Текст книги "Ценой потери"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

В роли настоятеля отец Тома был более благосклонен к миссии, чем месяц назад.

– А вот тут он, по его собственному выражению, подходит к самой сути дела. «Разгадку тайны мне поведал ближайший друг Куэрри – некто Андрэ Рикэр, управляющий местной пальмовой плантацией. Это, видимо, очень похоже на Куэрри: из скромности таиться от миссионеров, давших ему работу здесь, и с такой готовностью открыть душу этому плантатору – человеку, которого вы меньше всего ожидали бы видеть в роли ближайшего друга великого архитектора. „Хотите знать, какая им движет пружинка? – спросил меня мосье Рикэр. – Любовь, беззаветная, самоотверженная любовь, не ведающая ни барьеров классовых различий, ни разницы в цвете кожи. Мне не приходилось встречать человека, столь умудренного в вопросах веры. Вот за этим самым столом мы допоздна сидели с великим Куэрри и говорили о природе божественной любви“. Как видите, обе половины этой странной натуры смыкаются: мне Куэрри рассказывал о женщинах, которых он любил в Европе, а своему другу на фабрике, затерянной в джунглях, – о любви к Богу. В век атома миру нужны святые. Когда один знаменитый политический деятель Франции уединился в глуши, сложив с себя бремя государственных забот, мир протоптал дорогу к его двери. И мир, который отыскал Швейцера в Ламберне, безусловно сумеет найти путь и к отшельнику с берегов Конго». По-моему, без упоминания о святом Франциске вполне можно было обойтись, – сказал отец Тома. – Чего доброго, истолкуют как-нибудь неправильно.

– Сколько же тут вранья! – воскликнул Куэрри. Он встал с кровати и подошел к чертежной доске с наколотым на нее листом ватмана. Он сказал: – Я не допущу, чтобы этот человек…

– Что вы хотите? Журналист, – сказал отец Тома. – Такие преувеличения у них в порядке вещей.

– Я не о Паркинсоне. Для него это работа. Рикэр – вот я о ком. Я никогда не говорил с Рикэром ни о любви, ни о Боге.

– А он мне рассказывал, что у вас с ним была однажды очень интересная беседа.

– Беседы никогда не было. Какая же это беседа, когда человек говорит один?

Отец Тома посмотрел на газетную вырезку.

– Оказывается, через неделю будет второй очерк. Вот тут сказано: «В следующем выпуске: Святой с прошлым. Искупление через муки. Прокаженный, заблудившийся в джунглях». Это, наверно, про Део Грациаса, – сказал отец Тома. – И фотография есть: англичанин разговаривает с Рикэром.

– Дайте.

Куэрри разорвал вырезку на мелкие клочки и бросил их на пол. Он сказал:

– Дорога сейчас проезжая?

– Когда я уезжал из Люка, была проезжая. А что?

– Тогда я возьму грузовик.

– Куда это вы?

– Побеседовать кое о чем с Рикэром. Неужели вы не понимаете, отец, что его надо заставить замолчать? Так дальше не может продолжаться. Я борюсь за свою жизнь.

– За жизнь?

– Да, за жизнь здесь. Это все, что у меня теперь есть. Он устало опустился на кровать.

Он сказал:

– Я так долго сюда добирался. Если придется уезжать отсюда, куда я денусь?

Отец Тома сказал:

– Да, для хорошего человека слава – вещь нелегкая.

– Я совсем не такой, каким вы меня считаете, отец. Поверьте же мне! Неужели вам тоже надо все исказить? Мало, что ли, Рикэра и того, другого? Я приехал сюда не из добрых побуждений. Я забочусь только о себе и всегда заботился только о себе, но даже себялюбец вправе искать хоть каплю покоя в жизни.

– Ваша скромность поистине достойна удивления, – сказал отец Тома.

ЧАСТЬ VI

Глава первая

1

Мари Рикэр перестала читать «Подражание Христу», как только увидела, что муж заснул, но вставать со стула было все еще опасно, это могло разбудить его, да и кто знал – вдруг он притворяется и хочет застичь ее врасплох? Ей уже слышался его укоризненный голос: «Неужели ты не могла один час бодрствовать со мной?» – ибо иной раз подражание Христу заводило ее супруга довольно далеко. Его пустопорожнее лицо было повернуто к стене, глаз не видно. Она подумала: пока он хворает, можно не говорить ему, и это не будет нарушением долга, потому что больных нельзя беспокоить неприятными вестями. Сквозь проволочную сетку в окно потянуло прогорклым маргарином – запахом, который неизменно связывался у нее с супружеской жизнью, а с того места, где она сидела, ей было видно, как в машинном отделении засыпают в топку скорлупу от пальмового ореха.

