Текст книги "Адъютант императрицы"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

Ушаков между тем получил от коменданта бумаги, а также разрешение на паром для переправы через Неву. Он выехал из ворот крепости; приставленные к переправе солдаты взялись за весла, и Ушаков, придерживая беспокоившегося коня, направился на плоскодонном судне по широкому лону волнующейся реки.

Вечер все более спускался, грозовые тучи застлали небо, ветер шумел в прибрежных камышах и ивняке.

«А если бы он оказался прав! – размышлял Ушаков, опираясь рукою на гриву своего фыркающего коня и смотря на водяные валы. – Если бы песни волн о будущей власти, которые он слышит, как кажется ему, в самом деле зазвучали? То, что он задумал, может удаться, так как уже удавалось многое подобное этому, и будущее будет принадлежать тем, кто приведет все в исполнение. Разве не стоит того, чтобы рискнуть вместе с ним?.. Но ставка здесь – жизнь; жизнь можно потерять всего лишь раз, и даже наивысший выигрыш не стоит того, чтобы ставить ее на карту… Нет, нет, я хочу сохранить жизнь и украсить ее богатством, блеском и почестями, не прибегая на своем пути к подобной смелой игре».

Паром ударился в берег. Ушаков вскочил на своего коня и во весь дух поскакал по уединенной дороге вдоль берега Невы по направлению к Петербургу.

XIII

За тяжелыми железными дверями, закрывавшими вход в помещения государственной тюрьмы, первою была расположена темная сводчатая комната, вымощенная кирпичом и тускло освещенная одним маленьким круглым окном над дверью; в конце этой темной передней находилась вторая дверь, так же крепко обитая железом и ведшая во внутренние комнаты. Мирович при помощи звонка у наружного входа дал знать о себе; дверь тюрьмы растворилась, вышел офицер, до сих пор несший караульную службу, и провел Мировича через переднюю в простую комнату, вся мебель которой состояла из стола, нескольких стульев и мягкого дивана; из окна с решеткою открывался вид на маленький узкий дворик, на котором солнце показывалось только в полуденные часы; дверь в боковой стене была полуотворена. Мирович получил от своего проводника ключи, и последний поспешно ушел, радуясь, что наконец окончилась его трудная и скучная служба.

Мирович раздумчиво посмотрел на полуприкрытую дверь внутренней комнаты.

«Вот здесь, в этом каземате, – сказал он себе, – находится та самая точка опоры для дивного рычага, посредством которого смелая и ловкая рука может разрушить власть самой Екатерины, перед которой трепещет весь мир. Будет ли достаточно сильна и тверда моя рука, которую я кладу теперь на этот ужасный рычаг? После первого давления на него уже не может быть возврата; я должен победить или погибнуть. Отступление еще возможно для меня, я могу скрыться в тени убогой обстановки, без любви и привета, я могу еще обеспечить себе безопасность… И это вместо того, чтобы поставить на карту жизнь, добиться высшего счастья, любви, власти и почестей… Нет, нет, нет, прочь всякое колебание и малодушие! В тысячу раз охотнее я паду, сраженный молнией царского гнева, в смелой борьбе, чем пропадать в презренной нищете. Мне они отказали в моем праве, пусть же попробуют сохранить за собою добытый предательством трон. В этот миг решаются моя судьба и судьба России. Вперед! Смелым Бог владеет! Ни одного боязливого взгляда назад!»

Твердыми шагами Мирович приблизился к боковой двери и переступил порог.

Странное зрелище представилось ему здесь. Стены довольно большой комнаты были окрашены простой белой краской, как и помещение для караула. Окна, кроме наружных решеток, были защищены еще изнутри толстыми железными прутьями, и стекла рам были покрыты белой масляной краской, так что из дворика падал сюда еще значительно меньший свет и всякое сообщение с внешним миром, даже знаками, было невозможно. Пол был покрыт простыми дубовыми досками, и большая синяя изразцовая печь служила для отопления зимою. Странным контрастом этой наружной простоте являлась огромная кровать из резного дуба с богатой золотой инкрустацией; тяжелые, пурпурового цвета шелковые занавеси свешивались с балдахина, и горы подушек покрывали это великолепное и пышное ложе; на столе возле кровати стоял серебряный умывальный прибор. У стены находился большой дубовый шкаф, через открытую дверцу которого было видно много роскошного платья, расшитого золотом и серебром; боковая дверь за этим шкафом вела во вторую, более темную и низкую комнату.

