Текст книги "Адъютант императрицы"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

Поднялся и Николай Сергеевич; он побледнел и опустил глаза, увидев строгое лицо императрицы; но затем он выступил вперед и мужественно, твердым голосом проговорил:

– Должно быть, само Провидение приводит сюда вас, ваше императорское величество. То, что вы видели, не должно оставаться тайною для вас. Я люблю Зораиду и решил посвятить свою жизнь ее счастью. Я молю у вас, наша милостивая и благосклонная повелительница, августейшего покровительства моей любви.

– А ты, Зораида? – спросила Екатерина Алексеевна. – Впрочем, о чем мне спрашивать после того, что я видела!

– Да, великая государыня, – сказала Зораида, не подымаясь с колен и смотря на императрицу полными слез глазами. – Да, я люблю его и не могу поступать иначе; это – моя участь, а ни один смертный не может избежать своей участи. И все же мне придется быть несчастной, все же придется умереть из‑за моей любви.

– Умереть? – воскликнул Николай, поднимая Зораиду и заключая ее в свои объятья. – Нет, ты должна жить, жить во имя светлого счастья для себя, а также и для меня. Моя любовь так велика и так сильна, что может быть залогом и твоего счастья.

– Глупые дети! – улыбаясь, сказала императрица. – Я должна бы пожурить вас, но едва ли могу сделать это, так как на мне лежит вина за то, что все это так произошло; мне следовало бы подумать о том, что ваши сердца найдут в этом саду друг друга. Увы! Я уже так далеко отошла от детства, что позабыла, где находятся его границы!

– Я ведь знал это! – воскликнул Николай Сергеевич. – Вы добры и милостивы, а перед мановением вашей руки не устоит злая молва света.

– Вы, великая государыня, всемогущи в своем государстве, – печально заговорила Зораида, – но тем не менее не можете сделать нас счастливыми: я принадлежу своему отцу.

– Ты принадлежишь мне! – гордо воскликнула императрица. – Право войны отдало тебя в мои руки, я могу отдать тебя ему, как военную добычу. Но если я возвышу тебя среди высоких родов моей империи настолько, что ты будешь равна ему происхождением, то неужели ты будешь жаловаться на жребий, который я готовлю тебе, моей пленнице?

– О, великая государыня! – воскликнула Зораида. – Ты милостива и благосклонна ко мне, своей бедной пленнице, и тем не менее мое счастье не может расцвести под солнечным светом твоего взора; моя жизнь принадлежит тебе, ты Можешь взять ее, если тебе будет угодно, но я повинуюсь моему отцу: ему принадлежит власть над моим сердцем, над моей любовью и счастьем, он – для меня наместник Божий на земле, и я могу принадлежать лишь тому мужу, которого он даст мне.

– Я приказала научить тебя христианской вере, – сказала Екатерина Алексеевна, – ты говорила мне, что твоя душа склонна к учению Евангелия, и ты намереваешься возвратиться к своему отцу, возвратиться под господство веры. Которая унижает женщину до положения рабыни, в то время как здесь тебя ждет величайшее счастье любви?

– Могу ли я иначе? – сказала Зораида, скрещивая руки на груди и смотря печальным взором на Николая Сергеевича. – Могу ли я иначе? Разве мой отец в течение всей моей жизни давал мне что‑либо иное, кроме любви? Я была бы недостойна солнечного света, если бы отвратилась от него.

– А что я представляю для тебя, Зораида? – с горечью воскликнул Николай Сергеевич.

– Ты счастье моей жизни, о котором я с болью и тоской буду помнить, пока будет длиться моя жизнь. Но священный завет Божий, которому ваш Пророк учит так же, как и мой, приказывает мне прежде всего повиноваться своему отцу и отплатить ему за ту любовь, которою он озарил мое детство.

Императрица любовно взглянула на девушку, а затем спросила:

– А ты, Николай? Не изменишь ли ты ей, не забудешь ли ее среди дам моего двора?

– Забыть ее! – воскликнул Николай Сергеевич. – Никогда, никогда! И если она отвергнет меня, то жизнь для меня не будет иметь уже никакой цены; я похороню себя в монастырском уединении или – еще лучше – отправлюсь туда, где наши войска стоят на поле брани, и буду молить Бога о том, чтобы Он послал мне смерть! Но невозможно, немыслимо, чтобы Зораида могла отвернуться от меня! – воскликнул он с робко умоляющим взором. – Это невозможно! Ведь она знает, что я должен буду умереть. У ее отца есть все, что может предоставить в жизни власть и положение, у меня же нет ничего, кроме моей любви.

