Текст книги "Книга с местом для свиданий"

Автор книги: Горан Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

33

Однажды поздней весной 1927 года служанка Златана подала на гравированном серебряном подносе обычный утренний стакан воды и вазочку с остатками акациевого сотового меда урожая 1924 года, особенно богатого цветами.

– Господин, оставьте ваши сигареты и возьмите ложку меда. Жалко, что он почти кончился, тот год был обильным... – с этими словами она вошла в комнату и застала Анастаса уже готовым к одному из его чтений, одет он был, от гамаш и до шляпы, так, словно собрался на прогулку. Посреди письменного стола его ждала книга на французском языке, только что разрезанная тупым перочинным ножом с перламутровой ручкой.

Так что стоило Златане выйти из комнаты, как Браница, катая во рту сладкий шарик из сотового воска, отправился в путь по страницам, полным акцентов, апострофов и закорючек, необходимых для всех тонкостей произнесения звучных слов французского языка. Продвигался он медленно. Заложив руки за спину, внимательно осматривал окрестности, которые открывались его проницательному взглядом...

Это была книга об эллинской архитектуре («Le Temple Grec» стояло на ее обложке), изобиловавшая выбеленными храмами и ярким солнцем. Не особенно популярная, так что он не натыкался в ней на других любопытных читателей. Кроме того, было еще рано, день только разгорался, студенты пока спали, и в непосредственной близости виднелся только какой-то мужчина, занятый изучением то ли колоннады, то ли фриза, Анастас толком не понял. Честно говоря, у него не было никакого желания узнавать это, и, чтобы избежать встречи с незнакомцем, он резко свернул в сторону, выбрав тропинку, с которой блеск мрамора даже не был виден, но где он мог наслаждаться одиночеством и шорохом легкого ветерка в ветвях кипарисов. Давно покинув педантично изложенный автором материал книги, он забирался все дальше и дальше и, оказавшись среди пасторальных пейзажей, вдруг заметил, что она сидит на камне и, положив на колени большую папку, изображает на листе бумаги открывающийся перед нею вид. У нее есть дар, убедился он, подойдя поближе, – стоящие вдалеке массивные здания храмов, теряющиеся в перспективе и уменьшающиеся в размерах арки акведука, стройные кипарисы, рассыпавшееся в зарослях кустарника стадо коз, орел, зажавший в когтях только что пойманную черепаху, пестреющие повсюду солнечные блики, все это, смягченное штрихами пастельных мелков, оказалось теперь перенесенным на рисунок, лежавший перед ней. Все, даже фигура приближающегося молодого мужчины с бледным лицом и пушистой бородкой и усами, в котором Анастас Браница, подойдя на достаточное расстояние, узнал себя.

– Доброе утро, – смущенно произнес он по-сербски.

– Доброе утро и вам, – встрепенулась она, смутив его еще больше, ведь в книге, которую он читал, наиболее вероятно было ожидать ответ на том языке, на котором она была написана.

– Простите, что я влез, весь рисунок вам испортил, если бы знал, не стал бы сюда соваться... – принялся извиняться он.

Ее акцент говорил о том, что перед ним иностранка, без сомнения француженка, которая довольно хорошо знает родной язык Анастаса.

– Не важно... – она протянула ему свою руку и улыбку. – Мадемуазель Натали Увиль...

– Позвольте представиться, Браница, Анастас, – он с поклоном сжал ее руку, кончики пальцев которой были испачканы пастелью.

Именно с этого все и началось. Молодому человеку показалось, что все, что значилось в его судьбе – и способность полного чтения, и все долгие одинокие годы, и вся ненужная радость, и болезненное смущение, и тяжесть печали, все это было необходимо только для того, чтобы подвести его к этой барышне с нежными кончиками пальцев в пестрых пятнах от пастельных карандашей. Действительно, он встречался со многими, по книгам он знал страсть увлекшихся женщин, но такой близости с кем-либо не чувствовал никогда. Да, пронзила его мысль, все прежнее существование было всего лишь затянувшимся, мучительным введением. Теперь, после многих колебаний и отклонений, история его жизни приобретала осмысленное течение в русле, одним берегом которого был он, а вторым – эта красивая девушка...

