Текст книги "Ценой потери"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

ЧАСТЬ IV

Глава первая

1

В ранней утренней прохладе Куэрри и доктор Колэн сидели на ступеньках больничной веранды. Каждый ее столб отбрасывал тень на землю, и в каждой такой полоске тени ютился кто-нибудь из больных. У алтаря через дорогу настоятель служил воскресную мессу. Боковых стен у церкви не было, если не считать кирпичной решетки в защиту от солнца, сквозь которую молящиеся были видны Куэрри и Колэну по частям, точно разрезная картинка-загадка: монахини на стульях в первом ряду, а позади них – прокаженные на низких длинных скамейках из камня, потому что камень проще и легче дезинфицировать, чем дерево. Издали, с веранды, все это выглядело весело и ярко: солнце золотой рябью играло на белых одеяниях монахинь и пестрых женских платьях. Когда женщины опускались на колени, обручи у них на бедрах позвякивали, как четки, а расстояние и кирпичная кладка излечивали все увечья, скрывая изуродованные ноги. Позади доктора на верхней ступеньке сидел старик, страдающий слоновой болезнью, мошонка у него свисала на ступеньку ниже. Куэрри и Колэн переговаривались вполголоса, чтобы не мешать церковной службе. Шепот, шорохи, звяканье, треньканье, неторопливые движения, смысл которых почти ускользнул у них из памяти, потому что очень уж давно они отошли от всего этого.

– Неужели его нельзя оперировать? – спросил Куэрри.

– Нет, рискованно. Сердце вряд ли выдержит наркоз.

– И что же, так ему и таскаться с этой штукой до самой смерти?

– Да. Но она не очень тяжелая. Какая же все-таки несправедливость, а? Вдобавок к лепре страдать еще и этим.

Из церкви донесся дружный вздох, шорох – прихожане сели. Доктор сказал:

– Я не я буду, а выклянчу когда-нибудь у кого-нибудь деньги и куплю несколько кресел на колесах для самых тяжелых больных. Вот этому, конечно, понадобится специальное. А может знаменитый католический архитектор сконструировать кресло для больного со слоновыми утолщениями яичек?

– Хорошо, будет вам чертеж, – сказал Куэрри.

В церкви через дорогу слышался голос настоятеля. Он читал проповедь на смеси французского с креольским, в речь его вплетались даже фламандские фразы и еще какие-то слова, видимо, на языке монго или другого речного племени.

– Истинно говорю вам: мне было стыдно, когда тот человек сказал: «Вы, слуги Ису, клистиане, все бессовестные воры – здесь крадете, там крадете, только и знаете, что красть. Не деньги вы крадете, нет, нет! И не так, чтобы залезть в хижину Тома Оло и унести его новый радиоприемник. И все равно вы воры. Худшие из всех воров. Увидите человека, который живет с одной женой и не бьет ее и ходит за ней, когда она мучается после тех лекарств, что дают в больнице, увидите и говорите: „Вот она, клистианская любовь!“ Идете в суд и слышите, как добрый судья говорит мальчишке, который стащил у белого человека сахар из буфета: „Ты плохой мальчишка. Наказывать я тебя не стану, но смотри в другой раз не попадайся мне. И забудем о сахаре“. И, услышав это, вы говорите: „Вот оно, клистианское милосердие!“ Но вы воры, вы бесстыжие воры, когда говорите так, ибо вы крадете любовь у человека и милосердие у человека. Но вот человек истекает кровью и умирает, потому что ему воткнули нож в спину, и почему же никто из вас не скажет: „Вот она, клистианская злоба“?»

– Да он, кажется, отвечает на то, что я ему однажды наговорил, – сказал Куэрри с чуть заметным подергиванием губ, в котором Колэн начинал теперь узнавать зародыш смешка. – Только у меня все это было как-то по-другому выражено.

– Почему же, когда Анри Окапа купил новый велосипед и кто-то пришел и сломал тормоз на его велосипеде, почему никто из вас не скажет: «Вот она, клистианская зависть!»? Вы как тот вор, что крадет только хорошие плоды, а плохие оставляет гнить на дереве. Ну что ж, ладно. Меня тот человек называет самым главным вором, а я говорю ему: ты очень ошибаешься. Каждый может защищать себя перед судьей, который его судит. И вы – все, кто сейчас в церкви, вы мои судьи, и я перед вами защищаюсь.

