Текст книги "Адъютант императрицы"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

X

В те времена в Эрмитаже еще не было того законченного блистающего роскошью и изяществом театра, который сейчас помещается в значительно расширенном здании и служит для придворных спектаклей.

Императрица выбрала для театра один из наиболее обширных салонов, в котором приказала воздвигнуть невысокие подмостки для сцены, отделенной от зрительного зала раздвигающимся по сторонам занавесом. Легкие полотняные кулисы и почти такой же фон представляли примитивную декорацию; несколько рядов стульев составляли места для зрителей. Посередине, на первом плане стояло золоченое кресло с двуглавым орлом, предназначенное для императрицы; рядом с ним помещалось несколько других более простых кресел с легкими подлокотниками. Эти предназначались для ландграфини, цесаревича и принцесс.

После того как императрица и владетельные особы заняли свои места, гофмаршал подал знак к началу представления.

Французские актеры с необычайной уверенностью и мастерством справлялись с нелегкой задачей, играя на импровизированной сцене в столь непосредственной близости к зрителям, высокое общественное положение которых, казалось, должно было вселять в них смущение, и едва ли знаменитая комедия Мольера когда‑либо была разыграна лучше, нежели здесь, перед северной властительницей и ее избранным придворным кругом.

Дидро и здесь, к ужасу всего общества, продолжал нарушать строгие правила этикета. Он несколько раз с живостью принимался аплодировать и кричать «браво», причем императрица каждый раз с улыбкою следовала его примеру, и таким образом весь двор принужден был аплодировать по инициативе скромного философа.

Среди артистов выделялась Аделина Леметр в роли Эльмиры, благодаря своей живости, грации и правдивости исполнения. Волнение придавало ее игре известный подъем; ее мимика, речь, все движения так удивительно подходили к характеру изображаемой роли, что Дидро поминутно разражался восторженными знаками одобрения, и даже сама государыня несколько раз ясно произнесла: «Браво, Эльмира!» – после чего и восторг толпы достиг крайних пределов энтузиазма.

Первый акт кончился, все столпились около императрицы, стараясь услышать какое‑нибудь ее замечание, чтобы по возможности приукрасить его и выдать за свое.

– Я привыкла восхищаться вашим национальным гением, – обратилась императрица к Дидро, – и как жаль, что этот блестящий творческий дух, который некогда сияющим ореолом окружал трон вашего великого короля, в настоящее время, по–видимому, совершенно угас в высших слоях вашего общества.

– Это произошло оттого, что у нас нет более Людовика Четырнадцатого, – ответил Дидро, пожимая плечами, – и нет также Екатерины, которая могла бы заменить его.

– «Заменить», говорите вы? – воскликнул подошедший Потемкин. – Но мы можем заменить только то, что в состоянии сравниться с нами; как ни блестяще было царствование Людовика Четырнадцатого, окруженного лучшими умами своего народа, но Екатерина стоит выше: она соединяет вокруг своего престола умы всех стран, заимствуя от них все лучшее, чтобы передать в облагороженном виде счастливым подданным. Это больше, чем мог совершить Людовик Четырнадцатый. И потому Россия, будущности которой положено прочное основание, со временем достигнет большего величия, нежели Франция; здесь гении Запада, Востока, Севера и Юга сольются во единую стройную гармонию.

Дидро ничего не возразил на это; он вспомнил о своем разговоре с императрицей, и его слова, сказанные ей, нашли себе почти точное подтверждение в воодушевленных речах Потемкина. Тем не менее его национальное чувство страдало при сравнении, которое русский вельможа делал не в пользу его родной Франции.

