Текст книги "Город и столп"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Боб поставил свой бумажный мешок, а Джим, выбрав на полу место почище, положил одеяло.

– Все как всегда, – Боб посмотрел наверх: сквозь дыры крыши виднелось небо. – Будем надеяться, что обойдется без дождя.

Рядом с хижиной был большой, густо поросший лилиями пруд, по бережку которого росли ивы. Джим уселся на покрытую мхом скамейку, а Боб стал раздеваться. Он закинул свою одежду на ближайшее дерево. Брюки повисли на одной ветке, как черный флаг, а на другой, двумя вымпелами, – носки. Затем Боб потянулся, разминая мышцы и любуясь своим отражением в неподвижной зеленой воде. При такой гибкости он был на удивление крепкого сложения, и Джим смотрел на него с восторгом, но без зависти. А вот если Боб говорил, что кто-нибудь хорошо сложен, в его голосе непременно слышалась зависть. Джим, напротив, глядя на стройное тело друга, радовался и испытывал такое чувство, будто видит перед собой идеального брата, близнеца. Ему было хорошо в компании с Бобом. Ему было достаточно того, что они с Бобом играют в теннис, и его приятель постоянно рассказывает ему о девчонках, которые ему нравятся.

Боб осторожно ступил одной ногой в воду:

– Теплая, – сказал он. – Здорово теплая! Идем!

Он уперся ладонями в колени, наклонился над водой и стал разглядывать свое отражение. Джим, раздеваясь, старался навсегда запомнить Боба, словно они видятся в последний раз. Он фиксировал в своей памяти широкие плечи, узкие бедра, стройные ноги, маленькие ягодицы, чуть изогнутый член. Раздевшись донага, Джим присоединился к Бобу у кромки воды. Теплый ветерок ласкал его кожу, и он вдруг почувствовал себя свободным и необыкновенно сильным. Он словно грезил наяву, сознавая, что грезит.

Боб задумчиво посмотрел на друга:

– Ты здорово загорел. Я рядом с тобой как простыня. Эй! Смотри-ка! – он показал пальцем на воду.

В темно-зеленой воде Джим различил расплывчатую неторопливую тень рыбы. Он вдруг стал падать и через мгновение плюхнулся в воду – Боб столкнул его. Он вынырнул на поверхность, фыркнул, быстрым движением он схватил Боба за ногу и потянул на себя. Они, сцепившись, барахтались в воде, которая пенилась вокруг них. Прикосновение к телу Боба доставляло Джиму наслаждение. Боб, видимо, чувствовал то же самое: возиться они перестали только тогда, когда совершенно обессилели.

Весь день они купались, ловили лягушек, жарились под солнцем, боролись. Говорили они мало. И только когда стали собираться сумерки, они угомонились.

– Здорово здесь, правда?! – Боб растянулся во всю длину. – Думаю, что такого тихого и красивого места больше нигде нет.

Он похлопал себя по плоскому животу и зевнул.

Джим согласился. Он наслаждался покоем. Он заметил, что живот Боба подрагивает в такт биению пульса. Он взглянул на свой живот – то же самое. Он хотел было сказать об этом, но вдруг заметил клеща, который медленно двигался по направлению к пушку у него на лобке. Он сдавил клеща двумя пальцами с такой силой, что тот лопнул:

– Смотри, клещ!

Боб вскочил на ноги. От клеща можно подхватить лихорадку, поэтому они тщательно осмотрели себя, но ничего не нашли. Они стали одеваться.

Воздух золотился в лучах заходящего солнца. Даже серые стены хижины казались золотистыми. Они проголодались. Джим разложил костер, а Боб приготовил гамбургеры в старой сковородке. Он все делал легко, играючи. Дома он готовил еду для отца.

Они поужинали, сидя на бревне перед рекой. Солнце село. В сумрачной зелени леса желтыми искорками мелькали светляки.

– Мне будет так не хватать всего этого, – сказал наконец Боб.

Джим посмотрел на него. В тишине был слышен только рев реки.

