Текст книги "Духи Великой Реки"

Автор книги: Грегори Киз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

II
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ

Гхэ проснулся. Что-то пыталось его съесть.

Это было что-то грузное, похожее на рыбу, змею и скорпиона одновременно. Оно ткнуло его мордой, а тонкие щупальца начали теребить сердечные нити, на которых держалась жизнь Гхэ. Это он отметил краем сознания, без особого страха. Все опасения и чувства отступили перед всепожирающим пламенем потребности, потребности такой острой, что Гхэ даже не понял, что это такое; места для других желаний просто не оставалось. Каждая жилка в нем трепетала, молила, жаждала. Гхэ судорожно вздохнул и оттолкнул от себя надоедливое чудовище, слепо нашаривая то, в чем так ужасно нуждался. Воздух обжег его легкие, словно облако острых осколков стекла, и он неожиданно осознал, что не дышал очень давно…

Тварь обвивала его кольцами живой плоти, и Гхэ, оскалив зубы, кинулся на нее, ударил ребром ладони, стараясь найти выход своему непонятно на что направленному желанию. Удар не причинил никакого вреда покрытому чешуей чудовищу, но в тот же момент существо, казалось, раскрылось перед Гхэ, стало тонкой паутиной нитей, опутавших яркую сердцевину – такую соблазнительную, такую прекрасную, что Гхэ вскрикнул. В то же мгновение он узнал и мучающее его желание. Это был голод, невероятный и какой-то извращенный, но тем не менее голод. Гхэ жаждал светящейся сущности твари, ее жизни. Взвыв, как собака, он ухватил и рванул к себе нити жизни чудовища, и они порвались легко, как паутина. До Гхэ не сразу дошло, что сделал он это не руками – он видел свои пальцы, впившиеся в упругую плоть, – но когда светящиеся нити, извиваясь, подались, они, казалось, вошли в его ладони, стали новыми горячими жилами в его руках и груди; их пламя заполнило грызущую пустоту внутри, где жил его голод, и насытило его. Наслаждение, смешанное со страданием, было так велико, что Гхэ чуть не погрузился в беспамятство. Рыба-змея-скорпион яростно боролась, пустив в ход когти и жало, но ее жизнь, поглощенная Гхэ, дала ему силы, а боль ничего не значила по сравнению с утоленным голодом. Вскоре тварь перестала шевелиться, и последние еле заметные струйки ее жизни заколыхались в воде, как выпавшие волосы.

Только тогда Гхэ огляделся. Там, где он находился, было абсолютно темно, и все же он мог видеть. Над ним простирался купол просторного зала, величественного, погруженного в вечную тьму, залитого водой и грязью. Вода, холодная и недвижная, как свинец, покрывала весь пол зала. От огромного помещения отходили четыре коридора, перекрытые массивными железными решетками.

– Где я? – громко спросил Гхэ у тьмы. – Что это за место? – Однако ему почему-то казалось, что все вокруг принадлежит ему по праву, что это его тронный зал. Гхэ видел и сам трон, на котором резные алебастровые волны уходили вниз, встречаясь с настоящей водой. Гхэ задумчиво приблизился к величественному креслу, поднялся по ступеням из воды и, после минутного колебания, уселся и оглядел свои вновь обнаруженные владения.

Где-то вдалеке, в одном из коридоров что-то двигалось, колебля воду. Гхэ чувствовал трепет душевных нитей существа. Это вызвало легкий голод, но Гхэ был слишком сыт сейчас, чтобы начать охоту. Сосредоточившись, он разглядел еще одно существо, потом еще.

– Эй, вы! – прохрипел он: голос его оказался сдавленным и сиплым после долгого неупотребления. – Эй, вы! Кто вы такие?

Целую минуту ничего не происходило, но потом медленно и неохотно один из пловцов приблизился; напоминающая человеческую голова вынырнула из воды и прижалась к решетке.

– Ты убил Ну, – обвинило существо.

– Вот как? Этот Ну пытался меня съесть.

На рыбьем лице блеснули зубы, лишенные век глаза вытаращились на Гхэ.

– Хизи! Это ты, Хизи, племянница? – спросила голова.

Глаза Гхэ сузились.

– Что ты знаешь о ней? – резко спросил он у существа.

