Текст книги "Книга с местом для свиданий"

Автор книги: Горан Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

39

– Откуда это взялось?

– А это?

– Еще и то?

По мере того как эпистолярный роман начал принимать хоть и туманные, но уже довольно определенные очертания, Анастас Браница в своих письмах все чаще сталкивался со словами, о которых он совершенно точно знал, что нигде и никогда раньше их не встречал. Откуда они взялись, он не понимал. Казалось, пришли к нему ниоткуда, словно сами собой появившись на свет именно в том самом месте, где и были ему нужны, где без них было не обойтись. Тайну эту он разгадал по прошествии некоторого времени, обратив внимание на то, что появляются они вместе с восточными ветрами, иногда во всей полноте, иногда похожие на семена, которые потом прорастают и набирают силу между строк его рукописи. Да, такие слова появлялись с восточной стороны, это он установил, а другие, повседневные, зачастую потерявшие всякий смысл, наваливались из всех других направлений, и ему то и дело приходилось заново перекапывать текст писем, прежде чем отнести туда, откуда Натали Увиль сможет их забрать, иногда он был вынужден что-то зачеркивать, изымая бесполезные плевелы, а бывало, возникала необходимость даже переписать некоторые страницы.

Случалось и такое, что в рукопись заносило целые картины. Так, однажды восточный ветер подул сильнее, чем всегда, а когда он улегся, Анастас Браница обнаружил стаю неизвестных ему птиц, не похожих на обычные распространенные виды. Они собрались на ветвях деревьев, как на насесте, некоторое время, прикорнув на них, отдыхали, а потом полетели дальше, наполнив его очередное обращение к любимой стокрылым шумом и тысячеперым цветом. В другой раз случилось, что в письме появился единорог. Он был похож на известные описания мифического животного, с которыми Анастасу приходилось встречаться в старинных книгах, но одновременно и отличался от них. Словно он был действительно настоящим, тем самым, которого последними видели средневековые писатели и мистики и которого они попытались, как могли, описать. Белый единорог скоро исчез в зарослях кустарника, но позже и сам Анастас, и Натали Увиль время от времени встречали его, не будучи полностью уверенными, действительно ли он существует или только им привиделся. Зверь мог часами неподвижно стоять напротив виллы, которую строил молодой человек, прясть ушами, встряхивать головой, увенчанной копьевидным рогом, иногда вставать на дыбы или оглашать окрестности печальными звуками своего языка, но, стоило двум читателям – с Сеняка и Звездары – приблизиться к нему хотя бы в мыслях, он тут же исчезал.

Истратился 1928-й год, прошел 1929-й, начался 1930-й, рукопись продвигалась, многие растения в саду принялись и покрылись листьями, достроенный стеклянный павильон собирал в себе лунный и солнечный свет, а на вилле вот-вот должна была появиться крыша. Анастас Браница шаг за шагом терпеливо приводил в порядок место их обитания, а Натали Увиль, казалось, дышала только во время пребывания в письмах человека, которого в действительности никогда не видела. О Марселе Шампене, ухажере из Франции, напоминал лишь приторный вкус вечно тех же глазированных комплиментов. Поглощая эти сладости вместо своей подопечной, мадам Дидье невероятно растолстела и развлекалась тем, что всякий раз после того, как, блаженно жмурясь, с жадностью поглощала очередную конфету, присоединяла блестящий фантик к уже солидному шару, состоящему из предыдущих оберток, – блестящая фольга, кусочек за кусочком, превратилась в сверкающий мяч диаметром сантиметров в сорок, не меньше.

– Plus precisement trente-neuf centimeters. Я решила Придет день, может, даже в этом году во время осенней инспекции, когда вице-президент попросит вашей руки, и это станет моим свадебным подарком. Вполне подходящий сувенир в память о днях вашего девичества... – иногда говорила она, прикидывая, насколько увеличивается вес и объем шара с каждым новым фантиком.

Справедливости ради следует сказать, что и Анастасу Бранице, и Натали Увиль, порознь и вместе, иногда начинало казаться, что их роман – это просто галлюцинация. Что отдельно ни он, ни она не существуют, что они друг друга просто выдумали. Да, время от времени им так казалось, но следы их любви опровергали это, убеждали в обратном. Бывало так, что Анастас возвращался с ладонью, испачканной пастельными мелками, причем именно той ладонью, в которой он недавно сжимал руку любимой. Бывало, что она после чтения замечала на своих пальцах пятна от его фиолетовых чернил. Обилие следов пастели и чернил свидетельствовало о том, что постепенно они открывали совсем новую для себя область взаимоотношений.