Их знакомство друг с другом было жадным, словно они хотели сократить разделяющее их расстояние как можно быстрее, сблизить оба берега так, чтобы течение между ними стало стремительным и бурным. Уже в то утро, среди бликов греческих храмов и трепещущих теней кипарисов, он узнал, что девушка эта – дочь горного инженера Сезара Увиля, управляющего эксплуатационными и изыскательскими работами «Французской компании рудников Бора» («Compagnie Francaise des Mines de Bor»), известной также как «Концессия Святого Георгия», что она любит длинные описания природы и любовные романы со счастливым концом.

Вдовец без близких родственников, не имевший на кого оставить ее в родном Реймсе, господин Увиль сразу после окончания войны увез свою дочь с собой в только что объединившееся южнославянское государство сербов, хорватов и словенцев, где он полностью отдавал службе двадцать шесть дней каждого месяца, находясь непосредственно на разработках борского рудника меди и следя с точностью до промилле за соблюдением интересов концессионеров, парижской дирекции и женевского банка «Мирабо», а четыре оставшихся свободных дня проводил в Белграде, систематически контролируя все аспекты соответствующего его положению воспитания единственной дочери. Ничего странного, ведь небольшой Бор постоянно сотрясался от взрывов в карьерах, по всему городку то и дело распространялся противный запах карбида, сирены монотонно завывали перед началом каждой рабочей смены, напоминая об опасности неожиданного появления ядовитых газов и завалов в шахтах, а единственным приличным местом, где можно скоротать вечер, было так называемое «Казино», но и там любые посиделки небольшой французской колонии, например в дни национальных праздников, заканчивались ностальгической попойкой. Еще одной, а на самом деле главной причиной пребывания мадмуазель Натали Увиль в столице, в арендованном доме на Сеняке, были всегда приходившиеся на октябрь визиты Марселя Шампена, вице-президента компании. В 1921 году во время очередной инспекционной поездки с целью проверки работы одного из местных филиалов, в данном случае – белградского, на устроенном в его честь приеме Марсель Шампен засмотрелся в совсем еще детские глаза барышни. Следующие три октября вице-президент, оправдывая свои визиты необходимостью проверки деятельности филиала, приезжал, казалось, только для того, чтобы наблюдать, как она взрослеет и становится девушкой, оценивать, насколько она выросла, наслаждаться тем, как ее девичья угловатая прелесть превращается в женственную мягкость очертаний. Как того и требуют приличия, с Натали он официально познакомился и впервые обменялся несколькими фразами только в 1925 году, когда ей исполнилось шестнадцать лет. Но в прошлый приезд он привез ей солидную горсть засахаренных комплиментов в металлической коробке, один слаще другого, каждый из которых был завернут в блестящий фантик из дорогой фольги. Не оставалось сомнений – с каждым разом они становились все ближе и ближе друг другу, и у Сезара Увиля появилась надежда хорошо выдать замуж свою дочь. Так что ее делом было находиться здесь, ждать следующей инспекционной поездки и готовиться к этим ежегодным встречам с вице-президентом Марселем Шампеном. А чтобы подготовка было более успешной, а также ввиду того, что французский пансион для девушек «Saint Joseph» на улице Ранке еще не открылся, инженер выписал с родины некую мадам Дидье, в прошлом воспитательницу одного из строгих католических интернатов, весьма опытную в вопросах необходимого девушкам образования и еще более опытную (в результате трех собственных браков) в деле создания предпосылок для успешного обручения с последующим венчанием.

– Calmez-vouz. Не надо волноваться, мы все устроим самым лучшим образом! Что касается рекомендаций, пожалуйста, можете навести справки, но мне кажется, что браки моих воспитанниц с графами, министрами, банкирами и другими солидными женихами говорят сами за себя... – начала, заступая на службу, воспитательница мадам Дидье.

– Je sius desole. Я вынуждена просить о прибавке жалованья, условия, в которых я работаю, просто дикие. В противном случае прошу принять мой отказ... – плачущим голосом начинала мадам Дидье всякий раз, когда отец девушки приезжал из Бора, подчеркивая при этом, что в здешних невыносимых балканских условиях любая компенсация недостаточна.