Зораида потупилась под его умоляющим взглядом, ничего не ответила, но только печально покачала головой.

– Ты права, мое дитя, – сказала императрица, – и христианские заповеди велят любить родителей и повиноваться им. Твой отец, должно быть, благородный человек, если он воспитал в тебе подобную любовь и добровольное повиновение, но именно поэтому он не поставит препятствий твоему счастью… Послушай меня, – сказала она, притягивая к себе Зораиду, – твой отец знает, что ты принадлежишь мне по праву войны, что я могу распоряжаться тобою, могла бы принудить тебя повиноваться моей воле. Но я пошлю ему посла; я прикажу моему генералу вести с ним переговоры и испросить его согласие на то, чтобы ты могла отдать моему Николаю свою руку. Слова императрицы не останутся без отклика у твоего отца, и, разумеется, он предпочтет увидеть свою дочь возведенной в среду первых дам моей империи, хотя я могла бы унизить ее до положения моей служанки. Ты знаешь своего отца: его гордость и любовь к своему ребенку, конечно, должны побудить его исполнить просьбу, с которой обращается к нему повелительница России.

– Я едва осмеливаюсь надеяться на это, великая государыня! – воскликнула Зораида. – Но все же мой отец нежен и добр ко мне; у него нет ненависти к христианам, я отлично знаю это. О, мой Бог, счастье было бы слишком велико, если бы моя всемилостивейшая повелительница сама захотела замолвить за меня слово.

– Надейся, мое дитя! – сказала Екатерина Алексеевна, нежно проводя рукою по блестящим волосам девушки. – Надейся! Все, что я в состоянии сделать, чтобы осчастливить вас, будет исполнено. Я обязана также поспособствовать счастью Николая – его отец был моим другом. Я приложу все мое старание, чтобы осчастливить вас и соединить благочестивый образ мыслей Зораиды с ее счастьем.

С восторженным криком Николай прижал Зораиду к своей груди и стал покрывать поцелуями ее увлажненные слезами глаза; затем они оба опустились на колени перед императрицей и в несвязных выражениях стали благодарить ее.

Екатерина Алексеевна положила руки на их головы и сказала:

– Да благословит вас Господь, мои дети! Если бы я могла так привести вас к отцу Зораиды, я уверена, что он не отказал бы вам в своем благословении.

В эту минуту раздались громкие голоса из аллеи, которая вела к террасе перед покоями императрицы.

Екатерина подняла удивленный взгляд. Это было неслыханным: тишина и уединение, которых она искала в своем саду, были нарушены. Очевидно, произошло нечто совсем из ряда вон выходящее. Дрожа и бледнея, государыня стала прислушиваться к громким голосам, тотчас же подумав об Орлове, который один мог осмелиться насильно проникнуть сюда.

– Пусть государыня будет где хочет, – послышался громкий голос, – но никто не воспрепятствует мне предстать перед нею для известия, которое я привез ей…

Взгляд императрицы просветлел, она узнала голос Салтыкова.

– Мой отец! – вскакивая, воскликнул Николай и, держа руку Зораиды, последовал за быстро удалявшейся императрицей.

XXXVI

Со ступенек широкой террасы, примыкавшей к выходившим в сад покоям императрицы, спускался генерал Салтыков в полной парадной форме; он нес в руке бунчук с золотым полумесяцем и развевающимся конским хвостом и громким голосом возражал на боязливые препирательства привратника императрицы и призванного им на помощь первого дежурного камергера, говоривших о запрете императрицы входить без разрешения в ее сад.

У окон помещений, расположенных рядом с царскими покоями, были видны кавалеры и дамы, не то с любопытством, не то с испугом следившие за происходящим.

Салтыков уже много лет был постоянно при армии или в гарнизонах, состоявших под его командованием, и его лицо позабылось придворным обществом, тем больше был страх по поводу подобной смелости «чужого» человека и забота, как отнесется государыня к подобному легкомысленному невниманию к ее строго высказанной воле.