Ей стало стыдно своих страхов и чувства томительной скуки и тошноты. Она прекрасно знала, что colon не подобает так вести себя, ибо она выросла в колонистской семье. Ее отец служил в той же фирме, что и муж, в качестве, так сказать, странствующего ее представителя, а так как его жена не отличалась крепким здоровьем, он отослал ее рожать домой, в Европу. Мать воевала, не желая уезжать, потому что она была настоящая colon и дочь colons. Это слово, произносимое в Европе так пренебрежительно, считалось у самих colons почетным званием. Приезжая в Европу, они и там держались друг друга, ходили в одни и те же рестораны и кафе, хозяева которых в прошлом сами были colons, и снимали виллы на время отпуска на одних и тех же курортах. Сидя под сенью пальм в горшках, жены ждали, когда их мужья вернутся из страны пальм, они играли в бридж и читали друг другу письма своих мужей, передававших им сплетни из тамошней жизни. На конвертах этих писем марки были яркие, со зверями, цветами, птицами, почтовые штемпеля – с названиями разных экзотических мест. Мари начала собирать их с шести лет, но так как она сохраняла и конверты со штемпелями, то свою марочную коллекцию ей приходилось держать не в альбоме, а в шкатулке. На одном из конвертов стоял штемпель города Люк. Можно ли было тогда предвидеть, что наступит время, когда она будет знать Люк гораздо лучше, чем свою Рю-де-Намюр!

С нежностью, вызванной чувством вины, и даже не побоявшись разбудить мужа, Мари вытерла ему лицо носовым платком, смоченным в одеколоне. Она считала себя только подделкой под colon. Это было все равно что изменить своей стране – грех особенно тяжкий, когда твоя страна так далеко и ее предают поруганию.

Из сарая вышел рабочий и помочился у стены. Повернувшись, он поймал на себе ее взгляд. Но, разделенные всего несколькими ярдами, они смотрели друг на друга точно в телескопы, с огромного расстояния. Она вспомнила завтрак у моря, и бледное европейское солнце на воде, и ранних купальщиков, а отец учил ее, как на языке монго «хлеб», «кофе» и «джем». Кроме этих трех слов, она ничего больше на языке монго не выучила. Но «кофе», «хлеб», «джем» – разве таким запасом обойдешься? У нее и у этого человека нет средств общения друг с другом, она даже не может выругать его, как выругали бы отец и муж, пустив в ход понятные ему слова. Он повернулся и ушел в сарай, а она снова почувствовала, как одиноко живется, когда изменяешь этой стране colons. Если б можно было попросить прощения у старика отца, который жил там – дома; не ставить же ему в вину все те марки и почтовые штемпеля. Ее матери так хотелось остаться с ним. Она не понимала, как ей повезло, что у нее было слабое здоровье. Рикэр открыл глаза и спросил:

– Который час?

– Что-то около трех.

Он тут же заснул, не услышав ответа, а она так и осталась сидеть у его постели. Во дворе к сараю задним ходом подавали грузовик. Он был до верху нагружен пальмовыми орехами, которые шли и под пресс и в топку. Орехи были похожи на ссохшиеся человеческие головы – урожай дикарского побоища. Она попыталась читать дальше и не смогла – на «Подражании Христу» сосредоточиться было трудно. Раз в месяц ей присылали очередной выпуск «Мари Шанталь», но читать их приходилось тайком, когда Рикэр был занят, так как он относился с презрением к тому, что у него называлось «дамским чтивом», и осуждал пустую мечтательность. А что ей было делать, как не мечтать? В форму мечтаний облекались надежды, но она прятала их от него, как прятали на себе ампулы с ядом бойцы Сопротивления. Ей не верилось, что это конец – так и будешь стареть, без людей, с глазу на глаз с мужем, так и будет запах маргарина, черные лица кругом, двор, заваленный металлическим ломом, и жара, влажная жара. Она ждала каждый день: вот по радио раздастся какой-то сигнал и пробьет час ее освобождения. И иногда ей казалось, что ради освобождения она не отступит ни перед чем.