– Давненько я не слушал проповедей, – сказал доктор Колэн. – Вспоминается детство, томительная скука. Верно?

– Вы молитесь Ису, – говорил настоятель. Он по привычке скривил губы, точно перекладывая сигару из одного угла рта в другой. – Но Ису не только праведник. Ису – Бог, и он, Ису, сотворил мир. Когда вы слагаете песню, вы сами в этой песне, когда вы печете хлеб, вы сами в этом хлебе, когда вы зачинаете ребенка, вы сами в этом ребенке, а Ису создал вас всех, и потому он сам в каждом из вас. Когда вы любите, это он, Ису, любит, когда вы смилуетесь над кем, это его милосердие. Но когда вы ненавидите кого и завидуете, это не Ису, ибо все, что он сотворил, все благо. Где дурное, там ничего нет. Ненависть – это когда пет любви. Зависть – это когда нет справедливости. Там ничего нет, там пустота вместо Ису.

– Это еще требует доказательств, – сказал доктор Колэн.

– А я говорю вам, что если человек любит, значит, он клистианин. Если человек жалеет кого, значит, он клистианин. Уж не кажется ли вам, что, кроме вас, кроме тех, кто ходит в церковь, в поселке больше нет клистиан? Возле колодца, позади дома Мари Акимбу, живет знахарь, он молится Нзамбе и делает плохие лекарства. Он поклоняется ложному Богу, но однажды заболел один мальчик, а его отец и мать лежали в больнице, и этот знахарь не взял с них денег. Лекарство он дал мальчику плохое, но денег не взял. Он заставил большого Бога похлопотать за мальчика у Нзамбе, но денег не взял. И я говорю вам: значит, тогда он был клистианин, и такой клистианин лучше, чем тот, кто сломал велосипед Анри Окапа. Он не верит в Ису, но он был клистианин. Я не вор, я не украл у этого знахаря его доброту, чтобы одарить ею Ису. Я отдаю Ису только то, что он сам сотворил. Ису сотворил любовь, он сотворил милосердие. У каждого человека есть что-нибудь, что сотворил Ису. Поэтому каждый человек хоть немножко, а клистианин. Тогда какой же я вор? Пусть человек будет очень дурной, и все-таки он хоть раз в жизни, а докажет, что Господь вложил ему добро в сердце.

– Так, пожалуй, мы с вами тоже сойдем за христиан, – сказал Куэрри. – Вы христианской веры, Колэн?

– Не это меня интересует, – сказал Колэн. – Вот если бы христиане добились, чтобы кортизон подешевел, это другое дело. Ну, пошли.

– Терпеть не могу упрощений, – сказал Куэрри и не поднялся со ступенек.

Настоятель продолжал:

– Я не говорю вам: делайте добро во имя любви к Богу. Это очень трудно. Для многих из нас непосильно. Не легче ли сжалиться, потому что плачет ребенок, или любить, потому что приглянулась девушка или приглянулся юноша. Не думайте, что это плохо, это хорошо. Только помните и не забывайте: милосердие ваше и любовь, которую вы чувствуете, даровал вам Господь. Не давайте им лежать втуне, и, может быть, если вы помолитесь, прочитаете молитву, вам будет легче сжалиться во второй раз и в третий…

– И полюбить вторую женщину, а за ней третью, – сказал Куэрри.

– А что же? Конечно! – сказал доктор.

– Милосердие… любовь… – сказал Куэрри. – Неужели ему не случалось видеть, как убивают своей любовью, своим милосердием? Когда слышишь эти слова из уст священника, так и кажется, что вне стен ризницы и вне молитвенных собраний они теряют всякий смысл.

– А по-моему, он старается втолковать как раз обратное.

– Что же он хочет? Чтобы мы винили Бога за нашу любовь. По-моему, винить надо человека. Если Бог есть, пусть он, по крайней мере, будет существом, ничем не запятнанным. Пойдемте, не то вас тут обратят на путь истинный и вы, сами того не подозревая, станете христианином.

