Текст книги "Ценой потери"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

4

По рассеянности отец Жозеф вытер нож о полу сутаны и сказал:

– Все-таки не следует забывать, что обвинение держится только на ее словах.

– Зачем ей было выдумывать такую страшную историю? – спросил отец Тома, – Ребенок-то, по-видимому, ожидается на самом деле.

– Куэрри столько для нас сделал, – сказал отец Поль. – Мы должны быть благодарны ему.

– Благодарны? Вы это серьезно, отец? После того как он выставил нас на всеобщее посмешище? «Отшельник с берегов Конго. Святой с прошлым». Сколько всего о нем было написано в газетах! А что теперь будут писать?

– Вас эти писания радовали больше, чем самого Куэрри, – сказал отец Жан.

– Конечно, радовали. Я в него верил. Я думал, что он появился здесь с добрыми намерениями. И даже выгораживал его перед настоятелем, когда тот предостерегал меня. Но в те дни я ведь знать не знал, что его заставило приехать сюда.

– А если теперь узнали, поделитесь с нами. – Отец Жан говорил сухо и односложно, как на дискуссиях по богословской этике, когда все то, что касалось сексуальных грехов, надо было подавать без всякой эмоциональной окраски.

– Я только могу предположить, что он бежал из Европы от каких-то неприятностей с женщинами.

– Неприятности с женщинами – термин не точный, а кроме того, разве нам не предписано бежать от этого? Святой Августин советовал не спешить в таких случаях, но его советом руководствуются далеко не все и не везде.

– Куэрри прекрасный строитель, – упорствовал отец Жозеф.

– Так что же вы предлагаете? Чтобы он остался в миссии и жил во грехе с мадам Рикэр?

– Конечно, нет, – сказал отец Жан. – Мадам Рикэр завтра же должна уехать отсюда. Судя по вашим же словам, он не жаждет отправиться следом за ней.

– На том дело не кончится, – сказал отец Тома. – Рикэр потребует раздельного жительства. Может быть, даже подаст на Куэрри в суд и начнет бракоразводный процесс, и тогда вся эта поучительная история попадет в газеты. Куэрри и без того их интересует. Как вы думаете, генерал обрадуется, когда прочитает за завтраком о скандале в нашем лепрозории?

– Конек, к счастью, уже поставлен, – сказал отец Жозеф, все вытирая и вытирая нож, – но нам еще столько надо строить.

– А что, если просто подождать? – сказал отец Поль. – Кто знает? Может, она все выдумала. Может, Рикэр не предпримет никаких шагов. В газетах ничего не будет. Ведь им не интересно показывать миру такого Куэрри. Может, вся эта история и не дойдет до ушей или глаз генерала.

– А вы думаете, епископ так ничего и не узнает? В Люке сейчас, наверно, только и разговоров что об этом. В отсутствие настоятеля я несу ответственность.

Заговорил брат Филипп – впервые за все время.

– Там кто-то ходит, – сказал он. – Отпереть дверь?

Это был Паркинсон, мокрый до костей, потерявший дар речи от спешки. Он водил ладонью по левой стороне груди, будто стараясь усмирить зверька, что сидел у него под рубашкой, как у спартанца.

– Подайте ему стул, – сказал отец Тома.

– Где Куэрри? – спросил Паркинсон.

– Не знаю. Должно быть, у себя.

– Рикэр его разыскивает. Он ходил к сестрам, но не застал его там.

– А откуда вы знали, где искать?

– Она оставила дома записку Рикэру. Мы бы догнали ее, да машина сломалась у последней переправы.

– Где сейчас Рикэр?

– Бог его знает. Темнотища-то какая. Может, сбился с дороги и ухнул в реку.

– Он виделся с женой?

– Нет. Какая-то старая монашка вытолкала нас обоих за дверь и заперлась на ключ. Тогда он еще пуще взбеленился. Мы с ним и шести часов не спали с тех пор, как выехали из Люка, а это было больше трех дней назад.

Он покачивался взад и вперед, сидя на стуле.