– Retenez bien! Мадемуазель, вы здесь находитесь лишь по стечению обстоятельств, вы принадлежите другому миру, другому духу, другой культуре, и я вас туда верну... – начала мадам Дидье изложение подопечной своих уроков, нисколько не разделяя интереса добродушного господина Увиля и некоторых других своих заблудших земляков к обычаям и особенностям местных жителей и появляясь в обществе лишь в тех случаях, когда в город с концертом или лекцией приезжал какой-нибудь французский артист или профессор.

– C'est inoui! Я с этим народом общего языка найти не могу. В конце концов мне пришлось пальцем показать на тот моток мулине, который был мне нужен... – вернувшись с покупками начинала мадам Дидье, не соглашавшаяся выучить ни единого сербского слова и мучавшаяся всякий раз, когда ей надо было купить обычные дамские мелочи или объяснить безграмотной Зузане, служанке, нанятой для ведения домашнего хозяйства, как и что следует подавать на стол к завтраку, из чего приготовить настоящий потаж, сколько ложек сахара требуется для лимонада и т. п., и вынужденная в результате просить Натали хоть как-то перевести ее распоряжения.

– Donc! Вы должны уметь вышивать. Подарите господину Шампену платочек с его монограммой. Это будет напоминать ему о ваших руках всякий раз, когда он за него возьмется. Вы должны уметь исполнить для господина вице-президента самые модные песни. Когда он услышит их в Париже, он вспомнит о вашей шее и губах. Вы должны уметь улыбаться, двигаться с чувством достоинства, танцевать хотя бы вальс, должны уметь молчать, должны уметь разговаривать с ним о том, что его интересует. Удалось ли вам запомнить, что в прошлом году было выплавлено семь тысяч сто тридцать две тонны меди, с содержанием в каждой тонне не менее чем сорок одна целая и пятьдесят две сотых грамма золота и сто шестнадцать целых и тридцать восемь сотых грамма серебра... – начинала мадам Дидье свои уроки.

– Moins de bruit, s'il vous plait... Чует мое сердце, подсказывает мне, что в следующем октябре он сделает вам предложение, и моя работа на этом закончится. Что станет со мной? Я смогу сложить вещи и отправиться в Лиль, там меня ждет одна невеста на выданье, они уже три раза заклинали меня приехать и уладить дело! – заканчивала мадам Дидье каждый свой день на чужбине, перебирая успокаивавшие ее накопления и волнующие впечатления, надевая на голову вязаный ночной чепец, законопачивая уши фитилями из санитарной ваты, натягивая на глаза бархатную повязку для защиты от лунного света и готовясь до рассвета смотреть сны о своем возвращении во Францию.

Огражденная от мира многочисленными запретами суровой воспитательницы, утомленная фундаментальными приготовлениями к замужеству и детальным изучением содержания таблиц с процентами чистоты меди, которые следовало заучивать наизусть, Натали Увиль проводила большую часть свободного времени во дворе арендованного отцом дома на Сеняке, делая рисунки углем, пастельными мелками или карандашом, в зависимости от настроения. Это был ее особый способ выразить свое мнение об окружающем мире. Листы со своими рисунками барышня раскладывала в зависимости от тематики и техники исполнения по трем большим папкам с матерчатыми завязками из обклеенного бумагой картона, которые она хранила у себя под кроватью. Первая очень быстро разбухла от портретов мадам Дидье, нарисованных главным образом тайком и всегда углем, резкими линиями, становившимися особенно жесткими при изображении ее лица. Вторая папка подкармливалась живописными пейзажами en pastel, выполненными «по памяти» после редких посещений парка Кошутяк или непродолжительных прогулок по Белграду, здесь встречался и раскаленный колорит, и более мягкие оттенки. В третьей собрались натюрморты из жизни девушки и зарисовки интерьеров с глубокими тенями растушеванного графита. Кроме этого ограниченного числа мотивов в распоряжении мадемуазель Увиль оставались только книги, и она под присмотром мадам Дидье раз в неделю посещала Французско-сербскую библиотеку на улице Князя Михаила, мало-помалу совершенствуя знание родного языка.