– Ах, так это не ты, не Хизи, – фыркнула голова. – Ты и вовсе не царской крови, хоть и похож. Как тебе удалось убить Ну?

– Я съел его, мне кажется.

– Не его, а ее, – сварливо поправило существо.

– Ее, – повторил Гхэ. – Скажи мне, где я?

– Надо же, – протянуло существо, плавая – а может быть, прохаживаясь, – туда и сюда вдоль решетки. – Как много здесь в последнее время посетителей.

– Ответь мне, – приказал Гхэ.

– Так много посетителей является через заднюю дверь, а вовсе не по лестнице.

– Лестнице? – нахмурился Гхэ. Он помнил лестницу, помнил, как он сам вместе с другими – давным-давно – нес вниз по лестнице кого-то, нес в темное место. – Лестнице Тьмы? Мы под Лестницей Тьмы?

– Здесь покои Благословенных, – хихикнуло существо. – Разве ты не чувствуешь на себе благословения?

– Но ведь я же не спустился по лестнице?

– Ты свалился сюда из трубы, той самой, по которой когда-то проползла Хизи. Мы думали, что ты мертв, – все, кроме Ну. Наверное, она вообразила, что ты ее ребенок или еще что-то столь же глупое. – Существо рассмеялось. – Ну а теперь, похоже, она уже ничего не думает. Счастливица Ну, а?

Гхэ почувствовал, как его раздражение растет. Однако он постарался сдержать свой гнев, взять себя в руки, как делал всегда.

– Давно? Давно это случилось?

Голова неожиданно забулькала – звук был пародией на человеческий смех. Это продолжалось долго, и Гхэ стискивал подлокотники трона все сильнее и сильнее. Когда наконец существо стало слабо всхлипывать – то ли от смеха, то ли от горя, – он повторил вопрос.

– Мне так жаль, – ответило существо, – боюсь, я не уследил за восходами и заходами солнца, фазами луны там наверху. Легкомысленно с моей стороны, не правда ли?

– Много времени прошло? Или мало?

– Все время – долгое, – ответило существо и скрылось под водой.

Гхэ сидел на алебастровом троне, собираясь с мыслями и следя за далекими передвижениями существ. Это были, конечно, Благословенные, то, чем стала бы Хизи: существа, настолько полные силой Реки, что делались уродливыми, непохожими на людей. Жрецы своими обрядами удерживали их здесь, где их сила превращалась в ничто самой сущностью Реки. Вода в зале почти не казалась влажной; шенэд, «дымная вода», являла собой могучую усыпляющую, погружающую в бездействие субстанцию.

«Почему я жив?» – эта мысль расцвела как черная роза: все время рядом, никогда полностью не раскрывающаяся Гхэ размышлял, видел сны, вспоминал долго, целую вечность; но у истоков всех мыслей и воспоминаний был удар, снова и снова отделяющий его голову от тела, сверхъестественное видение, представшее перед Гхэ, когда голова его упала в грязь, а ноги подкосились, – радужный фонтан, ударивший ввысь. А теперь он оказался здесь, с Благословенными. Был ли он пленником, как и они?

Гхэ сделал глубокий вдох, собрался с силами, коснулся пальцами горла и осторожно провел рукой от уха вниз. Да, вот оно: выпуклое кольцо плоти. Гхэ ощупал его – шрам, ожерелье, полностью обвивающее шею.

– Что это значит? – спросил он вслух, ни к кому не обращаясь. Но через мгновение он кивнул, ответив сам себе: – Я знаю, что это значит: бог-Река воссоздал меня, собрал мои части воедино, чтобы я мог найти его дитя и вернуть ему. – Он вытянул перед собой руки, удивляясь ощущению собственной кожи. – Не мертвая, – прошептал он. – Но и не совсем живая, можно быть уверенным. Не совсем живая. – Он вспомнил свой голод, подобный тоске огня по топливу, и ощутил легкий озноб страха. – Хотел бы я знать больше. – Но хотелось ему не только этого: увидеть кого-нибудь, доказать себе, что он действительно жив, а не бродит по унылому потустороннему миру. Гхэ хотелось понять, почему дверь к определенным воспоминаниям открывается так легко, а другие залы его памяти чисто выметены или залиты ледяной бездонной водой.