Посреди комнаты стоял большой, покрытый пурпурным бархатом стол, и возле него в позолоченном кресле сидел несчастный царственный узник; против него расположился сержант Вячеслав Михайлович Полозков, которого императрица Елизавета Петровна назначила ему компаньоном, вместе с тем строго–настрого приказав коменданту не допускать того, чтобы узник покидал крепость и водил с кем‑либо знакомство. Огромная, высокая, футов шести фигура несчастного, лишенного еще в колыбели престола, казалась еще более могучей, благодаря полноте, обнаружившейся в зрелом возрасте. На нем были кафтан старинного русского покроя из пурпурового шелка, отороченный соболем и украшенный золотыми шнурками, сапоги из желтой кожи и пурпуровая меховая шапочка, из‑под которой ниспадали темно–русые локоны; густая курчавая круглая борода обрамляла красивое, благородное лицо Иоанна Антоновича, и над большими темно–голубыми глазами круглился широкий чистый лоб. Узник представлял бы собою идеал мужской красоты, если бы не излишняя краснота лица и не выражение необузданной дикости, которая по временам искажала его черты.

Сержант Вячеслав Полозков был лет восьмидесяти; его борода и редкие волосы побелели как снег, его обветревшее, морщинистое лицо казалось как бы высеченным из камня, его спина сгорбилась, но глаза были еще молодыми, весело посматривавшими из‑под нависших кустистых седых бровей.

– Ты проиграл, Вячеслав Михайлович! – радостно воскликнул Иоанн Антонович. – Вот твоя последняя шашка, я беру ее – и конец тебе; моя армия победила на всех пунктах, как когда‑то побеждала шведов и турок армия великого императора Петра, ведь ты мне рассказывал об этом. О, почему, – жалобно и вместе с тем грозно произнес он, – моя армия состоит только из этих маленьких деревяшек, тогда как Господь предназначал меня вести в битву храбрые войска? Почему…

Он запнулся и испуганно вздрогнул, так как в этот миг поднял свой взор и увидел на пороге своей комнаты Мировича.

– О, если бы Россия могла видеть его таким, – сказал взволнованный офицер, – разве они не подумали бы, что это снизошел дух Великого царя, чтобы покарать обман? Разве хотя кто‑нибудь осмелился бы отказать ему в повиновении? Разве все не столпились бы, ликуя, вокруг него и не повергли бы единым духом в прах власть этой иноземки? – Затем он подошел к Иоанну Антоновичу, опустился перед ним на колени, поцеловал опушку его кафтана и воскликнул: – Благоговейно приветствую моего высокого повелителя Иоанна Антоновича, истинного царя всех русских!.. Да сохранит Господь вас в борьбе с врагами вашей страны!

Иоанн Антонович испуганно откинулся в кресле; казалось, что внезапное вторжение офицера и это необычное его приветствие он принял за нападение. Как бы обороняясь, он вытянул вперед руку, в то время как другой схватил шашечную доску, словно намереваясь использовать ее как оружие.

Старик Полозков встал при появлении Мировича и, хотя его колени немного дрожали, отдал по артикулу воинскую честь. При этом его глаза гневно блеснули, и он проговорил:

– Весьма несправедливо с вашей стороны, ваша милость, насмехаться; суров удел быть лишенным свободы; не следует насмехаться над человеком, который в своем печальном узилище принужден переносить лишение всех благ жизни, хотя бы и в том случае, если бы это был низкий раб или даже преступник; но насмехаться над тем, в чьих жилах течет священная кровь царей и кто в то же время томится в темнице – это преступное легкомыслие. Вы, ваша милость, теперь властны над ним, но помните, что и над вами Господь на Своем небесном престоле и что Он покарает вас, если в своей легкомысленной дерзости вы оскорбите Его помазанника, несчастье которого должно сделать еще священнее и неприкосновеннее его особу.

Иоанн Антонович также поднялся и, поставив свое кресло между собою и Мировичем, гневным взором следил за каждым движением офицера.