«Мари Шанталь» доставляли наземной почтой, выпуски запаздывали на два месяца, но это было не важно, ибо романы с продолжениями, как и прочие виды литературы, – ценности непреходящие. В том, который она теперь читала, одна девушка пришла в «Salle Privee» в Монте-Карло и поставила 12 000 франков, последние свои деньги, на цифру 17. И вдруг чья-то рука протянулась из-за ее плеча и, не дожидаясь, когда шарик остановится, переставила жетон с цифры 17 на 19. Не прошло и секунды, как шарик упал в ячейку под цифрой 19, и девушка оглянулась – кто же он, ее благодетель?.. Но узнать это можно будет не раньше, чем через три недели. Он ехал к ней почтовым пароходом вдоль Западного побережья Африки, но и добравшись до Матади, еще долго-долго будет плыть оттуда рекой. Во дворе залаяли собаки, и Рикэр проснулся.

– Посмотри, кто там, – сказал он, – Но в дом не пускай.

Она услышала, как во двор въехала машина. Должно быть, это представитель пивоваренного завода – одного из двух, которые конкурируют между собой. Каждый из них по три раза в году объезжал дальние поселения и, созвав жителей во главе с вождем, угощал всех бесплатно пивом своего завода. Считалось, непонятно почему, что это мероприятие должно способствовать увеличению спроса.

Когда она вышла во двор, «сушеные головы» лопатами сбрасывали с грузовика. В кабине небольшого «пежо» сидели двое. Один был африканец, второго она не могла разглядеть, потому что солнце, бившее в ветровое стекло, ослепило ее, но она услышала, как он сказал:

– Мои дела здесь много времени не займут. К десяти поспеем в Люк.

Она подошла к дверце кабины и увидела, что это Куэрри. Ей вспомнилась позорная сцена несколько недель назад, когда она в слезах бежала к своей машине. Ту ночь она провела в лесу у дороги, предпочитая быть изъеденной москитами, чем встретить кого-нибудь, кто, может быть, тоже презирает ее мужа.

Она подумала с чувством благодарности: «Сам приехал. Тогда у него было просто дурное настроение, это cafard [50]50
  Тоска, уныние(фр.).


[Закрыть] в нем говорила, а не он». Ей захотелось пойти к мужу и сказать ему, что приехал Куэрри, но она вспомнила: «В дом не пускай».

Куэрри вылез из грузовика, и она увидела, что бой, который приехал с ним, увечный. Она спросила:

– Вы к нам? Мой муж будет очень рад…

– Я еду в Люк, – ответил Куэрри, – но сначала мне нужно кое-что сказать мосье Рикэру.

Он чем-то напомнил ей мужа – иногда у него бывало точно такое же выражение лица. Если ту оскорбительную фразу ему продиктовала cafard, значит, он и сейчас во власти этой cafard.

Она сказала:

– Муж болен. К нему нельзя.

– А мне нужно. Я потерял три дня на дорогу и…

– Скажите мне. – Он стоял у дверцы кабины. – Разве через меня нельзя передать?

– Нет, женщину я не смогу ударить, – сказал Куэрри. Судорога, вдруг передернувшая ему рот, поразила ее. Может быть, он пытался смягчить свой ответ, но от этой улыбки его лицо показалось ей еще уродливей.

– И только за этим вы и приехали?

– Более или менее, – сказал Куэрри.

– Тогда пойдемте.

Она шла медленно, не оборачиваясь. Ей казалось, будто сзади нее идет вооруженный дикарь, которому и виду нельзя подавать, что ты его боишься. Только бы дойти до дому – там она будет в безопасности. У людей их круга драки обычно происходят под открытым небом, кушетки и безделушки не способствуют оскорблению действием. В дверях она чуть было не поддалась искушению убежать в свою комнату, бросив больного на милость Куэрри, но, представив себе, что Рикэр скажет после его отъезда, только покосилась в конец коридора, где была безопасная зона, и, свернув влево к веранде, услышала за собой шаги Куэрри.

На веранде она заговорила совсем другим, любезным тоном, будто переоделась в парадное платье:

– Не хотите ли вы чего-нибудь выпить?

– В такой ранний час – нет. А ваш муж правда болен?