– Вы мне льстите, Григорий Александрович! – весело промолвила Екатерина Алексеевна. – Но меня утешает сознание, что я всеми силами постараюсь оправдать на деле ваше лестное мнение, и, быть может, это удастся мне. Ведь и в настоящую минуту, – прибавила она, с улыбкою указывая на Дидро и Потемкина, – я вижу перед собою сочетание критической философии старой Европы и пылкой фантазии Востока, и в этом направлении должен развиваться дух моего народа. Восточная поэзия, – поводя кругом взорами, задумчиво продолжала она, – напоминала мне милое дитя Востока, юную душу которого мне страстно хочется озарить лучом европейского просвещения, а между тем это робкое создание все еще таится от яркого света. Где Зораида? Ей следовало бы быть здесь, но она по своей застенчивости опять исчезла. Граф Румянцев прислал мне любимую дочь великого визиря, которую он взял в плен при штурме турецкого лагеря. Это прелестная девочка, нежная и свежая, как роза Шираза; в ее глазах светится сказочная греза поэтического Востока; я полюбила ее, как родную дочь. Визирь предлагал за нее крупный выкуп, но мне не хочется расставаться е ней; меня соблазняет мысль следить за развитием этой нежной почки, которая под влиянием света разума свободно достигнет полного и пышного расцвета. – Произнося это, государыня знаком подозвала к себе пажа и приказала ему: – Николай Сергеевич, поди отыщи Зораиду; она, вероятно, скрылась где‑нибудь в моих покоях, чтобы избежать общества, которого она боится; отыщи ее и тотчас же приведи сюда; я желаю, чтобы она всюду появлялась вместе со мною.

Паж, лицо которого покрылось яркой краской, отвесил поклон и поспешно удалился.

Гофмаршал возвестил, что все готово к началу второго акта. Императрица заняла свое место, и представление продолжалось.

В то время как общество, внимая словам Мольера, продолжало, по примеру Дидро, осыпать похвалами актеров, паж направился к боковым покоям, которые были теперь совершенно пусты.

Молодому человеку, которому на вид было не более семнадцати лет, чрезвычайно шел надетый на него костюм, состоящий из короткого красного шелкового камзола, шитого золотом и отороченного мехом; изящные сапоги из мягкой желтой кожи довершали наряд. Его стройная фигура обладала гибкостью, свойственной ранней юности; благородное бледное лицо, обрамленное длинными светло–русыми кудрями, еще не утратило детской чистоты линий, но в больших темно–голубых глазах светилась уже не детская отвага, а легкий пушок над верхнею губой придавал его мягким женским чертам отпечаток мужественной силы.

Паж медленно шел по залам, приложив руку к беспокойно бившемуся сердцу, но, по–видимому, никого не искал, как то приказала императрица, а уверенным шагом дошел до дверей зимнего сада, освещенного матовыми лампами и погруженного в фантастический полумрак. На пороге он остановился, как бы не решаясь продолжать путь, его грудь дышала беспокойно, а щеки еще более покраснели. Затем он быстрыми шагами поспешил по усыпанной серебристым гравием дорожке этого удивительного сада.

Дорожка извивалась в тени изящных куртин деревьев и цветов. Паж выбрал кратчайший путь и ускорил шаги; он неожиданно остановился с полуподавленным восторженным восклицанием.

Действительно, картина, представившаяся его взорам, была способна возбудить удивление и восхищение даже у человека, привыкшего к фантастической роскоши двора Северной Семирамиды. Из сверкающей, искусственно сложенной скалы выбивался серебристо–светлый ручей, изливавшийся в круглый бассейн каррарского мрамора и тихо плескавшийся на его дне едва заметными волнами. Вокруг бассейна расположились полукругом густые кусты роз, покрытые теми роскошными цветами, аромат которых в садах Востока вдохновляет соловья для его томной и страстной любовной мелодии. Над этой душистой оградой склонялись стройные стволы и роскошные листья веерных пальм. Вся эта группа была освещена бледно–голубыми фонарями, почти создававшими иллюзию озаренного вечерним светом неба.