Они встали и пошли к амбулатории мимо церкви, где читали «Верую».

– Бедняга, – сказал Колэн. – Жизнь у него не легкая, а благодарности он почти не видит. Старается помочь всем и каждому, чем только можно. Если я слыву у него тайным христианином, мне же лучше, правда? Не каждый священник согласится работать рука об руку с атеистом.

– Неужели общение с вами не убедило его, что умный человек может построить свою жизнь без Бога?

– Мне жить легче, чем ему. Распорядок моего дня установлен. Я узнаю, когда человек выздоравливает, по отрицательным бактериоскопическим реакциям. Для добрых деяний таких анализов не существует. Что вас заставило, Куэрри, пойти за вашим боем в джунгли?

– Любопытство. Гордость. Только не клистианская любовь, поверьте мне.

Колэн сказал:

– Все равно, в ваших словах так и слышится, что вы потеряли что-то дорогое, любимое. А я ничего не терял. Я расположен к ближним своим. Расположение – вещь куда более безопасная, чем любовь. Оно не требует жертв. А кто ваша жертва, Куэрри?

– Теперь их нет. Теперь со мной все в порядке… Я выздоровел, Колэн, – добавил он не очень уверенно.

2

Отец Поль положил себе порцию так называемого творожного суфле, потом налил стакан воды на запивку. Он сказал:

– Куэрри хитрый, пошел завтракать к доктору. Нельзя ли повлиять на сестер, чтобы они хоть немножко разнообразили дежурные блюда? Как-никак сегодня воскресенье, скоромный день.

– У них это считается лакомством, – сказал настоятель. – Они думают, что мы всю неделю о нем мечтаем. Не будем разочаровывать их, бедняжек. Ведь сколько яиц уходит на это суфле.

Готовили на миссионеров монахини, и еду приходилось носить в миссию за четверть мили по самому солнцепеку. Монахиням и в голову не приходило, что такое путешествие оказывается гибельным для суфле, омлетов и даже для послеобеденного кофе.

Отец Тома сказал:

– По-моему, Куэрри равнодушен к еде.

Отец Тома был единственный в лепрозории, с кем настоятель чувствовал себя не совсем свободно: в нем все еще оставалась семинарская скованность и взвинченность. Он окончил семинарию раньше всех своих здешних собратьев, но был словно обречен на вечную несчастливую юность. Его стесняло общество людей, которые успела повзрослеть и интересовались не столько ловлей душ человеческих, сколько работой электростанции и качеством кирпича. Души подождут. У них впереди вечность.

– Да, он неприхотливый нахлебник, – сказал настоятель, чуть отклоняясь от курса, которым, как он подозревал, хотелось следовать отцу Тома.

– Куэрри замечательный человек, – сказал отец Тома, поворачивая на прежнее направление.

– Теперь у нас хватит денег на покупку электрического вентилятора для родильной палаты, – ни с того, ни с сего заявил настоятель.

– Дайте срок, доживем и до кондиционированного воздуха, – сказал отец Жан. – И до аптекарского магазина и до свеженьких киножурналов с портретами Брижит Бардо [28]28
  Брижит Бардо(р. 1934) – французская киноактриса.


[Закрыть].

Отец Жан был высокий, бледный, со впалой грудью, борода у него торчала клоками, точно неподстриженная живая изгородь. Когда-то давно, до вступления в Орден, отец Жан славился как блестящий богослов, но теперь он старательно культивировал в себе любовь к кино, точно это могло помочь ему зачеркнуть его сомнительное прошлое.

– А по-моему, к воскресному завтраку лучше всего яйцо всмятку, – сказал отец Поль.

– Вряд ли оно вам придется по вкусу – тухлое, – сказал отец Жан, подкладывая себе суфле; несмотря на свою испитую физиономию, он отличался чисто фламандским аппетитом.

– Смотрели бы за курами получше, – сказал отец Жозеф, – вот яйца бы и не тухли. Я дам им рабочих, пожалуйста, пусть построят курятники, тогда куры и нестись будут лучше. Провести в каждый курятник электричество из их дома проще простого.