– Конечно правда. Я же вас предупредила. Здесь очень много москитов. Дом стоит слишком близко к воде. Палудрин он перестал принимать. Не знаю почему. Хотя у него все зависит от настроения.

– Паркинсон, наверно, здесь и подхватил малярию.

– Паркинсон?

– Английский журналист.

– Ах, этот! – с брезгливой гримасой сказала она. – Разве он все еще здесь?

– Не знаю. Вы же с ним виделись, когда ваш муж направил его по моему следу.

– Он причинил вам какие-нибудь неприятности? Очень жаль. Я на его вопросы не отвечала.

Куэрри сказал:

– Я, кажется, ясно дал понять вашему супругу, зачем я сюда приехал – чтобы меня оставили в покое. Он навязался мне в Люке. Прислал за мной вас в лепрозорий. Туда же направил Паркинсона. Распространяет обо мне в городе какие-то чудовищные слухи. Теперь эта статья в газете, того и гляди, появится другая. Я приехал сказать ему, чтобы он прекратил это преследование!

– Преследование?

– А как это, по-вашему, назвать?

– Вы не понимаете. Моего мужа взволновал ваш приезд. Встреча с вами. С кем ему здесь поговорить о том, что его интересует? Почти не с кем. Он очень одинок.

Она смотрела на реку, на лебедку парома, на чащу за рекой.

– Когда он увлечется чем-нибудь, ему не терпится завладеть этим. Как дитя малое.

– Я не люблю малых детей.

– Единственное, что в нем есть юного… – сказала она, и эти слова вырвались у нее, точно кровь, брызнувшая из раны.

Он сказал:

– А вы не можете внушить ему, чтобы он перестал болтать обо мне?

– Я на него никак не влияю. Он меня не слушает. Да и чего ему меня слушать.

– Если он любит вас…

– А я этого не знаю. Он иногда говорит, что любит одного Бога.

– Тогда я сам с ним побеседую. И он меня выслушает. Легкий приступ малярии его не спасет. – Он добавил: – Я не знаю, которая его комната, но их в доме не так уж много. Найду.

– Нет! Прошу вас, не надо. Он подумает, что это я во всем виновата. Он рассердится. Я не хочу, чтобы он был сердитый. Мне надо сказать ему одну вещь, А если он будет сердиться, я не смогу. И без того это ужасно.

– Что ужасно?

Она бросила на него отчаянный взгляд. Слезы выступили у нее на глазах и некрасиво, точно капли пота, поползли по щекам. Она сказала:

– Я, кажется, забеременела.

– Я думал, женщины обычно радуются…

– Он не хочет. А предохраняться не позволяет.

– Вы показывались врачу?

– Нет. У меня не было повода для поездки в Люк, а машина у нас одна. Не дай бог, еще поймет, в чем дело. Он обычно только потом интересуется, все ли в порядке.

– А на сей раз не интересовался?

– По-моему, он не помнит, что после того раза у нас с ним опять было.

Куэрри невольно растрогался – какое смирение! Она была совсем молоденькая и очень недурна, но ей и в голову не приходило, что мужчина не должен забывать такие вещи. Она сказала, как будто тем все и объяснялось:

– Это было после приема у губернатора.

– Вы не ошибаетесь?

– У меня уже два раза не приходило.

– Ну, друг мой, в здешнем климате все может быть. – Он сказал: – Вот вам мой совет… как вас зовут?

– Мари.

Из всех женских имен это было самое обычное, но для него оно прозвучало предостережением.

– Да? – живо отозвалась она. – Ваш совет…

– Мужу пока ничего не говорить. Мы придумаем какой-нибудь предлог, чтобы вам съездить в город и показаться врачу. А зря беспокоиться нечего. Вы хотите ребенка?

– Хочу или не хочу, не все ли равно? Раз он не хочет

– Ну, давайте придумаем что-нибудь, и я бы взял вас с собой.

– Кто его уговорит, если не вы? Он так восхищается вами!

– Доктор Колэн просил меня получить в городе медикаменты, кроме того, я хотел сделать сюрприз миссионерам, купить шампанского и еще кое-чего к тому дню, когда будем ставить конек на крыше. Так что доставить вас обратно я смогу только завтра к вечеру.

– Ну и что же? – сказала она, – Его слуга лучше меня за ним ухаживает. Он у него давно, раньше, чем я.