– Салли сказала моей сестре, что ты собираешься уехать сразу после выпуска. А я ничего об этом не знаю. Так ты уезжаешь?

Боб кивнул и вытер руки о брюки.

– В понедельник, – сказал он. – Автобусом.

– И куда?

– К морю.

– Как мы с тобой всегда говорили?

– Да, как мы с тобой всегда говорили. Мне ужас как надоел этот городишко. Мы со стариком не ладим, а работы никакой тут не найти. Вот я и уезжаю. Ты же знаешь, я из нашего округа никуда не уезжал. Разве что в Вашингтон один раз. А мне хочется мир повидать.

Джим кивнул:

– И мне тоже. Но я думал, что мы с тобой сначала поступим в колледж, а уж потом… А потом ты отправишься посмотреть мир.

Боб поймал светлячка и смотрел, как тот карабкается по его большому пальцу, потом светлячок улетел.

– Колледж – это значит много работы, – сказал наконец он. – Мне придется пробиваться в жизни, а это значит работать. А если работать, то и погулять некогда. А потом, в колледжах не учат тому, что я хочу узнать. А я хочу путешествовать и валять дурака.

– И я тоже хочу, – Джим был рад, что может наконец сказать то, что думает. – Но отец хочет, чтобы я поступил в колледж, и, видимо, мне придется это сделать. Я только думал, что мы будем поступать вместе. Играли бы вместе в парный теннис, могли бы стать чемпионами штата – все так говорят.

Боб покачал головой и вытянулся на траве.

– Нет, мне нужно уехать, – сказал он. – Не знаю почему, но нужно.

– Я тоже иногда так чувствую.

Джим сел на землю рядом с Бобом, и они вместе смотрели на реку и на темнеющее небо.

– Интересно, какой он – Нью-Йорк? – сказал наконец Боб.

– Большой, наверное.

– Наверное, как Вашингтон. Уж Вашингтон-то большой город…

Боб перекатился на бок лицом к Джиму:

– Слушай, поехали вместе, а? Мы могли бы устроиться на корабль юнгами, или матросами.

Джим был благодарен Бобу за эти слова, но он был осторожен от природы.

– Мне, пожалуй, лучше подождать годик. Аттестат получить. Ведь без этого в жизни никуда. Мой старик, конечно, хочет, чтобы я поступил в колледж. Он говорит, что я должен…

– Что ты слушаешь этого ублюдка?!

Джим был потрясен и восхищен этими словами:

– Да не слушаю я его вовсе. Да я бы хоть сто лет его не видел, – с удивительной легкостью он вычеркнул отца из своей жизни. – Но все равно, как это можно, взять вот так – и уйти. Опасно все-таки.

– Ерунда! – Боб напряг мускулы правой руки. – Брось ты! Парень ты что надо, с головой. И вообще бог тебя не обидел. Чего тебе бояться? Я знал несколько морячков из Норфолка – так они говорили, что лучше этого ничего нет. Работа – не бей лежачего, а когда ты на берегу, то вообще никаких дел. А мне это и надо. Мне надоел этот городишко, надоело подрабатывать в этих лавках, надоело гулять с этими пай-девочками. Только не такие уж они и паиньки. Просто боятся подзалететь! – он со злостью стукнул кулаком по земле. – Да та же Салли. Она тебе сделает все, что хочешь, кроме того, что тебе вот так нужно. Меня это просто бесит! Она меня из себя выводит. Все здешние девчонки из себя выводят! – он снова ударил кулаком по земле.

– Я понимаю, что ты чувствуешь, – сказал Джим, хотя ничего такого он не понимал. – А ты не боишься подцепить что-нибудь у тех, с кем будешь встречаться в Нью-Йорке?

Боб рассмеялся:

– Я парень осторожный.

Он снова перевернулся на спину.

Джим увидел рядом в траве светлячка. Уже наступила ночь.

– Жаль, что я не могу поехать с тобой на север, – сказал он. – Мне бы хотелось увидеть Нью-Йорк, и хоть раз сделать то, чего я хочу.