– О, если б этот грузный куль мясной… Цитата. Из Шекспира. У меня больное сердце, – пояснил он отцу Тома, которому слабое знание английского мешало следить за ходом его мыслей. Остальные слушали внимательно, но понимали и вовсе немного. Всем им только становилось ясно, что дело безнадежно запутывается. – Дайте мне, пожалуйста, чего-нибудь выпить, – сказал Паркинсон.

Отец Тома обнаружил шампанское на дне одной из бутылок, которые все еще стояли на столе среди куриных костей и расковырянного вилками недоеденного суфле.

– Шампанское? – воскликнул Паркинсон. – Я бы предпочел глоточек джина.

Он посмотрел на бутылки и рюмки – в одной остался недопитый портвейн, и сказал:

– Вы тут себе ни в чем не отказываете.

– У нас сегодня особенный день, – несколько смущенно ответил отец Тома, впервые взглянув на стол как бы со стороны.

– Еще бы не особенный! Я думал, мы так и не успеем на паром, а теперь из-за грозы черт знает когда отсюда выберешься. И вообще, знал бы, никогда бы не приехал на этот черный континент, будь он проклят! Каркнул ворон: «Никогда!» Цитата. Не помню откуда.

Снаружи послышались крики, но слов нельзя было разобрать.

– Это он, – сказал Паркинсон. – Ходит-бродит. И рвется в бой. Я его спрашиваю: разве христианам не полагается все прощать? Но ему сейчас что говори, что нет – бесполезно.

Голос послышался ближе.

– Куэрри! – разобрали они. – Куэрри! Где вы, Куэрри?

– Из-за какой чепухи подняли всю эту кутерьму! Да там, наверно, никаких фиглей-миглей и в помине не было. Я его убеждал: «Они всю ночь говорили, мне же было слышно. Любовники не станут всю ночь разговоры разговаривать. У них бывает с паузами».

– Куэрри! Где вы, Куэрри?

– Ему, по-моему, нужно, чтобы подтвердилось наихудшее. Понимаете почему? Если у них с Куэрри идет борьба за женщину, значит, они на равной ноге. – И он добавил с неожиданной проницательностью: – Не хочется ему быть ничтожеством, это для него нож острый.

Дверь снова отворилась, и на пороге появился взлохмаченный, промокший до нитки Рикэр – растение в ванной, вытянувшееся от чрезмерной сырости. Он осмотрел миссионеров, всех по очереди, точно ожидая, что среди них может оказаться переодетый в сутану Куэрри.

– Мосье Рикэр, – начал было отец Тома.

– Где Куэрри?

– Пожалуйста, входите, садитесь, давайте поговорим…

– До того ли мне? – сказал Рикэр. – Я агонизирую. – Тем не менее он сел – на сломанный стул, и еле державшаяся спинка у стула треснула. – Я потрясен, я страдаю, отец. Я душу открыл этому человеку, поделился с ним самыми своими сокровенными мыслями, и вот как меня отблагодарили.

– Давайте обсудим все спокойно, трезво.

– Он насмехался надо мной и презирал меня, – сказал Рикэр. – Кто ему дал право меня презирать? Пред очами Господа мы все равны. Все – и скромный управляющий плантацией и знаменитый Куэрри. Посягнуть на христианский брак! – От него сильно пахло виски. Он сказал: – Года через два я подам в отставку. Уж не думает ли он, что я буду растить его ублюдка на свою пенсию?

– Вы провели три дня в пути, Рикэр. Вам надо выспаться. Потом мы…

– Она не хотела со мной спать. Никогда не хотела. Вечно какие-нибудь отговорки. И в первый же его приход, только потому, что он знаменитость…

Отец Тома сказал:

– Нам крайне нежелательно доводить дело до скандала.

– Где доктор? – вдруг крикнул Рикэр. – Они дружки, их водой не разольешь.

– Доктор у себя дома. Он тут совершенно ни при чем.

Рикэр шагнул к двери. Он застыл у порога, точно актер, забывший свою реплику.

– Ни один суд меня не осудит, – сказал он наконец и вышел в темноту, под дождь.