Брат Филипп заговорил впервые. Он не любил вмешиваться в разговоры людей, которые, по его понятиям, были куда более далеки от всего мирского, чем он сам.

– Электрические вентиляторы, курятники. Смотрите, отец, выдержит ли наше динамо такую нагрузку?

Настоятель чувствовал, что его сосед по столу, отец Тома, весь кипит. Он решил действовать тактично:

– Как ваш новый класс, отец? Все ли там есть, что нужно?

– Все есть, кроме учителя, который хоть мало-мальски разбирался бы в вопросах веры.

– Ну, это не первостепенное. Лишь бы научил ребят азбуке.

– Казалось бы, катехизис знать важнее, чем азбуку.

– Сегодня звонил Рикэр, – сказал отец Жан, придя на выручку настоятелю.

– Что ему нужно?

– Поговорить с Куэрри, конечно. На сей раз о каком-то англичанине, но, в чем дело, передать через меня отказался. Грозит приехать к нам, когда паромы опять будут ходить. Я попросил его захватить с собой какие-нибудь киножурналы, но он сказал, что ничего такого не читает. Кроме того, ему понадобилось «О предопределении» отца Гарригу-Легранжа.

– Иной раз я почти жалею, – сдержанно проговорил настоятель, – что мосье Куэрри приехал к нам.

– А по-моему, – сказал отец Тома, – мы должны радоваться любому маленькому неудобству, которое он нам причиняет. Ведь жизнь у нас здесь не очень бурная.

Кусок суфле так и остался нетронутым у него на тарелке. Он скатал тугой катышек из хлеба и проглотил его, запив водой, как пилюлю.

– Пока Куэрри здесь, нас не оставят в покое. Куэрри ведь не только знаменитость. Он человек глубоко верующий.

– Что-то я этого не замечал, – сказал отец Поль. – На мессе его сегодня не было.

Настоятель закурил очередную сигару.

– Нет, был. И я свидетель, что он не сводил глаз с алтаря. Сидел он через дорогу, вместе с больными, и, по-моему, это ничуть не хуже, чем присутствовать на богослужении, восседая в первом ряду, спиной к прокаженным.

Отец Поль открыл было рот, чтобы возразить отцу Тома, но настоятель предостерегающе подмигнул ему.

– Ну что ж, вы, по крайней мере, милостивы к нашему гостю. – Он положил сигару на край своей тарелки и, встав, прочел благодарственную молитву. Потом перекрестился и снова взял сигару. – Отец Тома, – сказал он, – вы не могли бы уделить мне минуту-другую?

Он провел отца Тома к себе и усадил его в единственное в комнате кресло – оно предназначалось для посетителей. Отец Тома не сводил с него глаз, сидя навытяжку, точно кобра, подстерегающая мангусту.

– Сигару, отец?

– Вы же знаете, что я не курю.

– Да, конечно. Виноват. У меня в мыслях был кто-то другой. Вам неудобно в этом кресле? У него, наверно, продавлены все пружины. Пружинная мебель в тропиках – полная нелепость, но это кресло подарили нам вместе с прочей рухлядью, и…

– Мне удобно, не беспокойтесь.

– Меня очень огорчает, что вы недовольны вашим учителем. Теперь, когда мы открыли и третью группу для мальчиков, хорошего найти не так-то легко. У монахинь это дело поставлено лучше.

– Ну что ж, если вас устраивает такая учительница, как Мари Акимбу…

– Мать Агнеса говорит, что она очень старается.

– Да, старается – заводит каждый год по ребенку от разных мужей. Ей разрешают качать люльку во время уроков, а, по-моему, это недопустимо. Она опять беременна. Недурной пример для других!

– Ну что ж поделаешь! Autres pays, autres moeurs [29]29
  Другая страна, другие нравы(фр.).


[Закрыть].Мы здесь затем, чтобы помогать людям, а не предавать их анафеме, отец, и вряд ли нам подобает указывать сестрам. Они присмотрелись к этой молодой женщине, а мы – нет. Вы не забывайте, что здесь редкий человек знает, кто его отец. Дети принадлежат матерям. Может быть, поэтому здешний народ и отдает предпочтение нам и матери Божией, а не протестантам. – Настоятель замялся, подыскивая слова. – Вы… вы, отец, живете у нас… уже больше двух лет?