– Ты прав, старик, – произнес Мирович, – но твой упрек не относится ко мне, так как, клянусь Богом и всеми святыми, что я далек от того, чтобы насмехаться над столь благородным и величественным несчастьем!.. Мои слова серьезны, торжественно–серьезны. Еще раз благоговейно приветствую истинного царя, еще раз призываю на него благословение небес с тем, чтобы на благо русского народа украсить его голову венцом.

– Кто это, Вячеслав Михайлович? – воскликнул Иоанн Антонович, лицо которого начало вздрагивать, а взгляд беспокойно забегал. – Уж не разбойник ли это, из тех, который снова явился, чтобы увлечь меня в более скверную темницу? Я думал, они давно позабыли обо мне… О, – дико воскликнул он, – на этот раз им это не удастся! В течение этих долгих лет, счет которым я уже позабыл, я стал мужчиною и чувствую в себе силу удушить их своими собственными руками.

– Успокойтесь, успокойтесь, ваше величество, и выслушайте меня, я не разбойник, я не орудие чужестранки, которая села на престол ваших отцов. Я сын Православной Церкви и клянусь вам, что готов пожертвовать за вас своею жизнью; Господь будет с нами и поможет выполнить мой план. Я выведу вас из этой темницу; ваш верный народ увидит и узнает своего истинного царя; вы будете судьею тех, кто преследовал вас, и в вашу руку будет вложен меч русского императора.

– Вячеслав Михайлович, – сказал Иоанн Антонович, – посмотрите на него, в его глазах написано, что он говорит правду. О, я видел достаточно лживого притворства и ненависти во взорах людей, меня не обмануть. Посмотри на него, Вячеслав Михайлович! Этот человек говорит правду.

– Да, клянусь Богом, я говорю правду, всемилостивейший повелитель! – воскликнул Мирович. – Доверьтесь мне, я возвращу вам свободу и поведу вас к престолу, для которого вы рождены! И я надеюсь, – прибавил он, – что, глядя с высоты престола ваших предков на свой народ, вы милостиво вспомните о вашем слуге Василии Мировиче, который первый приветствовал вас в тюрьме как императора и вывел вас на свободу.

Иоанн Антонович посмотрел на него проницательным взглядом; его глаза раскрывались все шире и шире, казалось, что он смотрел в беспредельную даль.

– Первый, кто приветствовал меня как императора, кто вывел меня на свободу? – странно задумавшись, вполголоса проговорил он. – То не были вы: существовал когда‑то сильный, большой человек, он был монахом из монастыря Святого Александра Невского, он часто рассказывал мне о князе. Сила его руки была так велика, что, когда мы боролись с ним, он подбрасывал меня, как ребенка; и все же этот монах был дивно кроток и добр, благочестив и верен… И он также приветствовал меня как императора, и дважды выводил меня на свободу, но тем не менее я не достиг ее. Однажды он увел меня широкими снежными полями, однако концом нашего путешествия была лишь новая тюрьма. Во второй раз он привел меня в огромный город; я видел перед собою храм и через его двери блистающий алтарь, и высокий пастырь шел мне навстречу; я уже думал, что могу протянуть руку к короне, которая была сорвана с моей головы, но тут адские силы снова обрели свою мощь, снова надели на меня оковы и снова вернули меня в эту тюрьму… Когда я в первый раз вышел на свободу, это стоило жизни моей Нади, которая уже здесь, на земле, была ангелом и которой теперь по временам приходится спускаться от престола Божьего, чтобы утешить меня в моих страданиях; а во второй раз, когда я уже почти добился свободы, пал сам отец Филарет, я видел, как он упал, обливаясь кровью, в то время как солдаты увлекли меня… И с тех пор я уже никогда не видел его; он так же, как и моя Надя, у престола Всевышнего.

Голос Иоанна Антоновича становился все глуше; он судорожно сжимал подлокотники кресла; его глаза помутнели и, казалось, остыли.

Старый солдат стоял возле Иоанна Антоновича, расставив руки, как будто намеревался поддержать его.

Мирович испуганно вскочил и поспешил к ним. Дряхлый старик не мог удержать покачнувшегося гиганта.

– О, ваша милость, – жалобно произнес старый Полозков, – что вы наделали, зачем вы снова вызвали в нем ужасные воспоминания прошлого? Его припадок, которому он так давно не подвергался, снова наступит. О, это ужасно, это ужасно!