Первую минуту они молчали, а потом отец Жозеф спросил, обращаясь ко всем сразу:

– Это как же понимать?

– Утром мы над всем этим посмеемся, – сказал отец Жан.

– Не вижу тут ничего смешного, – отрезал отец Тома.

– Я хочу сказать, что вся эта история смахивает на какой-нибудь фарс в Пале-Рояле. Мне приходилось их читать. Оскорбленный муж то в дверь, то из двери.

– Я не читаю фарсов, которые ставят в Пале-Рояле, отец.

– Иной раз кажется, что Господь Бог был настроен не очень серьезно, когда награждал человека половым инстинктом.

– Если такиедоктрины вы преподаете на занятиях по богословской этике…

– И когда изобрел богословскую этику. Если уж на то пошло, так у святого Фомы Аквината написано, что Господь сотворил мир играючи.

Брат Филипп сказал:

– Вы меня извините…

– Вам сильно повезло, отец Жан, что вся ответственность за миссию возложена на меня, а не на вас. Я не могу относиться ко всему этому как к фарсу, что бы там ни писал святой Фома. Куда вы, брат Филипп?

– Он что-то говорил про суд, отец, и я подумал: а вдруг у него оружие? Может, надо пойти, предупредить…

– Ну, это уж слишком! – сказал отец Тома. Он повернулся к Паркинсону и спросил по-английски: – Есть у него револьвер?

– Понятия не имею. По теперешним временам многие ходят с револьверами в кармане. Но пустить его в ход он не посмеет. Я же говорю, что ему только одного хочется – придать себе весу.

– Если вы мне разрешите, отец, я все-таки схожу к доктору Колэну, – сказал брат Филипп.

– Смотрите, брат, будьте осторожнее, – сказал отец Поль.

– Ничего! Для меня огнестрельное оружие вещь знакомая, – ответил ему брат Филипп.

5

– Там кто-то кричит? – спросил доктор Колэн.

– Я не слышал.

Куэрри встал и вгляделся в темноту за окном. Он сказал:

– Скорее бы брат Филипп починил электричество. Пора домой, а фонарика у меня нет.

– Теперь тока уже не дадут. Одиннадцатый час.

– Они, вероятно, потребуют, чтобы я уехал как можно скорее? Но пароход вряд ли придет раньше, чем через неделю. Может, кто-нибудь отвезет меня на грузовике?

– Сомневаюсь. Дорогу, наверно, развезло после такого ливня, и эта гроза не последняя.

– Тогда у нас впереди несколько дней, и мы сможем заняться передвижными амбулаториями, о которых вы так мечтаете. Но я не инженер. От брата Филиппа проку будет больше, чем от меня.

– Да ведь мы здесь всегда довольствуемся самым малым, – сказал доктор Колэн. – Что мне нужно? Нечто вроде сборного домика на колесах, только и всего. Такого, чтобы можно было ставить на шасси полуторки. Куда этот листок запропастился? Я хотел показать вам – тут у меня возникла одна идея…

Доктор выдвинул ящик письменного стола. В ящике лежала фотография женщины. Невидимая постороннему глазу, она всегда лежала там, не боясь пыли, лежала и ждала, когда ящик откроют.

– А я буду скучать по этой комнате, куда бы меня ни забросило. Вы никогда мне не рассказывали о своей жене, доктор. Отчего она умерла?

– Сонная болезнь. В первые годы нашей жизни здесь она подолгу бродила в джунглях, все уговаривала прокаженных, чтобы они приходили к нам лечиться. В те времена еще не было эффективных средств против сонной болезни. Люди умирают преждевременно.

– А я-то надеялся, что лягу в ту же землю, что и вы и она. Втроем мы образовали бы здесь эдакий атеистический уголок.

– А были бы вы там у места?

– Почему же нет?

– Вас слишком тревожит утрата веры, Куэрри. Вы то и дело трогаете эту болячку, как будто хотите сковырнуть ее. С меня достаточно существования мифа, а вам этого мало, вам подавай либо веру, либо неверие.

Куэрри сказал.

