Текст книги "Книга с местом для свиданий"

Автор книги: Горан Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

ЧЕТВЕРТОЕ ЧТЕНИЕ

В котором говорится

о дефиците

баланса одной жизни,

о сундуке, обитом внутри

присборенным и простеганным

запахом другого мира,

о мадемуазель Увиль

и патронессе Дидье,

о шариках

из хлебного мякиша

и о комках пуха,

о том, можно ли из слов

построить церковь,

как недалеко может быть

от Сеняка до Великого Врачара,

о пальмах, которые цветут

раз в сто лет,

и об отпечатках фиолетовых чернил

и следах пастельных карандашей

на подушечках пальцев.

31

Вернулся он в один из четвергов осени 1922 года. Нанял фиакр перед зданием Центрального вокзала, возле его восточного крыла, сильно пострадавшего от войны и все еще окруженного лесами, напоминавшими костыли и медицинские шины, и казавшегося переломленным и перевязанным скрепленными друг с другом полотнищами мешковины. Несмотря на то что день был дождливым, он велел кучеру опустить складную крышу, как следует укрыть большой дорожный сундук пестрым клеенчатым фартуком, каким обычно закрывают колени, и везти его как можно более кружным путем. Не успели они еще толком проехать Савамалой, достигнуть ограды Калемегданского парка и увидеть барочную башню Собора, как он уже совершенно промок. Прохожих на улицах было мало, но все равно его никто бы не узнал. Старичок, цокая языком, подгонял усталую гнедую лошадь, уздечку которой украшали промокшие, отяжелевшие кисточки из красной шерсти, время от времени хлестал ее кнутом, оборачиваясь, чтобы еще раз глянуть на этого чудака, молодого господина с непокрытой головой, который трясется непонятно зачем и почему по лужам булыжной мостовой и упрямо мокнет, уверяя, что желает прокатиться аж до еврейского квартала, через Дорчол, мимо электростанции, объезжая город по окраине, а оттуда к ботаническому саду, чтобы выехать с совершенно противоположной стороны на улицу Князя Милоша, а потом до пивоварни Вайферта, там пересечь Крагуевацкое шоссе и оттуда снова въехать в город, битый час покрутившись вокруг да около, словно после долгого пребывания на чужбине ему захотелось таким способом снова начать привыкать к Белграду. Поэтому так и получилось, что в дом на Великом Врачаре, впоследствии Звездаре, он вошел, когда уже перевалило далеко за полдень, в безвозвратно погубленной одежде, с которой ручьем текла вода, и служанка Златана только руками развела, когда он предстал перед ней в таком виде, да еще и забрызганный грязью от колес фиакра.

– Анастас... – ей удалось взять себя в руки и удержаться от продолжения – «мальчик мой дорогой», потому что она сразу увидела, насколько он изменился, вытянулся, став необратимо серьезным, с тонким, длиной в палец, шрамом, пересекавшим его левую бровь.

Но в следующий же момент, несмотря на все приметы взрослого человека, она поняла, насколько обманчивой может быть внешность. Прямо с порога, щедро расплатившись с кучером и дав ему на чай завалявшиеся в карманах последние французские франки, он распорядился поскорее внести дорожный сундук в сухое место, в прихожую, вошел в кабинет своего отчима и уселся в массивное рабочее кресло, обитое полосатой парчой. Теперь это ни у кого не могло вызвать неудовольствия – Славолюба Величковича в живых уже не было. Хотя адвокат дождался заключения мира здоровым и преуспевающим – ему удалось существенно увеличить свои капиталы благодаря ловким спекуляциям и скупке за бесценок недвижимости, акций и ликвидных векселей в условиях вызванной войной разрухи, – он все чаще чувствовал, что где-то на стыке его доходов и расходов постоянно вкрадывается, втискивается какая-то большая ошибка. Однажды вечером, уже после Объединения, когда он, как обычно, производил подсчеты, проявился невосполняемый дефицит жизненного баланса. Во всем остальном цифры сходились с точностью до мельчайшей монеты – будь то пара, филер или крейцер, а в главном сальдо снова и снова вылезала недостача – отсутствие любви. И недостача эта была так велика, что покрыть ее не могла даже безответная любовь к Магдалине. Поняв, что, несмотря на огромное богатство, он потерпел банкротство, адвокат залпом выпил початую бутылку виноградной ракии, которую держали в доме на случай необходимости поставить компресс, и, непривыкший к алкоголю, сначала рухнул на пол, а потом погрузился на дно самой смерти, молча и быстро, как никому не нужный камень.