Все чаще и чаще Натали Увиль листала страницы книги, имея под рукой все необходимое для рисования, и все реже и реже она разделяла эти две дисциплины. Сначала, делая лишь быстрые наброски, иллюстрации к любимым местам из своих книг, а потом отдаваясь во власть собственных фантазий и пытаясь передать на бумаге всю полноту того, что ее воспитательница, морщась, именовала чистым вымыслом, девушка начала и четвертую папку. Именно поэтому в том 1927 году, когда она случайно углубилась в тот же утренний час в ту же книгу, что и Анастас Браница, на одном ее рисунке появился бледный молодой человек с пушистыми усиками и бородкой, со шрамом поперек левой брови, пахнущий пчелиными сотами и табаком, одетый слишком серьезно, при том, что, как удалось ей заметить благодаря порыву ветра, подкладка его пиджака была необычно яркой и шелковисто-гладкой. И появился он не только на одном этом рисунке. Закрыв около полудня книгу об эллинской архитектуре и заложив ее на память цветной ниткой, ввиду того что вот-вот должен был начаться урок вышивания с мадам Дидье, Натали на каждом из своих рисунков обнаружила того, кто только что представился ей как Анастас Браница. Здесь – он сидит и что-то рассказывает ей. А здесь – внимательно слушает. Тут – срывает для нее веточку мирта. Там – протягивает ей руку, чтобы помочь перешагнуть через ручей. И наконец – договаривается с ней о встрече завтра, на той же странице того же раздела книги. На каждом, действительно на каждом рисунке было или его бледное лицо, или угловатая фигура, и у Натали Увиль от такой близости вспыхнули щеки.

– Ah, non, pas comme sa! А руки?! Надеюсь, вы не собираетесь вышивать с такими руками?! – ужаснулась воспитательница, увидев, что ее подопечная готова взять белую ткань перепачканными в пастели руками.

– Mon Dieu! Детка, что с вами, вы все время ошибаетесь! Кладите стежки по порядку! – призывала мадам Дидье, никогда не пропускавшая ни одного стежка. Девушка была как никогда раньше рассеянной и то и дело бросала взгляд через окна дома на Сеняке.

– Ca siffit! Придется мне закрыть окна, нынешняя весна отвлекает вас. Еще не хватало, чтобы вы укололись, а мне потом объясняться с вашим отцом, – вскочила со своего места рассерженная воспитательница и захлопнула одно за другим все окна.

Надо сказать, что эти слова еще долго раздавались в доме на Сеняке, потому что служанка, неграмотная Зуска из белградского пригорода, по-французски не понимала и, не решаясь устранить ни одного незнакомого ей звука, предпочитала не трогать их и дать им самим спокойно исчезнуть, улетучиться.

А на Великом Врачаре другая служанка, Златана, приготовив обед, ждала до тех пор, пока не потеряла терпение. Отогнув ладонью здоровое ухо и заткнув мизинцем другое, чтобы не слышать тишины, она постучала в дверь кабинета и, услышав, как Анастас откликнулся, вошла в комнату, где увидела что он с блаженной улыбкой смотрит в ту же самую книгу и жадно прикуривает сигарету от сигареты.

– Да вы тут задохнетесь, откройте окна и ступайте хоть что-нибудь поесть! – укоризненно обратилась она к нему и распахнула рамы, впустив в дом позднюю весну 1927 года.

