказано: Монтегю Паркинсон. – Он разочарованно добавил: – Неужели это имя ничего вам не говорит?

Ниже на странице Колэн прочел: «…три недели, чтобы добраться на барже до этих диких мест. На седьмой день я заболел, и меня в бессознательном состоянии снесли на берег – укусы мухи цеце и москитов даром не проходят. Там, где Стэнли прокладывал себе путь пулеметами, сейчас ведется другая битва, на сей раз на благо африканцам, – битва со смертельной опасностью, с проказой… очнувшись, увидел, что лежу в больнице для прокаженных…»

– Но это все ложь, – сказал Колэн отцу Тома.

– Чего он кипятится? – спросил Паркинсон.

– Он говорит, что здесь у вас не совсем все… правда.

– Скажите ему, что здесь все вернее всякой правды. Это страница современной истории. Неужели вы воображаете, что Цезарь действительно сказал: «И ты, Брут?» [36]36
  Неужели… Цезарь действительно сказал: «И ты, Брут?»– Эти слова древнеримского государственного деятеля, полководца и писателя Юлия Цезаря, обращенные к одному из его убийц-заговорщиков, приводит в своей книге «Сравнительные жизнеописания» древнегреческий писатель и историк Плутарх (46 – ок. 127).


[Закрыть]Это надо было сказать, и те, кто при сем присутствовал, – старик Геродот [37]37
  Геродот(между 490 и 480 – ок. 425 до н. э.) – древнегреческий историк, прозванный «отцом истории».


[Закрыть], что ли? Нет, он, кажется, был грек… значит, другой, Светоний [38]38
  СветонийГай Транквилл (ок. 70 – ок. 140) – древнеримский историк и писатель.


[Закрыть]– проявили оперативность и сообразили, что тут требуется. Правду всегда предпочитают забыть. Питт потребовал на смертном одре пирожков со свининой, но история вложила ему в уста другое [39]39
  Питт потребовал на смертном одре пирожков… но история вложила ему в уста другое.– Уильям Питт-младший (1759–1806) – английский государственный и политический деятель; официальные биографы утверждают, что он умер со словами: «Моя страна! Как же это я оставлю тебя!»


[Закрыть].

За извилистым ходом мысли Паркинсона не мог уследить даже отец Тома.

– Мои очерки надо помнить как исторические факты. Хотя бы от воскресенья до воскресенья. В следующем воскресном номере будет «Святой с прошлым».

– Вы тут что-нибудь понимаете, отец? – спросил Колэн.

– Не очень, – признался отец Тома.

– Зачем он сюда явился – причинять неприятности?

– Нет, нет! Ничего подобного. Я понял так, что его прислала в Африку газета писать о волнениях на британской территории. Туда он опоздал, но к тому времени начались беспорядки у нас в столице, и он приехал к нам.

– Не зная ни слова по-французски?

– У него был обратный билет первого класса до Найроби. Их газете не по средствам держать в Африке сразу двоих светил, как он выражается, и ему телеграфировали, чтобы он перебрался на нашу территорию. К нам он тоже опоздал, но тут до него дошли слухи о Куэрри. Он говорит, что ему нельзя возвращаться с пустыми руками, надо хоть чем-нибудь блеснуть. И вот в Люке он повстречался у губернатора с Рикэром.

– Что ему известно о прошлом Куэрри? Мы сами…

Паркинсон внимательно прислушивался к их спору, его глаза перебегали с одного лица на другое. Хватаясь время от времени за какое-нибудь одно понятное слово, он тут же делал поспешные, скоропалительные, ошибочные умозаключения.

– Оказывается, – продолжал отец Тома, – в редакциях английских газет есть так называемые морги. Стоит ему сделать телеграфный запрос, и они вышлют сюда конспективное изложение всех материалов, публиковавшихся о Куэрри.

– Как полицейское досье.

– Я уверен, что ничего компрометирующего там не будет.

– Неужели, – печально вопросил Паркинсон, – никто из вас не слыхал моего имени – Монтегю Паркинсон? Уж, кажется, следовало бы запомнить. – Было непонятно, смеется он над собой или нет.

Отец Тома сказал:

– Откровенно говоря, до вашего приезда…

– Имя мое написано на воде. Цитата. Из Шелли [40]40
  Имя мое написано на воде. Цитата. Из Шелли. – На самом деле не из Шелли (1792–1822), а из другого английского поэта-романтика – Джона Китса (1795–1821).


[Закрыть], – перебил его Паркинсон.

– А Куэрри знает, что тут затевается? – спросил доктор Колэн.

– Пока нет.

– Он только-только начинает привыкать. Ему хорошо здесь.

– Не торопитесь, доктор, – сказал отец Тома. – Есть и другая сторона вопроса. Наш лепрозорий может прославиться, как больница Швейцера, а англичане, по слухам, народ щедрый.

Фамилия Швейцер, видимо, помогла Паркинсону уловить смысл того, что говорил отец Тома. Он выпалил единым духом:

– Мои очерки публикуются одновременно в Соединенных Штатах, Франции, Германии, Японии и Южной Америке. Никто из ныне здравствующих журналистов…

– До сих пор мы как-то обходились без рекламы, отец, – сказал Колэн.

– Реклама – та же пропаганда. А специальным методам пропаганды обучают у нас в Риме.

– В Риме, отец, это, вероятно, более уместно, чем в Центральной Африке.

– Реклама может стать серьезной проверкой человеческих достоинств. Хотя лично я уверен, что Куэрри…

– Я никогда не увлекался жестокими видами спорта, отец. А уж таким, как охота на человека, и подавно.

– Вы преувеличиваете, доктор. Из всего этого может проистечь много добра. Вспомните, какая у вас всегда нехватка средств. Миссия не может финансировать лепрозорий. Государство не желает. Подумайте о своих пациентах.

– Может быть, Куэрри тоже наш пациент, – сказал Колэн.

– А, бросьте! Я говорю о прокаженных. Вы же сами всегда мечтали: были бы деньги, хорошо бы ввести восстановительную терапию для больных – для этих ваших беспалых калек.

– Может быть, Куэрри тоже калека, – сказал доктор и посмотрел на толстяка, сидевшего на стуле. – А где ему теперь проходить курс восстановительной терапии? Огни рампы противопоказаны увечным.

Дневная жара и вспышка взаимной злобы заставили их забыть об осторожности, и не они, а Паркинсон увидел, что человек, о котором здесь шел спор, уже переступил порог комнаты отца Тома.

– Здравствуйте, Куэрри, – сказал Паркинсон. – А я не узнал вас тогда, на барже.

Куэрри ответил:

– Я вас тоже не узнал.

– Слава Богу, что вы не кончились, как все эти беспорядки, – сказал Паркинсон. – Ну вот, по крайней мере один материальчик мне обеспечен. Нам с вами надо потолковать, друг мой.