Надо сказать, что Анастас Браница уже давно знал об этом из писем матери. Сейчас он не хотел вспоминать Славолюба Величковича Он потребовал от Златаны как можно скорее убрать с письменного стола хрустальную чернильницу, стальные перья, ручки, овальное пресс-папье, нож слоновой кости для разрезания бумаги, лампу с зеленым стеклянным абажуром, книгу приходов и расходов, сложенные стопкой старые газеты, одним словом, устранить весь безукоризненный порядок, заведенный отчимом. А когда она выполнила его распоряжение, юноша оперся локтями о стол, сжал голову ладонями и заплакал. Его меланхоличная мать Магдалина скончалась от мышиной лихорадки всего семь дней назад, и он не успел увидеть ее, хотя выехал из Парижа сразу, как только получил известие об опасной болезни. До самого вечера, а может, и всю ночь он, плача, сидел за столом, бледный как призрак, сидел до тех пор, пока на нем не высохла одежда, до тех пор, пока в нем оставалась хоть одна слеза, отказываясь есть и оставаясь глухим ко всем просьбам добрейшей Златаны.

Заговорил он лишь на следующий день. После того как вернулся с Нового кладбища, где поставил свечи за упокой души и своих, и Милены, гимназической любви. Его обувь и штанины были закапаны воском, на правой ладони, которой он защищал огоньки свечей от дождя, вздулся пузырь.

– Не надо было хоронить мать рядом с ним, она ему никогда не принадлежала... – проговорил он тихо, но служанка, по народному рецепту посыпавшая ему больное место солью, не расслышала этих слов, потому что одна барабанная перепонка у нее лопнула еще в 1914 году, когда день и ночь со стороны Земуна палила австро-венгерская артиллерия и грохотали орудия стоявших на Саве боевых кораблей.

32

А после этого он целыми днями открывал, закрывал и снова открывал огромный дорожный сундук, обитый изнутри присборенным и простеганным мягким запахом совсем другого мира, извлекая из его глубин книгу за книгой, отряхивая их, аккуратно вытирая, раскладывая по размерам и областям знаний на большие и маленькие стопки. Служанка была поражена – багаж не содержал ничего кроме множества книг, не было никакой одежды, никаких личных вещей, ни рубашки, ни носового платка, ни расчески, ни потерявшей свою пару запонки для манжет, ни фотографии, ни зубной щетки и порошка, не было просто совсем ничего кроме книг. Когда она попыталась привести в порядок тот самый загубленный под дождем костюм – высушить и отчистить от высохших комочков грязи и капель воска, то обнаружила в карманах поперхнувшиеся карманные часы, завалявшуюся монетку в десять сантимов, гладкий камешек с морского берега, затупившийся перочинный нож с перламутровой ручкой, а из документов два паспорта – один, недействительный, Королевства Сербии, а второй новый, югославский, Королевства сербов, хорватов и словенцев, выданный после его провозглашения в парижском консульстве, причем записи и в том, и в другом оказались расплывшимися от проникших под обложку дождевых капель.

Потом недели две он был занят тем, что уносил из дома неизвестно куда своды законов бывшего государства, старые сборники адвокатских актов с бронзовыми хребтами, тома и тома в обложках из темно-серой кожи, засовывал подальше брошюры, журналы и переплетенные комплекты поучительного издания Батута «Здоровье», расставлял по полкам свои книги, поместив на почетное место те, на которых имелась печать с изображением вселенского древа, отрываясь от этой работы только затем, чтобы закурить новую сигарету. Златана озабоченно хмурилась, заставая его окутанным холодно-голубым табачным дымом над тарелками с почти не тронутой едой, которую она готовила, ласково приговаривая, чтобы заново приучить его регулярно питаться. («Сегоднечки у нас клецки, цыпленочек в соусе из айвы, а на сладкое шоколадные пирожные!»)

– Знать бы мне, откуда у вас эта ужасная привычка?! – негодовала она насчет курения, размахивая руками, или тряпкой, или метелкой из перьев, каждую субботу стараясь изгнать из штор проникший в них запах табачного дыма.