– Я не о том. Может быть, он не доверит мне…

– Дождей последнее время не было. Дорога хорошая.

– Что же, пойти спросить его?

– Но ведь вы собирались говорить о чем-то другом?

– Постараюсь обойтись с ним помягче. Вы отняли у меня мое жало.

– А как будет интересно съездить в Люк одной, сказала она. – То есть с вами. – Она вытерла глаза тыльной стороной руки, совсем не стыдясь своих слез, как ребенок.

– Врач, может быть, скажет, что ваши опасения напрасны. Где его комната?

– Вон та дверь в конце коридора. Вы правда не очень будете его ругать?

– Правда.

Когда он вошел, Рикэр сидел в постели. Скорбная мина у него на лице была как маска, но при виде гостя он быстро снял ее и заменил другой, выражающей радушие.

– Куэрри? Это вы приехали?

– Я завернул к вам по дороге в Люк.

– Как это мило с вашей стороны навестить меня на одре болезни.

Куэрри сказал:

– Я хотел поговорить с вами о дурацком очерке этого англичанина.

– Я дал его отцу Тома, чтобы он отвез вам.

Глаза у Рикэра блестели, то ли от лихорадки, то ли от радости.

– «Пари-диманш» буквально расхватали в Люке. Книжный магазин выписал дополнительные экземпляры. А следующего номера, говорят, заказали сразу сотню.

– Вам не приходило в голову, что мне это может быть неприятно?

– Да, правда, газета не из самых почтенных, но очерк написан в хвалебных тонах. Его даже перепечатали в Италии – представляете себе, что это значит? Говорят, Рим уже послал запрос нашему епископу.

– Рикэр, вы будете слушать меня или нет? Я заставляю себя говорить сдержанно, потому что вы больны. Но этому надо положить конец. Я не католик и даже не христианин. Не радейте обо мне, я не желаю, чтобы ваша церковь принимала меня в свое лоно.

Рикэр сидел под распятием, и на лице у него была всепонимающая улыбка.

– Я не верю ни в какого Бога, Рикэр. Ни в Бога, ни в душу человеческую, ни в вечную жизнь. Мне все это неинтересно.

– Да. Отец Тома говорил, как тяжко вы страдаете в. пустыне.

– Отец Тома ханжа и дурак, а я приехал сюда спасаться от дураков, Рикэр. Можете вы обещать, что оставите меня в покое? Если нет, то я уеду. Мне было хорошо здесь до того, как все это началось. Я убедился, что могу работать. Я чем-то заинтересовался, в чем-то принимаю участие…

– Гении принадлежат миру – такой ценой они расплачиваются за свою гениальность.

Если уж нельзя было избежать пытки, с какой радостью он взял бы себе в палачи наглеца Паркинсона. В этой расхристианной натуре оставались хотя бы щели, куда изредка можно было заронить семечко истины. Рикэр же точно стена, так вся залепленная церковными объявлениями, что и кирпичной кладки под ними не видно. Он сказал:

– Я не гений, Рикэр. У меня был кое-какой талант, не очень большой, и я истратил его до конца. Создавать что-нибудь новое мне стало уже не по силам. Я мог только повторять самого себя. И я решил покончить с этим. Видите, насколько все просто и обыденно. Точно так же покончил я и с женщинами. В конце концов существует только тридцать два способа вбивания гвоздей в доску.

– Паркинсон говорил мне про вас, что раскаяние…

– Никогда я ни в чем не раскаивался. Никогда в жизни. Все вы чересчур любите драматические эффекты. Уход от дел, уход от чувств – и то и другое вполне естественно. Вот вы сами, Рикэр, вы уверены, что все еще сохранили непосредственность чувств, что они у вас не поддельные? Вы очень огорчились бы, если б завтра повстанцы сожгли ваш заводик дотла?

– У меня это не главное в жизни.

– И жена у вас тоже не главное. Мне это стало ясно в первую же нашу встречу. Вам нужен кто-то, кто бы спасал вас от того, чем грозит святой Павел, – от разжигания.

– В христианском браке ничего дурного нет, – сказал Рикэр. – Он гораздо лучше, чем брак по страстной любви. Но если хотите знать правду, главное у меня в жизни – моя вера, и так было всегда.

