Текст книги "Кровная связь"

Автор книги: Грег Айлс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

Шон выглядит сбитым с толку.

– Но ты и в самом деле встречала его раньше. В университетском медицинском центре.

– Нет, где-то еще. Или каким-то другим образом.

– Черт… Как это понимать?

– Вот об этом я и хочу спросить Малика.

– Кэт, ты меня пугаешь. Этот малый действительно вел себя так, словно ему кое-что о тебе известно. Может быть, Кайзер все-таки прав? Возможно, ты общалась с Маликом чаще и больше, чем думаешь, но твой мозг просто заблокировал эти воспоминания?

Я в отчаянии только развожу руками.

– Кэт?

– Я хочу лечь в постель. Прямо сейчас.

– Чтобы заняться любовью, ты хочешь сказать?

– Нет. Чтобы заснуть.

Шон закрывает глаза, потом вновь открывает их и страдальчески улыбается.

– Хорошо. Давай уложим тебя в постельку.

Выдавив благодарную улыбку, я прохожу мимо него и спускаюсь по лестнице в спальню. Мне хочется немедленно завалиться спать, но гигиенический ритуал относится к числу немногих вещей, которые не позволяют мне окончательно опуститься. С великим трудом я довожу его до конца, хотя лосьону для кожи придется подождать до завтра. Когда я залезаю под одеяло, в спальню входит Шон и садится на край кровати, изо всех сил стараясь не напугать меня.

– Тебе лучше? – спрашивает он.

– Нет. Что мы будем делать?

– Ты имеешь в виду то, о чем мы только что говорили?

Я отрицательно качаю головой.

– Я имею в виду нас.

Он одаривает меня улыбкой, которую, должно быть, искренне полагает храброй.

– Я не знаю, Кэт. Теперь, когда о нас узнал Кайзер… я даже представить боюсь, какие сплетни пойдут гулять по управлению.

– Ты можешь их оставить, Шон? Просто скажи мне правду. Ты сможешь оставить свою жену и детей, чтобы быть со мной?

Он медленно набирает в грудь воздух и так же медленно выдыхает его.

– Могу. Я могу отказаться от всего, чтобы быть с тобой.

По его глазам я вижу, что он говорит правду.

– Но хочешь ли ты этого? Действительно ли это лучший выход?

– Лучший выход для кого? Для меня? Да. Для детей? Не могу сказать. Это может быть самым худшим, что случится с ними. Это может сломать их жизнь.

Я закрываю глаза. Я не хочу разрушать ничью жизнь. Но при этом я не хочу лишиться и своей.

– У тебя есть три дня, чтобы принять решение. После этого ты или остаешься со мной, и только со мной, или уходишь навсегда.

Шону приходилось видеть в своей жизни страшные вещи, но, похоже, эти слова, произнесенные негромким голосом, повергают его в шок.

– Я беременна, Шон. Я больше не могу ждать. Мне нужно жить настоящей жизнью.

Он медленно кивает. Он все понял.

– Ты сможешь уснуть?

– Я бы заснула быстрее, если бы ты был рядом.

– Я могу остаться.

– Надолго?

– На улице еще светло. Я могу побыть с тобой еще пять-шесть часов. Если только убийца не нанесет новый удар. Тогда я должен буду уйти.

– Если это случится, я хочу, чтобы ты ушел. Но я не думаю, что до этого дойдет.

Шон похлопывает меня по плечу. Я ненавижу этот жест.

– Спи спокойно. Я пойду смотреть телевизор.

– Разбуди меня, если тебе надо будет уйти. Я не хочу просыпаться одна.

– Обязательно.

Он целует меня над ухом. Это мне нравится. Когда он выходит из спальни, я взбиваю подушку так, чтобы она загораживала свет из окна, отворачиваюсь к стене и закрываю глаза. В голове у меня по-прежнему эхом звучат слова Малика. Они мечутся внутри черепной коробки, как летучие мыши в пещере. Как он сумел настолько ко мне подобраться? Что ему известно обо мне, чего не знаю я сама? И откуда он это знает?