Возле струящегося источника, рядом с бассейном, стояла дерновая круглая скамья, обросшая нежным мхом, на ней, грациозно изогнувшись, сидела молодая девушка, вполне соответствовавшая этой сказочной обстановке. На ней была надета доходящая до колен белая шелковая юбка, затканная золотом и перехваченная в талии золотым поясом, широкие шаровары из той же материи ниспадали до щиколоток изящных ножек, обутых в темно–голубые бархатные туфли. Такой же голубой кафтан покрывал плечи девушки; широкие разрезы рукавов позволяли видеть стройные, словно алебастровые руки; черные как смоль волосы, прикрытые голубою шапочкой, ниспадали роскошными косами на ее плечи. Кафтан был так густо заткан дорогим шитьем, что едва можно было различить его цвет; драгоценные камни чудной красоты украшали пояс, браслеты, башмаки и головной убор девушки, так что весь ее вид напоминал одну из тех сказочных фей, могущественная сила которых повелевает стихиями и извлекает из недр земных неисчерпаемые сокровища.

Лицо молодой девушки, сидевшей у фонтана, еще больше поражало чарующей красотой.

Императрица была права, заметив, что глаза пленной дочери турецкого визиря отражали целый мир сказочной поэзии Востока; действительно, эти миндалевидные черные глаза, глубокие и блестящие, казалось, говорили о сокровенных тайнах, недоступных никакому человеческому языку и находящих отклик лишь в пении персидского соловья, мелодия которого проникает в самую глубину души. В этом чудном, нежном лице сочеталась детская невинность с вполне законченною манящею прелестью женщины, чистота ангелов, окружающих Мадонну Рафаэля, с горячей страстностью гурий, населяющих рай Магомета и заставляющих правоверного в блаженном упоении забывать о всех земных страданиях.

Молодая девушка сидела на скамье, прислонившись головою к стройному стволу пальмы; она тонкими пальчиками ощипывала нежные и душистые лепестки сорванной розы и бросала их в прозрачные волны.

Несмотря на глубокую задумчивость, она услыхала тихий зов пажа. Она испуганно вздрогнула и, схватив со скамьи густую кружевную вуаль, хотела закрыть лицо; но паж уже был возле нее и удержал ее руку с поднятым покрывалом.

– Это я, мадемуазель Зораида, это я, – сказал он по–французски просящим тоном. – Оставьте свое покрывало, не скрывайте своих глаз, этих чудных глаз, взгляд которых как солнечный свет, как солнечное тепло!

Девушка слегка покраснела, но покрывала не опустила и ответила ему также по–французски, с легким чужестранным акцентом, придававшим ее мелодичному голосу своеобразную прелесть:

– Пред вами мне нет необходимости скрывать лицо, так вы уже видели меня у нашей великой султанши, Екатерины, когда вы, по ее приказанию, обучали меня французскому языку. Но все же это очень нехорошо и большой грех; мой отец очень рассердился бы, если бы знал, что чужой человек видел лицо его дочери, так как женщина не должна показывать свое лицо чужому мужчине.

– Чужой? – спросил Николай, садясь рядом с Зораидой на дерновую скамью и взяв ее за руку, в которой она держала розу, уже наполовину осыпавшуюся. – Разве я для вас чужой, мадемуазель Зораида? Разве государыня не назвала меня вашим братом, а вас моей сестрой?

– Да, она это сделала, – промолвила Зораида, – и я люблю великую султаншу, хотя она и ведет войну против великого падишаха, повелителя моего отца, и хотя я понять не могу, как она, женщина, властвует над мужчинами. Я попала к ней в плен, я была ее рабыней, а она приняла меня с материнской заботой и добротой. Своей матери я никогда не знала; она умерла, когда я еще была малым ребенком. Я люблю великую султаншу, как любила бы свою мать, и я повиновалась ей, когда она мне приказала считать вас своим братом. Но ведь это не так, – сказала она, печально покачав головой, – вы мне не брат, и если бы даже было так, то и тогда едва ли я могла бы показать вам свое лицо там, на моей родине; видеть лицо женщины имеют право только два человека: ее отец и ее супруг.