– Там кого-то зовут. Мне на секунду показалось, что меня. Человеку всегда кажется, что это его зовут. Даже если в именах совпадает только один слог. Мы такие эгоцентрики.

– Вы, должно быть, очень крепко верили, если так тоскуете без веры.

– Если это можно назвать верой, так я проглотил тот миф целиком, не разжевывая. Сие есть тело мое, сие есть кровь моя. Когда я читаю теперь это место, мне так ясна его символичность, но разве можно требовать от бедных рыбарей, чтобы они понимали символику? Я только, поддаваясь суеверию, вспоминаю, что от причастия я отказался до того, как перестал верить. Священники усмотрели бы тут определенную связь, Рикэр назвал бы это отвержением Божественной благодати. Да, пожалуй, вера – это своего рода призвание, а у большинства людей в сердце и в уме не хватает места для двух призваний сразу. Если мы на самом деле верим во что-то, нам волей-неволей надо идти в своей вере все дальше и дальше. Иначе жизнь постепенно сведет ее на нет. Моя архитектура топталась на месте. Нельзя быть ни полуверующим, ни полуархитектором.

– Стало быть, вы хотите сказать, что и этой половинки в вас теперь не осталось?

– Вероятно, оба мои призвания были недостаточно сильными, и жизнь, которую я вел, убила их. Надо, чтобы призвание в тебе было очень, очень сильное, иначе ты не устоишь перед успехом. Популярный священник, популярный архитектор… Отвращение с такой легкостью убивает их талант.

– Отвращение?

– Да. Отвращение к похвалам. Если бы вы знали, доктор, до какой степени они глупы и тошнотворны! Люди, губившие мои церкви, потом громче всех пели мне хвалу. Книги, которые обо мне писали, благочестивые побуждения, которые мне навязывали, – этого было вполне достаточно, чтобы отвратить меня от чертежной доски. Устоять перед всем этим с моей верой было нельзя. Славословия попов и ханжей – этих Рикэров, которых хватает везде и всюду.

– Люди большей частью довольно легко мирятся со своим успехом. А вы приехали сюда.

– По-моему, я почти от всего вылечился, даже от чувства отвращения. Мне здесь было хорошо.

– Да, вы уже довольно свободно начинали владеть пальцами, несмотря на увечье. А одна болячка все-таки осталась, и вы все время ее бередите.

– Ошибаетесь, доктор. Вы иной раз совсем как отец Тома.

– Куэрри! – теперь уже совершенно явственно донеслось из темноты. – Куэрри!

– Рикэр, – сказал Куэрри. – Должно быть, приехал сюда за женой. Надеюсь, сестры не пустили его к ней. Пойду поговорю…

– Пусть сначала остынет.

– Надо же ему объяснить, пусть видит, как это все нелепо.

– Тогда отложите объяснение до утра. В темноте он все равно ничего не увидит.

– Куэрри! Куэрри! Где вы, Куэрри!

– Вот дурацкое положение! – сказал Куэрри. – И надо же, чтобы это случилось именно со мной. Безвинный прелюбодей. Недурное название для комедии.

Губы у него скривились в попытке улыбнуться.

– Дайте мне лампу.

– Мой вам совет, Куэрри, не связывайтесь вы с ним.

– Надо же что-то сделать. Он поднял такой крик. Отец Тома прав, это действительно скандал.

Доктор нехотя вышел следом за ним. Гроза совершила полный круг и снова двигалась на них откуда-то из-за реки.

– Рикэр! – крикнул Куэрри, высоко поднимая лампу. – Я здесь. – К ним кто-то бежал, но, когда бегущий попал в круг света, они увидели брата Филиппа.

– Прошу вас, зайдите в дом, – сказал брат Филипп, – и запритесь. Мы опасаемся, что Рикэр с оружием.

– Что он, сумасшедший? Не будет же он стрелять! – сказал Куэрри.

– Ну, все-таки… во избежание неприятностей…

– Неприятностей? Удивительная у вас способность преуменьшать, брат Филипп.

– Я вас не понял.