– Через месяц исполнится ровно два года.

– По-моему, вы мало едите. Это суфле, конечно, не слишком соблазнительно…

– Нет, отчего? Суфле как суфле. Просто я назначил себе сегодня постный день.

– Надеюсь, с согласия вашего духовника?

– На такой короткий срок не стоило его спрашивать, отец.

– Ну что ж, день вы выбрали правильно, поскольку сегодня суфле, но знаете, европейцы плохо переносят здешний климат, особенно на первых порах. Мы начинаем привыкать к нему лет через шесть, когда подходит время отпуска. Мне иной раз становится страшно при мысли о поездке домой. А первые годы лучше… лучше не перенапрягаться.

– А мне не кажется, что я перенапрягаюсь, отец.

– Первейший наш долг – выжить, уцелеть, даже если ради этого приходится давать себе некоторые послабления. В вас сильно развит дух жертвенности, отец. Качество само до себе замечательное, но это не всегда то, что требуется на поле битвы. Хороший солдат никогда не заигрывает со смертью.

– Вот не думал, что я…

– Крушение надежд – кто этого не переживал? Несчастная Мари Акимбу… Что ж делать? Надо пользоваться тем людским материалом, который у нас под руками. Вряд ли в некоторых приходах Льежа вы нашли бы нечто лучшее, хотя иногда мне кажется, что там вам было бы легче. Африканская миссия – это не каждому по силам. Если человек чувствует себя здесь не на месте, надо хлопотать о переводе, ничего зазорного в этом нет. Как вы спите, отец?

– Мне сна хватает.

– Не сходить ли вам к доктору Колэну? Иной раз какая-нибудь таблетка бывает так кстати и так поможет, просто диву даешься.

– Отец, почему вы настроены против мосье Куэрри?

– Я? Не замечал этого за собой.

– Кто другой похоронил бы себя здесь заживо и стал бы возиться с нашей больницей? Ведь он пользуется всемирной славой, хотя отец Поль о нем и понятия не имел.

– Мне незачем доискиваться до причин его поступков, отец Тома. Я принимаю эту помощь и надеюсь, никто не обвинит меня в неблагодарности.

– А я доискиваюсь. Я говорил с Део Грациасом. И надеюсь, меня хватило бы на такой поступок – пойти ночью в заросли, искать там пропавшего слугу… хотя, не знаю, не могу ручаться…

– Вы боитесь темноты?

– Да. И не стыжусь признаться в этом.

– В таком случае от вас бы потребовалось еще большее мужество. Чего боится мосье Куэрри, я пока не выяснил.

– Разве это не героический поступок?

– Да будет вам! Человек без сердца и человек без страха одинаково не внушают мне доверия. Страх может уберечь нас от многого. Я, конечно, не хочу сказать, что мосье Куэрри…

– Разве бессердечный человек мог бы пробыть там возле своего слуги всю ночь и молиться за него?

– Я знаю, в городе все об этом твердят, но вот молился ли он? Сам мосье Куэрри ничего такого доктору не рассказывал.

– Я спросил Део Грациаса. Он сказал, да. Я спросил его, какие молитвы? «Аве Мария»? Он сказал, да.

– Отец Тома, когда вы поживете подольше в Африке, вы убедитесь, что африканцу нельзя задавать вопрос в такой форме, которая допускает утвердительный ответ. Они говорят «да» из вежливости. Но на это никак нельзя полагаться.

– Мне кажется, что, прожив здесь два года, я могу разобрать, лжет африканец или нет.

– Это не ложь. Отец Тома, я прекрасно понимаю, почему Куэрри овладел вашими мыслями. Вы с ним оба люди крайностей. Но нам, в нашей жизни, лучше обходиться без героев – то есть без живых героев. Хватит с нас и святых.

– Значит, при жизни святых не бывает? Так вас понимать?

– Нет, зачем же? Но не будем торопиться, пусть сначала их признает церковь. Так мы убережем себя от горьких разочарований.