При последних словах Зораида медленно подняла на пажа взор; их взгляды встретились, ее рука дрогнула в его руке, и лица обоих зарделись ярким румянцем. Она хотела отнять руку, но Николай Сергеевич удержал ее в своей, с мольбою во взоре взглянул на нее, медленно опустился перед нею на колени и сказал:

– Да, Зораида, быть вашим братом я не могу, это невозможно; как ни могущественна государыня, но против природы она не может идти, не может создать между нами родственную связь; но она не в силах также разорвать связь, приковавшую мое сердце к вам навеки более сильно, чем то могла бы сделать родственная связь. Только супруг может видеть лицо жены, – продолжал он, – а я, Зораида, видел ваше лицо так часто, что ваш образ запечатлелся в глубине моей души, и поэтому я имею право надеяться, что вы со временем позволите мне жить для вас и в вас одной находить счастье жизни; без вас я все равно не могу жить, и другого счастья Мне никогда не найти на земле.

Щеки молодой турчанки зарделись еще сильнее, чем до сих пор. Николай Сергеевич горячо прижал ее руку к своим губам; она не отняла руки и не опустила глаз, но только печально покачала головой и тихим, жалобным голосом проговорила:

– Ах, я знаю, что вы не можете быть моим братом!.. Так брат не смотрит на сестру, и у сестры, – прибавила она чуть слышно, – так не бьется сердце, когда оно заслышит голос брата. Я чувствую, что существует связь более прочная, более теплая и неразрывная, чем кровная связь, но…

– Разве это – не счастье, не огромное счастье?! – воскликнул Николай Сергеевич, заключая ее в свои объятия и целуя ее влажные, обращенные на него глаза. – Но я попрошу государыню, чтобы она дала мне такое место, где я мог бы достичь славы и почестей; мы молоды, времени у нас впереди много – и я чувствую себя достаточно сильным, чтобы добиться всего самого наивысшего; государыня добра и милостива, и тогда, Зораида, я попрошу у нее того, что имеет для меня наивысшую цену в жизни, если, конечно, вы, – прошептал он ей на ухо, – дадите мне разрешение на это.

Как очарованная, глядя ему в глаза, Зораида склонила голову на его плечо, Николай Сергеевич наклонился к ней еще ближе, их губы встретились в первом нежном и вместе с тем горячем поцелуе.

– О, Николай, – сказала она наконец, слегка отстраняясь и глядя ему в лицо, – что мы сделали? Это несчастье, большое несчастье, но все же так должно было случиться. Это – судьба, кисмет, неумолимо руководящий жизнью человека; то, что дремало в моей душе, проснулось. Я люблю только тебя, Николай, но все‑таки ты никогда не будешь моим, и я умру от тоски, как умирает соловей, когда сорвут розу, к которой были обращены его песни!

– Почему несчастье? – спросил Николай. – Почему ты не можешь быть моею? Государыня могущественна и добра, и я сделаюсь достойным тебя!

– О, ты достоин самого наивысшего! – сказала Зораида, обвив его руками и еще раз целуя. – Но я не принадлежу султанше твоего государства; она сама сказала, что я не буду рабыней, а отец не пожалеет никаких сокровищ в мире, чтобы выкупить меня; я принадлежу моему отцу, я возвращусь к нему, и ему я должна повиноваться. Я часто слышала, как его люди шепчут между собою о том, что он жесток и суров, но я этому не верю; если бы это даже было правдой – ко всем другим, но ко мне он был всегда добр и ласков, каждое мое желание он исполнял, и я, в свою очередь, обязана любить и почитать его и быть послушной его воле.

– Государыня, – воскликнул Николай, – никогда не отпустит тебя, Зораида, в твою варварскую отчизну, где женщины – рабыни и безвольно подчиняются прихотям своих повелителей; она обучает тебя христианской религии; я знаю, она оставит тебя при себе и не откажет тебе в счастливом устройстве твоей жизни.