– Так за чем же дело стало?

– Я же сказал, боюсь оставить дом и родных. Не потому, что я их очень люблю, просто… – он замолк в нерешительности. – Если хочешь, поехали со мной. На следующий год после выпуска.

– Где ты меня найдешь через год? Я сам не знаю, где буду через год. Я перекати-поле.

– Не беспокойся. Я тебя найду. Мы ведь будем переписываться.

Они направились к реке, на узкую, усеянную валунами прибрежную полосу. Боб запрыгнул на плоский камень, Джим – за ним. Вокруг них бурлила река, а они сидели бок о бок в голубой глубокой ночи. Над их головами стали зажигаться яркие звезды. Джим блаженствовал. Одиночество, которое, словно острый нож, бередило его сердце, наконец-то отступило. Об одиночестве он всегда думал как о «варовой болезни»: когда летом от жары начинали плавиться асфальтовые дороги, он жевал этот вар, и как-то раз заболел. Почему-то «варовая болезнь» у него всегда ассоциировалась с одиночеством. Теперь это прошло.

Боб снял туфли, носки и опустил ноги в прохладную воду. Джим сделал то же самое.

– Мне будет не хватать всего этого, – сказал Боб, наверное, уже в сотый раз, и рассеянно положил руку на плечо друга. Они сидели очень тихо. Тяжесть руки Боба на его плече казалась Джиму почти невыносимой. Приятной, но невыносимой. Он сидел, не шевелясь, из боязни, что Боб уберет руку. Вдруг Боб вскочил на ноги:

– Давай разожжем костер!

В приступе лихорадочной активности они разожгли костер перед хижиной. Затем Боб вынес одеяла и разостлал их на земле.

– Ну, вот и готово, – сказал он, глядя на желтые языки пламени. Некоторое время оба, как загипнотизированные, смотрели на огонь, каждый во власти своих тайных мыслей. Боб очнулся первым. Он повернулся к Джиму:

– Ну, – сказал он задиристо, – поборемся?

Они сцепились, упали на землю. Они боролись, перекатываясь по земле, стараясь одолеть один другого. Шансы были практически равны, потому что Джим, будучи сильнее, не позволял Бобу ни выиграть, ни проиграть. Наконец, мокрые от пота, тяжело дыша, они остановились. Без сил они улеглись на одеяло. Потом Боб снял рубашку, Джим сделал то же самое. Так было лучше. Джим отер пот с лица, а Боб растянулся на одеяле, подложив рубашку под голову вместо подушки. Пламя костра играло на его бледной коже. Джим прилег рядом.

– Жарко, – сказал он. – В такую жару не поборешься.

Боб рассмеялся и внезапно обхватил Джима. Они прильнули друг к другу. Джима переполнило чувство близости с Бобом, его телом. С минуту оба делали вид, что борются, затем они остановились, но продолжали цепко держать друг друга, словно ожидая сигнала разделиться или продолжить борьбу. Долго никто из них не шевелился. Их гладкие подбородки соприкасались, пот смешивался, и дышали они быстро и в унисон.

Внезапно Боб отпрянул. Секунду они откровенно смотрели в глаза друг друга, потом Боб медленно, печально закрыл глаза, и Джим осторожно коснулся его, как он делал это в своих мечтах много-много раз: без слов, без мыслей, без страха. Когда глаза закрыты, мир обретает свое истинное лицо. Когда их лица соприкоснулись, Боба пробрала дрожь. Он глубоко вздохнул и заключил Джима в объятия. Теперь они стали одно. Один перешел в другого, их тела соединялись в первородной страсти. Подобное к подобному, металл к магниту, половинка к половинке, восстанавливая целое. Так они встретились, плотно закрыв глаза, чтобы не видеть мира, который только мешал им.