– Не важно. Я послушаюсь вашего совета и залезу к доктору Колэну под кровать.

Он пошел было к дому и вдруг услышал голос Рикэра:

– Стойте. Ни с места. – Рикэр нетвердыми шагами вышел из темноты. Он обиженно забрюзжал: – Я вас ищу, ищу.

– Вот я, здесь.

Все трое посмотрели на его правую руку, засунутую в карман.

– Мне надо поговорить с вами, Куэрри.

– Ну, говорите, а потом я тоже кое-что вам скажу.

Наступило молчание. Где-то в лепрозории залаяла собака. Молния озарила их, точно вспышка блицлампы.

– Я жду, Рикэр.

– Вы… вы отступник.

– Что же, затеем диспут на религиозные темы? Я признаю, что в вопросе о любви к Богу вы более сведущи.

Ответ Рикэра был почти целиком погребен под тяжким обвалом грома. И только конец последней фразы высунулся наружу, точно пара ног, торчащих из-под обломков.

– …убедить меня, что запись в дневнике сделана в шутку, а сами прекрасно знали, что она с ребенком.

– С вашим ребенком. Не с моим.

– Докажите. Это еще надо доказать.

– Доказательство от противного – вещь трудная, Рикэр. Конечно, доктор может взять у меня кровь на определение группы, но вам придется ждать месяцев шесть…

– Кто дал вам право смеяться надо мной!

– Я смеюсь не над вами, Рикэр. Ваша жена не пощадила нас обоих. Я назвал бы ее лгуньей, да она вряд ли отдает себе отчет в том, что такое ложь. По понятиям вашей жены, правда – это все то, что послужит ей защитой или поможет уехать домой, в детскую.

– Вы живете с ней и ее же осыпаете оскорблениями. Вы трус.

– Может быть.

– Может быть. Что бы я ни сказал, мои слова не способны разгневать нашего знаменитого Куэрри. Он такая важная персона, а тут всего лишь управляющий маслобойным заводом. У меня бессмертная душа, Куэрри, как и у вас.

– Я не претендую на бессмертие. Можете быть важной персоной во владениях Господа Бога, Рикэр. А знаменитым я числюсь только у вас. Во всяком случае, сам себя я таковым не считаю.

– Мосье Рикэр, пойдемте в миссию, – умоляюще проговорил брат Филипп. – Там вам поставят кровать. За ночь отдохнем, и всем станет легче. А утром примем холодный душ, – добавил он, и как бы в пояснение его слов на них вдруг водопадом низвергся ливень. Куэрри издал странный, хриплый звук, в котором доктор за последнее время стал узнавать смех, и Рикэр выстрелил два раза подряд. Лампа упала вместе с Куэрри и разбилась, горящий фитиль вспыхнул, на секунду осветил открытый рот и два удивленных глаза и погас под лавиной дождя.

Доктор рухнул на колени прямо в лужу и стал шарить в темноте. Голос Рикэра проговорил:

– Он смеялся надо мной. Кто дал ему право надо мной смеяться?

Доктор сказал брату Филиппу:

– Вот голова, нащупал. Найдите, где ноги. Надо внести его в дом. – Он крикнул Рикэру: – Бросьте револьвер, болван, и помогите нам.

– Не над Рикэром, – сказал Куэрри.

Доктор нагнулся ниже, слова были еле слышны. Он сказал:

– Не надо говорить. Сейчас мы вас поднимем. Все будет хорошо.

Куэрри сказал:

– Над собой смеялся.

Они перенесли его на веранду и положили там, куда не заливал дождь. Рикэр принес подушку ему под голову. Он сказал:

– Нечего было смеяться.

– Не так уж легко это у него получалось, – сказал доктор, и снова послышались странные звуки, напоминающие судорожный смешок.

– Нелепость, – сказал Куэрри. – Нелепость или же…

Но какую альтернативу – философскую или психологическую – он имел в виду, они так и не узнали.