Правда, можно было бы силою преградить Салтыкову доступ в сад, но на нем был генеральский мундир, он назвал свое имя, и его чин, равно как и имя, заставили привратника испуганно отскочить, а камергера – принять почтительно–сдержанный тон. Камергер растерялся окончательно, когда увидел императрицу, которая в сопровождении Николая Сергеевича и Зораиды появилась у выхода из боковой аллеи. Он положил руку на локоть Салтыкова и еще раз самым решительным образом потребовал…

Но Салтыков увидел государыню. Он оттолкнул камергера, перескочил через последние ступени террасы и поспешил навстречу Екатерине. Он преклонил колени и громко воскликнул:

– Да здравствует наша августейшая государыня императрица Екатерина Алексеевна, великая, непобедимая! Императрица сказала – ее слуги повиновались! Императрица указала воинам как на пример на римлян – русские сыны героев были достойны римлян. Генерал Румянцев перешел Дунай в виду превосходящих сил врага – и турецкая армия не существует более! Шумла принадлежит вам, ваше императорское величество, и я кладу у ваших ног бунчук великого визиря Моссума–оглы, который я сам имел счастье взять в добычу, когда Господь помог мне сдержать свою клятву и первым из храбрых солдат армии великого Румянцева ступить ногою на вражеский берег.

Зораида смертельно побледнела, чтобы не упасть, она оперлась рукой о руку Николая Сергеевича и возвела к Небесам взгляд, полный отчаянья и скорби.

– Эта весть, – продолжал Салтыков, – не терпит отлагательств, и потому вы, ваше императорское величество, простите мне, что я осмелился, вопреки вашему приказанию, проникнуть сюда.

Государыня несколько мгновений стояла неподвижно, затем ее бледное лицо залилось яркой краской и на глазах выступили слезы. Весть превзошла ее самые смелые надежды. Одна из тяжелейших забот, угнетавших ее сердце, отпала. Поколебавшиеся основы власти были снова укреплены.

Екатерина Алексеевна наклонилась, обняла Салтыкова и поцеловала его в обе щеки, причем сказала:

– Благодарю тебя, Сергей Семенович! В твоем лице я обнимаю моего непобедимого фельдмаршала Румянцева и всех его героев! Я знала, что ты мог доставить мне только счастливые вести. Прелестные цветы юных грез, – тише прибавила она, так чтобы было понятно ему одному, – принесли роскошные плоды.

Салтыков молча прижал к губам руку императрицы, и казалось, минувшее поднялось между ними и ослепило своим нестерпимым блеском, так что глаза их подернулись слезами.

Екатерина Алексеевна еще раз пожала его руку, затем сделала знак камергеру, все еще стоявшему на ступенях террасы, указала на окна, и через несколько минут все дамы и кавалеры свиты собрались вокруг нее. Она уже снова совершенно овладела собой и, полная величия и достоинства, сообщила весть о победе, что вызвало у всех восторженный крик ликования.

– Теперь следует отслужить благодарственный молебен в соборе Казанской Божьей Матери, я лично буду присутствовать на нем и отблагодарю Бога за то, что Он явил Свою великую милость мне и святой Руси. Сегодня вечером я намерена устроить прием. Вам, граф Сергей Семенович, я жалую орден Святого Андрея Первозванного. Пусть эти рыцарские знаки всегда напоминают вам ту минуту, когда вы возвестили о победе, которой вы сами так много способствовали. А теперь пойдемте, – продолжала она, в то время как Салтыков дрожащим голосом произнес несколько несвязных слов благодарности, – вы должны рассказать мне, как все случилось. Этот турецкий бунчук пусть положат перед алтарем Богородицы и пусть возвестят по всему городу а победе, чтобы и весь народ мог разделить радость своей государыни.

По знаку императрицы камергеры и статс–дамы поспешно удалились. Все сгорали нетерпением скорее разнести эту казавшуюся невероятной новость.

– Я позволю себе, – сказал Салтыков, – поздороваться у вас, ваше императорское величество, со своим сыном. О, если бы ему когда‑либо пришлось принять участие в столь же славной победе и он оказался бы достойным милости вашего императорского величества!

Он заключил Николая Сергеевича в объятья и нежно поцеловал в лоб.

Екатерина Алексеевна отвернулась и увидела, как Зораида закрыла лицо руками и тихо всхлипывала.

– Успокойся, дитя мое, – приветливо проговорила она, – отец Николая ничего не может иметь против выбора своего сына, если я представлю тебя ему как свою дочь.

Государыня схватила руку дрожавшей девушки, чтобы подвести ее к Салтыкову.