Порыв теплого ветра встряхнул кроны деревьев, разметал золу от костра, прижал тени к земле. В костре полыхали угольки. Деревья стояли над ними, молчаливые и неподвижные. Звезды не падали по прекрасному черному небу, и тот миг прошел. Он умер под быстрое биение двух сердец, которое стало одним. Глаза снова открылись. Два тела лежали лицом к лицу там, где мгновение назад существовала целая Вселенная. Звезда загорелась и погасла, и они вдруг из поднебесья упали на грешную землю с ее ничтожностью, разделенностью. Туда, где ночь, деревья и костер. Из того, что было, не осталось почти ничего.

Тяжело дыша, они разделились. Джим ступнями теперь ощущал жар костра, а острые камешки под одеялом стали впиваться в его тело. Он взглянул на Боба, слегка опасаясь того, что именно он увидит. Боб лежал, не двигаясь, глядя в костер, но, заметив, что Джим смотрит на него, он ухмыльнулся:

– Ничего себе мы повеселились! – сказал он, и все закончилось.

Джим взглянул на свое тело и как можно непринужденнее сказал:

– Вот уж точно!

Боб встал, костер красноватыми бликами играл на его теле.

– Пойдем, помоемся.

Бледные, как призраки в темной ночи, они пошли к пруду. Сквозь деревья им был виден их костер, желтоватый, мерцающий. Квакали лягушки, жужжали насекомые, бурлила река. Они нырнули в неподвижную черную воду. Боб нарушил молчание только когда они возвратились к костру. Говорил он резко.

– Знаешь, мы вели себя, как последние дураки.

– Наверное, – Джим сделал паузу, – но мне было хорошо.

Теперь, когда его тайная мечта стала явью, он чувствовал необычайную смелость:

– А тебе?

Боб уставился в желтоватый костер.

– Понимаешь, с девчонками это по-другому. Не думаю, что это хорошо.

– Почему?

– Считается, что парни не должны этим заниматься друг с другом. Это неестественно.

– Может, и неестественно, – Джим посмотрел на освещенное костром тело Боба, стройное, мускулистое. Смелости теперь ему было не занимать, и он обнял Боба за талию. Страсть снова завладела ими, они обнялись – и упали на одеяло.

Джим проснулся еще до рассвета. На сером небе гасли звезды, от костра почти ничего не осталось. Он дотронулся до руки Боба, и тот проснулся. Они посмотрели друг на друга. Боб улыбнулся, а Джим сказал:

– Так ты все же уезжаешь в понедельник?

Боб кивнул.

– Ты будешь мне писать?

– Я очень хочу на следующий год наняться на твой корабль. Конечно, напишу.

– Жаль, что ты уезжаешь, особенно после всего…

Боб засмеялся и обнял его за шею:

– Черт побери, у нас впереди еще целое воскресенье!

Джим был счастлив. Ведь впереди у них – целое воскресенье этой сбывшейся мечты.

Глава 3

1

Боб написал из Нью-Йорка одно письмо. Вначале ему было трудновато, но теперь он вроде бы устроился на «Американ Экспортлайн». Однако он времени даром не терял: «Тут столько хорошеньких девчонок!». Джим ответил сразу же, но его письмо вернулось с пометкой «Адресат выбыл». Больше писем от Боба не приходило.

Джим, хотя и был обижен, но особенно не расстраивался. Боб – не ахти какой писатель, в особенности теперь, когда он с головой ушел в новую жизнь. Но скоро они опять будут вместе. Джим уже твердо решил, что, окончив школу, он отправится вслед за Бобом.

Год спустя, в июньский, утопающий в зелени и на удивление жаркий день Джим окончил школу, после чего начал двухнедельную баталию с отцом и одержал победу. Он отправится на лето в Нью-Йорк, поработает там, но осенью непременно вернется в Вирджинию и поступит в колледж. Естественно, ему придется отработать те денежки, что уйдут на его обучение, но далеко не каждый отец предоставляет сыну и такие возможности.

И вот одним ранним солнечным утром Джим поцеловал мать, пожал руку отцу, попрощался с братом и сестрой так, словно уезжал на один день, и сел на автобус, отправляющийся в Нью-Йорк, имея в кармане семьдесят пять долларов. По его расчетам, этого должно было хватить на то время, пока он будет искать Боба.