– Нет, Николай, нет! – возразила Зораида. – Если государыня любит меня, она возвратит меня отцу и даст мне возможность исполнить святой долг, долг детей по отношению к родителям. Я внимательно слушала, что говорил ваш священник и что объяснила мне сама государыня. Я разучилась презирать христиан, как то делают на моей родине, и мое сердце бьется сильнее при ученье о милостивом, любящем Боге, перед Которым я преклоняю колени. Но разве я не принадлежу своему отцу? Разве он не проклял бы меня, если бы я отвернулась от его веры? Нет, нет, Николай, это – несчастье, что я не могу относиться к тебе, как к брату, любовь, расцветшая в моем сердце, – несчастье – ей суждено завянуть так же быстро, как этой розе.

И, вздыхая, она стала обрывать лепестки с цветка, который держала в руке, и рассыпала их по бассейну.

– Любовь – не единичный цветок, Зораида! – воскликнул Николай. – Моя любовь подобна крепкому стволу, который дает жизнь ветвям и приносит всегда новые цветы, как эти вот! – Он поспешно нарвал столько роз, сколько мог захватить, бросил их Зораиде на колени и, привлекая ее к себе и прижимая ее руки к своей груди, воскликнул: – Вот, моя дорогая, картина нашей будущности! За каждый цветок, который осыпается и увядает, я буду приносить тебе все новые и новые!

Хотя Зораида все еще недоверчиво качала головой, но ее унылый взор становился яснее и яснее, когда она смотрела в его лицо, на ее губах появилась милая улыбка.

– Ты надеешься, Николай, – прошептала она, – а я не могу преодолеть страх, но ведь страхом и надеждой живет любовь!

– А любовь – счастье! – воскликнул он, любуясь девушкой. – Для любящих сердец даже небо склоняется к земле и становится достижимо!

Зораида смотрела на него, ласково улыбаясь. Ручей журчал, розы благоухали; молча сидели рядом эти дети; они смотрели друг другу в глаза, читали в них пленительную поэзию любви и ничего в мире не желали более.

Громкие аплодисменты и крики «браво» донеслись издалека в тихий уголок пальмового грота. Николай встрепенулся.

– Императрица! – испуганно воскликнул он. – Я забыл о ее приказании, она послала меня за тобою.

– О, Боже мой! – воскликнула Зораида. – Я надеялась, что она забыла обо мне. Ах, если бы я могла укрыться в уединении!

– Мы должны повиноваться! – сказал Николай. – Я и то замешкался. Слышишь?

Он стал прислушиваться; в покоях раздавались голоса, звали Николая Сергеевича.

– Пойдем, пойдем, Зораида! – сказал он, увлекая девушку за собою. – Мы не должны сердить государыню, она так добра и милостива!

Зораида спустила покрывало, в котором были лишь небольшие отверстия для глаз, и под руку с Николаем направилась через зимний сад в театральный зал.

Государыня посмотрела на них обоих с улыбкой и сказала:

– Тебе много потребовалось времени, Николай Сергеевич, чтобы найти Зораиду!

– Она сидела под пальмами, – смущенно ответил паж.

– Ну, иди, садись ко мне! – сказала Екатерина, взяв девушку за руку. – Поставь табурет рядом с моим стулом! – приказала она пажу. – Ну, а теперь долой это покрывало!.. Ты не должна бояться показывать свое лицо, и я желаю, чтобы все любовались моей красивой воспитанницей!

Она протянула руку, чтобы откинуть покрывало с лица Зораиды.

Девушка быстро отпрянула и с мольбою подняла руки.

– Я хочу, чтобы ты оставила старые предрассудки и привыкла к европейским нравам, – строго сказала Екатерина Алексеевна. – Сними покрывало!

Зораида отстранилась и еще крепче прижала обеими руками свое покрывало к лицу.

Николай подошел, чтобы поставить табурет рядом со стулом императрицы.