6

Настоятель вернулся через несколько дней после похорон, и вдвоем с доктором Колэном они пошли на кладбище. Куэрри похоронили недалеко от мадам Колэн, оставив, впрочем, место между могилами, которое в свое время понадобится доктору. Приняв во внимание столь исключительные обстоятельства, отец Тома не настаивал на кресте, и в могильный холм воткнули только дощечку с вырезанным на ней именем Куэрри и двумя датами. Обошлись и без католического погребального обряда, хотя молитву у могилы отец Жозеф все же прочел. Кто-то (вероятно, Део Грациас) поставил возле могильного холмика консервную банку из-под джема, полную веточек и трав, как-то особенно переплетенных между собой. Это было похоже скорее на приношение Нзамбе, чем на погребальный венок. Отец Тома хотел выбросить банку, но внял уговорам отца Жозефа.

– На христианском кладбище этому не место, – возражал отец Тома. – Весьма двусмысленное приношение.

– Он сам тоже был двусмысленный, – ответил отец Жозеф.

Паркинсон раздобыл в Люке венок – по всем правилам, с лентой, на которой было написано: «От трех миллионов читателей „Пост“. Природа – мой кумир, а вслед за ней – Искусство. Роберт Браунинг» [58]58
  Природа – мой кумир, а вслед за ней – Искусство. – Строка, принадлежащая не английскому поэту Роберту Браунингу (1812–1889), а английскому поэту и прозаику Уолтеру Сэвиджу Лэндору (1775–1864).


[Закрыть]. Он сфотографировал его для использования снимка в дальнейшем, но, проявив неожиданную скромность, сняться рядом с ним не захотел.

Настоятель сказал Колэну:

– Не перестаю сокрушаться о том, что меня здесь не было. Может, мне удалось бы образумить Рикэра.

– Рано или поздно все равно что-нибудь стряслось бы, – сказал Колэн. – Они не оставили бы его в покое.

– Кто «они»?

– Дураки, назойливые дураки, которых везде хватает. Он от всего вылечился, кроме своей славы, но от славы не вылечишь, так же как моим увечным не вернешь пальцев на руках и на ногах. Я отсылаю их в город, но в магазинах на них все глазеют, на улицах тоже обращают внимание и показывают друг другу – вон, смотрите. Точно так же обстоит дело и со славой – она увечит природу человека. Вы со мной?

– А вам куда?

– В амбулаторию. И так уж слишком много времени потратили на мертвого.

– Я вас провожу немножко.

Настоятель сунул руку в карман сутаны, но сигары не оказалось.

– Вы видели Рикэра перед отъездом из Люка? – спросил Колэн.

– Да, конечно. Он прекрасно устроился в тюрьме. Ходил к исповеди и хочет каждое утро причащаться. Усиленно читает Гарригу-Лагранжа. И, разумеется, весь Люк видит в нем героя. Мистер Паркинсон уже взял у него интервью, передал по телеграфу в свою газету, и скоро к нам повалят журналисты из метрополии. Если не ошибаюсь, мистер Паркинсон озаглавил свой очерк «Смерть отшельника. Святой с изъяном». Исход судебного процесса, разумеется, предрешен.

– Оправдают?

– Безусловно. Le crime passionel [59]59
  Убийство в состоянии аффекта(фр.).


[Закрыть].И теперь кто чего добивался, тот свое и получил. Счастливая концовка, не правда ли? Рикэр почувствовал себя значительной личностью в глазах Бога и человека. Он даже завел со мной разговор по поводу ходатайства в Бельгийскую коллегию в Риме о расторжении брака, но я его не поддержал. Мадам Рикэр скоро уедет домой, и ребенок останется у нее. Мистер Паркинсон получил в руки такой материал, о каком и мечтать не мог. Кстати, я очень рад, что Куэрри не успел прочесть его второй очерк.

– Но для Куэрри такой конец вряд ли можно считать счастливым.

– Вы думаете? Но ведь ему все хотелось забраться куда-то подальше. – Настоятель смущенно спросил: – Как вы полагаете, было у него что-нибудь с мадам Рикэр?

– Нет.

– Не знаю. Судя по второму очерку Паркинсона, это был человек весьма… гм!.. любвеобильный.