Еще в далеком детстве у меня возникло ощущение, что мир – не такая уж плохая штука, которая развивается по своим законам, вот только законы эти оставались для меня непонятными. Мне казалось, что та часть моего мозга, которая способна расшифровать значение символов жизни, недоступна из-за каких-то химических нарушений у меня в голове. И только во сне я могу попасть в это место. Но даже тогда лица выглядят смазанными, а слова – исковерканными, словно их произносят, прижав ко рту платок. Будучи подростком, я экспериментировала с методиками, которые предположительно давали людям возможность управлять своими снами, но мне не повезло. До сегодняшнего дня подсознание остается неподвластным моему разуму и во мне сосуществуют две враждебные нации, разделенные тщательно охраняемой границей. А когда мне действительно снятся сны, в них преобладают неразбериха и страх. Я чувствую себя гостьей в чужой стране, пытающейся прочесть вывески на иностранном языке, и молюсь только о том, чтобы суметь найти обратную дорогу к пробуждению. Ничего из того, что я видела во сне, не имеет отношения к смерти отца – во всяком случае, в том виде, в каком мне ее описывали. Когда сон набрасывает покрывало на мой воспаленный мозг, я снова спрашиваю себя, а не может ли быть так, что давным-давно взрослые договорились беречь меня от реальности, считая ее настолько сокрушительной, что я могу не выдержать.

Похоже, так думает и Натан Малик.

Я не замечаю, когда бодрствование сменяется сном, потому что мои сны столь же яркие, как и все то, что происходит наяву. В этот раз я снова оказываюсь на острове, в древнем грузовичке пикапе, и еду в нем по пастбищу, а за рулем сидит мой дед. Он показывает мне коров: одни пасутся у ограды, другие с тупым удовлетворением стоят у воды. Ноздри мне обжигает резкий запах табака. Тупоносый капот пикапа проржавел, и его украшают вмятины от бесчисленных столкновений. Двигатель надсадно хрипит, когда дедушка по длинному склону направляет грузовичок к вершине холма.

По другую сторону холма лежит пруд. Я много раз играла на его берегу и купалась там, но сегодня мне страшно. Там меня поджидает нечто ужасное. Нечто такое, чего мне не хочется видеть. Я знаю, что не вынесу этого. Я знаю, что оно там, но дедушка этого не знает. А я не могу предостеречь его. Мой рот накрепко запечатан. Мне остается только сидеть на рваном виниловом сиденье, молясь, чтобы Господь уберег нас от надвигающегося ужаса…

Внезапно раздается удар грома, и я просыпаюсь посреди насилия, разыгравшегося в темноте надо мной и вокруг меня. Мелькают мускулистые руки, могучие кулаки крушат плоть и кости. Я хочу бежать, но прикована к постели. Соперники молча и яростно, с единственным намерением убить, сражаются из-за меня. Я уже наблюдала эту схватку раньше, но сегодня – в отличие от других ночей – я вижу белки глаз, сверкающие на черном пятне лица одного из них. Лицо поворачивается в сторону окна спальни, и я узнаю отца.

И тогда я кричу.

Глава двадцатая

Я открываю глаза и смотрю в темноту. Я знаю, что кошмары ушли, потому что маленькие зубы снова терзают мои внутренности.

Мне нужно выпить.

Часы на ночном столике показывают 5:53 утра. Я проспала больше двенадцати часов. Шон, должно быть, давно ушел. Он пообещал разбудить меня, если ему придется уйти, но наступило утро и я лежу одна. Меня это не слишком удивляет. Шону уже случалось нарушать свои обещания. Да и сама я пару раз отличилась тем же. Супружеская измена не похожа на сказку.

Шон, скорее всего, лежит сейчас в постели с женой. Вскоре он проснется и поедет в штаб-квартиру ФБР, чтобы продолжить работу с Кайзером и другими агентами. Снова и снова прослушивать запись моего разговора с Маликом, вновь изучать под микроскопом все улики, найденные на месте преступления, и ждать, пока я решу, что в состоянии выдержать еще одно совещание с агентами Бюро.

Но сегодня этого не будет.