– Простите, ваше императорское величество, – сказал последний, – в избытке радости я только наполовину выполнил свое посольство. После нашей победы фельдмаршал Румянцев, которому были известны условия вашего императорского величества, тотчас приступил к ведению мирных переговоров, чтобы новыми проволочками вторично не потерять плодов и не дать врагу времени снова собраться с силами. Фельдмаршал вверил мне честь ведения переговоров, и вот здесь основы мирного договора, подписанные мною и великим визирем; они содержат в себе все, что вы, ваше императорское величество, требовали раньше, и если вы, ваше императорское величество, соизволите утвердить мою подпись, то война будет славно и достойно окончена, а Черное море и Дарданеллы открыты для русского флота.

Он вынул бумажник из кармана мундира и передал государыне договор, подписанный им и великим визирем.

Екатерина Алексеевна прочла документ, и ее лицо осветилось улыбкой.

– Война окончена, – сказала она, – я утверждаю то, что вы, Сергей Семенович, обусловили от моего имени, и пусть Моя подпись стоит рядом с вашей на этой достославной странице истории моего царствования. Ты видишь, – продолжала она, обращаясь к Зораиде, – что все способствует твоему счастью. Мир заключен, и тем вернее отец твой исполнит твою просьбу. Вот, Сергей Семенович, – обратилась она к Салтыкову, – посмотри на эту девушку; пусть она вознаградит твоего сына за заслуги его отца. Я хотела заменить ему мать, поэтому ты должен мне позволить сказать решающее слово о выборе его сердца.

– Кто же эта девушка? – удивленно спросил Салтыков. – На ней платье турчанки.

– Она будет обращена в христианство, к которому уже давно склонилось ее сердце, – возразила государыня, – и великий визирь не откажет в просьбе государыне, намеревающейся поставить его дочь среди своих первых придворных дам.

– Его дочь, – смущенно воскликнул Салтыков, – она дочь визиря Моссума–оглы! Мой сын любит дочь визиря!

– Своей душою она достойна его любви, – сказала Екатерина Алексеевна, – а своим происхождением – достойна того положения, на которое я возведу ее.

– Да, отец, – сказал Николай Сергеевич, обнимая плечи Зораиды, – она была бы достойна быть твоею дочерью, даже если бы ее отец и не был могущественным вельможей среди своего народа.

– О, Боже мой, – тихо вздохнула Зораида, – его дочерью… А он победил моего отца и втоптал во прах его знамена!

Салтыков с сожалением посмотрел на сына.

– Бедное дитя! – сказал он. – Неужели в эту минуту всеобщей радости отец сам должен разрушить твое счастье?

– Как? Вы еще раздумываете, когда я одобрила выбор вашего сына? – с неудовольствием спросила государыня.

– О, ваше императорское величество, – воскликнул Салтыков, – ни слова сомнения не слетело бы с моих губ, если бы вы выбрали в супруги для моего сына любую свою крепостную и объявили ее достойной носить имя Салтыковых! Но здесь я вынужден выказать неповиновение даже вам, ваше императорское величество, вынужден просить вас взять обратно свое решение!.. И да простит меня мой бедный сын, что я являюсь вестником рока, хладнокровно разрушающего надежды его юного сердца.

– Почему… я ничего не понимаю? – спросила императрица, в то время как Николай Сергеевич еще крепче прижал к себе все еще плакавшую Зораиду.

– Вы, ваше императорское величество, поймете, – ответил Салтыков, – если я скажу вам, что гордый и смелый визирь Моссум–оглы, под страхом гнева падишаха согласившийся на суровые требования, на которые давала нам право наша победа, поставил мне условие, исполнить которое я обязался своим честным словом.

– И это условие? – спросила Екатерина Алексеевна.

– Этим условием было возвращение ему дочери Зораиды, которую он любит, которая является его единственным утешением, его единственной радостью на земле, – ответил Салтыков.

– О, мой отец, – воскликнула Зораида, – как любит он меня, как тоскует он по мне!

– Разве он может любить тебя более, чем я? – воскликнул Николай Сергеевич. – Ему даны и могущество и великолепие, в то время как мне – только ты… Одна лишь ты у меня, и без тебя я умру.

– А если я не предоставлю свободы Зораиде? – спросила государыня. – Она принадлежит мне по праву войны; ведь и турки обращают своих военнопленных в рабов.

– Она принадлежит вам, ваше императорское величество, и вы вправе задержать ее, – ответил Салтыков. – Но в таком случае, – продолжал он дрогнувшим голосом, – мирный договор должен быть разорван, так как великий визирь подписал его лишь при условии возвращения ему дочери.