– Как подумаешь, так мы с вами не такие уж разные люди. Оба понятия не имеем о том, что такое любовь. Вы притворяетесь, будто любите Бога, потому что не любите никого другого. А я притворяться не хочу. Единственное, что во мне осталось, это некоторое уважение к истине. Оно было лучшей стороной моего скромного таланта. Вы все время что-то выдумываете, Рикэр, ведь правда? Некоторые мужчины объясняются в любви проституткам – они не смеют даже переспать с женщиной, не придумав для этого оправдания в каких-то чувствиях. А вы изволили выдумать меня, лишь бы оправдаться перед самим собой. Но я, Рикэр, на эту удочку не пойду.

– Смотрю я на вас, – сказал Рикэр, – и вижу муку человеческую.

– Увы, ошибаетесь! За последние двадцать лет я боли не знаю. И чтобы заставить меня испытать это чувство, нужен кто-то посильнее вас.

– Как хотите, Куэрри, а вы послужили всем нам высоким примером.

– Примером чего?

– Бескорыстия и смирения.

– Я вас предупреждаю, Рикэр: если вы не перестанете распространять обо мне всякую чепуху…

Он почувствовал свою полную беспомощность. Его заманили в эту словесную ловушку. Оплеуха была бы куда проще и полезнее, но время для оплеух уже упущено.

Рикэр сказал:

– Глас людской причислял достойных к лику святых. И не знаю, может быть, такой метод лучше, чем судилище в Риме. Мы приняли вас, Куэрри, под свою эгиду. Вы уже не принадлежите самому себе. Вы потеряли себя в ту ночь, когда молились с прокаженным в лесу.

– Я не молился. Я только…

Он замолчал. Стоит ли продолжать? Последнее слово осталось за Рикэром. И только хлопнув дверью, он вспомнил, что так ничего и не сказал Рикэру о его жене и о ее поездке в Люк.

А она терпеливо, но вся начеку, ждала его в дальнем конце коридора. Он пожалел, что нет при нем кулечка с конфетами, чтобы утешить ее. Она взволнованно спросила:

– Позволил?

– Я так и не спросил его.

– Вы же обещали.

– Я рассердился и забыл. Простите меня.

Она сказала:

– Все равно я поеду с вами в Люк.

– По-моему, не стоит.

– А вы там очень бушевали?

– Нет, не очень. Почти весь мой гнев остался при мне.

– Тогда я поеду.

Он и слова не успел сказать, как она исчезла и через несколько минут вернулась, готовая в дорогу, с одной сумкой «сабена» в руках.

Он сказал:

– Вы путешествуете налегке.

Когда они подошли к грузовику, он спросил:

– Может, мне все-таки пойти и поговорить с ним?

– А если он не пустит? Что тогда?

Они оставили позади запах маргарина и кладбище ржавых котлов, и тень леса легла на них с обеих сторон. Она спросила вежливо, тоном радушной хозяйки:

– Как у вас там дела в больнице?

– Хорошо.

– А как поживает настоятель?

– Он уехал.

– У вас была гроза в прошлую субботу? У нас очень сильная.

Он сказал:

– Не трудитесь поддерживать разговор, это не обязательно.

– Муж считает, что я чересчур молчаливая.

– Молчаливость не такое уж дурное качество.

– Нет, дурное… когда тоска на душе.

– Простите. Я забыл.

Несколько километров они проехали молча. Потом она спросила:

– Почему вы забрались в эти места, а не куда-нибудь еще?

– Потому что эти места далеко.

– Другие тоже далеко. Например, Южный полюс.

– Когда я приехал в аэропорт, самолетов на Южный полюс не было.

Она хихикнула. Как молодых легко развеселить, даже если у них тоска на душе.

– Один самолет вылетал в Токио, – пояснил он, – но мне показалось, что сюда гораздо дальше. Кроме того, гейши и цветущие вишни меня не интересуют.

– Неужели вы правда не знали, куда…

– Одно из преимуществ абонементной книжки состоит в том, что вам можно решать в самую последнюю минуту, куда вы полетите.

– А близких у вас дома разве не осталось?

– Близких – нет. Была одна, но без меня ей лучше.

– Бедная.

– Ничуть. Она ничего особенно ценного не лишилась. Женщине трудно жить с человеком, который не любит ее.

– Да.

– Среди дня неизбежно бывают такие минуты, когда перестаешь притворяться.

