Текст книги "Ценой потери"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава третья

1

Шампанское, которое Куэрри достал в Люке, было сладковатое, но ничего лучше он не нашел, а после трехдневного путешествия на грузовике и небольшой поломки машины у первого парома качество его и вовсе не повысилось. Монахини выставили от себя консервированный гороховый суп, четыре тощие жареные курицы и сомнительного вида омлет с желе из гуавы, омлет «сел» на полдороге между их домом и домом миссионеров. Но в тот день, когда с церемонией водружения конька было наконец-то покончено, наводить критику никому не захотелось. Перед амбулаторией натянули тент, а под ним на длинных досках, положенных на козлы, миссионеры и монахини поставили угощение для прокаженных, которые работали на строительстве больницы, и для членов их семей – официальных и неофициальных: мужчинам – пиво, женщинам и детям – фруктовую воду с булочками. Подготовка к пиршеству в доме монахинь велась в строжайшей тайне, но, по слухам, там должны были подать кофе, заваренный крепче обычного, и несколько коробок печенья птифур, хранившегося про запас с Рождества и, по всей вероятности, успевшего заплесневеть за это время.

Перед пиром отслужили молебен. Отец Тома обошел снаружи все здание новой больницы, поддерживаемый отцом Жозефом и отцом Полем, и окропил его стены святой водой под пение гимнов на языке монго. Потом читали молитвы и слушали проповедь отца Тома, которая чрезмерно затянулась; он еще плохо владел языком монго, и понимали его с трудом. Прокаженным помоложе надоело слушать, и они разбрелись кто куда, а одного мальчугана брат Филипп застиг на месте преступления: он орошал новые стены своей собственной водичкой.

Никого не беспокоило, что в стороне от пирующих сидели и пели свои гимны несколько человек, не имеющих никакого отношения к местному племени. Только доктор, который работал раньше в Нижнем Конго, знал, что это повстанцы с побережья больше чем за тысячу километров отсюда. Из прокаженных вряд ли кто понимал их язык, и поэтому доктор не мешал им петь. О том, какой длинный путь они проделали, добираясь сюда лесными тропами, рекой и дорогой, можно было судить только по шести велосипедам, приставленным один к другому на ведущей в глубь леса тропинке, которой доктор случайно проходил тем утром.

 
Е ku Kinshasa ka bazeyi ko
E ku Luozi ka bazeyi ко…
 

 
В Киншасе никто ничего не знает.
В Луози никто ничего не знает.
 

Они пели и пели свою горделивую песнь, исполненную чувства превосходства – превосходства над своими же собратьями, над белыми, над христианским Богом, над всеми, кто вне этой шестерки в спортивных каскетках с рекламой пива «Поло».

 
В Верхнем Конго никто ничего не знает.
На небе никто ничего не знает.
Те, кто поносит Духа, ничего не знают.
Вожди ничего не знают.
Белые люди ничего не знают.
 

Бога Нзамбе никогда еще не подвергали унижениям, это был особый бог. Один только Део Грациас приблизился к этой группе. Он сидел на корточках между ними и больницей, и доктор вспомнил, что его привезли в лепрозорий ребенком откуда-то из Нижнего Конго.

– Таково наше будущее? – сказал Куэрри. Он судил не по словам песни, которые были непонятны ему, а по заносчиво сдвинутым набекрень каскеткам с рекламой пива «Поло».

– Да.

– Вас оно пугает?

– Еще бы! Но я не хочу пользоваться свободой за счет других.

– А они не прочь.

– Наша выучка.

Из-за всяких задержек и конек подняли наверх и начали пир почти перед самым закатом. Тент, натянутый перед амбулаторией, чтобы уберечь строителей от зноя, теперь был не нужен, но, взглянув на черные тучи, собиравшиеся за рекой, отец Жозеф не велел убирать его, на случай дождя.

С решением отца Тома ставить конек согласились не сразу. Отец Жозеф хотел оттянуть еще не месяц, в расчете, что отец настоятель вернется к тому времени, и отец Поль сначала поддержал его, но, когда доктор Колэн стал на сторону отца Тома, они сняли свои возражения.

– Пусть отец Тома устраивает пир и распевает гимны, это его дело, – сказал им доктор. – А мне нужна больница.