Закончив разбирать книги, Анастас Браница взялся приводить в порядок свое финансовое состояние. В письменном столе адвоката Славолюба Величковича лежали доверенности от иностранных предприятий и концессионеров, планы основания электрической компании «Свет и сила», изрядное количество денег, главным образом в золотых монетах всех видов и конфессий, а также целые пачки векселей, акций всевозможных акционерных обществ, сберегательные книжки с солидными суммами на счетах банков со смешанным капиталом, бумаги на право владения несколькими земельными участками в разных концах Белграда, аккуратно перевязанные трехцветными ленточками. Со всем этим он поступил совершенно неожиданно. Векселя вернул должникам, а документы на землю – бывшим владельцам, причем безо всякой компенсации. Некоторое количество денег он анонимно пожертвовал на благотворительные цели, в основном перечислив их фондам защиты сирот, отцы которых погибли во время войны. Еще одну часть отдал Златане, чтобы она купила себе домик неподалеку от Палилулского рынка, согласившись в качестве возмещения вычитать символическую сумму из ее платы, которую он утроил. А из оставшейся суммы, по-прежнему оканчивавшейся многими нулями, он ежедневно брал немного денег, не считая, когда и сколько, и не беспокоясь больше о том, какие доходы приносят ему ценные бумаги, тем более что расходы его были незначительны и исчерпывались несколькими совсем скромными постоянными статьями, и он, например, даже не соглашался купить себе новые часы или отремонтировать старые, поперхнувшиеся временем.

Не доверяясь из какого-то суеверия чужим рукам, он сам снял с себя мерки – окружность шеи, груди и талии, ширину плеч, две длины рук, от подмышек и от плечей, две длины ног, от паха и от талии, потом, разувшись и встав на кусок оберточной бумаги, обвел карандашом свои ступни и, вооружившись всеми этими размерами, заказал себе полный гардероб, по одному комплекту, у нескольких модных портных и сапожников. Причем ничего лишнего. Дюжину мягких рубашек и шейных платков, пушистый вязаный шарф, тяжелое двубортное пальто из толстого габардина, четыре пары туфель, четыре костюма из ткани разной толщины, четыре жилета, столько же шляп и пар перчаток, рассчитанных на все времена года, кроме того, домашние тапочки, летние и зимние пижамы в узкую и широкую полоску, бордового цвета бархатный халат, и все это даже слишком серьезного для его лет фасона, да, отдельно следует упомянуть еще и подкладку для костюмов, которую он подбирал у «Митича», из лионского шелка, сначала среди темных образцов, а когда кончился год траура, то и веселых оттенков. Остальные расходы составляло питание, отопление и уход за домом, заключавшийся прежде всего в регулярном заделывании трещин на стенах, чтобы не расплодились орды грызунов, которые, по убеждению Анастаса, и довели его мать до смертельной горячки.

Он выдавал требуемые суммы Златане, никогда не проверяя, насколько оправданны ее расходы, и полностью положившись на нее в ведении хозяйства.

Единственное, что он покупал безо всякой меры, были табак и книги. Мелко нарезанный, растрепанный «герцеговинец», всегда из «Табачной лавки союза инвалидов», а книг столько, что не успевал прочитать все купленное в промежутке между регулярными визитами в лучшие книжные магазины: Геци Кона, С. Б. Цвияновича, Йовановича и Вуйича или в «Пеликан» Гаврилы Димитриевича, а при этом он еще и постоянно заказывал книги на стороне, в Париже, по каталогам и рекламам тех или иных изданий, вывешенных на доске объявлений в недавно открытом французско-сербском читальном зале на улице Князя Михаила.

Еще он следил за газетами, просматривая их строго с недельным опозданием, по субботам, когда сидел за кофе со свежевзбитыми сливками, слегка присыпанными корицей, в ресторане «У русского царя», или по понедельникам в парикмахерской «Три бакенбарда», куда ходил стричься и, что было совершенно излишне, ухаживать за светлыми, похожими на пух усиками и бородкой, которые он отпустил в дни траура по покойной матери.