Лежа в темноте, я абсолютно точно знаю одно: я должна вернуться в Мальмезон. Сегодня же! Я могу быть уверена в том, что кровавый след на полу спальни оставлен моей собственной ногой двадцать три года назад, но пока это не доказано, такая информация ничего мне не дает. Я не могу двигаться дальше. Но у меня есть необходимые знания и инструменты, чтобы доказать это, и мне не будет покоя, пока я не сделаю этого. Я всегда держу чемоданчик судебно-медицинского эксперта наготове – в нем есть реактивы для тестов, которые выходят за пределы моей специальности, – так что уже через двадцать минут могу отправиться в путь. Я не намерена зря терять время, тем более что на сборы мне требуется совсем немного. Сегодня понедельник, и я не хочу торчать в пробке.

Я иду по коридору в кухню, чтобы приготовить кофе, и вдруг мой нос улавливает запах сигарет. Потом я слышу кашель из гостиной. Шон бросил курить год назад.

Я на цыпочках крадусь в конец коридора. Гостиная погружена в темноту. Когда глаза привыкают к темноте, я вижу силуэт мужчины, сидящего на диване.

Я протягиваю руку и включаю верхний свет.

Шон сидит в одних трусах и расстегнутой оксфордской рубашке из рогожки. Лицо у него изможденное и осунувшееся, таким я его никогда не видела. Он похож на человека, на глазах которого только что произошло страшное несчастье. Несчастье с его собственной семьей.

– Шон? Что ты тут делаешь?

Он не смотрит на меня.

– Думаю.

Я осторожно подхожу к дивану и гляжу на него сверху вниз. На кофейном столике стоит бутылка ирландского виски «Бушмилз», рядом блюдце, полное окурков. Бутылка совсем недавно была полной, но теперь она на две трети пуста. Здесь же валяется развернутая газета, и со страницы на меня смотрит Натан Малик. Рядом с его портретом напечатан и маленький снимок: Малик, заслоняясь рукой от репортера, идет в сопровождении полицейских по Гравье-стрит. Ее еще называют голливудским бульваром. Это короткий путь между Управлением полиции Нового Орлеана и центральными камерами предварительного заключения.

– С тобой все в порядке? – спрашиваю я.

– Нет.

– Ты был здесь всю ночь? В доме, я имею в виду.

– Нет.

Он по-прежнему избегает смотреть на меня.

– Ты пообещал разбудить меня, если тебе придется уйти.

– Я пробовал. Ты не просыпалась.

– Куда ты ходил?

Наконец он поднимает на меня глаза. Они ничего не выражают.

– Они знают, Кэт.

– Кто знает? И что?

– Все.

– Что случилось, Шон? О чем ты говоришь?

– О нас. Все знают о нас.

Я делаю шаг назад.

– Что ты имеешь в виду?

– Кто-то проболтался. – Он пожимает плечами с таким видом, как будто ему все равно. – Сомневаюсь, что это был Кайзер. Может быть, его водитель, не знаю. Но слушок дошел до оперативной группы. К вечеру об этом говорил весь департамент.

– Ты бы не вел себя так, если бы речь шла только о слухах, курсирующих по департаменту полиции.

Он качает головой.

– Кто-то позвонил Карен. Точнее, жена детектива, которого я выставил дураком около года назад. Она позвонила Карен и расписала все ей в самых мрачных красках.

Я уже несколько месяцев ожидала чего-нибудь в этом роде. Но теперь, когда это наконец произошло, я ощущаю лишь какую-то пустоту в груди.

– И?

– Карен позвонила мне по сотовому около восьми вчера вечером. Она сказала, чтобы я не приходил домой.

– Как ты поступил?

– Я попытался поговорить с нею.

– Не по телефону? Ты поехал домой?

Он кивает.

– Она меня не впустила.

– У тебя есть ключ.

Шон негромко смеется, но в смехе нет веселья, он звучит жутковато.

– Она поменяла замки.

«Молодец, Карен!» – думаю я про себя.

– Она пригласила слесаря, и тот поменял эти проклятые замки во всем доме, все до единого.

Я бросаю взгляд на венецианское окно. Слабое голубоватое свечение проглядывает сквозь темноту в левой части озера. Это восходит солнце. Мне надо поторапливаться.

– Послушай, я знаю, что момент неподходящий… но мне пора уезжать.

Он непонимающе смотрит на меня.

– Уезжать?

– Да.

– Ты готова к разговору с ФБР?

– Нет. Я возвращаюсь в Натчес.

Он трет глаза, как человек, приходящий в себя после долгого сна.