Доктор Колэн и Куэрри отошли от людей, приехавших с востока, и, вернувшись назад, застали самый конец торжественной церемонии.

– Мы поступили правильно, – сказал доктор, – но все-таки жаль, что настоятеля не было. Он порадовался бы, глядя на этот спектакль, а кроме того, его проповедь была бы понятнее.

– И короче, – сказал Куэрри. Глухие голоса африканцев затянули новый гимн.

– А все-таки не уходишь и слушаешь.

– Да, я слушаю.

– А почему?

– Голоса предков. Воспоминания. Разве вам не приходилось в детстве лежать и прислушиваться, что они там говорят внизу? Слов не разбираешь, а в самих голосах есть что-то успокоительное. Вот и сейчас так. Приятно слушать, а самому молчать. Пожара в доме нет, вор не затаился в соседней комнате. Ничего я не хочу понимать, ни во что не хочу верить. Если веришь, так надо еще и думать. А я думать больше не намерен. Строить крольчатники, сколько бы их вам ни понадобилось, можно и не думая.

Попивая шампанское за ужином, в миссии очень веселились. Отца Поля поймали на том, что он хотел выпить лишний стакан. Кто-то еще – брат Филипп? вряд ли, на него это не похоже – налил содовой в опорожненную бутылку, и бутылка обошла полстола, пока это не обнаружили. Куэрри вспомнил то, что было несколько месяцев назад: вечер в семинарии на берегу реки, когда миссионеры жульничали в карты. Тогда он ушел в заросли, так ему было нестерпимо слушать их инфантильные шуточки, их смех. Как же это он сейчас сидит здесь и улыбается вместе со всеми? Он даже поймал себя на том, что его раздражает физиономия отца Тома, который со строгим видом восседал во главе стола, не участвуя во всеобщем веселье.

Доктор провозгласил тост в честь отца Жозефа, а отец Жозеф провозгласил тост в честь доктора. Отец Поль провозгласил тост в честь брата Филиппа, а брат Филипп сконфузился и будто язык проглотил. Отец Жан провозгласил тост в честь отца Тома, но отец Тома ответного тоста не предложил. Шампанское уже подходило к концу, как вдруг кто-то извлек из недр буфета початую бутылку сандемановского портвейна, и портвейн стали пить из ликерных рюмок, чтобы на дольше хватило.

– Если хотите знать, так англичане пьют портвейн после десерта, – сказал отец Жан. – Странный обычай, возможно протестантский, но тем не менее…

– А в богословской этике на сей счет ничего не сказано? – спросил отец Поль.

– В каноническом праве сказано: Lex contra Sandemanium. Но и этот закон был, разумеется, так истолкован одним славным бенедиктинцем…

– Отец Тома, рюмочку портвейна?

– Благодарю вас, отец. С меня вполне достаточно того, что я уже выпил.

Тьма за растворенной дверью вдруг подалась назад, и на мгновение в странном желтом свете, как на выцветшей фотографии, они увидели низко накренившиеся пальмы. Потом там опять все почернело, и ветер, ворвавшийся в комнату, шевельнул страницы киножурнала отца Жана. Куэрри встал затворить дверь от надвигающейся грозы, но передумал и, ступив наружу, закрыл ее за собой. Небо на севере снова вспыхнуло, как будто над рекой продернули длинную ленту. Оттуда, где веселились прокаженные, донесся гул барабанов, и тут же – раскат грома в ответ, точно воинская часть шла на смену. На веранде кто-то был. При вспышке молнии он увидел, что это Део Грациас.

– Почему же ты не на празднике, Део Грациас?

И он тут же вспомнил, что праздник устроен не для увечных, а для каменщиков, плотников, столяров. Он сказал:

– Молодцы, хорошо поработали, больница выстроена.

Део Грациас стоял молча. Куэрри сказал:

– Ты что, опять задумал побег? – и, раскурив сигарету, сунул ее бою в рот.

– Нет, – сказал Део Грациас.

Куэрри почувствовал в темноте прикосновение култышки. Он сказал:

– Что случилось, Део Грациас?

– Ты уедешь, – сказал Део Грациас. – Когда больница готова.