3

Отец Тома стоял у двери своей комнаты, глядя сквозь густую проволочную сетку на плохо освещенную улицу лепрозория. На столе позади него горела заранее зажженная свеча, и ее бледный огонек чуть виднелся под свисавшей с потолка электрической лампочкой без абажура. Через пять минут свет выключат. Этого он всегда боялся, молитвы не помогали залечивать темноту. Слова настоятеля снова разбудили в нем тоску по Европе. Льеж – город мерзкий, жестокий, но нет там такой минуты в ночи, когда, подняв штору, человек не увидел бы отблеска света на противоположной стене, а то и запоздалого прохожего, спешащего домой. Здесь же движок выключают в десять часов вечера, и тогда остается одно: верить слепой верой, что джунгли не подступили к порогу комнаты. Иногда ему казалось, будто он слышит, как листья шуршат, задевая москитную сетку на двери. Он взглянул на часы – осталось четыре минуты.

Он признался настоятелю, что боится темноты, а настоятель отмахнулся от его страхов, как от сущего пустяка. Ему мучительно хотелось отвести с кем-нибудь душу, но с братьями по Ордену это почти невозможно, все равно что солдату признаться в трусости своему однополчанину. Нельзя же сказать отцу настоятелю: «Я каждую ночь молю Бога, чтобы меня не вызвали к кому-нибудь, кто умирает в больнице или у себя на кухне, и чтобы мне не пришлось зажигать фонарик на велосипеде и ехать куда-то в темноту». Несколько недель назад ночью умер один старик, но тогда к нему поехал отец Жозеф, и покойник сидел в расшатанном шезлонге, с каким-то фетишем на коленях, изображающим Нзамбе, и с медалькой на шнурке вокруг шеи. Условное отпущение грехов отец Жозеф дал при свете велосипедного фонарика, так как свечей поблизости не нашлось.

Он был уверен, что настоятель завидует Куэрри. Его собратья-миссионеры забивают свою жизнь всякими мелкими заботами, и им так легко говорить между собой о стоимости ножных ванн, неполадках на электростанциях, простоях на кирпичном заводе, а вот он ни с кем не может поделиться тем, что его волнует. Он завидовал счастливым мужьям, у которых наперсница всегда наготове – и в постели, и за столом. Отец Тома состоял в браке с церковью, а церковь отвечала на его признания одними лишь штампами исповедальни. Он вспомнил, что даже в семинарии духовник всякий раз останавливал его, когда ему случалось преступить границы общепринятого в своих проблемах. Слово «сомнения», как дорожный знак, преграждало путь мысли, куда бы она ни свернула. «Мне надо говорить, надо говорить!» – беззвучно крикнул отец Тома, когда огонь погас везде и туканье движка смолкло. В темноте веранды послышались шаги, кто-то прошел мимо комнаты отца Поля и прошел бы мимо его собственной, если бы он не спросил:

– Это вы, мосье Куэрри?

– Да.

– Не зайдете ли ко мне на минутку?

Куэрри отворил дверь и ступил в маленький круг света. Он сказал:

– Я втолковывал настоятелю разницу между бидэ и ножной ванной.

– Присядьте, пожалуйста. Я так рано не могу заснуть, а читать при свечке зрение не позволяет.

Уже в одной этой фразе отец Тома сказал о себе Куэрри больше, чем когда-либо говорил настоятелю, так как он знал, что настоятель охотно даст ему электрический фонарь и разрешит читать сколько угодно после того, как потушат свет, а это только выставит напоказ его слабости. Куэрри поискал глазами, куда сесть. В комнате был всего один стул, и отец Тома потянулся откинуть тюлевый полог над кроватью.

– А почему бы нам не пойти ко мне? – спросил Куэрри. – У меня виски.

– Я сегодня пощусь, – сказал отец Тома. – Пожалуйста, берите стул. А я сяду на кровать.

Огненный язычок свечки тянулся ровно вверх, точно карандаш, сужаясь к коптящему кончику.

– Я надеюсь, вы всем у нас довольны? – сказал отец Тома.

– Ко мне здесь очень хорошо относятся.

– С тех пор как я приехал сюда, вы первый обосновались в лепрозории надолго.

– Вот как?

Длинный узкий нос отца Тома как-то странно загибался в сторону – точно он принюхивался к еле уловимому запаху.