– О чем ты говоришь? Ты только что приехала оттуда. Для чего ты хочешь туда вернуться?

Шон пьян, поэтому бессмысленно пытаться объяснять ему причины моего поведения. Да и времени у меня на это нет.

– Послушай, я здесь пока что не нужна. А мне надо вернуться домой.

Он делает широкий жест рукой.

– Я думал, это и есть твой дом.

– Я должна узнать, что произошло в той комнате, моей старой спальне. Что случилось в ночь, когда умер отец.

– Но ты же не можешь просто взять и уехать. Малик полагает, что у него есть какая-то приманка для тебя. Без тебя мы не раскроем это дело.

Перед глазами у меня встает образ психиатра: одетая в черное фигура, глядящая в коридор подобно обеспокоенному папаше.

– Где сейчас Малик? О чем эта статья в газете?

– Малик сидит в окружной тюрьме Нового Орлеана. Он отказался выполнить постановление суда. В газете «Пикаюн» накатали большую статью о его высоких моральных принципах, которыми он якобы руководствуется в своем противостоянии федералам. Кое-кто считает Малика героем: мол, он защищает право на неприкосновенность частной жизни своих пациентов. Другие уверены, что он убийца или покрывает убийцу. Но все согласны с тем, что он остается единственным ключиком к раскрытию этого проклятого дела.

Новости меня не удивляют.

– Послушай, я сделала то, чего хотел от меня Кайзер. Прямо сейчас я ничего не могу больше сделать. Я эксперт по укусам, но они взяли другого специалиста, который выполняет эту работу. Изменить ход событий я не в силах. От меня больше ничего не зависит. Я еду домой.

Шон трясет головой, словно старается протрезветь.

– Вчера вечером ты спросила, могу ли я отказаться от всего ради тебя. Я сказал, что могу.

Я киваю, но не говорю ни слова.

– В общем… теперь мы можем быть вместе. Прямо сейчас. И ничего ждать не надо.

Больше года я мечтала о том, чтобы услышать эти слова, но теперь, когда он произнес их, я чувствую лишь печаль и тоску.

– Ты не сам сделал выбор, Шон. Ты попался, и у тебя нет другого выхода. А это разные вещи.

Он выглядит так, словно не верит своим ушам.

– Ты серьезно?

– Помимо всего прочего, ты пьян. Ты не знаешь, что будешь чувствовать, когда протрезвеешь. Откуда я знаю, может быть, ты будешь умолять Карен простить тебя и разрешить ночевать дома. Я не хочу выглядеть стервой в твоих глазах, о'кей? Я люблю тебя. Но мне предстоит сделать кое-что важное, и я не могу отложить этого только потому, что вчера вечером ты попался в ловушку.

– Ты настоящая стерва.

Мой смех похож на короткий, грубый лай, и он удивляет даже меня саму.

– Спасибо на добром слове.

Глава двадцать первая

Приехав в Мальмезон, я обнаруживаю, что ворота из кованого железа распахнуты настежь. Неужели в поместье приехала очередная экскурсия? Так вроде сезон неподходящий. Медленно и осторожно следуя слепым поворотам подъездной дорожки с высокой насыпью по обеим сторонам, которая ведет к центральному входу, я объезжаю особняк и останавливаюсь на гравиевой площадке позади двух жилых зданий для слуг и розового сада.

Здесь же стоят «максима» матери, голубой «кадиллак» Пирли и «линкольн» дедушки. Рядом пристроилась чья-то «акура», которая мне незнакома. Двигатель «линкольна» еще работает. За рулем сидит водитель моего деда. Билли Нил не делает и попытки поздороваться, лишь смотрит на меня с непонятным злорадством.

Я уже собралась было подойти к нему и поинтересоваться, в чем дело, как из розового сада, из-за шпалер для цветов, выходит мой дед. На нем модный элегантный костюм, сшитый портным из Гонконга, который два раза в год навещает Натчес, снимая мерки в номере местного мотеля. Темная ткань оттеняет серебряную белизну волос деда, а из нагрудного кармашка пиджака кокетливо выглядывает белый шелковый платочек.

Билли Нил вылезает из «линкольна» и открывает заднюю дверцу, но к этому времени дед уже заметил меня и теперь направляется в мою сторону. Нил облокачивается на багажник автомобиля и закуривает, всем своим видом выражая оскорбительное высокомерие.