– Нет, нет, не уеду. Я доживу здесь до конца дней своих. Туда, откуда я приехал, мне возвращаться нельзя, Део Грациас. Нет мне там места.

– Ты убил человека?

– Я убил все, что можно было убить.

Гром послышался ближе, и тут же зашумел дождь. Сначала он разведчиком тихонько шуршал среди пальмовых вееров, крался в траве, потом уверенной поступью великого водяного воинства двинулся от реки и приступом захлестнул ступеньки веранды. Барабаны прокаженных умолкли сразу, как погашенное пламя, и даже удары грома были едва слышны сквозь мощную атаку дождя.

Део Грациас подступил ближе.

– Возьми меня с собой, – сказал он.

– Говорю тебе, я останусь здесь. Почему ты мне не веришь? До конца жизни. Меня здесь и похоронят.

Может быть, его не было слышно из-за дождя, но Део Грациас повторил:

– Я с тобой.

Где-то задребезжал телефон – банальный звук человеческого жилья, как неутешный детский плач, пронзающий шум ливня.

2

Когда Куэрри вышел, отец Тома сказал:

– Мы всех тут почтили, а за того, кому больше всех обязаны, не выпили.

Отец Жозеф сказал:

– Он прекрасно знает, как мы ему благодарны. А тосты ведь были шуточные, отец Тома.

– Я считаю, что, когда он вернется, мне следует выразить ему нашу благодарность официально, от имени всей общины.

– И тем самым вы только смутите его, – сказал доктор Колэн. – Человеку нужно от нас лишь одно – чтобы его оставили в покое.

По крыше забарабанил дождь, брат Филипп стал зажигать свечи на буфете, на случай если погаснет электричество.

– Благословен тот день, когда он к нам приехал, – сказал отец Тома. – Кто бы мог предвидеть это? Знаменитый Куэрри!

– А для него тот день вдвойне благословен, – ответил доктор. – Дух поддается лечению гораздо труднее, чем тело, и все-таки мне кажется, что он почти здоров.

– Чем достойнее человек, тем сильнее объемлет его бесплодность пустыни, – сказал отец Тома.

Отец Жозеф с виноватым видом посмотрел сначала на свой стакан, потом на сотрапезников. По милости отца Тома у всех у них было такое чувство, будто они пьянствуют в церкви.

– Человек малой веры и не заметит временной утраты ее. – Отец Тома был непогрешим в своих сентенциях. Отец Поль подмигнул отцу Жану.

– Вы слишком много ему приписываете, – сказал доктор. – Его случай, вероятно, гораздо проще. Бывает же так, что полжизни человек верит без достаточных к тому оснований, а потом вдруг обнаруживает свою ошибку.

– Вы, доктор, рассуждаете, как все атеисты, точно нет на свете Божественной благодати. Вера без благодати немыслима, а Господь никогда не отымет у человека своего дара. Человек сам себя его лишает – своими поступками. Поступки Куэрри у всех у нас на виду, и по ним можно судить, каков он.

– Надеюсь, вам не придется потерпеть разочарование, – сказал доктор. – К нам на излечение увечные тоже поступают, но мы не считаем, что их объемлет пустыня. У нас это объясняется так: болезнь изжила сама себя.

– Вы очень хороший врач, но все же мне кажется, что мы лучше можем судить о духовном состоянии человека.

– Да, да, безусловно! Если таковое существует.

– Вы обнаруживаете уплотнение на коже там, где наш глаз ничего не заметит. Но не отказывайте нам в чутье на… гм!.. – отец Тома запнулся, – … на доблесть.

Из-за грозы они говорили громче обычного. Зазвонил телефон.

Доктор Колэн сказал:

– Это, должно быть, из больницы. У меня там умирает один больной.

Он подошел к буфету, где стоял аппарат, и поднял трубку. Он сказал:

– Кто это? Сестра Клэр? – Потом обратился к отцу Тома: – Кто-то из ваших монахинь. Вы ответите? Я не разбираю, что она говорит.

– Может быть, они добрались до нашего шампанского? – сказал отец Жозеф.

Доктор Колэн передал трубку отцу Тома и вернулся к столу.

– Голос взволнованный, а кто, я не понял, – сказал он.

– Говорите медленнее, – сказал отец Тома. – Кто это? Сестра Элен? Я вас не слышу, гроза очень сильная. Повторите, пожалуйста. Не понимаю.