– Здесь требуется время, чтобы обжиться, – Он рассмеялся нервным смешком. – Я, кажется, все еще не обжился.

– Я вас понимаю, – машинально проговорил Куэрри за неимением лучшего ответа, но для отца Тома бром этой ничего не значащей фразы был как глоток вина.

– Да, вы все понимаете. Мне, иной раз кажется, что миряне обладают большим пониманием, чем священники. И зачастую, – добавил он, – и большей верой.

– Вот уж чего про меня не скажешь! – ответил Куэрри.

– Я ни с кем этим не делился, – проговорил отец Тома таким тоном, точно вручал Куэрри какую-то драгоценность, делая его на веки вечные своим должником. – После окончания семинарии я часто думал, что меня может спасти только мученичество… конечно, если смерть придет ко мне до того, как я потеряю последние крохи веры.

– Да вот не приходит она, – сказал Куэрри.

– Я хотел поехать в Китай, но меня туда не пустили.

– Ваша работа нужна здесь, наверно, не меньше, чем там, – Куэрри сдавал свои ответы быстро и машинально, точно карты.

– Обучать грамоте? – Отец Тома подвинулся на кровати, и складка полога от москитов, скользнув вниз, закрыла ему лицо, как подвенечная фата или сетка пчеловода. Он откинул ее, но она опять сползла вниз, точно неодушевленные предметы тоже умеют выбирать самые подходящие минуты, чтобы помучить человека.

– Ну что ж, пора спать, – сказал Куэрри.

– Вы извините меня. Я вас задерживаю. Надоедаю вам.

– Нет, нисколько, – сказал Куэрри. – К тому же у меня бессонница.

– Вот как? Это все жара. Я сплю четыре-пять часов в сутки, не больше.

– Могу предложить вам снотворное.

– Нет, нет, благодарю вас. Надо приучаться и без них. Ведь я послан сюда Господом.

– Но вы же добровольно приехали?

– Да, конечно, но не будь на то его воли…

– Может, и на то будет его воля, чтобы вы приняли таблетку нембутала? Я принесу.

– Нет, мне будет лучше, если я просто поговорю с вами. Ведь там у нас не поговоришь – о серьезных вещах. Может быть, я отрываю вас от работы?

– Я при свечах не работаю.

– Я вас скоро отпущу, – сказал отец Тома, слабо улыбнувшись, и замолчал. Пусть джунгли подступают к самому порогу, в кои-то веки он не один! Куэрри сидел, зажав руки между колен, и ждал. Вокруг огонька свечки с жужжаньем вился москит. Опасное желание выговориться росло в отце Тома, точно напор сладострастия. Он сказал:

– Если бы вы знали, как иной раз бывает нужно поговорить с верующим, чтобы укрепить веру в самом себе.

Куэрри сказал:

– Для этого у нас есть отцы миссионеры.

– Мы говорим между собой только о динамо-машине и о наших школах, – сказал он. – Мне иногда кажется, что, если я здесь останусь, вере моей придет конец. Вы меня понимаете?

– Да, понимаю. Но, по-моему, об этом вам следует побеседовать с вашим духовником, а не со мной.

– Део Грациас говорил с вами? Говорил?

– Да. Немножко.

– У вас дар вызывать людей на откровенность. Рикэр…

– Помилуй Бог! – Куэрри беспокойно заерзал на жестком стуле. – То, что я мог бы вам сказать, не спасет вас. Можете положиться на мое слово. Я… я неверующий.

– Вы само смирение! – сказал отец Тома. – Мы все это заметили.

– Если бы вы знали меру моей гордыни…

– Гордыня, которая строит церкви и больницы, не так уж плоха.

– Не делайте из меня контрфорса вашей веры, отец. Я окажусь самой ненадежной ее точкой. Мне не хочется еще больше нарушать ваш душевный покой, но… у меня ничего для вас нет… ничего. Я даже никогда не назвал бы себя католиком, разве только если бы попал в армию или в тюрьму. Я католик по анкетным данным, вот и все.

– Нас обоих одолевают сомнения, – сказал отец Тома. – И, может, у меня их больше, чем у вас. Они приходят ко мне даже в алтаре, когда я держу Святые дары вот этими руками.