– Кэтрин? – окликает меня дедушка. – Ты приезжаешь уже второй раз за три дня. Что происходит?

Мне не хочется лгать относительно цели своего приезда сюда, хотя я понимаю, что, узнав ее, он расстроится.

– Я вернулась, чтобы закончить работу в спальне.

Он останавливается в паре футов от меня, и в его голубых глазах вспыхивают искорки интереса.

– Ты имеешь в виду следы крови, которые ты обнаружила?

– Да. Я хочу осмотреть всю комнату на предмет наличия других пятен крови и вообще любых трассеологических улик. Скорее всего, мне придется осмотреть и остальные помещения в здании.

Искорки в его глазах гаснут.

– Какие улики ты рассчитываешь обнаружить? Доказательства чего?

– Я еще не знаю, что они покажут. Но уверена, что сумею найти то, что могло сохраниться и через двадцать три года.

Он бросает взгляд на часы.

– Ты собираешься сделать все сама?

– Вряд ли это получится, хотя я и собиралась. Все мое снаряжение влезло в багажник машины. Но если то, что я обнаружу, может послужить доказательством для суда…

– Для суда? – Он не сводит с меня глаз, внимательно слушая каждое слово. – При чем тут доказательства для суда?

Ну почему он вынуждает меня называть вещи своими именами?

– Послушай, я помню, как ты говорил, что, скорее всего, это я занесла кровь из сада в спальню в ту ночь, но…

– Но что?

– Но в ту ночь шел дождь, дедушка. Сильный дождь.

Он кивает с таким видом, словно только сейчас вспомнил об этом.

– Ты права.

– Дело не в том, что я тебе не верю. Но я не могу не думать о дожде. Как можно занести на подошвах достаточное количество крови, пройдя около тридцати ярдов по сырой траве?

Он улыбается.

– Ты такая же одержимая и дотошная, как и я.

Я не могу не улыбнуться в ответ.

– Я, конечно, могла бы сама сделать все необходимое, но тогда встанет вопрос о моей объективности. Если я окажусь замешанной в какие-либо процессуальные действия, то есть если я сама обнаружу какие-то улики, то их ценность будет поставлена под сомнение. У меня есть знакомые в экспертно-криминалистической лаборатории штата в Батон-Руж. Они всегда готовы подработать на стороне. Реконструирование событий на месте преступления, выступление в качестве экспертов в уголовном суде…

– Миссисипи или Луизианы?

– Луизианы.

Дед рассеянно кивает, размышляя о чем-то своем, исключительно важном для него.

– Они за полдня могут осмотреть мою спальню и снять все на пленку. В этом случае все обнаруженные улики будут считаться безупречными. Честно говоря, я вряд ли могу претендовать на объективность в этом деле.

– Прекрасно тебя понимаю.

Он оглядывается через плечо на водителя, потом переводит взгляд на меня.

– Ты ведь не возражаешь, чтобы я занялась этим, дедушка?

Кажется, он меня не слышит. Удар, который случился с ним в прошлом году, по мнению врачей, не должен был повлиять на мыслительные способности, но иногда я в этом не уверена.

– Чья это машина? – спрашиваю я, указывая на «акуру».

– Это автомобиль Энн, – отвечает он, думая о своем.

Тетя Энн редко навещает Мальмезон. Ее бурная личная жизнь давно стала причиной того, что она отдалилась от дедушки и бабушки. И сейчас только моя мать пытается хоть как-то упорядочить ее существование, но эти усилия, по большей части, пропадают впустую. Когда Энн перевалило за двадцать, ей поставили диагноз «биполярное расстройство», и моя тетя – красавица и любимый ребенок в семье – стала притчей во языцех для местного высшего света, живым свидетельством того, что богатство не обязательно несет с собой счастье в личной жизни.

– Она приехала навестить маму? – спрашиваю я.

– Сейчас она с Гвен, но вообще-то приехала повидаться со мной.

– Что ей нужно?

Дедушка устало вздыхает.

– Что ей всегда нужно?

Деньги. Мама рассказывала мне, что много лет назад моя тетя опустошила доверительный фонд, который организовал для нее дед. Тем не менее она без зазрения совести обращается к нему за деньгами всякий раз, когда они ей нужны.