– Какое счастье, – сказал отец Жозеф, – что у сестер не каждый день пир горой.

Отец Тома, взбешенный, круто повернулся к нему. Он сказал:

– Замолчите, отец. Я из-за вас ничего не слышу. Дело не шуточное, случилась страшная вещь.

– Кто-нибудь заболел? – спросил доктор.

– Передайте матери Агнесе, – сказал отец Тома, – что я сейчас же приду. И его разыщу и приведу с собой.

Он повесил трубку и ссутулился над телефоном, как вопросительный знак.

– Что случилось, отец? – спросил доктор. – Моя помощь не требуется?

– Кто знает, где Куэрри?

– Он только что вышел на веранду.

– Как бы я хотел, чтобы настоятель был здесь!

Они удивленно посмотрели на отца Тома. Эти слова как нельзя более свидетельствовали о его смятении.

– Может, мы все-таки узнаем, что случилось? – спросил отец Поль.

Отец Тома сказал:

– Завидую вам, доктор, что в вашем деле лабораторный анализ решает все! Вы были правы, когда предупреждали меня о возможном разочаровании. И вы и настоятель. Он говорил почти то же самое. Я слишком полагался на видимость!

– Куэрри в чем-нибудь провинился?

– Упаси меня Боже осуждать человека, не проверив всех…

Дверь отворилась, и вошел Куэрри. Следом за ним в комнату ворвались дождевые струи, и ему не сразу удалось захлопнуть за собой дверь. Он сказал:

– В водомерном стекле уже на полсантиметра воды.

Все молчали. Отец Тома шагнул ему навстречу.

– Мосье Куэрри, это правда, что вы ездили в Люк с мадам Рикэр?

– Да. Я подвез ее.

– На нашемгрузовике?

– Да, конечно.

– И это в то время, когда ее муж лежал больной?

– Да.

– Что такое? В чем дело? – сказал отец Жозеф.

– Спросите мосье Куэрри, – ответил ему отец Тома.

– О чем?

Отец Тома надел резиновые сапоги и взял зонтик с вешалки.

– Что я такого сделал? – сказал Куэрри и посмотрел сначала на отца Жозефа, потом на отца Поля. Отец Поль недоуменно развел руками.

– Все-таки не мешало бы нам знать, что произошло, отец, – сказал доктор Колэн.

– Я вынужден попросить вас, мосье Куэрри, чтобы вы пошли со мной. Мы посоветуемся с сестрами, как быть дальше. Я до последней секунды надеялся, что произошла какая-то ошибка. Я даже был бы рад, если бы вы попытались отрицать все это. И вдруг такое бесстыдство! Если Рикэр приедет сюда, я не хочу, чтобы он застал вас здесь.

– А зачем Рикэру сюда приезжать? – сказал отец Жан.

– Зачем? Полагаю, что за женой. Его жена сейчас у сестер. Она приехала полчаса назад. Три дня в дороге – одна. Она беременна, – сказал отец Тома. Телефон снова зазвонил. – Ребенок ваш.

Куэрри сказал:

– Какой вздор! Она не могла этого говорить.

– Несчастная женщина. У нее, вероятно, не хватило духа признаться мужу. Она приехала из Люка, разыскивает вас.

Снова зазвонил телефон.

– Кажется, моя очередь отвечать, – сказал отец Жозеф, со страхом берясь за трубку.

– Мы здесь так хорошо вас приняли. Ни о чем не расспрашивали. Никто не любопытствовал узнать ваше прошлое. И в благодарность за все это вы преподносите нам такую… такую скандальную историю. Мало вам было женщин в Европе? Вы и нашу маленькую общину сделали ареной своих похождений!

Отец Тома вдруг снова превратился в того издерганного, во всем изверившегося священника, который не спал по ночам и боялся темноты. Он заплакал и, точно африканец, цепляющийся за свой тотем, прижал зонтик к груди. Он был похож на пугало, проторчавшее всю ночь на огороде.

– Алло, алло! – кричал в трубку отец Жозеф. – Заклинаю вас всеми святыми, говорите громче! Кто это?

– Пойдемте к ней вместе. Сейчас же, – сказал Куэрри.