– Я в этом далеко не уверен. И у него самого были сомнения на сей счет. Он как-то сказал мне, что женщин он только использовал, но, по-моему, этот человек был безжалостен к самому себе. Мне иной раз даже думалось: а не страдает ли он холодностью? Как женщина, которая непрерывно меняет любовников в надежде на то, что когда-нибудь ей все-таки удастся испытать истинное наслаждение. Ритуал любви он, по его словам, выполнял исправно, даже по отношению к Богу, в те годы, когда еще верил. Но потом ему стало ясно, что любит он только свою работу, и тогда с ритуалом было покончено. В дальнейшем он уже не мог притворяться и выдавать свои чувства за любовь, а тогда и побуждений для работы у него больше не осталось. Это как во время кризиса, когда больной теряет всякий интерес к жизни. В такие минуты люди часто кончают самоубийством, но он был крепкий человек, очень крепкий.

– Вы говорите, он совсем вылечился?

– Я убежден в этом. Он научился служить людям и даже смеяться. Странный это был смех, но все же смех. Я побаиваюсь людей, которые никогда не смеются.

Настоятель несмело проговорил:

– А я так вас понял, что он начал понемногу обретать прежнюю веру.

– О нет! Не веру, а всего лишь оправдание для жизни. Вы всюду стараетесь найти шаблон, отец.

– Но раз шаблон существует… У вас нет сигары?

– Нет.

Настоятель сказал:

– Мы слишком любим докапываться до мотивов человеческих поступков. Я как-то говорил об этом отцу Тома. Вы помните, что сказал Паскаль? Что человек, отправляющийся на поиски Бога, уже обрел его. Не так ли и с любовью? Может быть, отправляясь на поиски любви, мы ее уже обретаем.

– Он был склонен, я сужу об этом по его же собственным словам, склонен ограничивать свои поиски районом женской постели.

– Ну что ж, место для этого не такое уж плохое. Сколько на свете людей, которые находят там одну лишь ненависть.

– Как Рикэр?

– Мы слишком мало знаем Рикэра, чтобы осуждать его.

– Какой вы цепкий, отец! Никого так просто не отпустите. Вам, наверно, и Куэрри хотелось бы заполучить в свою собственность.

– Что-то я не замечал, чтобы вы отступались от больного, до тех пор пока он не умрет.

Они подошли к амбулатории. Больные сидели на раскаленных цементных ступеньках и ждали, что будет. К стенам новой больницы были приставлены лестницы, последние работы шли полным ходом. Конек прогнуло во время последней грозы, но он все же держался на месте, крепко привязанный к стропилам канатом из пальмового волокна.

– Я заметил по счетам, – сказал настоятель, – что вы перестали прописывать витаминное драже. Разумна ли такая экономия?

– Я не уверен, что лечение препаратом ДДС вызывает анемию. Это все от глистов. Строительство уборных обойдется дешевле, чем покупка витаминного драже. Это первое, чем мы должны заняться. То есть должны были заняться. Сколько сегодня пришло? – спросил он своего помощника.

– Около шестидесяти.

– Ваш Бог, – сказал доктор Колэн, – должен испытывать легкое разочарование, глядя на созданный им мир.

– Плохо вас обучали теологии в детстве. Богу не ведомы ни разочарования, ни муки.

– Может быть, поэтому я и не утруждаю себя верой в него. – Доктор сел за стол и взял чистую карточку. – Первый! – крикнул он.

Первым был трехлетний малыш, совсем голенький, с раздутым животом, под которым болтался крантик. Он вошел в приемную, запустив палец в рот. Доктор стал водить рукой ему по спине, его мать стояла рядом.

– А я знаю этого молодого человека, – сказал настоятель. – Он все прибегал ко мне за конфетами.

– Болен. Все ясно, – сказал доктор Колэн. – Пощупайте… вот утолщение, вот. Но не беспокойтесь, друг мой, – сдерживая ярость, проговорил он. – Через год, через два мы его вылечим, и обещаю вам, что на сей раз увечий не будет.