– Это условие не стоит в договоре, – сказала Екатерина Алексеевна, – я не связана им.

– Но, ваше императорское величество, я поручился своим честным словом, – возразил Салтыков, – и если вы, ваше императорское величество, не поддержите моего честного слова, то имя Салтыкова навеки опозорено среди дворянских родов России, и клянусь Богом, что посланный известит визиря о нарушении мною слова, скажет ему и о том, что я заплатил жизнью за свою честь.

– А счастье твоего сына для тебя ничего не значит? – вне себя воскликнул Николай.

– Значит более, чем все на свете, – возразил Салтыков, – но моя честь не принадлежит земному тлену, она священный залог, вверенный мне предками!.. Я должен сохранять ее чистой и незапятнанной, какой они передали ее мне и какою я должен передать ее тем, кто будет носить после меня мое имя… И прежде всего тебе, мой сын! Никакое счастье на земле не в состоянии удовлетворить, если бы тебе пришлось скрывать свое лицо от взоров света из‑за того, что твой отец оставил пятно на честном твоем имени. Не было и не будет большего горя в моей жизни, чем это: я принужден разрушить твое счастье. Но все же, сын мой, так должно быть! Завтра же эта девушка должна быть отправлена к ее отцу, или же твоему отцу ничего не остается, как уйти из жизни.

– Да, так должно быть, мой дорогой друг, – воскликнула Зораида, склоняясь к Николаю Сергеевичу и со слезами глядя на него. – Это неизбежно: никакая сила не удержит меня, когда меня зовет отец, да, да, никакая сила, и даже любовь. Это – рок, неумолимый рок. И мы должны со смирением покоряться ему, так как Аллах никогда не изменяет неотвратимого решения кисмета. Мои глаза будут лить слезы до тех пор, пока будут видеть, мое сердце будет тосковать, пока будет биться, но ты с миром будешь вспоминать о своей Зораиде, так как душа ее будет спокойна, исполнив свой долг; между тем как, оставшись у тебя, я оскорбила бы заветы Бога.

– А если я напишу визирю, если я попрошу там, где я имею право приказать? – сказала государыня.

– Мое честное слово не терпит никаких разнотолков, – возразил Салтыков. – Я обещал визирю тотчас же возвратить его дочь, и только тогда, когда мое слово будет исполнено, вы, ваше императорское величество, можете попытать добиться его согласия.

– Он никогда не даст его, – сказала императрица, – если дитя вернется к нему.

– Я буду просить, – воскликнула Зораида, – клянусь вам!

Она умолкла и печально поникла головой, по–видимому, она сама едва ли верила в удачу.

– Хорошо, отец, – сказал Николай Сергеевич, – но твой сын тоже не имеет права бросать слов на ветер, и честь нашего имени для меня не менее свята, чем для тебя. Я обязан исполнить слово, данное Зораиде, и, как и обещал, не разлучусь с ней. Я сам отвезу ее к отцу, рука об руку с нею пойду к нему и буду просить о счастии всей моей жизни.

– Боже мой, – воскликнул Салтыков, – ты хочешь отдаться в руки врага? Визирь – великий человек, у него благородный образ мыслей, от него тебе не грозит опасность, но она грозит от остальных, окружающих его. Тебя могут подкараулить коварные убийцы – ведь ненависть к христианам после нашей победы…

– Нет, – воскликнула Зораида, – у моего отца жизнь Николая будет в такой же безопасности, как и моя; я ручаюсь за его жизнь или умру вместе с ним. Спасибо, спасибо, Николай, – продолжала она, – твое благородное сердце отыскало единственный путь для нашего счастья… Благодарю тебя за твою любовь!

– Неужели ты могла сомневаться во мне? – сказал Николай Сергеевич.

– А если я не позволю тебе сопровождать ее? – спросила императрица. – Если я прикажу тебе остаться здесь?

– Вы не сделаете этого, ваше императорское величество, – воскликнул Николай Сергеевич, – вы, моя всемилостивейшая государыня, не разрушите созданного вами и не принудите к неблагодарности и неповиновению преданнейшей вам души.