– Это ваше право, – сказал отец Тома. – Хотя сейчас она, наверно, не в состоянии что-то доказывать. Последние три дня она ничего не ела, кроме плитки шоколада. Она приехала одна, без слуги. Ах, если бы настоятель… И кто? Подумать только – мадам Рикэр! Сколько наша миссия видела добра от них! Боже мой! Да что там такое, отец Жозеф?

– Это из больницы, – с облегчением проговорил отец Жозеф и передал трубку доктору Колэну.

– Я ждал этого звонка – больной умер, – сказал доктор. – Слава Богу, естественный ход вещей кое в чем еще сохранился.

3

Отец Тома в полном молчании шагал впереди под своим огромным зонтом. Дождь ненадолго утих, но с зонтичного каркаса все еще капало. Отца Тома было видно только во время вспышек молнии. Фонарика у него не было, но он и в темноте мог идти по этой тропинке, не сбиваясь. Не один омлет и не одно суфле погибли здесь, на этой тропе, а сколько на них было потрачено яиц! Белый домик монахинь внезапно вырос перед ними при вспышке молнии и одновременном громовом раскате. Ударило в дерево где-то совсем близко, и во всей миссии перегорели пробки.

В дверях их встретила одна из монахинь. Она посмотрела на Куэрри через плечо отца Тома, точно перед ней предстал сам дьявол – столько в ее взгляде было ужаса, отвращения и любопытства. Она сказала:

– Мать настоятельница около мадам Рикэр.

– Мы пройдем туда, – мрачно проговорил отец Тома.

Она провела их в комнату с белыми стенами, где Мари Рикэр лежала на кровати, выкрашенной белой краской. Над ней висело распятье, рядом на столике горел ночник. Мать Агнеса сидела рядом и гладила Мари Рикэр по щеке. Первое впечатление у Куэрри было такое, что после долгих странствий по чужим краям в дом благополучно вернулась дочь.

Отец Тома спросил алтарным шепотом:

– Ну, как она?

– Цела и невредима, – сказала мать Агнеса, – телесно невредима.

Мари Рикэр повернулась на бок и посмотрела на них. Во взгляде у нее была незамутненная правдивость, как у ребенка, который приготовился сказать твердокаменную ложь. Она улыбнулась Куэрри и проговорила:

– Простите меня. Я не могла не приехать. Мне было страшно.

Мать Агнеса отняла руку от лица Мари Рикэр и уставилась на Куэрри, точно боясь, как бы он чего не сделал с ее подопечной.

Куэрри мягко сказал:

– Не бойтесь. Было страшно ехать одной в такую даль, а теперь бояться нечего. Теперь вы среди друзей и можете объяснить им… – Он не договорил.

– Да, да, – прошептала она. – Я все объясню.

– Они не поняли, что вы им говорили. О нашей поездке в Люк. И о ребенке. Это подтвердилось – о ребенке?

– Да.

– Так скажите им, чей это ребенок.

– Я сказала, – ответила она. – Ваш. – И добавила: – Ну, и мой, конечно, – как будто это добавление должно было все объяснить и все оправдать.

Отец Тома сказал:

– Вот видите!

– Зачем же вы так говорите? Вы же знаете, что это неправда. До поездки в Люк мы с вами даже не оставались наедине.

– В тот раз, – сказала она, – когда мой муж впервые привел вас в дом.

Ему было бы легче, если бы он разозлился, но зла против нее у него не было. В определенном возрасте лгать так же естественно, как и играть с огнем. Он сказал:

– Вы говорите вздор и сами это прекрасно знаете. Я уверен, что вы не хотите причинить мне зло.

– Нет, нет! – сказала она. – Как можно! Je t'aime, cheri. Je suis toute a toi [54]54
  Я люблю тебя, дорогой. Я вся твоя(фр.).


[Закрыть].

Мать Агнеса брезгливо сморщила нос.

– Потому я к тебе и приехала, – сказала Мари Рикэр.

– Ей надо отдохнуть, – сказала мать Агнеса. – Все это можно обсудить завтра утром.

– Разрешите мне поговорить с ней наедине.

– Ни в коем случае, – сказала мать Агнеса. – Это недопустимо. Отец Тома, вы не позволите ему…

– Почтеннейшая! Неужели же я буду ее бить? При первом ее вопле вы можете прибежать на выручку.