Казалось, кто-то был в его жизни: перед ним возник образ старой женщины, темнокожей, склонившейся над расстеленной на земле тряпкой и бросающей кости. Но больше он не помнил ничего – ни имени, ни места, – ничего. Его мать? Нет, такое предположение почему-то казалось неправильным.

Кого он знал на самом деле? Гхэ вспомнил нескольких жрецов, но даже в своем теперешнем состоянии видеть их ему не хотелось. Нет, отчетливо он помнил только Хизи, – о ней он помнил все: ее друзей, великана Тзэма и старика Гана из библиотеки, этого напыщенного идиота Веза, который пытался за Хизи ухаживать.

Что ж, Хизи нет в Ноле; именно поэтому он теперь жив. Тзэм, наверное, погиб: Гхэ помнил, как ударил его мечом. Но ведь и того белокожего демона со странным мечом он тоже ударил, а тот вовсе не умер. Если Тзэм не погиб, значит, он бежал вместе с Хизи. Ган же…

Гхэ стал размышлять о Гане, библиотекаре. Старик помог Хизи бежать – Гхэ следил за ним и догадался о его планах. Но сам Ган не собирался покидать Нол. К тому же Гхэ не сообщал жрецам о старике, он откладывал это до более подходящего момента, хотел сам сообщить о нем верховному жрецу, чтобы какой-нибудь честолюбивый священнослужитель не присвоил заслугу раскрытия предательства. Значит, жрецы могли не узнать о Гане и не замучить его до смерти.

Это радовало Гхэ по нескольким причинам. Он смутно припоминал, что старик вызвал его восхищение своей готовностью помочь девочке. Он даже подумал, что вовсе не станет на него доносить…

Гхэ вернул свои мысли к заботам настоящего. Ган может по-прежнему спокойно пребывать в своей библиотеке. И Ган знал его лишь как Йэна, молодого инженера, робко ухаживавшего за Хизи. Если он явится в библиотеку как Йэн, Ган может снизойти до разговора с ним.

«Он обязательно должен со мной поговорить», – подумал Гхэ, опять ощупывая свой шрам и удивляясь тому, что больше не испытывает отвращения.

Да, он может снова стать Йэном, разве нет?

Конечно, сначала нужно выбраться из подземелий дворца, а единственный известный ему путь наружу – Лестница Тьмы. Гхэ не был еще готов к риску столкнуться с ее стражами – кто знает, какое действие окажут на него горящие метлы? Но существо, с которым он разговаривал, намекнуло, что есть и другие пути – по крайней мере один, который нашла сама Хизи. Гхэ улыбнулся этой мысли. Его преклонение перед Хизи продолжало расти. Что за глупец он был, когда пытался ее убить! Она одна стоила всех жрецов и аристократии в придачу. Он представил себе еще раз сладость ее губ, теплое и запретное прикосновение.

Да, она удивительное создание. Если она и разрушит Нол до основания, когда Гхэ приведет ее обратно, какое ему до этого дело? Он был теперь по-своему тоже дитя Реки.

«Но надо выбираться», – напомнил он себе. Должно быть, он каким-то образом попал сюда из стоков. Воспоминания не могли тут ему помочь: он был слепым червем, который полз к воде. Теперь же он снова стал человеком, значит, нужно использовать разум, руки и глаза; впрочем, глаза его больше не были глазами человека, да и руки и разум, как он заподозрил, тоже.

Гхэ воспользовался своим сверхъестественным зрением, чтобы найти сток, выходящий в зал, хотя света, который мог бы помочь ему, здесь не существовало.

«Что ж, – подумал он, поднимаясь с трона, – можно начать и отсюда».

Гхэ несколько раз сворачивал не туда в странных переплетающихся трубах, тянущихся под городом, но наконец почувствовал дуновение свежего воздуха. Его источником оказалась решетка стока высоко над головой. Ветерок, долетевший оттуда, пах дымом и жареным мясом. Гхэ даже сел от облегчения, потому что уже начал подозревать, что его второе рождение – просто жестокая шутка бога-Реки, наказание за неудачу, и он обречен блуждать здесь вечно. Но дуновение воздуха и запахи были реальны – он не смог бы так отчетливо вспомнить их, чтобы они оказались иллюзией.