– Ваше императорское величество, – сказал он смутясь, однако твердо, – я обещал мадемуазель Зораиде, что ей не придется открывать покрывало, и тем только побудил ее прийти сюда.

– Вот как? – сказала государыня удивленно, но все же благосклонно глядя на пажа. – Ты обещал ей это? А если бы ты не был уверен, что я соглашусь на такие условия?

– Тогда, ваше императорское величество, – воскликнул Николай, – я не нашел бы мадемуазель Зораиды и, клянусь, не выдал бы ее убежища!

Зораида схватила Николая за руку, как бы прося его защиты.

Ропот неудовольствия послышался в рядах придворных. Но Екатерина Алексеевна, улыбаясь, сказала:

– Ну, так как ты возлагал такое упование на меня, то придется мне подтвердить твое обещание. Останься под покрывалом, Зораида! Ход пьесы убедит тебя, что открытая красота больше восхищает и победоноснее защищает себя, а главное, она успешнее покоряет мужчин.

Она села на свое место.

Зораида еще раз пожала руку Николая и села на низенький табурет позади императрицы.

Занавес поднялся, и представление снова продолжалось.

XI

Представление «Тартюфа» окончилось. Во время последней сцены вошел генерал–фельдцейхмейстер князь Григорий Григорьевич Орлов. Вместо мундира на нем был довольно простой костюм из темного цветного шелка – его обычное одеяние, когда он появлялся в небольшом кружке императрицы, как бы желая тем подчеркнуть, что он здесь как дома и не находит нужным стеснять себя. Волосы Орлова, только слегка припудренные, были перехвачены простым бантом и свободными локонами ниспадали по плечам. На простом костюме сияла богато украшенная брильянтами звезда ордена Святого Андрея Первозванного, широкая голубая лента украшала его грудь, а на шее висел портрет императрицы в брильянтовой оправе.

Выражение мрачного неудовольствия и озабоченности исчезло, голову он держал выше, чем обыкновенно, торжествующая уверенность чувствовалась во всем, он казался таким веселым и счастливым, как будто не было ни одного неудовлетворенного им желания; только в серых глазам искрилась как бы сдержанная, лукавая, подстерегающая злоба.

Он вошел довольно шумно и остановился в глубине зала, прислонясь к стене; казалось, он был весь поглощен ходом представления и с живейшим вниманием следил за ним.

Его появление было замечено, шепотом передавалось из уст в уста известие, что вошел Григорий Григорьевич Орлов. Его отсутствие было уже отмечено, как начало проявления немилости, и многие почувствовали облегчение, что не будут принуждены делить свое внимание между двумя соперниками, так резко противопоставленными друг другу.

Однако все же явился тот, которого все боялись, который никогда не забывал нанесенной ему обиды и был непримирим и мстителен к своим противникам. Почти никто из присутствующих не следил более за представлением; всеобщее внимание было обращено на исполинские фигуры Орлова и Потемкина.

Потемкин, стоявший неподалеку от императрицы» у подоконника, также заметил появление Орлова, но едва скользнул по нему беглым взглядом; спокойно, неподвижно, заложив руки за спину и повернув голову к сцене, казался поглощенным представлением так же, как и его соперник. Все же остальные, за исключением государыни и непосредственно окружавших ее, не смотрели на сцену, а напряженно, затаив дыхание, следили за новым, чрезвычайно интересно разыгрывавшимся представлением.

Когда наконец занавес опустился, императрица встала и повернулась к обществу.

Как по мановению магического жезла замерли аплодисменты, все кругом смолкло.

Екатерина вздрогнула и побледнела, когда увидела Орлова, но ласковая, спокойная улыбка ни на минуту не сошла с ее лица.

Орлов направился прямо к государыне, проходя через ряды почтительно расступавшегося перед ним общества, а Потемкин поспешно занял место непосредственно позади Екатерины Алексеевны, на что ему давало право его положение адъютанта.