Такой замкнутой жизнью зажил Анастас Браница после своего девятилетнего отсутствия на родине. Визитов он не наносил. Сам никого не принимал. Да, впрочем, он почти ни с кем и не был близко знаком. Он проводил время, главным образом, в бесконечном чтении книг на французском или сербском языках, которые продолжал неутомимо приобретать и после возвращения. Закрывшись в бывшем кабинете отчима. Иногда не выходя целыми днями. Иногда читая и по ночам, чтобы восполнить отсутствие снов. Иногда он читал одетым словно для выхода в гости или на прием, в шляпе, с платочком в нагрудном кармашке пиджака, в перчатках и гамашах. Иногда с босыми ногами в небрежно запахнутом халате, под которым не было совершенно ничего кроме знаков его мужественности. Иногда в чтении он забирался так далеко и надолго, что возвращался вспотевшим, с впалыми щеками. Иногда появлялся таким свежим и бодрым, словно погрузился в чтение не более четверти часа назад, а не с того момента, когда, открыв глаза, поднялся с постели.

Закончил ли он правовой факультет, чем занимался в Париже, как провел годы войны – обо все этом он никому не рассказывал, и о той муке, в которую история смолола эти его годы, можно было только догадываться, когда он то раз, то другой скупо упоминал о чем-нибудь, скупо настолько, что этого было явно недостаточно, чтобы утолить любопытство окружающих. Но даже и эти скудные сведения казались настолько странными, что верила им только служанка, как, впрочем, и тогда, когда он двенадцатилетним мальчиком впервые в жизни спустился с холма к берегу моря. Возможно, ее поведение объяснялось глубоким уважением ко всему, что связано с книгами. А возможно, просто тем, что она привыкла быть преданной своему молодому хозяину. Однако, скорее всего, причина крылась в том, что после возвращения Анастаса Браницы в доме на Великом Врачаре под ногами снова заскрипел нежно-желтый песок. Не так, как раньше, не в таком количестве, что за один день набирался целый кулек, но все же его было достаточно, чтобы Златана никогда больше не усомнилась в правдивости каждого произнесенного хозяином слова.

– Приготовьте мне летний пиджак, легкое белье, белые брюки и рубашку, я буду отсутствовать несколько дней, – требовал он каждый месяц, и она, выполнив распоряжение, терпеливо дожидалась его возвращения, не заходя в комнату с книгами, непоколебимо уверенная в том, что Анастас действительно отсутствует, хотя знала, что из дома он не выходил.

Только в первую зиму она высказала опасение, как бы он не простудился. Звонкий мороз сковал улицы, железо прилипало к рукам, вокруг Большого военного острова, островов на Дунае и у берегов рек громоздились льдины, а голодные норки и ласки шныряли с берега на берег заключенной под лед Савы. А он так легко одет, да к тому же не соглашается растопить печь в кабинете.

– Там, куда я собираюсь, солнечно, там очень солнечно, – пытался он развеять ее опасения, и действительно вернулся с обгоревшим лбом и носом, покрытой загаром кожей под расстегнутой до третьей пуговицы рубашкой, рукава которой были подвернуты, обнажая потемневшие руки, а сам он при этом излучал такое тепло, словно провел все это время на жаре, хотя в Белграде солнца не хватало даже на то, чтобы вызвать капель и заставить ее звенеть под окнами.

Никто никогда уже не узнает, как получилось, что из этих его ежемесячных исчезновений в какой-то другой мир соткалась целая история. Благодаря ей Браница приобрел репутацию «немного чокнутого», потому что, как говорили, в книгах он встречался с одной англичанкой, женой землевладельца-колонизатора, которая за тысячи миль отсюда, в тропиках, долгими днями, пока ее муж объезжал плантации каучука или чая, читала книги с такими же названиями. Читала для того, чтобы видеться с молодым любовником. Как сложилась эта история, неизвестно, но на Анастаса Браницу стали смотреть как на чудака, на одного из тех, о ком каждый считает своим правом говорить все, что заблагорассудится, сплетничать, выдумывать и наговаривать, перешептываться за спиной или насмешливо перемигиваться.

– Да кто он такой?

– Пасынок покойного адвоката Величковича. Был фантазером с самого детства.

– Пресвятая Богородица и все святые! Такой никудышный наследник у такого достойного человека!

– Бог его знает, чем он там занимался, странствуя по свету?! Правовой-то он наверняка так и не закончил, иначе бы занялся здесь каким-нибудь полезным делом.