В решетку не проникал свет, поэтому Гхэ решил, что снаружи ночь. Это было удачно: ему не хотелось бы появиться на людной, ярко освещенной улице. Гхэ сообразил, что не имеет представления о том, как выглядит, хотя на ощупь удостоверился, что тело его мало отличается от того, каким было раньше. Он не стал, подобно Благословенным, чудовищем. Но все же было безопаснее посмотреть на себя прежде, чем его увидят другие – иначе его могут ожидать сюрпризы. Гхэ знал, что его одежда привлекла бы внимание, – она висела на нем сгнившими вонючими лохмотьями. Нужно что-то предпринять. Подумав об этом, Гхэ изумленно покачал головой. Его одежда сгнила. Сколько времени он провел в подземных водах? Может быть, Ган и все, кого он знал, умерли, а Хизи состарилась. В древних сказках люди, которых считали утонувшими в Реке, возвращались, когда сменилось уже не одно поколение…

Лучше ни о чем не думать, а просто все выяснить, благо для этого достаточно вылезти из стоков. Гхэ нашел скобы в стене и вскарабкался наверх. Решетка из кованого железа сдвинулась легко – слишком легко, и Гхэ начал гадать, в каких еще отношениях он изменился. Он мог видеть в темноте, он стал сильнее, много сильнее…

Он был подобен призраку, но все же не призрак. Воспоминание появлялось и ускользало. В сказках об этом тоже что-то говорилось… Он словно слышал напевный голос старухи, хотя не мог вспомнить ни ее лицо, ни имя, ни слова, которые она произносила.

Гхэ подтянулся и оказался на улице. Между стенами зданий гулял сквозняк. Вверху густой дым и, наверное, облака скрывали звезды, но Гхэ видел смутное светлое пятно, которое могло быть луной.

Перед ним тянулся длинный узкий дворик, в котором журчал фонтан. Где-то неподалеку плакал ребенок.

Перед ним, понял Гхэ, не городская улица. Он ожил, родился второй раз во дворце Шакунга, в самом сердце империи.

«Так и должно быть, – подумал Гхэ. – Так должно было быть всегда».

III
СНЕЖНЫЙ ГРОМ

Перкар с беспокойством посмотрел на небо.

– Не раскинуть ли нам лагерь уже сейчас? – пробормотал он.

Нгангата оглядел зловещие черные тучи, громоздящиеся на западном горизонте.

– Одна видимость, – высказал он свое мнение. – У бури не такой запах. Хотя…

– Хотя что? – поинтересовался Перкар.

– В этом есть какая-то странность.

Перкар снова бросил взгляд на небо, стараясь ощутить то, что почувствовал Нгангата, но ничего необычного не заметил: тучи оставались для него просто тучами.

– Иногда мне кажется, что ты говоришь такие вещи, просто чтобы выглядеть таинственно, – проворчал он.

– Нет. К несчастью, в жизни хватает таинственности и без моей помощи.

Вздохнув, Перкар наклонился вперед и похлопал по шее своего скакуна.

– А ты что думаешь, Тьеш? – Черно-серый полосатый жеребец лишь искоса взглянул на хозяина и снова сосредоточился на побегах травы, пробивающейся сквозь тающий снег. Насколько Перкар мог судить, у Тьеша не было никакого мнения на счет бури. – Что ж, будем считать, что ты согласен с Нгангатой, – заключил Перкар. – Едем дальше.

Он тронул Тьеша, и Нгангата двинулся тоже, что-то пробормотав своему коню на странном нечеловеческом языке народа своего отца. Его слова перекрыл странный гулкий грохот – словно бог забарабанил в сковородку размером с луну, – донесшийся из тьмы на горизонте. Снежный гром, называл отец Перкара такое явление, редкое и неестественное. Знак того, что боги играют в свои игры на небесах. Перкар собрался было обратить внимание Нгангаты на звук, чтобы показать: ему кое-что известно о подобных знамениях, – но они ведь оба слышали его, так что было бы глупо указывать столь искусному охотнику и следопыту на очевидную вещь. Вместо этого Перкар стал внимательно прислушиваться, не раздастся ли гром снова. Даль, однако, молчала, словно небеса пожелали вымолвить единственное слово, а теперь вновь погрузились в упрямое мрачное молчание.