– Нет, старина, нет! Этого не будет, и этого не должно быть! Долой воспоминания прошлого! – воскликнул Мирович, нагибаясь к уху Иоанна Антоновича. – Прошлое – мрак и тьма, будущее – ясно и блестяще; оно полно вашей власти и величия. Отвернитесь от прошлого и направьте свой взор в освещенное солнцем будущее, если только хотите, если у вас есть мужество протянуть свою руку за короной, чтобы сорвать ее с недостойной головы.

Слова молодого офицера, по–видимому, пришлись по душе Иоанну Антоновичу, но он ничего не ответил, даже не посмотрел на него; он только медленно поднялся с кресла, раскинул руки, поднял вверх свой взор, и словно какое‑то сияние осветило и преобразило его лицо.

– Да, да, ты говоришь правду, – тихим голосом произнес он, – я вижу тебя, моя Надя! Уже давно ты не спускалась ко мне со своих светлых высот… Ты улыбаешься мне, ты протягиваешь в своей руке навстречу мне пальмовую ветвь, и в облаках над тобою реет сияющая корона. Да, да, на этот раз я достигну цели, на этот раз мне улыбается победа.

Некоторое время он стоял таким образом – с раскинутыми руками и сияющим взором; старик Полозков сложил руки и тихо молился; Мирович робко и напряженно смотрел на богатырскую фигуру узника, которая в этот миг, казалось, была напитана неземным огнем.

Наконец Иоанн Антонович опустил руки и покачал головою, как бы пробудившись от сна; его взор прояснился, и с величавым видом, как будто он всю жизнь провел на престоле, он произнес:

– Василий Мирович, так назвали вы себя, я верю и доверяюсь вам, так как увидел в руке ангела пальму победы и корону, сиявшую мне из светлой заоблачной дали. Василий Мирович, ваше имя навеки крепко врежется в моем уме и в моем сердце, и я клянусь вам всем святым, клянусь именем ангела, который с обетованием склонился ко мне, что, если ваш замысел удается, ваше имя будет первым в моем государстве и ни пред кем в обширной России, кроме самого императора, вы не склоните своей головы, Василий Мирович… Запечатлей в своей памяти, Вячеслав Михайлович, это имя, проси у Господа Бога, чтобы Он благословил его и чтобы Он дозволил тебе увидеть освободителя пленного императора первым на ступенях моего трона!..

Мирович снова упал перед Иоанном Антоновичем на колени; он прижал к груди свои руки; в его глазах сверкала надежда.

Но старик Полозков лишь печально покачал головой.

– Ах, ваша милость, – сказал он, – зачем вы заговорили о том, что никто на свете не может привести в исполнение? Взгляните на эти стены, на эти решетки, подумайте о солдатах за этими стенами, о тысячах, о сотнях тысяч тех, которые покорны одному знаку Екатерины Алексеевны!.. Зачем вы лишаете мирного покоя этого бедняка, который и так уже много выстрадал?

– Малодушный! – воскликнул Иоанн Антонович. – Разве надлежит императору самоотрекаться и искать мира в самоотречении? И когда преданное и храброе сердце, когда твердая рука предлагает мне свою поддержку, я не должен упустить ее. Но все же знайте, Василий Мирович, предприятие, на которое вы решаетесь, тяжело и рискованно; подобные попытки дважды стоили благородной крови!

– Моя кровь принадлежит вам, ваше величество! – возразил Мирович.

– Но все же скажите, как вы намереваетесь привести в исполнение столь неслыханное дело? – спросил Полозков. – Если даже и удастся проломить эти стены и обмануть часовых, что вы намерены противопоставить войскам Екатерины Алексеевны?

– Взгляни на него, – сказал Мирович, указывая на Иоанна Антоновича, – разве при взгляде на это лицо, на эту фигуру народ русский может усомниться в том, что пред ним его истинный император?

– Да, да, – сказал Полозков, – русские люди должны признать его, если власть адских духов не ослепила их глаз. Немногие из них знали Петра, Великого императора, вылитый портрет которого он представляет собою; но они должны увидеть, что Господь запечатлел на его челе царственную печать.

– Они увидят это, – воскликнул Мирович, – все войска, которые отправит Екатерина, узнают в нем истинного императора и собственными руками поднимут его на престол его отцов.