Нью-Йорк был знойным, душным, серым и грязным. Джима Нью-Йорк удивил – откуда все эти люди? куда они спешат? – и, видимо из-за жары, произвел на него угнетающее впечатление. Ну да он сюда не развлекаться приехал – человека искать. Джим снял комнату в ХАМЛ (Христианская Ассоциация Молодых Людей), а оттуда прямиком отправился в Морское агентство, где ему сказали, что никакого Боба Форда в их списках нет. Джим запаниковал, но через минуту взял себя в руки. Потом один из местных ветеранов объяснил ему, что часто люди устраиваются на корабль по чужим документам. Лучшее, что он мог сейчас сделать, это подать заявление на должность юнги. Рано или поздно он обязательно встретит Боба. Море – на удивление тесный мир, и все пути там рано или поздно пересекаются. Джима внесли в список. Сказали, придется подождать и, возможно, долго. Пока готовились его бумаги, он слонялся по городу, заглядывал в бары, дважды напился – ему это ужасно не понравилось. Пересмотрел десятки фильмов, а порой просто с любопытством наблюдал за жизнью улиц.

Когда почти все его деньги вышли, он был принят на должность юнги на один сухогруз.

Морская жизнь оказалась отнюдь не легкой. Он долго привыкал к постоянному стуку двигателей за стальными переборками, к толчкам и качке судна, идущего полным ходом против ветра, к тесному контакту с тридцатью незнакомыми людьми в общей каюте. Впрочем, все они, хотя и жутко сквернословили, оказались по большей части неплохими парнями. Попривыкнув, он стал наслаждаться жизнью. В Панаме он узнал, что матрос по имени Боб Форд недавно был здесь, на пути в Сан-Франциско. Похоже, Джиму стала улыбаться удача. Он перевелся на грузовое судно, идущее в Сиэтл через Сан-Франциско. Но в Сан-Франциско следов Боба найти не удалось. Расстроенный, Джим бродил по городу, заходя во все прибрежные бары, втайне надеясь, что ему повезет встретить Боба. Однажды ему показалось, что в дальнем конце бара он видит Боба. Сердце у него забилось, но, подойдя поближе, он понял, что ошибся.

В Сан-Франциско Джим нанялся юнгой на судно аляскинской линии и остаток года провел в море. Новая жизнь целиком захватила его, и он перестал писать родителям да и, по правде сказать, особо не скучал по ним. Лишь отсутствие Боба омрачало те счастливые, проведенные в море, дни. Это была первая белоснежная зима его свободы.

На Рождество его судно находилось недалеко от юго-восточного побережья Аляски и направлялось в Сиэтл. Из черной воды вздымались зубчатые горы, на море штормило, ветер усиливался. Пассажиры, не страдавшие морской болезнью, завтракали в ресторане. Они сидели за круглыми столиками, и отпускали смелые шутки о качке и их, не выдержавших этого испытания, товарищах. А официанты носились туда-сюда между камбузом и салоном с тяжелыми фарфоровыми блюдами с едой. Из пассажиров, которых обслуживал Джим, к завтраку вышел лишь один. Это была дама веселого нрава, дородная, плотного сложения и с плохой кожей.

– Доброе утро, Джим, – весело сказала она. – Противная погода, да? Все пассажиры, наверное, влежку лежат.

– Да, мэм, – он стал убирать со стола остатки завтрака.

– А вот я никогда не чувствовала себя лучше, – она вдохнула спертый воздух зала. – По мне, так лучше погоды и не бывает, – она похлопала себя по животу и посмотрела на Джима, который собирал посуду. – Да, а ты когда собираешься привернуть эту железяку на моем иллюминаторе? А то она все время грохочет.

– Постараюсь, когда приду убирать в вашу каюту.

– Замечательно, – сказала дородная дама и отправилась в свою каюту, чуть раскачиваясь при ходьбе – ни дать ни взять заправский моряк.