Отец Тома сказал:

– Если мадам Рикэр согласна, вряд ли мы сможем воспрепятствовать этому.

– Конечно, согласна, – сказала Мари Рикэр. – Затем я сюда и приехала.

Она тронула Куэрри за рукав. Ее улыбка, полная печали и поруганного доверия, была достойна Сары Бернар [55]55
  Сара Бернар(1844–1923) – французская актриса.


[Закрыть]в роли умирающей Маргариты Готье [56]56
  Маргарита Готье– героиня драмы «Дама с камелиями» французского писателя Александра Дюма-сына (1824–1895).


[Закрыть].

Когда они остались вдвоем, она сказала со счастливым вздохом:

– Вот так-то.

– К чему вся эта ложь?

– Это не все ложь, – сказала она. – Я ведь вас правда люблю.

– С каких пор?

– С тех пор как провела с вами ночь.

– Но вы же прекрасно знаете, что тогда ничего не было. Мы пили виски. Я рассказывал вам сказку, чтобы вы поскорее уснули.

– Да. В некотором царстве, в некотором государстве. Вот тогда я и влюбилась. Нет, не тогда. Кажется, опять вру, – сказала она с наигранным смирением, – Это было, когда вы в первый раз к нам пришли. Un coup de foudre [57]57
  Здесь – любовь с первого взгляда(фр.).


[Закрыть].

– В ту ночь, которую, по вашим словам, мы провели вместе?

– Нет, это тоже вранье. На самом деле я провела с вами ночь после приема у губернатора.

– Да что вы несете?

– Мне с ним не хотелось. И тогда, чтобы как-то себе помочь, я закрыла глаза и вообразила, что это вы.

– Я, видимо, должен рассыпаться в благодарностях, – сказал Куэрри, – за комплимент.

– Тогда, наверно, ребенок и получился. Так что, видите, я им не наврала.

– Не наврали?

– Ну, серединка на половинку. Если бы я не думала тогда о вас, у меня было бы все по-другому, и я бы не забеременела. Значит, в какой-то степени это и ваш ребенок.

Он посмотрел на нее отчасти даже с уважением. Только богословам было бы под силу дать должную оценку извилистым путям ее логики и отделить в них добрый умысел от злого, а ведь совсем еще недавно он думал, что такое юное и бесхитростное существо не может представлять никакой опасности. Она улыбнулась ему чарующей улыбкой, словно надеясь выудить у него еще какую-нибудь сказку и оттянуть время сна. Он сказал:

– Лучше расскажите мне, что там у вас произошло в Люке, когда вы увиделись с мужем.

Она сказала:

– Кошмар! Просто кошмар! Я думала, он меня убьет. Про дневник не поверил. И донимал, донимал меня расспросами всю ночь и под конец так измучил, что я сказала: «Хорошо. Пусть будет по-твоему. Я спала с ним. И здесь, и дома, и всюду, и везде». Тогда он ударил меня. И еще хотел ударить, да мистер Паркинсон помешал.

– Ах, Паркинсон тоже там был?

– Он прибежал на мой крик.

– Сделать несколько фотоснимков?

– Нет, по-моему, он в тот раз ничего не снимал.

– А потом что было?

– Ну, а потом он узнал и про все вообще. Он хотел сейчас же увезти меня домой, а я сказала, что мне надо побыть в Люке, пока я не буду знать наверняка. Он спросил: «Что знать?» И тут все выплыло наружу. Утром я пошла к доктору, выслушала там страшное подтверждение и, не возвращаясь в гостиницу, поехала сюда.

– Рикэр думает, что ребенок мой?

– Я всячески ему втолковывала, что ребенок его… потому что до некоторой степени это так и есть.

Со вздохом удовлетворения она вытянулась на кровати и сказала:

– Господи, до чего же хорошо. А как было страшно ехать одной! Ведь еды я из дому не взяла, койку тоже, приходилось спать прямо в машине.

– В машине, которая принадлежит ему?

– Да. Но я надеюсь, что мистер Паркинсон довезет его до дому.

– Я бы попросил вас сказать отцу Тома, как все было на самом деле, но думаю, что это бесполезно.