– Мама говорит, что новый муж Энн избивает ее.

Дедушка стискивает зубы, на лице его появляется жесткое выражение, и я чувствую, как в нем разгорается гнев человека, который привык судить остальных мужчин, руководствуясь собственными строгими принципами и правилами.

– Если она попросит у меня помощи в решении этой проблемы, я вмешаюсь.

Я хочу спросить, дал ли он Энн денег, как она просила, но не решаюсь. Скорее всего, он мне не ответит.

Дед снова смотрит на часы.

– Кэтрин, у меня назначена встреча с одним из членов Комиссии штата Миссисипи по азартным играм. Я должен поговорить с ним о нашем казино «Мэзон ДеСалль». Но я рассчитываю скоро вернуться.

Я вспоминаю макет, который он показывал мне в библиотеке и его планы о федеральной сертификации племени индейцев натчесов.

– А-а, да. Удачи.

На противоположной стороне парковочной площадки Билли Нил демонстративно подносит к лицу руку и показывает на часы. Дед машет рукой в знак того, что все понял, и пристально смотрит мне в глаза, как будто намереваясь внушить нечто очень важное. Глядя в его голубые гипнотические глаза, я в полной мере ощущаю мощь его харизмы. Оказывается, его мыслительные способности ничуть не пострадали.

– Кэтрин, – произносит он мрачным и торжественным голосом, – я хотел бы, чтобы ты отложила свои дела до моего возвращения с этой встречи. Я задержу тебя не более чем на час или около того.

– Почему?

Он берет меня за руку.

– Это очень деликатный вопрос. Личного характера. Он касается тебя.

– Меня? – Я чувствую, как начинает кружиться голова. – Тогда скажи мне об этом сейчас. Я собиралась позвонить в криминалистическую лабораторию и отдать необходимые распоряжения.

– Здесь неподходящее место для этого, дорогая. Мы поговорим у меня в кабинете.

– Тогда давай пойдем к тебе.

– Сейчас я не могу. У меня встреча.

Я в отчаянии качаю головой.

– Я устала бродить в темноте, дедушка. Если хочешь, чтобы я отложила свои дела, ты должен прямо сейчас сказать мне, в чем дело.

На какое-то мгновение глаза его вспыхивают сердитым огнем. Но вместо того чтобы отругать меня, он медленно обходит мою «ауди» и усаживается на сиденье для пассажира. Я опускаюсь рядом с ним на место водителя, но он не смотрит на меня, уставившись невидящим взглядом прямо перед собой, сквозь ветровое стекло.

– Послушай, – обращаюсь я к нему. – С того момента, как я обнаружила кровь в своей спальне – хотя правильнее будет сказать, задолго до этого, – у меня было чувство, что ты что-то утаиваешь от меня. Что-то о том, что произошло той ночью. Я уверена, ты думаешь, будто защищаешь меня, но я больше не ребенок. И уже давно. Так что, пожалуйста, расскажи мне наконец, в чем дело.

Он не сводит глаз с красного моря роз в саду.

– Дождь, – бормочет он. – Какими же мы были глупцами, когда думали, что сможем обманывать тебя всю жизнь! – из груди его вырывается тяжелый вздох. – Ты всегда отличалась чрезмерно развитой интуицией. Даже когда была совсем маленькой.

Руки и ноги у меня начинает трясти мелкая дрожь.

– Пожалуйста, побыстрее.

Дедушка вдруг резко поворачивается ко мне, и на лице у него выражение врача, который должен сообщить пациенту дурные известия.

– Дорогая, твой отец умер не там, где мы говорили.

Сердце у меня замирает, меня охватывает странное оцепенение.

– И где же он умер?

– Люк умер в твоей спальне.

В моей спальне… Оцепенение внутри меня сменяется леденящим холодом. Я замерзаю изнутри. Я отвожу глаза, и взгляд мой натыкается на розы, которые я всегда ненавидела.

– Как он умер?

– Посмотри на меня, Кэтрин. Посмотри на меня, и я расскажу тебе все, что знаю.