Джим отнес поднос на камбуз. Завтрак закончился, и стюард отпустил его. Насвистывая себе под нос, Джим спустился к себе в маленькую отдельную каюту на корме, где увидел Коллинза, низенького, плотного двадцатилетнего парня с темными вьющимися волосами и голубыми глазами, и такого самовлюбленного, что это странным образом привлекало к нему. На его левой руке красовалась замысловатая синяя татуировка, которой он клялся в вечной любви к Анне, девушке из его туманного прошлого, когда ему было всего шестнадцать лет; он жил в Орегоне и еще не был моряком. Коллинз сидел на перевернутом ящике и курил.

– Привет, приятель! – сказал Коллинз.

Джим буркнул что-то в ответ и сел на соседний ящик. Он достал сигарету из нагрудного кармана Коллинза и прикурил от своей спички.

– Еще два денька, – сказал Коллинз. – А там… – он закатил глаза и сделал непристойный жест. – Эх, скорей бы Сиэтл. Кстати, а что там у нас на вечер? Ведь Рождество как-никак, не забыл?

– Календарь и у меня есть, – грубовато сказал Джим.

– Хотел бы я знать, – развивал свою мысль Коллинз, – дадут нам сегодня выпить? Я в первый раз в жизни отмечаю Рождество в море. На некоторых судах, но в основном на иностранных, персоналу дают выпивку.

Джим печально вздохнул:

– Не думаю, что дадут, – ответил он, наблюдая, как тает в воздухе дым. – Может, пассажиры чего дадут.

– Может, – зевнул Коллинз. – Кстати, как у тебя дела с этой коровой?

Ребята подтрунивали над Джимом по поводу толстой пассажирки за его столом. Ее интерес к Джиму не был тайной.

Джим засмеялся:

– Я держу ее в напряженном ожидании.

– А деньжата у нее есть? Может, она тебе отслюнит, а?

Коллинз говорил совершенно серьезно, и хотя у Джима одна эта мысль вызывала отвращение, он никак этого не показал, потому что Коллинз был его лучшим другом на корабле. А потом, Джим никогда не был уверен, что Коллинз действительно делал все то, о чем говорил.

– Я не жадный, – сказал Джим.

Коллинз пожал плечами:

– А вот мне всегда нужны деньги. Постоянно нужны, а особенно сейчас, когда мы идем в Сиэтл, они нужны как никогда. Может, умрет какой богач и оставит мне наследство?

Вообще-то Коллинз был воришкой, но на судне считалось дурным тоном замечать плохое поведение товарищей. И потом, Коллинз был не только его другом, но и наставником. Он облегчал Джиму жизнь на корабле, обучая увиливать от работы или показывая потайные места вроде этой каюты, где можно спрятаться.

Джим потянулся:

– Пора идти стелить постели в каютах.

– У тебя еще куча времени, стюард тебя еще не ищет, – Коллинз загасил окурок и тут же прикурил другую сигарету.

Джим тоже затушил свою. Курить ему не нравилось, но, когда ты на борту корабля, важно чем-нибудь занять руки. Особенно, если ничего не делаешь. А за время его пребывания в море выдавались дни, несколько кряду, когда работы почти не было. Слушай себе бесконечные разговоры о женщинах и о корабельных офицерах или о разных портах. А если ты уже рассказал все, что знаешь, то неизбежно начинаешь повторяться. И, в конце концов, все перестают слушать друг друга. Случалось, Джим битый час беседовал с Коллинзом, а под конец ни тот, ни другой не помнили о чем. Это было время одиночества.

Неожиданно Джим услышал, что Коллинз что-то говорит. О чем? Он уловил слово «Сиэтл».

– Я тебе покажу город, я его знаю вдоль и поперек. Я тебе покажу девчонок, которых знаю: шведок, норвежек – такие блондинки, – его глаза сияли. – Ты им понравишься. Я в твои годы им тоже нравился. Они вокруг меня на цыпочках ходили. Жребий бросали, кто со мной пойдет. Да, наверное, я был, что надо. Так что готовься, они любят молоденьких мальчиков.