34

Книга об эллинской архитектуре месяцами оставалась местом свиданий девушки и молодого человека. Каждый раз Натали Увиль и Анастас Браница встречались на новой странице, но всегда старались держаться как можно дальше от остальных читателей, забираясь в те области, которые автор исследования объединил под общим названием «аркадийские». Знакомство с доселе неведомыми деталями вызывало волнение, но оно не шло ни в какое сравнение с тем волнением, которое рождалось по мере того, как они открывали друг друга. Без всякого стеснения, свойственного миру внешних проявлений, их знакомство быстро приняло мягкие очертания дружбы, которая вскоре разлетелась в пыль под действием чувства любви. Вот интересно, действительно ли у любви есть определимая форма, спрашивала себя Натали Увиль, глядя на затуманившиеся пастели, сделанные ею после встреч с Анастасом. Или же их чувство можно описать только этими округлыми мелками, в которые добавлены гуммиарабик, воск или парафин, этой многоцветной липкой пыльцой, втертой в бумагу, потому что оно, это чувство, подобно бесчисленным частицам, проникает в каждую пору и углубление на поверхности шершавой бумаги, в каждую неровность этого шершавого мира, делая его гладким, более приемлемым, более переносимым. Да, у любви нет ни одного тотчас же узнаваемого, резко выраженного облика, она похожа на пар от радуги, неуловимый, но присутствующий повсюду, на сфумато ее рисунков.

– C'est trop. Этой весной воздух слишком насыщен, – подтвердила наличие любви в доме на Сеняке и мадам Дидье. Она не догадывалась, откуда проникает эта легкая липкая мгла, эта влага, но не упустила возможности при следующем приезде из Бора в Белград инженера Сезара Увиля потребовать новой прибавки за неблагоприятные изменения климата.

– Cher Monsieur... Это совершенно новый момент, я просто задыхаюсь в этой стране, в то время как наш первоначальный договор предусматривал умеренные климатические условия, – жаловалась она своему работодателю, пока не добилась желаемого.

– Этой весной кто-то влюблен, развесишь белье после стирки, по три дня не сохнет, на всех стальных ручках испарина, а уж о латунных я и не говорю... – оказалась более проницательной служанка Златана, исподтишка наблюдавшая за  молодым человеком и то тут, то там протиравшая все, что может заржаветь.

Вообще говоря, и в том, и в другом доме имелись и другие убедительные признаки присутствия любви. Еда, оставшаяся нетронутой на тарелке, шарики из хлебного мякиша на столе. Измятое от бессонницы постельное белье и вылезшие из подушек перышки. Целые комки и гроздья пуха, бессознательно и понемногу нащипанные из всего шерстяного. По рассеянности потерявшие свою пару перчатки и носки, засунутые неизвестно куда пряжки, брошки, ключи, табакерки, спички, пепел, стряхнутый с сигареты мимо пепельницы... Но самым надежным свидетельством того, что на Сеняке и Великом Врачаре обитает любовь, была сама книга о греческой архитектуре. Несмотря на свой скромный объем, она неделями, месяцами лежала как у изголовья Натали Увиль, так и на столе Анастаса Браницы, с ниткой вместо закладки, и оба в любое время дня и ночи с точностью до буквы могли сказать, где они расстались при прошлом свидании. Как и следовало ожидать, это обстоятельство мадам Дидье истолковала тоже совершенно ошибочно:

– Vous m'avez decu... Не могу поверить, что вы ее еще не прочли?! И не пытайтесь меня обмануть, вы уже несколько дней не переворачиваете страницу, так и застряли на одном месте. Дорогая моя, ведь вы не меня наказываете, а себя! Я об этом знаю достаточно. Господин Марсель Шампен – большой ценитель античной цивилизации, и вам следует поучиться, как связать хоть пару фраз на эту тему...

Следовало соблюдать большую осторожность. Поэтому они решили видеться каждую неделю в другой, новой книге, которую смогут найти во Французско-сербской библиотеке в двух экземплярах. Расставаясь, они договаривались о новом общем пространстве встреч, о дне и часе одновременного чтения. Не требуя никаких обязательств, Анастас Браница чаще всего не мог вытерпеть и спешил уставиться в заранее оговоренный абзац с раннего утра, часами ожидая появления Натали. Но несмотря на самые лучшие намерения, а точнее говоря, на самое горячее желание, она очень часто не могла быть точной. То затягивался урок вышивания, пения или вальсирования, то госпожа Дидье, предавшись власти патетических чувств, пускалась в бесконечные рассказы о браках – своих, не увенчавшихся успехом, и тех, которым она способствовала, вполне успешных, а то девушка просто не могла без объяснений уединиться у себя в комнате и из-за этого сильно опаздывала. Он все равно упорно ждал ее, придумывая, где бы укрыться от чужих любопытных взглядов.