– Тяжелый случай! Ничего не делает. Бездельничает, всё только книжки читает!

– Еще бы, там все куда лучше, чем в жизни. Парижанин! Чудак!

– А мне кажется, это так романтично, сентиментально...

– О чем вы говорите! Побойтесь Бога... Он обчитался книг, сам себя не помнит и не понимает.

– Но говорят, что после встреч с этой женщиной он возвращается с расцарапанной в кровь спиной и покусанными плечами – видать, горяча англичанка.

– А еще рассказывают об одной русской дворянке, у которой после большевистской революции и уплаты карточных долгов ее беспутного мужа от всего богатства остался только лежак на пляже в Биарицце, оплаченный на двадцать пять лет вперед, и изъеденная молью семейная библиотека.

– Какая англичанка?! Какая русская дворянка?! Это просто жалкая певичка, одна из тех несчастных, которые по ночам развлекают мужчин во всяких сомнительных заведениях, а днем утешаются, читая в романах описания возвышенной любви. Вот, в ресторане «Бульвар», при гостинице Джорджа Пашона, выступала одна труппа с программой кабаре...

– Англичанка это, или русская дворянка, или ночная бабочка, дело не в этом. Госпожа Колакович клялась мне, что, листая ту самую книгу, название которой я не хотела бы вам сейчас называть, чтобы не портить присутствующую здесь молодежь, так вот, я говорю, что, листая ту книгу, она услышала, причем не напрягая слуха, как кто-то, простите за выражение, весьма эротически стонал и вздыхал!

– Вот он, значит, каков?! А перед нами тут ходит с постной миной...

– Донжуан! Не удивлюсь, если выяснится, что он там заработал триппер или еще какую-нибудь пикантную болезнь!

– А вы слышали, что во время войны он по заданию французского генерального штаба «читал» описания территорий, где планировалось проводить решающие операции?

– И говорят, он мог не только видеть каждую кочку, овраг или козью тропу и абсолютно точно рассчитать, сколько часов марш-броска потребуется патрулям для того, чтобы добраться от одной отметки на карте до другой, но и знал расположение каждого дерева, за которым можно разместить гнездо пулеметчика...

– Утверждают, что он читал и портоланы, навигационные карты, в которых указаны направления подводных течений и сила ветра и описана береговая полоса со всеми маяками и волноломами, и благодаря этому мог заметить любую мель или нагромождение камней, указать местонахождение блуждающих мин, предугадать курсы передвижения австрийских крейсеров и торпедных катеров, обнаружить притаившиеся в засаде германские подводные лодки. Шрам поперек левой брови он заработал как раз тогда, когда наткнулся на вражеских разведчиков, чуть было не потеряв при этом глаз.

– Не может быть?! Да неужели вы верите во всю эту чушь?!

– Лично я не верю, просто я вам рассказываю, что о нем говорят.

– У него душевная болезнь! Он просто душевнобольной. Не стоит пересказывать все эти глупости, которые слышны со всех сторон, а не то в конце концов окажется, что он умнее всех нас, нормальных людей.

Сам Анастас Браница не пытался воспрепятствовать распространению таких слухов. Хотя он ни единым звуком и не подтверждал их, за исключением объяснения, почему он читает только старые газеты, но его загадочные исчезновения, весь внешний вид, покрасневшие от продолжительного чтения белки и мешки под глазами, а также бросавшееся в глаза стремление избегать любого более или менее близкого контакта с людьми говорили сами за себя. А если добавить ко всему этому карманные часы с навечно замершими стрелками, остановившимися как раз перед римской цифрой XII, часы о которых перешептывались, что они отсчитывают какое-то волшебное время во времени, то станет ясно – найти слова в его защиту было бы совсем не просто.

Год-другой все это продолжало оставаться любимой темой городских сплетников и сплетниц, а потом новые подробности появляться перестали, внимание переключилось на другие, еще более невероятные события, пошли разговоры о том, что за морем, в американских штатах, нашли способ переносить речь и музыку на далекие расстояния по воздуху, что выдуманы такие подвижные картины, которые не требуют музыкального сопровождения на пианино, что какой-то Линдберг вообще собирается перелететь через океан. Увлеченные этими и другими безумствами двадцатых годов, люди просто забыли об Анастасе Бранице.

Сам виноват.

Он же первый от всех отгородился.