И если бы не эти следы, было бы невозможно описать, что произошло в тот летний день 1930 года, когда были окончательно завершены кровельные работы на здании и они отправились бродить по всему дому, осматривали первый этаж, взбегали на второй, снова спускались вниз, теперь по внутренней лестнице, стараясь повсюду оставить эхо своих улыбок, а потом, устав, уселись на голом полу самой большой комнаты – будущего музыкального салона или скромного зала для танцев. В общем, когда Натали Увиль в доме на Сеняке отложила в сторону письмо, она заметила следы фиолетовых чернил на каждой из несомненно недавно расстегивавшихся пуговиц, обтянутых тем же жоржетом, из которого было сшито ее платье. Опасаясь, как бы этого не увидела мадам Дидье, девушка поспешила переодеться и обнаружила отражения перепачканных чернилами рук Анастаса на своих чулках, от колена и выше, а потом и на всем белье, и не только на нем: оставшись обнаженной, она нашла те же самые отпечатки на коже, на белизне груди, живота и боков... В общем, когда Анастас Браница в доме на Звездаре отложил в сторону письмо, он заметил следы пастельных мелков вокруг пуговиц своей рубашки. Догадавшись, что это может означать, он сорвал ее, а за ней и остальную одежду, повсюду встречая мимолетные или же полные отпечатки измазанных пастелью пальцев, всегда как раз такого цвета, который больше всего соответствовал данной части тела, правда, главным образом, здесь преобладали оттенки красного – от стыдливо-розового до пурпурно-кипящего...

ПЯТОЕ ЧТЕНИЕ

В котором продолжается рассказ

о полной отдаче самого себя

и других крупных тратах,

о лупе ювелира,

о порфировом бюсте,

о больших пальцах, засунутых за жилетку,

о бантах на людях из мира искусства

и об их пелеринах,

о спирали читательского интереса

и жизни между одной и другой любовью,

о клятве

на веки и веки веков,

о расстегивании пуговиц губами

и развязывании узлов зубами

и о том, как во все проникла

коварная действительность,

гарь и искры.

40

Отдаваясь писанию писем полностью, всем своим существом, до мельчайшего трепетания чувств, Анастас Браница, ради удовлетворения проистекавших из рукописи потребностей, безоглядно тратил и тратил солидные денежные средства. За годы прилежной работы над романом, годы духовного парения и, соответственно, полного отсутствия в повседневной жизни, унаследованная им наличность медленно, но верно таяла и наконец испарилась окончательно. Анастас начал постепенно, один за другим опустошать, а потом и закрывать банковские счета, продавать доставшиеся ему от отчима ценные бумаги – пачки акций становились все тоньше, от некоторых осталась одна только надушенная трехцветная ленточка, которой они были перевязаны крест-накрест. Если бы молодой человек даже поверхностно проанализировал свое финансовое положение, расчеты показали бы, что оно более не позволяет производить столь значительных расходов. Но точно так же, как Анастас Браница в письмах к возлюбленной не ограничивал себя в выражении чувств, не принимал он во внимание и размеров своих трат, продолжая брать столько, сколько требовалось на те или иные нужды, и не заботясь о том, сколько остается. Основное правило, которым он руководствовался, состояло в том, что Натали Увиль заслуживает всего самого лучшего, и ради этого он ни разу не торговался ни с самим собой, ни с другими, начиная от проектировщиков виллы Лаврентия Балагача и Паулуса Винтера и до парижского профессора садового и паркового дела Пьера Боссара, в соответствии с цветущими замыслами которого он устраивал роскошный сад, не говоря уж об остальных подрядчиках, которым он доверял другие, менее объемные области своего дела, а тем более о незнакомцах, доставлявших ему незатертые слова и новые значения известных выражений. Иногда он поступал так оттого, что не имел времени самостоятельно довести до полного совершенства осуществление возникавших по ходу дела многочисленных идей, а иногда потому, что считал себя недостаточно одаренным для решения той или иной задачи. Не так-то легко установить, сколько раз ему приходилось нанимать помощников. Все договоренности он обычно заключал устно, без письменных следов, вместо подписи подтверждая сделку сердечным рукопожатием, доверчиво выдавая при этом аванс и зачастую даже толком не представившись и почти никогда не объясняя конечных причин своих загадочных заказов. Вот, например, непосредственно после того, как закончились работы по установке крыши, он явился к известному торговцу редкостями Исааку Конфорти и в общих чертах указал, какая ему нужна мебель. Нисколько не удивленный и привыкший как к тому, что покупатель, если у него есть чем расплатиться, всегда прав, так и к тому, что на Балканах люди зачастую стремятся заполучить нечто из ряда вон выходящее, чтобы восполнить не просто исторические пробелы, но даже целые эпохи или столетия, Конфорти за два года сотрудничества поставил необычному заказчику не одну страницу описаний, которыми и был меблирован каждый свободный угол виллы Анастаса Браницы. Раз в неделю в доме на Великом Врачаре, который теперь уже почти все и всегда называли Звездарой, потирая руки, появлялся лично сам антиквар или его помощник и один за другим разворачивал десятки рулонов бумаги, на которых от ранних утренних бликов на оконном стекле и до отбрасываемых в сумрак вечерних теней рассматривался каждый отдельный образец.