– Вы поздно пришли, князь Григорий Григорьевич, – сказала императрица, протягивая Орлову руку для поцелуя, – вы упустили интересное представление, мои актеры превзошли самих себя.

– Очень сожалею, ваше императорское величество, – ответил Орлов своим низким голосом, слишком резким в глубокой тишине, – но я был занят службой вашего императорского величества; а тот, кто несет на своих плечах ответственность за спокойствие государства и трона, не имеет ни столько времени, ни столько склонности к развлечениям, как те, которых осеняют лучи милостивого внимания вашего императорского величества.

Кругом стало еще тише; все затаили дыхание из боязни проронить хотя одно слово; все чувствовали, что собирается гроза, которая готова разразиться и сокрушить попутно каждого неосторожного. Никто не сомневался, что это замечание могло относиться только к Потемкину, но выражение лица Орлова сохраняло при этом полное спокойствие и приветливость.

На устах Потемкина также застыла спокойная улыбка; заносчивый, отважный солдат превратился вдруг в спокойного, непроницаемого придворного.

– Мое милостивое внимание, – совершенно спокойно возразила Екатерина Алексеевна, – всегда принадлежит тем, кто служит мне и моему государству, а поэтому прежде всего вам, князь Орлов, так как вы были всегда полезным орудием для исполнения моих царских обязанностей. И я рада, что исполнение ваших служебных обязанностей дало вам возможность хотя на короткое время принять участие в нашем собрании.

Орлов покраснел от этих слов, сказанных спокойным, естественным тоном и вместе с тем напомнивших ему, что его место у подножия трона императрицы. Гневно блеснули его глаза, но он сделал низкий поклон и произнес несколько слов благодарности; он хотел показать, что в ответе императрицы не видит ничего более, как признание своих заслуг.

– Я рада также, – продолжала Екатерина Алексеевна, – что для Григория Александровича Потемкина, после тяжелого и плодотворного труда, настало время отдохновения на службе у меня; это даст ему возможность освежиться и собрать силы для того, чтобы в будущем оказать государству еще больше услуг.

– Я замечаю не без удовольствия, – сказал Орлов, – что заслуги генерала достойно вознаграждены милостью ее императорского величества орденом Святого Александра Невского. Позволю себе поздравить его превосходительство со столь высоким отличием, вполне достойным его заслуг.

Он с улыбкой поклонился Потемкину; тон его слов был вполне вежлив, любезен; только в уголках губ дрожала легкая насмешка, и, как бы случайно, он стал перебирать рукою голубую ленту андреевского ордена на своей груди.

Потемкин, казалось, не заметил этого, он ответил Орлову с еще более низким поклоном:

– Это первое отличие за мою службу придаст мне усердия сделаться еще более достойным милостей нашей государыни императрицы.

– Я уверена, – заметила Екатерина Алексеевна, смерив Орлова строгим взглядом, – что вскоре я буду иметь случай дать вам новые доказательства моей признательности; однако теперь, – прибавила она, переходя к веселому, легкому тону, – я обязана выразить признательность моим великолепным артистам; искусство нуждается прежде всего в поощрении, если желательно сохранить бодрость духа и радостное воодушевление!

По данному ею знаку занавес открылся еще раз, все актеры в костюмах своих ролей полукругом встали на сцене.

Екатерина поднялась к ним по ступенькам, устроенным посредине; гофмаршал шел впереди нее, за нею следовали Орлов и Потемкин.

Великий князь углубился в беседу с принцессой Вильгельминой; граф Панин разговаривал с ландграфиней и ее двумя дочерьми, остальное общество образовало отдельные группы и беседовало шепотом. Разговаривали оживленно, но не затрагивали других тем, кроме увиденной пьесы или каких‑нибудь пустяков, ни единым словом не касались того, что всех интересовало больше всего: никто не произнес имени Орлова или Потемкина, никто не решился коснуться молниеносной тучи, разрушительные искры которой могли разметаться как в одну, так и в другую стороны.