Иоанн Антонович молча стоял, не произнося ни слова в продолжение всего этого короткого разговора; царственная гордость, смелость и доверчивость и почти детская радость смешивались в его лице и придавали ему дивное, трогательное выражение.

– Все же, ваша милость, скажите, как это должно произойти? – по–прежнему с недоверием и беспокойством спросил Полозков. – Я не могу более помочь, мои руки ослабли, и даже мое собственное тело является для меня тяжелым бременем.

– Тебе ничего не нужно делать, – сказал Мирович, – разве лишь бдительно ожидать минуты освобождения и заститься о том, чтобы твой господин был готов показаться народу и обратиться к нему с подобающей речью; все остальное – уже мое дело. Выслушай мой план и позаботься о том, чтобы ни одним взглядом, ни выражением лица не выдать вновь пробудившейся надежды.

Иоанн Антонович снова опустился в свое кресло. Полозков по его приказанию сел рядом с ним, так как не был в состоянии долго стоять, и Мирович, почти вплотную нагнувшись к ним обоим, тихо и горячо заговорил.

Блестящим великолепием сверкал императорский дворец в Петербурге; вся Европа с удивлением смотрела на Екатерину, эту Северную Семирамиду, войска которой сдерживали гордых и воинственных поляков и заставляли трепетать султана в Стамбуле. Между тем в далеких степях на Яике вырастал на зареве восстания призрак низложенного Петра Федоровича, а здесь, в Шлиссельбургской крепости, обнесенной непреодолимыми стенами, молодой, незначительный и неизвестный человек готовился вывести на свет заживо погребенного императора, потомка Петра Великого, готовился сорвать корону с головы могущественной самодержицы и низвергнуть во прах все ее величие.

Резкий звук звонка пронесся по комнате. Мирович поспешно направился к наружной двери, чтобы открыть ее, а Иоанн Антонович и старый Полозков снова сели на свои места к столу и стали устанавливать шашки на шашечницу.

Это принесли ужин узнику, который, по приказу императрицы Елизаветы Петровны, не отмененному ни Петром Федоровичем, ни Екатериной Алексеевной, был составлен с поистине княжеским изобилием. Несколько солдат внесли серебряные мисочки, в которых были приготовленные по вкусу Иоанна Антоновича питательные супы, сочная жареная дичь и пряные салаты; рядом с кушаньями были поставлены бутылки с венгерским вином, водкою и квасом, а также серебряные кубки для узника и Полозкова; последний, по желанию Иоанна Антоновича, разделял с ним его трапезы. Все мясное уже было разрезано на мелкие куски. На стол подавали лишь ложки, так как было строго воспрещено давать узнику вилки и ножи.

В комнату для караульного офицера также был подан дежурными солдатами неприхотливый ужин.

Все время, пока солдаты исполняли свои обязанности, Мирович стоял строгий и официальный.

Иоанн Антонович немым наклоном головы приветствовал солдат, со своей стороны бросавших сострадательные взгляды на узника, так как под страхом тяжелого наказания было воспрещено не только говорить с ним, но даже и вообще разговаривать в его присутствии.

После того как солдаты снова удалились, Иоанн Антонович сказал:

– Пойдите сюда, Василий Яковлевич, ваше место за столом вашего императора, как должно и впредь быть всегда, если Господь Бог поможет нам выполнить свой план.

Он наполнил свой бокал венгерским, наполовину опорожнил его и подал его затем молодому офицеру, который, благоговейно поклонившись, допил вино; затем Мирович сел рядом с Иоанном Антоновичем, и за этой странной трапезой все трое снова углубились в тихий разговор, касающийся плана освобождения, который Мирович развертывал перед ними.