Тишина действовала Перкару на нервы. Его легкие словно разрывались от желания заговорить. Юноша поискал тему для разговора и наконец ограничился очевидным:

– Как хорошо, что ты едешь со мной.

– Я с нетерпением жду встречи с богиней, – кивнул полукровка. – Той, которая вдохновляет героев.

Перкар заколебался: не следует ли ему оскорбиться, ведь Нгангата не делал секрета из своего мнения о героях, – но, взглянув на спутника, не увидел на широком бледном лице недоброжелательства.

– Я не уверен, что она покажется тебе. Да и мне, если уж на то пошло.

– Тогда мы зря совершим путешествие, – просто ответил Нгангата.

– Нет. Захочет она появиться или нет, но услышать меня она услышит. Сказать ей кое о чем – вот все, чего я хочу. Попросить прощения.

– Мой опыт показывает, – заметил Нгангата, – что богам мало пользы от извинений человека.

– Может быть, – упорствовал Перкар, – но от меня она их услышит.

Нгангата кивнул. С севера налетел ветер, ударил в лицо, заставив губы одеревенеть, так что стало почти невозможно говорить. Перкар поглубже натянул капюшон из шкуры лося и закрыл нос толстым шерстяным шарфом, так что остались видны только прищуренные глаза.

«В этих тучах и правда есть что-то странное», – сказал ему в ухо голос.

– Так говорит и Нгангата, – пробормотал Перкар.

– А? – переспросил Нгангата, расслышав свое имя.

– Со мной заговорил Харка, – объяснил Перкар, и Нгангата подхлестнул своего коня: он знал, что Перкар не любит советоваться со своим мечом, когда их разговор могут слышать другие.

«Странное, – повторил Харка. – Но до них слишком далеко, чтобы увидеть больше».

– Дай мне знать, когда узнаешь что-нибудь полезное.

«Все еще обижен? По крайней мере теперь ты хоть отвечаешь. Мне трудно понять твое отношение. Можно было бы ожидать от тебя благодарности. Я ведь много раз спасал тебе жизнь».

– И много раз говорил об этом. Я признаю, испытывать благодарность я должен. Но мое тело помнит, что с ним происходило, знает, что несколько раз умирало. Это несет в себе странную боль, Харка.

«Боль, которая мне хорошо знакома, – ответил меч. – Найди способ освободить меня, и проблемы нас обоих будут разрешены».

– Если мне удастся найти такой способ, я непременно так и сделаю, – пообещал Перкар. – Уж если я не сумею ничего другого, по крайней мере Владыке Леса я тебя верну.

«Чем ты готов пожертвовать, чтобы исправить содеянное, Перкар? Ведь Владыка Леса проглотит тебя, как жаба мошку. Нгангата правильно говорит: богам мало дела до чувств людей. Уж я-то знаю».

– Мне безразлично, что ценят или не ценят боги, – очень тихо ответил Перкар. – Я знаю лишь то, чему учил меня отец: я должен добыть Пираку, добыть честь и славу. Я слишком долго уходил в сторону от пути моих предков.

«Ты всегда произносишь такие замечательные банальности, – заметил Харка. – Неужели ты от них никогда не устаешь?»

– Может быть, они – все, что у меня осталось, – возразил Перкар. – А теперь оставь меня в покое, пока не настанет время предупредить об опасности.

«Хорошо», – согласился голос и умолк.

Черная туча клубилась, поднимаясь все выше; Перкар чувствовал, как бурлит у нее в брюхе ледяной дождь со снегом, ощущал холодное дыхание с запада. Но, как и предсказал Нгангата, буря не приближалась, и к вечеру небо стало ясным и морозным, обрело глубокий синий цвет, подернутый алым и желтым лишь там, где остались маленькие высокие облачка. Когда ярко засветилась первая звезда, Перкар и Нгангата остановились на ночлег. Они молча и сноровисто раскинули маленький шатер из лошадиной шкуры, который им одолжил Братец Конь, в быстро убывающем свете.

Перкар стал собирать сухие ветки, пока его спутник укреплял их временное жилище.