– Да, корабли-то я уже сожгла.

– Вы сожгли единственное мое пристанище, – сказал Куэрри.

– Надо же мне как-то вырваться отсюда, – извиняющимся тоном ответила она.

Впервые в жизни он столкнулся с эгоизмом, таким же безграничным, как и его собственный. Та, другая Мари была отомщена, а что касается Toute a toi – вот когда она может торжествовать.

– Чего же вы теперь ждете от меня? – спросил Куэрри. – Ответной любви?

– Это было бы очень мило, но если вы не захотите, так им придется отослать меня на родину.

Он подошел к двери и отворил ее. Мать Агнеса маячила в конце коридора. Он сказал:

– Я сделал все, что мог.

– Вы, наверно, заставляли эту бедняжку выгораживать вас?

– Мне она, конечно, во всем призналась, но магнитофона у меня нет. Какая жалость, что церковь осуждает установку потайных микрофонов.

– Могу я попросить вас, мосье Куэрри, чтобы вы больше не появлялись в нашем доме?

– Я и без просьб не появлюсь. Но вы сами будьте поосторожнее с этим маленьким динамитным патроном, что в той комнате.

– Это несчастная, невинная молодая женщина…

– Ах, невинная! Пожалуй, вы правы. Да избавит вас Бог от всяческой невинности. Грешники, по крайней мере, знают, что творят.

Перегоревшие пробки еще не починили, и ноги сами привели его по тропинке в миссионерский поселок. Ливень ушел к югу, но вспышки молнии нет-нет да и колыхали небо над рекой и лесной чащей. К зданию миссии надо было идти мимо дома доктора. В окне у него горела керосиновая лампа, и сам он стоял рядом и вглядывался в темноту. Куэрри постучал в дверь.

Колэн спросил:

– Ну, что там у вас?

– Она упорствует в своей лжи. Это единственное, что поможет ей бежать.

– Бежать?

– Бежать от Рикэра и из Африки.

– Отец Тома держит там совет. Меня это не касается, и я ушел.

– Они, наверно, захотят, чтобы я уехал?

– Ах, если бы настоятель был здесь! Отец Тома – личность не совсем уравновешенная.

Куэрри сел к столу. Атлас по лепре был открыт на странице с пестрыми завихрениями рисунков. Он спросил:

– Что это такое?

– У нас это называется «рыбка плывет вверх по реке». Вот эти яркие пятнышки – это бациллы, кишащие в нервных стволах.

– Когда я сюда добрался, – сказал Куэрри, – мне думалось, что дальше путей нет.

– Ничего, пронесет. Пусть выговорятся. Нам с вами есть еще над чем поработать. Больница построена, и теперь надо заняться передвижными амбулаториями и проектом новых уборных, о котором я вам говорил.

– Мы имеем дело не с больными, доктор, и не с вашими пестрыми рыбками. Их поведение можно определить заранее. А эти люди вполне нормальны и здоровы, и за их поступки ручаться нельзя. Похоже, что мне, так же как и Део Грациасу, не суждено добраться до Пенделэ.

– Я не подчиняюсь отцу Тома. Можете жить у меня, если вас не испугает, что спать вам придется в моей рабочей комнате.

– Нет, нет. Вам нельзя ссориться с ними. Вы здесь так нужны. А мне придется уехать.

– Куда же вы уедете?

– Не знаю. Странно, не правда ли? Когда я приехал сюда, мне казалось, что я не способен испытывать боль, и это меня очень беспокоило. Вероятно, прав был миссионер, которого я встретил тогда на реке. Он сказал, что страдания рано или поздно придут. И вы мне говорили то же самое.

– Я очень жалею, что так вышло.

– А про себя я этого, пожалуй, сказать не могу. Вы как-то говорили, будто, страдая, начинаешь чувствовать, что приобщаешься к бытию человеческому со стороны христианского мифа. Помните? «Я страдаю, следовательно, я существую». Нечто подобное написано у меня в дневнике, но, когда я это написал и при каких обстоятельствах, не помню. Да и вместо «страдаю» там было какое-то другое слово.

– Если человек вылечился, – сказал доктор, – разве можно пускать его силы на ветер!

– Вылечился?

– Вам больше не понадобится делать анализы соскобов.