Джим хотел спросить Коллинза кое о чем, но их прервал стюард – тощий долговязый шотландец без всякого чувства юмора.

– Уиллард, Коллинз, почему не работаете?

Они разбежались. На палубе дул холодный резкий ветер, принося ледяные брызги. Джим прикрывал глаза рукой, пробираясь к каюте толстой дамы. Он постучал в дверь.

– Войдите.

На его поклоннице был розовый шелковый халат, в котором она казалась еще более толстой и грузной. Она чистила ногти. В воздухе стоял сильный запах парфюмерии.

– Что-то ты сегодня поздно, а?

Джим пробормотал что-то, достал из шкафчика швабру и начал подметать пол. Делал он это поспешно, смущаясь. Она наблюдала за ним.

– Ты давно в моряках?

– Нет, мэм, – не останавливаясь, сказал Джим.

– Я так и подумала. И ты еще совсем молоденький, правда?

– Мне двадцать один, – солгал он.

– Значит, я обманулась. Я считала, что тебе меньше.

Хоть бы она замолчала, подумал он. Но она продолжала:

– А ты откуда?

– Из Вирджинии.

– Правда? А у меня есть родственники в Вашингтоне, округ Колумбия. Ты ведь знаешь, где это, а?

Он испытывал смешанные чувства – интерес и раздражение. Она, видимо, принимает его за простачка. Ну и пусть, он будет ей подыгрывать. Рассеянно кивая, он открыл дверь каюты и стал выметать мусор на палубу.

– Где ты так научился убирать?

Она в своих домогательствах была чрезвычайно изобретательной.

– Это пришло как-то само собой, – проговорил он, почти не размыкая губ. – Совершенный идиот мышей не ловит.

– Правда? – она и не подозревала, что он валяет дурака. – Уверена, что дома ты этого никогда не делал, а?

– Да, конечно, – подтвердил он и начал застилать постель, для начала стряхнув с нее сигаретный пепел.

Она продолжала болтать:

– Мои друзья из Вашингтона говорят, что в Вирджинии очень красиво. Я ездила туда, в горы, посмотреть Голубые хребты. Ты знаешь, где это, а?

На этот раз он сказал «Нет» и напустил на себя недоуменный вид.

Она стала делиться впечатлениями:

– Я прошла под этими горами по всем подземным пещерам. Там такие каменные штуки – одни снизу, а другие – сверху. А твоя мать жива? Твоя семья в Вирджинии?

Он ответил ей, как оно было на самом деле.

– Господи! Твоя мать, наверное, такая же старая, как я, – сказала толстуха, делая первый пробный шаг.

– Наверное, – равнодушно сказал Джим, выигрывая этот раунд по очкам.

– А-а, – она замолчала.

Он работал быстро – нужно было убрать и другие каюты.

– Я в первый раз была на Аляске, – наконец сказала она. – У меня родственники в Анкоридже. Ты ведь бывал в Анкоридже, а?

Джим кивнул.

– И не поверишь, что это Аляска, правда? Я всегда думала, что Аляска – это что-то вроде Северного полюса, один лед да снег. Но Анкоридж похож на любой другой городок – такие же деревья, и салоны красоты, как и всюду в Штатах. А когда речь заходит о Штатах, они говорят «на Большой Земле». Забавно, правда? Ха, «Большая Земля»! В общем, мне понравилось у родственников, и все такое. А ты, хоть и молод, а уже, видать, много где побывал, да? И повидал немало интересного?

– Не так уж и много, – Джим закончил стелить ее койку и собрался уходить.

Видя, что он вот-вот уйдет, она быстро сказала:

– Да, ты ведь обещал закрепить эту штуковину на иллюминаторе. А то она все время дребезжит и не дает мне уснуть.

Джим осмотрел крышку иллюминатора – один из крепежных винтов ослаб. Он завинтил его ногтем большого пальца и сказал:

– Ну вот, эта штука больше не будет вас беспокоить.