Когда Перкар вернулся, Нгангата тихо что-то напевал своему луку, благодаря бога того дерева, из которого лук был сделан. Перкар подумал, что нужно было бы последовать его примеру, но его меч, Харка, ведь сам был богом; к тому же они сегодня поспорили, и с его стороны петь благодарность мечу было бы неискренне. Но, с другой стороны, разве не хвалился Перкар, что возвращается на путь Пираку? Так что, подумав немного, он затянул единственное песнопение, которое казалось подходящим, хоть и было чужим. Перкар пел «Благодарность Матери-Лошади» (хотя и не знал всей песни целиком), чтобы почтить должным образом шатер. Шатер был сделан из останков жеребца по имени Змеиная Кожа. Шатры менгов всегда делались из лошадиных шкур, поэтому каждый имел имя. Песню Перкар запомнил, слушая ее, когда менги разбивали или сворачивали лагерь.

Они с Нгангатой закончили пение одновременно и одновременно подошли ко входу в шатер. В багровых отсветах заката лицо спутника показалось Перкару еще более чуждым, чем обычно, лишенным всего человеческого. Его темные запавшие глаза и скошенный лоб напомнили юноше о дремучем, пугающем лесу в Балате, где обитали альвы. Перкар вспомнил изувеченные тела Копательницы и ее семейства – альвов, погибших из-за того, что он оскорбил Владыку Леса, – и задумался: что в его силах сделать, чтобы восполнить потерю их роду, какое утешение предложить, какие извинения принести?

– Нгангата, – спросил он, глядя на угасающий закат, – ты знаешь, как звали тех альвов, что погибли в Балате?

– Их имена мне известны, – ответил Нгангата, и Перкар заметил в его голосе, как неоднократно замечал и раньше, легкое рычание, не свойственное ни одному человеку.

– Я хотел бы, чтобы ты как-нибудь научил меня им.

– Когда-нибудь, – ответил полукровка, – но только в Балате. Их имена можно произносить лишь там.

– Ах вот как. – Перкар чувствовал, как холод кусает его за ноги, но не хотел еще уходить в шатер и разжигать костер. – Небо здесь, кажется, высасывает из меня душу, – пожаловался он и обернулся, чтобы еще раз взглянуть ввысь. Костяной лук Бледной Королевы появился на востоке.

– Я и сам предпочитаю более населенные земли, – признал Нгангата. – Как и ты, моя мать была в родстве с пастбищами, холмами, горами. У нее в крови были и быстрые потоки, рыжие быки, тающий снег. Альвы, народ моего отца, в родстве с деревьями; они очень не любят их покидать. Мы с тобой оба лишимся рассудка, если долго останемся под здешним небом. – Он показал рукой вверх и слегка улыбнулся, чтобы показать, что говорит отчасти в шутку.

– Но ведь менги живут здесь, – возразил Перкар. – Наверняка и другие люди тоже могут это вынести.

– В жилах менгов течет конская кровь. Они и есть лошади в некотором смысле. Они без этих небес умерли бы, задохнулись.

– Так они говорят, – признал Перкар, вспомнив слова Братца Коня.

– Что-то ты сегодня вечером задумчив, – заметил Нгангата. – Пожалуй, тебе лучше нести дозор первым. Это даст тебе больше времени для размышлений.

– Справедливо, – хмыкнул юноша.

Утро тоже оказалось ясным, и Перкар был вынужден снова признать, что Нгангата лучше него разбирается в приметах. Они молча отправились в путь, хотя Перкар и попытался было затянуть песню. Из-за поднявшегося ветра он скоро смолк и подумал о том, как ему не хватает Эруки: тот пел бы, даже бушуй вокруг буря… Эруки, о чьем голосе и смехе напоминают теперь лишь побелевшие кости, даже должным образом не похороненные.

Так много всего предстоит сделать…

Вскоре после полудня Харка снова заговорил – как раз когда внимание Перкара оказалось привлечено к определенной точке на горизонте. Юноша не сразу понял, что это следствие странной способности меча заставлять его «видеть» опасность.

«Приближается что-то очень сильное».

– Оттуда же, откуда грозила буря?

«Как же иначе?»