– Ну, повезло вам, господин Анастас, сегодня у меня есть настоящий бухарский ковер, каждый узелок руками завязан, с восточным терпением, ни одна нитка не пропущена.

– Скажу откровенно, вы первый, кому я предлагаю этот гобелен, фламандская работа, читайте сами, вот, здесь... Будете подбирать? Какие образцы обивки вы предпочитаете – синие, под «веджвуд», или красные, «помпея»?

– На лето рекомендую вам драпировки из тафты, а для зимних холодов и морозов те, что потяжелее, бархатные или парчовые.

– Стулья со спинками в форме веерообразных ракушек, шесть штук, совершенно идентичных, переписчик точнейшим образом скопировал все косые, вертикальные, закругленные и извилистые линии.

– Пожалуйста, пожалуйста, рассматривайте сколько вам угодно! Кресло, украшенное резными гирляндами из дерева дуба и лавра, более исчерпывающего описания не найдете даже у Бальзака.

– Древесный массив для столовой, резной орех и дуб, множество видов небольших инкрустированных столиков, какой вам угодно – для послеобеденного чая, для шахмат, для пасьянса, под вазу с сезонными цветами, для забытых мелочей и безделушек?

– Секретер из розового и лимонного дерева. Правда, возможно, сначала вам будет нелегко разобраться, в нем много тайных отделений и перегородок. Однако если в правильном порядке выдвинуть каждый из шестидесяти девяти ящичков, двойное дно семидесятого откроется прямо в пространство без конца и без края.

– Пузатый комод эбенового дерева. Каждая фраза покрыта двенадцатью слоями лака.

– Шкафы, фанерованные палисандром, кедром, тиком, черешней и грушей с годовыми кольцами, если наклониться поближе, будьте так любезны, еще немного, чуть ближе, то почувствуете и запах каждого из перечисленных видов дерева...

– Полированное зеркало, в котором каждое отражение сохраняется ровно сто лет...

– Китайские ширмы из рисовой бумаги. Говорят, что они тысячи лет добивались такой прозрачности силуэта, которая позволяет намекать в точно рассчитанной дозе.

– Большой выбор мелких фарфоровых изделий из Севра. Гладкого и бисквитного. Когда бы вы ни взялись читать, ни один узор не повторяется.

– Уникальное стекло с острова Мурано. Пожалуйста, осторожнее! Поверните голову, на эти вещи нельзя даже дышать, они чрезвычайно хрупкие.

– Миниатюры, фигурные бронзовые консоли, молотки для входных дверей, колокольчики для вызова прислуги, все виды фурнитуры, дверные петли, ручки, накладки для замочных скважин, полированные канделябры и настенные подсвечники...

Многие из этих предметов самых разных эпох и стилей имели оригинальные печати и знаки известнейших старых мастеров, декораторов, резчиков по дереву, ювелиров и граверов, Булля, братьев Гобелен, Томаса Чипендейла, Хелпвайта, Эбана, Жакоба Демалте, Лемаршана, Беланже, всех не перечислишь. Конечно, за свои услуги Исаак Конфорти брал дорого, но он ни разу не обманул своего необычного клиента. Как это часто бывает с евреями, судьба рассеяла семейство Конфорти по всему свету, и все эти копии интерьеров он получал от дальних родственников, которые за его счет самым внимательным образом осматривали знаменитейшие дворцы по всему миру, смиренно выжидали в коридорах, чтобы заглянуть в залы мэрий, до мозолей стаптывали ноги в музеях, а потом высылали Исааку подробнейшие отчеты, в результате чего эпистолярный роман Анастаса Браницы приобрел несколько достоверных описаний предметов мебели и внутреннего убранства исключительной красоты.