Я с трудом поворачиваюсь, смотрю в его испещренное морщинами лицо патриция, и дед негромким мягким голосом начинает свой рассказ:

– Я был внизу, читал. Вдруг я услышал выстрел. Он был приглушенным, но я сразу понял, что это такое. Он был очень похож на выстрел из наших винтовок М-1, когда мы зачищали японские блиндажи после того, как над ними поработали огнеметы. Услышав выстрел, я выскочил наружу. Я увидел мужчину, убегавшего от восточного помещения для слуг. От твоего дома. Я не стал его преследовать. Я побежал к вам, чтобы взглянуть, не пострадал ли кто-нибудь.

– Убегавший мужчина был чернокожим, как ты и говорил раньше?

– Да. Когда я вбежал внутрь, то увидел, что твоя мать спит в своей постели. Я бросился в твою комнату. Люк лежал на полу, он был ранен в грудь. Рана обильно кровоточила. Ружье валялось рядом с ним на полу.

– А где была я?

– Не знаю. Я осмотрел рану Люка и понял, что она смертельная.

– Он сказал что-нибудь?

Дед отрицательно качает головой.

– Он уже не мог говорить.

– Почему?

– Кэтрин…

– Почему?

– Он захлебнулся собственной кровью.

– Кровью из раны на груди?

– Дорогая, ружье было заряжено дробью, способной изрешетить крупного зверя. Внутренние повреждения были несовместимы с жизнью.

Я отгоняю от себя боль, сосредоточившись на деталях.

– Ты прикасался к ружью?

– Я поднял его и понюхал дуло, чтобы убедиться, что из него стреляли. Выстрел действительно был сделан из него.

– Ты вызвал полицию?

– Полицию вызвала Пирли. Она позвонила, как я тебе уже говорил, чтобы узнать, все ли с тобой в порядке. Остальное было почти так, как я тебе рассказывал. Твоя мать проснулась, а через несколько секунд в спальню вошла ты.

– А где была я? Я хочу сказать… это ведь случилось в моей спальне.

Он на мгновение задумывается.

– Снаружи, я полагаю.

– Кто перенес тело папы в розовый сад?

– Я.

– Для чего?

– Чтобы защитить тебя, естественно.

– Что ты хочешь этим сказать?

Дедушка ерзает на сиденье, но не сводит с меня глаз, в которых я вижу искренность и уверенность в своей правоте.

– Тебе было восемь лет от роду, Кэтрин. Твоего отца застрелил грабитель, застрелил в твоей спальне. Если бы эта история появилась в местном «Игзэминере», то досужим домыслам и сплетням не было бы конца. Что с тобой случилось до того, как в комнате появился Люк? Может быть, тебя пытались растлить? Изнасиловать? В нашем маленьком городке эти сплетни сопровождали бы тебя всю жизнь. Я не видел причины, почему ты должна пройти через все это, равно как и твоя мать. Люк был мертв. Какая разница, где обнаружила его тело полиция?

– Мама знает об этом?

– Естественно.

– А Пирли?

– Именно Пирли помогала мне отмывать кровь Люка со стен и пола до приезда полиции. Собственно, это не имело ровным счетом никакого значения. Им даже и в голову не пришло осмотреть жилые помещения для слуг.

– Почему?

Он смотрит на меня с таким выражением, словно ответ очевиден и не нуждается в пояснениях.

– Они поверили тому, что я рассказал им. Люк лежал мертвым под кизиловым деревом в розовом саду. Я сообщил им, что произошло, и на этом все закончилось.

Невозможно представить, чтобы полиция вела себя столь пассивно в Новом Орлеане, даже в тысяча девятьсот восемьдесят первом году. Но в Натчесе, да еще двадцать лет назад? Какой местный полицейский рискнул бы усомниться в словах доктора Уильяма Киркланда, особенно если учесть, что его зять только что был убит?

– Они вообще проводили хоть какую-нибудь судебно-медицинскую экспертизу? Осматривали территорию на предмет поиска следов крови и других улик?

– Да, но, как ты сама заметила, шел сильный дождь. Так что они не проявляли чрезмерного усердия. Это была печальная ночь, и все стремились побыстрее покончить с неприятными обязанностями.