– Нет, – сказала государыня, подавая руку Николаю Сергеевичу, – нет, я не сделаю этого, я не стану удерживать тебя, но, клянусь Богом, пусть будет известно визирю и даже самому султану, что моя власть будет охранять каждый волос на твоей голове и что все турецкие военнопленные будут порукою за твою жизнь. Вот, – задумчиво продолжала она, – ничто в нашем земном мире не чисто и не совершенно! Так, с этой чудной вестью о победе связаны огорчения и заботы бедного ребенка, так любимого мною… И я, облеченная властью императрица, не в силах осчастливить тех, кто близок моему сердцу! Но все же теперь довольно об этом!.. В человеческих силах исполнить свой долг во всяком положения. Вы все исполнили свой, и да благословит вас Господь за это! Сегодняшний день принадлежит радости победы… Ступай со своим отцом, Николай, а ты, Зораида, останешься при мне; сегодня вечером вы еще можете порадоваться вместе с другими, завтра же вступите на свой тяжкий путь, на котором вас будет охранять ваша императрица.

Она величаво откланялась и повела Зораиду в свои покои, а Салтыков с сыном отправился в огромный приемный зал, в котором уже собрались бесчисленные придворные.

Все осыпали его поздравлениями и вопросами, но Салтыков отвечал с мрачной серьезностью, кратко и холодно, и взор его печально покоился на сыне.

Пока камеристки приготовляли торжественные императорские одеяния, Екатерина поспешила через потайной ход к Потемкину; последний встретил ее, сияя от радости, так как и его уединения достигла весть о победе.

Екатерина бросилась ему на грудь и осыпала страстными поцелуями.

– Самая страшная опасность отвращена, мой друг, – воскликнула она, – как мне благодарить тебя за то, что ты удержал меня и внушил мужество довериться своей звезде и отклонить руку, требовавшую меча. Теперь я вновь императрица, в моей руке блестит победоносный меч России, и я чувствую в себе силу повергнуть в прах все, что предстоит еще преодолеть.

Государыне хотелось поделиться избытком радости, но она лишь ограничилась несколькими словами. Время торопило: она должна была занять свое место на торжественном, благодарственном молебне в Казанском соборе, где уже собралось все духовенство с митрополитом во главе.

«Она чувствует силу повергнуть все в прах перед собою, – подумал Потемкин, мрачно смотря вслед. – Она – императрица. А что такое я? Тяжела дорога к цели, но тем не менее я достигну ее, если только будет сброшен с высоты тот, кто поднял против меня свою наглую руку, кого я смертельно ненавижу и кто тем не менее имеет власть над Екатериной, так как она его боится».

Потемкин сел на диван, подпер руками голову и, глубоко задумавшись, остался неподвижно сидеть.

Между тем на улицах загрохотали пушки, зазвучали колокола, послышались ликующие клики народа, приветствовавшего императрицу, которая, с диадемою на голове, в золотой порфире с двуглавым орлом, наброшенной на плечи, окруженная всем двором, появилась в Казанском соборе, чтобы торжественно отпраздновать победу, одержанную ее великим фельдмаршалом. Гордое слово, которое она написала и которое незадолго перед этим казалось безумною дерзостью, превратилось в действительность, и опьяненный радостью народ не сомневался более, что слово императрицы имеет власть осуществлять даже невозможное.

Князь Григорий Григорьевич также присутствовал среди верховных сановников на торжественном молебне; он был в парадной форме фельдцейхмейстера; эфес его шпаги, эполеты, аграф на шляпе и орденская звезда сияли бриллиантами неоценимого достоинства; казалось, что не одним своим блестящим появлением, но и громким оживленным разговором он выказывал всем встречным свою радость по поводу одержанной фельдмаршалом Румянцевым победы и свое участие в этом счастливом для государства событии. Однако его лицо было бледно, он настороженно озирался вокруг. Он искал в свите императрицы Потемкина, и отсутствие ненавистного фаворита беспокоило его гораздо больше, чем все знаки благоволения, оказанные императрицей своему генерал–адъютанту.

Этикет запрещал обращаться к императрице в соборе, где она занимала место в раззолоченном кресле против самого алтаря; таким образом, Орлову было невозможно по какому‑либо слову или взгляду Екатерины понять суть происходящего.

Так же, в торжественном шествии, Екатерина возвратилась в Зимний дворец.

В большом тронном зале она отпустила двор и тотчас последовала в свои покои, где приняла Салтыкова, который должен был подробно рассказать ей историю выигранной битвы; он же один с нею и обедал. В то же самое время Николай Сергеевич и Зораида, бродя среди сказочных деревьев зимнего сада, в мучительном и вместе с тем нежном разговоре обменивались своими горестями и печалями и старались обоюдно утешить друг друга надеждами…