– Я давно покончил со всякими сомнениями. Если говорить начистоту, отец, я не верю в Бога. Совсем не верю. Я разделался с верой… как с женщинами. У меня нет ни малейшего желания обращать в неверие других и вообще нарушать чей-то покой. Я предпочел бы держать рот на замке, если вы только дадите мне такую возможность.

– Вы даже не представляете себе, сколько мне дала беседа с вами! – взволнованно сказал отец Тома. – Здесь нет никого, с кем я мог бы поговорить. А ведь иной раз как бывает нужен человек, страдающий тем же, что и ты сам!

– Но вы меня не поняли, отец.

– Неужели вы сами не чувствуете, что, может быть, Господь осенил вас своей милостью в пустыне? Может быть, вы идете по стопам Иоанна Крестителя в noche oscura [30]30
  Темную ночь(исп.).


[Закрыть]?

– Как вы далеки от истины! – сказал Куэрри, то ли возмущенно, то ли в полном недоумении разводя руками.

– Я за вами наблюдал, – сказал отец Тома. – Я умею судить о людях по их поступкам.

Он наклонился всем телом вперед, так что его лицо приблизилось к лицу Куэрри, и Куэрри уловил запах гвоздичного масла, которое отец Тома употреблял против москитов.

– Впервые со дня приезда сюда я чувствую, что могу принести кому-то пользу. Когда у вас возникнет потребность в исповеди, помните, что я здесь, с вами.

– Если мне и придется когда-нибудь исповедоваться, – сказал Куэрри, – то разве лишь на допросе у судьи.

– Ха-ха! – Отец Тома подхватил шутку на лету и сунул ее за пазуху сутаны, точно мячик, конфискованный у школьника. Он сказал: – Вот вы говорите – сомнения. У меня они тоже есть, уверяю вас. А что, если мы с вами вспомним философскую аргументацию? Это нам поможет.

– Мне, отец, ничто не поможет. Такую аргументацию разобьет в пух и прах любой шестнадцатилетний школяр. Да и вообще я ни в какой помощи не нуждаюсь. Простите меня за резкость, но я не хочу верить, отец. Я вылечился.

– Тогда почему же в вас, как ни в ком другом, я черпаю самую суть веры?

– Это ваше собственное вероощущение, отец. Вы ищете веру и, видимо, обретаете ее. А я не ищу. Все то, что я постиг когда-то, а потом утерял, мне больше не нужно. Если бы вера была деревом и оно росло бы в конце вот этой улицы, клянусь вам, я бы шагу по ней не ступил. Мне не хочется оскорблять ваши чувства, отец. Будь я в силах помочь вам, я бы помог. Сомнения причиняют вам боль, но ведь это она, вера, болит в вас, и я желаю вам победы над самим собой.

– Значит, вы все, все понимаете? – сказал отец Тома, и Куэрри, доведенный до отчаяния, невольно поморщился. – Не сердитесь, может быть, я знаю вас лучше, чем вы сами себя знаете. Такого понимания мне не приходилось встречать «во всем Израиле», если можно назвать так нашу общину. Я вам стольким обязан. Может быть, мы еще поговорим – вот так же вечером. О разных проблемах – ваших и моих.

– Может быть, но…

– И помолитесь за меня, мосье Куэрри. Ваша молитва дорога мне.

– Я не молюсь.

– А Део Грациас говорил совсем другое, – сказал отец Тома, выдавив из себя улыбку – темную, приторную и клейкую, как лакричный леденец. Он сказал: – Есть молитвы внутренние, молитвы безмолвные. А люди доброй воли умеют молиться и бессознательно. Одна ваша мысль может стать молитвой в глазах Господа. Думайте обо мне хоть изредка, мосье Куэрри.

– Непременно.

– Если бы я мог оказать вам такую же помощь, какую оказали мне вы!

Он помолчал, словно ожидая, что сейчас его о чем-то попросят, но Куэрри только поднял руку и отвел от лица липкую паутину, которую паук свесил с потолка между ним и дверью.

– Сегодня ночью я буду спать крепко, – угрожающе проговорил отец Тома.