Теперь уже Перкар мог разглядеть вдали темную точку.

Он показал на нее Нгангате.

– Да, я вижу. Твой меч хорошо пользуется твоими глазами.

Похвала показалась Перкару довольно двусмысленной, но он понимал, что иной и не заслуживает. Если бы не меч, Нгангата заметил бы приближающегося незнакомца гораздо раньше Перкара.

Харка, однако, определенно обеспечивал Перкару преимущество: защищал его от многих бед и всего за несколько дней залечивал даже самые ужасные раны. Поэтому и сейчас юноша не особенно боялся приближающейся одинокой фигуры, несмотря на беспокойство Харки. Меч, в конце концов, беспокоился бы даже, начни нападать на них сойка, оберегающая свое гнездо: и такие мелкие угрозы он считал достойными своего внимания. Но угроза Перкару была бы угрозой и Нгангате, которого меч не защищал и который мог погибнуть. Этого Перкар не хотел: и так уже слишком много его друзей стали духами.

Вскоре выяснилось, однако, что всадник – Нгангата уже сумел разглядеть подробности – едет в ту же сторону, что и они, а не навстречу. Перкар отбросил связанные с незнакомцем опасения, тем более что знал: они уже приближаются к потоку, где живет его богиня; юноша начал обдумывать те слова, которые он ей скажет. К тому же вскоре всадник впереди исчез – не за горизонтом, а за какой-то близкой возвышенностью, неразличимой в белом однообразии равнины. Сердце Перкара забилось быстрее: та же возвышенность могла скрывать и долину речки.

К середине дня они добрались до начала пологого склона. Мягкие очертания долины совсем не напоминали той пропасти, что вырыл для себя Изменчивый: гребни холмов были совсем незаметны. Сам поток все еще не был виден, скрытый за порослью безлистных сейчас тополей и густой зеленью можжевельника. Но богиня была здесь; Перкар сразу же почувствовал ее присутствие. Он хлестнул Тьеша, пустив коня в галоп, но тут его окликнул Нгангата. Юноша почти с раздражением оглянулся на спутника, который показывал ему на чистый снег долины: по нему тянулась цепочка следов.

– Ты помирись пока с богиней, – предложил Нгангата, – а я, пожалуй, выясню, кто этот незнакомец.

– Нет, – резко ответил Перкар, – нет. Харка считает, что это опасно. Оставь незнакомца в покое, кем бы он ни был. Просто держи лук наготове и глаза открытыми. Мой разговор не будет долгим.

– Хорошо бы, – пробормотал Нгангата. – Мне не нравится, когда неизвестно, где враг.

– Откуда нам известно, что это враг? – рассудительно сказал Перкар. – Верно, Харка?

«Верно. Хотя это кто-то очень сильный и странный. И опасный, словно спящая змея».

Перкар кивнул – чтобы Нгангата понял: меч ответил.

– Все равно будь осторожен, – предупредил его полукровка. – Нам лучше спешиться и идти дальше пешком. Не стоит тебе сейчас ломать шею – чтобы выздороветь, потребуется не один день.

– Хорошо, – согласился Перкар, хоть ему и хотелось мчаться к потоку очертя голову.

«Каким же старым я выгляжу», – подумал Перкар, глядя на свое отражение в спокойной воде. Откинув капюшон, он видел теперь недавно появившиеся морщины, нестриженые волосы, тусклые серые глаза – а ведь когда-то он гордился их блеском и живостью. Перкар неожиданно обнаружил, что стал удивительно похож на своего отца; эта мысль снова вызвала такую острую тоску по дому, что у юноши закружилась голова. Выше по течению речки, много, много выше, лежали отцовские пастбища. Может быть, лист, проплывающий сейчас у ног Перкара, упал в воду как раз там… Слезы затуманили глаза юноши.

– Ты всегда так печален, – сказала богиня, поднимаясь из воды. – Всегда, всегда, с самого начала.

Она тоже казалась старше. Кожа богини все еще была белее снега на холмах, глаза все так же сияли янтарным блеском, но в черных как смоль волосах появились серебряные пряди, лицо, которое раньше было гладким мрамором, прочертили морщины. И все равно она оставалась самой прекрасной из женщин; при виде ее у Перкара перехватило дыхание.