– Да.

Они молчали до тех пор, пока не стало темнеть, и тогда он включил фары. Их лучи скользнули по чучелу с кокосовым орехом вместо головы, сидевшему в покосившемся кресле. Она испуганно ахнула и прижалась к его плечу. Она сказала:

– Как что-нибудь непонятное, так пугаюсь.

– Частенько же вам приходится пугаться.

– Частенько.

Он обнял ее за плечи, стараясь успокоить. Она сказала:

– А вы простились с ней?

– Нет.

– Она же, наверно, видела, как вы укладываетесь?

– Нет. Я тоже путешествую налегке.

– Так без всего и уехали?

– Взял бритву, зубную щетку и аккредитив из американского банка.

– Что же вы, на самом деле не знали, куда поедете?

– Понятия не имел. Поэтому набирать с собой разную одежду не имело смысла.

Дорога пошла плохая, и ему понадобились обе руки на штурвале. До сих пор он не задумывался над своим тогдашним поведением. В то время ему казалось, что логично поступить именно так. Он позавтракал плотнее обычного, потому что не знал, когда еще придется есть, потом взял такси. Его путешествие началось с огромного, почти безлюдного аэропорта, специально выстроенного к международной выставке, которая уже давно закрылась. По его коридорам можно было пройти с милю и не встретить почти ни одного человеческого существа. В необозримом зале люди сидели поодиночке в ожидании самолета на Токио. Они были похожи на статуи в музее. Он попросил билет до Токио и вдруг увидел транспарант с названиями африканских городов.

Он сказал:

– А на этот рейс есть места?

– Да, но из Рима до Токио самолета не будет.

– Я поеду до конечного пункта.

Он дал кассиру свою абонементную книжку.

– Где ваш багаж?

– Багажа нет.

Теперь он понимал, что его поведение могло показаться несколько странным. Он сказал кассиру:

– Будьте добры, проставьте на билете только мое имя, фамилии не надо. И в списке пассажиров – тоже. Я не хочу иметь дело с прессой.

Это было одним из немногих преимуществ, которые дает человеку слава: странности его поведения никого не настораживают. Таким бесхитростным способом он думал замести свои следы, но, вероятно, допустил какой-то просчет, иначе письмо, подписанное «tout a toi», не дошло бы до него. Может быть, она сама приезжала в аэропорт на разведку. У кассира, вероятно, было что порассказать ей. Но так или иначе, ни в конечном пункте, ни в маленькой гостинице, где кондиционированного воздуха не было, а душ хоть и был, но не работал, его никто не узнал, хотя он назвался по фамилии. Значит, выдать его местопребывание мог только Рикэр. Интерес, который проявил к нему Рикэр, зыбью прошел полмира, точно радиоволна, и эта зыбь докатилась до международной прессы. У него вдруг вырвалось:

– Как я жалею, что встретился с вашим мужем!

– И я тоже.

– Разве у вас были из-за меня какие-нибудь неприятности?

– Я… я о себе. Я тоже об этом жалею.

Фары выхватили из темноты Деревянные подпорки и на них клетку высоко в воздухе. Мари Рикэр сказала:

– Я все здесь ненавижу. Хочу домой.

– Мы далеко отъехали, поворачивать поздно.

– Здесь у меня дома нет, – сказала она. – Здесь завод.

Он прекрасно знал, чего она ждет от него, но не хотел произносить эти слова. Посочувствуешь – пусть неискренне, в заученных выражениях, а что за этим обычно следует, давно известно по опыту. Тоска – это голодный зверь, который притаился у лесной тропы в ожидании своей жертвы. Он сказал:

– У вас есть где остановиться в Люке?

– Нет, у нас там никого нет из друзей. Я поеду с вами, в гостиницу.

– Вы оставили записку мужу?

– Нет.

– Напрасно.

– А вы оставили – перед тем как уехать в аэропорт?

– Это другое дело. Я уезжал навсегда.

Она сказала:

– Вы дадите мне взаймы на билет домой… в Европу, конечно?

– Нет.

– Так я и знала.

И как будто этим все было решено, и ей ничего больше не оставалось делать, она отвернулась от него и заснула. Он подумал – несколько опрометчиво: бедная, запуганная зверушка! Эта еще слишком молода и потому не очень опасна. Жалеть их рискованно только, когда они входят в полную силу.