Зораида легко проскользнула между стоящими и подошла к Николаю.

– Уведи меня, мне страшно здесь.

Николай подал ей руку и повел через небольшую галерею, мимо караула, в покои государыни.

У дверей комнаты, отведенной для пленной дочери великого визиря, убранной с княжеской роскошью и находившейся вблизи покоев самой императрицы, Николай на минуту задержал девушку.

– Зораида, – попросил он еще раз, – подними свое покрывало, дай мне еще раз посмотреть на тебя, чтобы унести твой образ с собою в сновиденье!

Зораида на одно мгновение заколебалась и боязливо оглянулась вокруг; стража стояла в отдалении, поблизости не было никого. Зораида быстро подняла покрывало; легкий поцелуй скользнул по губам Николая, а затем девушка исчезла.

Паж поспешил через галерею в театральный зал, он витал в золотых облаках юной любви, его губы улыбались и тихо шептали имя, которое он носил в своем сердце, его ноги едва касались земли, он уносился ввысь в упоительных мечтах, которые бывают в жизни каждого человека и все же крайне редко осуществляются в житейской борьбе и разочарованиях.

Государыня подходила поочередно к каждому актеру, для каждого у нее находилось любезное, ласковое слово, и таким любезным вниманием все были обрадованы едва ли не больше, чем вещественными доказательствами ее одобрения, так щедро расточаемыми императрицею при каждом удобном случае.

Больше всего государыня хвалила Аделину Леметр, отметив ее тонкое понимание роли, ее четкую декламацию и миловидность.

– Я надеюсь, дитя мое, – сказала она с сердечной ласковостью, – вы не сожалеете, что покинули свою прекрасную Францию и последовали моему приглашению на холодный север. Все, что я могу сделать для того, чтобы вы чувствовали себя здесь хорошо, я всегда сделаю, и если у вас есть какое‑нибудь желание, то мне доставит удовольствие исполнить его.

Мадам Леметр, стоявшая рядом со своей дочерью, вся просияла и сделала низкий реверанс. Аделину, казалось, осенила внезапная мысль; вся покраснев и подняв свой выразительный взор на государыню, она пролепетала:

– У меня есть одно желание, и вы, ваше императорское величество, единственный человек в мире, который мог бы исполнить это желание.

– Говорите, дитя мое! – сказала Екатерина, несколько удивленная необычайным волнением девушки. – Говорите, и, что в моей власти, я сделаю.

– В таком случае, ваше императорское величество, – воскликнула Аделина, просительно подняв руки, – я позволю себе признаться перед вами, что люблю…

– Это вполне понятно! – улыбаясь, заметила Екатерина Алексеевна. – И я убеждена, что вы пользуетесь взаимностью.

– Да, ваше императорское величество! – продолжала Аделина. – Он любит меня, но тем не менее моя любовь несчастна, ах как несчастна!

– Почему же? – спросила государыня с сострадательным участием, так как глаза Аделины наполнились слезами и прекрасное лицо исказилось страданьем.

– Он беден, ваше императорское величество, и потому, что он беден, меня принуждают выйти замуж за ненавистного мне человека, заслуги которого заключаются только в том, что он богат.

– Значит, трагедия в действительной жизни! – сказала Екатерина Алексеевна. – Однако вы все же имели силы так прекрасно играть на сцене комедию? Это заслуживает моего заступничества. Говорите дальше, говорите вполне откровенно!

– О, он беден, ваше императорское величество! – воскликнула Аделина. – И все же он мог бы быть богат, и мы могли бы быть счастливы, если бы к нам были справедливы.

– Справедливы? – переспросила императрица, сурово сдвинув брови. – Справедливость должна быть для всех в моем государстве! Кто искал ее безуспешно?

– Подпоручик Смоленского полка Василий Мирович, – ответила Аделина. – У него отняли имущество его предков, и, если бы ему возвратили…