– Хотя все это не идет ни в какое сравнение с воспоминаниями разорившихся дворян и русских эмигрантов. Воспоминания, когда кроме них ничего не остается, могут быть невероятно, до самообмана, детальными. Однажды некая придворная дама семьи Романовых сквозь слезы пересказывала мне, как выглядела императорская коллекция пасхальных яиц знаменитого ювелира Фаберже, которая во время революции оказалась разграбленной. Даже я испытал потрясение, услышав, сколько карат и полированных граней было использовано для того, чтобы драгоценный предмет сиял и сверкал всей радугой пламенеющих красок... – принимался иногда комментировать Конфорти некоторые из своих любимых воспоминаний, не расставаясь при этом с ювелирной лупой, словно сросшейся с его правой глазной впадиной, чуть более глубокой, чем левая.

Несколько лет спустя, компонуя окончательную версию рукописи, Браница произвел много сокращений, отдав предпочтение более спокойным стилям, не особенно изобиловавшим украшениями. Позже, после 1945 года, кое-что из этой роскоши было растащено для облагораживания домов представителей только что установленной новой власти, правда, не полностью, не до конца. В той же мере, в которой отдельные предметы упрямо продолжали отражаться в зеркалах романа, они оставались невидимыми в зеркалах новых владельцев, как бы те ни перемещали их по комнатам. В те же времена, при попытке отыскать тайное отделение, секретер из розового и лимонного дерева был просто-напросто расчленен на составные части, из-за чего оказалось безвозвратно утраченным содержимое семидесятого ящичка, двойное дно которого открывалось в пространство без конца и без края, достойное первозданного мира. Может быть, следует еще добавить и то, что торговец Исаак Конфорти, после того как немцы конфисковали у него все имущество, погиб в концентрационном лагере, устроенном на огромном поле, где до войны проводились выставки и ярмарки. Единственное, что ему удалось на короткое время спасти, а точнее, забрать с собой, было описание древнего семисвечника, так называемой меноры, занимавшее почти сотню густо исписанных страниц, которое он старался заучить наизусть, читая его вслух заключенным вместе с ним единоверцам. Все те несколько месяцев ожидания, пока белградских евреев, группу за группой, отправляли туда, откуда нет возврата, описание семи огоньков семисвечника Конфорти, как гласят еврейские предания, оставалось для этих людей единственным источником света во тьме хаоса и неизвестности. А потом, когда в конце концов охранники выкрикнули фамилию антиквара, угасли и они. Тем временем по личному приказанию страдавшего манией величия Германа Геринга, официального коллекционера произведений искусства в Третьем рейхе, каталоги редкостей и древностей Исаака Конфорти в двадцати опломбированных ящиках были отправлены в Германию, после чего всякое дальнейшее упоминание о них исчезло навсегда.

Конфорти, однако, был не единственным, чье участие в письмах, обращенных к Натали Увиль, могло считаться исключительно важным. По-видимому, уже в середине 1930 года Браница заказал скульптору Платону Пилиповичу ее бюст. Этот бюст из прочного порфирита должен был найти свое место в описании той части парка, которая называлась ренессансной. Для самого скульптора, поборника принципов классицизма, в конце тридцатых годов весьма громко полемизировавшего с Томой Росандичем относительно того, уместно ли устанавливать композицию из бронзовых «разгоряченных коней» перед зданием Парламента, заказ такого рода был весьма необычным. Ввиду того что возможности для появления самой модели в его мастерской не было, Пилипович был вынужден в назначенное время приходить во Французско-сербскую библиотеку и там незаметно для окружающих делать эскизы с красивой иностранки, причем тайной это должно было оставаться прежде всего для постоянно сопровождавшей ее полной жеманной дамы, к которой все обращались как к мадам Дидье. Когда работа была закончена, явился заказчик, больше трех часов он смотрел на нее, молча прижимал ладони к каменному лицу, еще час ощупывал пальцами каждую выпуклость и углубление, потом опустился на колени и прислонился лбом к ее лбу, после чего сделал какие-то записи, расплатился и, не забрав скульптуру, ушел. Затем он появился следующим летом, но только для того, чтобы заказать фигуру атланта, разумеется, в человеческий рост, с поднятыми руками, с ладонями, обращенными к небесам, а когда была готова и она, снова не унес из мастерской ничего, кроме описания этого произведения. Бюст молодой женщины и фигура атланта пылились там вплоть до 1944 года, пока не были уничтожены во время налета на Белград авиации союзников. Платона Пилиповича обнаружили среди груд отбитых каменных конечностей, торсов, расколотых гипсовых отливок, инструментов, перевернутых ящиков с глиной и проволочных скелетов – крупным осколком ему отсекло голову.