Иоанн Антонович опорожнял бокал за бокалом крепкого венгерского; вскоре его лицо залилось темной краской, взоры стали неуверенно блуждать, а язык с трудом произносить слова. С необузданной радостью он говорил о будущем и рисовал дивные картины своего царствования, добрые перемены в мире, которого он никогда не знал, в котором едва ли мог бы найти себе место. Затем он снова вспомнил о своих родителях и родственниках, с которыми разлучили его уже в раннем детстве; он робко спросил о них и, когда Мирович сказал, что они томятся в тюрьме в Холмогорах, громко рыдая, уронил голову на руки и стал умолять Мировича поспешить с его освобождением, чтобы он мог снова осчастливить своего бедного отца, дать ему все то, что тот любил. Он с трогательным простосердечием рассказал множество мелких случаев и обстоятельств того времени, когда он еще ребенком жил вместе с родными; скрежеща зубами, он говорил о жестокости стражи и о том, как каждую боль отца он ощущал сильнее, чем свое собственное страдание. И тут его гнев разгорелся в настоящее яркое пламя. Страшно было смотреть, как он вскочил и, простирая руку к самому потолку комнаты, произнес страшную клятву, что намерен кроваво и неумолимо отмстить своим врагам и притеснителям; он намеревался собственными руками рубить им головы, как когда‑то его предок Петр Великий поступил с мятежными стрельцами. Пена проступала на губах несчастного узника–императора, его глаза налились кровью, и старый Полозков испуганно опустился перед ним на колени, заклиная его умерить свой справедливый гнев и подумать о том, что Спаситель повелел прощать и врагов.

– Врагов? – воскликнул Иоанн Антонович. – Да, врагов я намерен прощать, но честных врагов, нападающих в открытом бою, а не палачей, не тысячекратных убийц; не достаточно отсечь их отягощенные грехами головы – я хочу собственноручно растерзать их на клочки и бросить их мясо собакам и коршунам.

Его ярость становилась все ожесточенней; жилы на лбу вздулись, из глаз, казалось, проглядывало безумие, и он все еще опорожнял бокал за бокалом – то с квасом, то с водкой, то с тяжелым венгерским.

Наконец речь Иоанна Антоновича пресеклась, бормоча непонятные слова, он упал в свое кресло и, тяжело дыша, впал в глубокое забытье.

– О, Господи Боже, – нагибаясь к нему, сказал Полозков, – зачем вместе с гигантской фигурой и повелительным взором Великого Петра он унаследовал и это злополучное пристрастие, омрачающее его дух и надламывающее его силы?

Мирович задумчиво глядел на Иоанна Антоновича.

– Приложи все старания к тому, чтобы в ближайшем будущем он удерживался от этого, – сказал он, – так как, если что‑либо подобное произойдет в решающий день, все будет потеряно.

– Я буду делать все, что в моих силах, – печально сказал Полозков. – Есть средство удержать его от этого: стоит лишь назвать имя его Надежды, его несчастной, убитой возлюбленной; но это – прискорбное, очень прискорбное средство, оно причиняет ему страдания, так много страданий, что при виде их может надорваться сердце, а у него ведь и так их достаточно много!

– И тем не менее, – сказал Мирович, – употреби это средство, так как нам нельзя будет показать его в таком виде народу, чтобы в нем признали истинного императора.

Полозков, насколько мог, осторожно раздел Иоанна Антоновича, затем с помощью Мировича поднял его и положил на постель. Он сел возле кровати; его взгляд озабоченно и сострадательно покоился на спящем; по временам он проводил дрожащей рукой по его горячему лбу, – едва слышно бормотал про себя что‑то и, словно мать, охраняющая сон своего любимого ребенка, склонялся над ним.

Мирович стоял на пороге и раздумчиво смотрел на эту трогательную картину.

– Будет ли он в состоянии когда‑нибудь повелевать? – говорил едва слышно. – Будет ли он в состоянии держать твердою рукой бразды правления, если он так теряет власть над самим собою? Он будет нуждаться в друге, который думал бы для него и заботился бы о нем. Такой друг будет, он будет держать бразды, и он‑то и будет истинным правителем. Аделина, ты с гордостью взглянешь на своего возлюбленного, и ни одно твое желание не останется неудовлетворенным.

Снова раздался звонок; солдаты пришли убрать посуду; двое часовых с примкнутыми к ружьям штыками встали по сторонам дверей комнаты, чтобы держать здесь караул, пока Мирович отправился в обход по коридорам цитадели.

Солдаты равнодушно смотрели на спящего Иоанна Антоновича и на старого Полозкова: они привыкли каждый вечер видеть эту сцену; Мирович вышел, чтобы сменить многочисленных часовых и лично убедиться, что каждый из них снабжен боевыми патронами и твердо знает пароль.