Я смотрю сквозь розовый сад на помещение для слуг, которое было моим домом в течение шестнадцати лет. Потом перевожу взгляд направо, на кизиловое дерево, под которым, как я считала всю свою сознательную жизнь, встретил смерть мой отец. Люк был мертв… Какая разница, где обнаружила его тело полиция? Но мне, разумеется, было не все равно. Мне было совсем не все равно.

– Но, дедушка… А что, если бы со мной действительно что-то случилось? Ты разве никогда не думал об этом?

Прежде чем он успевает ответить, к моей «ауди» подъезжает «таун кар» и останавливается напротив пассажирской дверцы. Билли Нил многозначительно смотрит на деда.

– Какого хрена ему не сидится на месте?

Дедушка недовольно морщится, услышав столь грубое словечко из моих уст, но жестом дает Билли понять, чтобы он отъехал. Выждав несколько секунд, водитель повинуется.

– Разумеется, я думал о такой возможности, моя дорогая. Я сам осматривал тебя после того, как уехала полиция.

– И?

– Я не обнаружил никаких признаков насилия.

– Ты осматривал меня на предмет сексуального насилия?

Он снова вздыхает. Мой прямой вопрос его явно смутил.

– Я внимательно осмотрел тебя. С тобой ничего не случилось. В физическом смысле, я имею в виду. Психологический шок был налицо, разумеется. Ты перестала разговаривать и молчала целый год.

– Что, по-твоему, я видела?

– Я не знаю. Если предполагать не самое худшее, грабитель мог обнажиться перед тобой. Полагаю, он мог ласкать тебя или заставить тебя ласкать его. С другой стороны… весьма возможно, ты стала свидетелем того, как убили твоего отца.

Я хочу спрятать свои дрожащие руки – дед презирает слабость – но мне некуда их девать. Но тут он накрывает своей сильной, большой рукой, на которой уже видны возрастные пятна, обе мои руки и крепко сжимает, чтобы унять мою дрожь.

– Ты что-нибудь помнишь о той ночи?

– Только после того момента, как я увидела тело. Но мне часто снятся кошмары. Я вижу, как папа борется с человеком без лица… И другие вещи. Но ничего такого, что имело бы смысл.

Он сильнее сжимает мои руки.

– Это не кошмары, дорогая моя. Это воспоминания. Я знаю, иногда я дурно отзывался о Люке. И да простит меня Господь, я лгал и тебе тоже. Остается надеяться, что это была ложь во спасение. Но в одном ты можешь быть уверена… Я говорил тебе об этом, и это истинная правда: Люк погиб, защищая тебя, сражаясь за твою жизнь. Он, наверное, действительно спас тебе жизнь. Ни один человек не в силах сделать большего.

Я закрываю глаза, но они все равно наполняются слезами. Я всегда испытывала некоторый стыд из-за проблем, которые отец привез с собой с войны. И услышать теперь, что он погиб как герой… Для меня это слишком.

– Кто это сделал, дедушка? Кто убил его?

– Этого никто не знает.

– Полиция хотя бы искала убийцу?

– Можешь поверить, я оказал необходимое давление. Но они ничего не нашли.

– Зато это могу сделать я. Я могу разъять на части место преступления – у меня есть инструменты, которых тогда еще не существовало.

Дед печально смотрит на меня.

– Я уверен, что ты в состоянии это сделать, Кэтрин. Но что это даст? Предположим, ты обнаружишь ДНК неизвестного мужчины. И что? В этом деле даже не было подозреваемых. Или ты собираешься взять образцы крови у каждого чернокожего в Натчесе? Их тут тысяч пять, не меньше. К тому же убийца мог уже умереть. Или давным-давно уехать из города.

– Ты хочешь сказать, что мне не следует даже пытаться найти убийцу отца?

Дед закрывает глаза. Но не успеваю я подумать, что он заснул, как он открывает их и пристально смотрит на меня. Со всей убежденностью, на которую только способен, он обращается ко мне:

– Кэтрин, всю сознательную жизнь тебя преследовали мысли о смерти. Теперь ты готова сделать шаг, который еще отделяет тебя от одержимости. А я хочу, чтобы моя внучка жила. Я хочу, чтобы у тебя была семья, дети…

Я яростно трясу головой, но не потому, что не хочу этого, а потому, что сейчас просто не могу думать об этом. И еще потому, что я ношу под сердцем ребенка…