Что же касается высшего из искусств, способного до полного срастания соединить даже несоединимое, то как только в большом музыкальном салоне, он же небольшой зал для танцев, была поставлена арфа, Анастас не пропускал ни одного из редких концертов для этого поэтического инструмента, пытаясь потом передать словами изящество услышанных композиций. Несмотря на все мучения, на изысканные лирические выражения, аллитерации и эуфонии, соответствующие стилистические фигуры, приличествующий словесный ритм и своевременность пауз, несмотря на целые вечера, проведенные в разговорах со Станиславом Маржиком, слепым настройщиком оркестра Белградского театра оперы и балета, справиться с этой задачей ему никак не удавалось, и оснащенный струнами шест наверняка так и остался бы немым, если бы по воле случая не открылось, что эта арфа может играть и самостоятельно, а именно, всегда, когда при восточном ветре открывали высокие окна музыкального салона. В зависимости от того, были ли рамы широко распахнуты или только приоткрыты, звучало то мелодичное кружево далеких сфер, то бесконечное глиссандо далеких просторов.

Естественно, что при сочинении писем Анастас Браница больше всего опирался на собственно художественную литературу. Он читал и постоянно сравнивал свои строки со строками других литераторов, он познакомился с несколькими писателями, у которых ему удалось самыми разными путями вытащить по несколько страниц для обращения к возлюбленной. Иногда он им платил, иногда просил отдать тексты даром, особенно если считал написанное недостаточно вдохновенным. Рассказывают даже, что как-то раз в парикмахерской «Три локона» он встретился со Станиславом Винавером, и этот известнейший сербский эссеист, переводчик и пародист, эрудит non pareil, который, засунув большие пальцы за кромку жилетки, ожидал стрижки, дословно привел фразу из своего «Манифеста школы экспрессионизма»:

– Мечта, фантазия всегда сильнее самой реальности, если предположить, что для художника существует реальность!

Правда, это не вполне достоверно, так как Винавер больше всего любил пародировать самого себя. Достоверно только то, что служанка Златана осталась единственным свидетелем визитов этих странных пишущих людей, готовых с надменностью принимать за чистую монету самые неправдоподобные комплименты, интриговать, льстить, грубить и рвать на груди рубашку ради литературной премии, но равнодушных при этом к благам повседневного существования, а зачастую даже готовых ради улыбки увлекшегося читателя пожертвовать трудом всей своей жизни. Служанка Златана осталась единственным свидетелем, при этом, разумеется, ничего не понимавшим в поэтиках и направлениях, о которых молчали или горячо спорили в кабинете молодого хозяина. Внося туда поднос, она старалась повернуть голову таким образом, чтобы ее здоровое ухо слышало то, что доносится от молчаливых и погруженных в себя, а глухое, в котором у нее лопнула барабанная перепонка, наоборот, не слышало шумных и галдящих гостей. Возвращаясь на кухню и ставя на огонь воду, расставляя блюдца и чашечки, она непрестанно ворчала что-то насчет неумеренного употребления некоторыми гостями кофе в столь поздний час:

– Черное да на черное, где это видано?!

Или же, рассерженная тем, что уже с раннего утра приходилось подавать бесчисленные бутылки рислинга и сифоны содовой воды гостям с яркими художественными бантами, в пелеринах и широкополых шляпах, всегда появлявшимся строго парами и никогда не отказывавшимся от бесплатной выпивки, недовольно приговаривала:

– Белое да на белое, у кого это принято?!

Но самое большое ее негодование вызывало то, что Анастас неумеренно курит и почти ничего не ест:

– Все не как у людей, тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо! Чем больше времени он проводит там, в своих писаниях, тем сильнее худеет здесь, почти в тень превратился!