– Богиня… – прошептал он.

– Та же, но и не та, – ответила она. – Ниже по течению я старше, у меня больше детей. Но я помню тебя, Перкар, помню твои объятия и поцелуи, твои глупые обещания.

Она вышла из воды, протянула руку и погладила тонким пальцем его по подбородку. Несмотря на ледяной ветер, ее рука была теплой. Обнаженное тело покрылось пупырышками, но это был единственный признак того, что ей холодно.

– Что с тобой сделали, милый мой? – спросила богиня, касаясь выпуклого шрама на шее Перкара – там, куда вонзилось копье. Ее рука скользнула по его груди, где под паркой шрамы змеились, словно толстые белые гусеницы.

– Я сам навлек это на себя, – пробормотал Перкар.

– Ради меня, – поправила его богиня.

– Да, по крайней мере я так думал.

Богиня обняла Перкара, хотя грубая парка, должно быть, царапала ее нежную кожу, и прижалась щекой к его щеке; тело ее было теплым, почти горячим.

– Я ведь пыталась остановить тебя, – напомнила она Перкару и отстранилась. Перкар стоял перед ней, не зная, что делать и что говорить. – Я пыталась остановить тебя, – повторила богиня.

Перкар с несчастным видом пожал плечами:

– Я тебя любил. И делал глупости.

Богиня кивнула:

– До меня дошли слухи, издалека, из-за гор. Он ведь поет о тебе, пожирая меня. Ты чувствуешь себя возмужалым, Перкар? Ты чувствуешь, что стал подходящей парой богине?

– Нет, – ответил Перкар тихо, но твердо. – Нет, ты была во всем права.

– Чего же ты хочешь от меня теперь? – Голос богини прозвучал резко. Вот такая она всегда и была: ласковая и жестокая, дарующая утешение и гневная – все разом.

– Я хочу одного: чтобы ты меня простила.

– Простила тебя? – Она повторила его слова, как будто не поняла их, как будто это были слова неизвестного ей языка.

– Простила мне то, что я убивал ради тебя. Простила мне… – Перкар искал подходящие слова, но, хоть он и обдумывал предстоящий разговор, сейчас они все куда-то делись.

– Простила тебя… – повторила богиня, медленно качая головой. – Люди так много всего совершали ради меня все эти годы, так много всяких глупостей. Знаешь, раньше я не пыталась остановить их – меня их глупости забавляли. Но кровь той девушки, в чьем обличье ты меня видишь… Ох, она спит иногда так долго, но все же временами я становлюсь почти человеком. Я чувствую грусть, чувствую стыд – совсем как ты, – хотя и ненавижу себя за это. И я чувствую любовь, Перкар. Ты можешь причинить мне боль. Я всегда боялась – ты пожертвуешь собой и увеличишь мою печаль. Как и случилось.

– Но я ведь жив, – сказал он ей. – Вот же я.

– Но ты так ужасно изувечен, – прошептала богиня, – весь в шрамах. Как же мне простить тебе это, как простить увечья моего милого Перкара? – Она встряхнула головой. – Бери все, что тебе надо, – сказала она наконец. – Если тебе нужно мое прощение, возьми его.

– Ты должна даровать его, мне кажется, – ответил Перкар.

Богиня широко раскинула руки, показывая и вверх, и вниз по течению потока, вытянувшись всем своим нагим телом.

– Здесь все, что у меня есть, – ответила она. – Вся я, все, что есть во мне, – твое. Если ты можешь найти во мне прощение – возьми его; я готова его тебе даровать. Но найти его для тебя я не могу.

Перкар кивнул, не зная, что сказать. Богиня долго задумчиво смотрела на него, прежде чем заговорить снова. Потом с легким вздохом она приблизилась и взяла юношу за руку; они вместе стали смотреть в воду.

– Кое-что найти для тебя я все же могу, – прошептала богиня. – То, что принесло мое течение из верховий.

– Что же это? – спросил Перкар с надеждой.

– Кое-что от соплеменников твоего отца. Смотри: вон там… и там. – Она показала на прозрачные струи, но юноша не заметил в них ничего необычного.

– Что там?

– Кровь, – ответила богиня, крепче сжав его руку. – Там их кровь.