Она встала, плотно запахнула халат и подошла к иллюминатору:

– Молодец! А я всю ночь пыталась ее закрепить, но так и не смогла.

Он направился к двери.

Она снова заговорила – быстро, словно рассчитывая таким образом задержать его:

– У моего мужа тоже это неплохо получалось. Он уже умер, конечно. Умер еще в тридцатом году, но у меня остался сын. Но он младше тебя. Только-только поступил в колледж…

У Джима было такое ощущение, будто его пытаются столкнуть вниз с обрыва. У нее сын его возраста, а она пытается его соблазнить. Тоска по дому вдруг охватила его. Ему захотелось убежать, скрыться, исчезнуть.

Она еще что-то говорила, но он резко распахнул дверь и вышел на мокрую блестящую палубу.

Но в тот день ему так и не удалось побыть одному. Для пассажиров была устроена вечеринка, и новеньким пришлось изрядно потрудиться. Зал ресторана был украшен имитацией листьев остролиста и ветками сосны, которыми стюард предусмотрительно запасся в Анкоридже. Последний пассажир покинул прокуренный зал лишь в два часа ночи, и тогда раскрасневшийся и потный стюард поздравил свою команду, пожелал всем счастливого Рождества и сказал, что теперь они могут устроить собственную вечеринку.

Несмотря на усталость, они умудрились немало выпить. Джим пил пиво, а Коллинз – бурбон из бутылки, подаренной ему молодой хорошенькой пассажиркой. Затем несколько человек принялись петь. Громко, чтобы показать, как им весело. Поскольку Джим потихоньку накачивался пивом, он вдруг испытал прилив любви к товарищам. Он был готов всю жизнь ходить с ними между Сиэтлом и Анкориджем, пока корабль не затонет или он сам не умрет. При мысли об этом морском братстве на глаза у него навернулись слезы. Коллинз был пьян.

– Эй! На палубе! – воскликнул он. – А ну кончай грустить!

Джим обиделся.

– И ничего я не грущу, – сказал он. – Я в полном порядке.

Но потом ему и в самом деле взгрустнулось.

– Год назад, в Рождество, когда я был дома, я никак не думал, что ровно через год буду справлять это Рождество где-то посреди моря.

Уж больно мудрено у него получилось, но он должен был высказаться.

– Ну и что? – весело откликнулся Коллинз. – Когда я жил в Орегоне, я тоже никогда не думал, что буду ходить в море. Мой старик торговал лесом в окрестностях Юджина. Он хотел, чтобы я пошел по его дорожке, но мне хотелось мир посмотреть, вот я и уехал. Но может, когда-нибудь я и вернусь. Обзаведусь хозяйством, семьей, – он замолк.

Эти слова навевали на него тоску. Затем он встал, и они вместе вышли на палубу.

Ночь была холодной и ясной. Тучи рассеялись, и вдали, за колышущимися черными водами, были видны горные пики Аляски, высвеченные светом звезд.

Джим тоже был навеселе. Он полной грудью вдохнул холодный воздух.

– Отличная ночка, – сказал он, но Коллинз был занят одним: пытался сохранять равновесие.

Они направились в свою каюту. Каюта, освещенная несколькими голыми лампочками, имела форму треугольника и была заставлена двухъярусными койками. В воздухе висел тяжелый запах, неизбежный, когда на слишком маленьком пространстве обитает слишком много людей. Джим спал на верхней койке, Коллинз – под ним.

Со стоном «Ах, как я устал!» Коллинз опустился на койку.

– Сил нет, – сказал он, сняв ботинки и вытянувшись на койке. – Дождаться не могу, когда доберемся до Сиэтла. Ты ведь там еще не был, да?

– Только проходил.

– Ну, тогда я покажу тебе все тамошние злачные местечки. Меня там всюду знают. И найдем тебе девчонку, чтоб не какую-нибудь, а высший класс. Ты каких любишь?

Джиму стало не по себе.

– Не знаю, – сказал он. – Да любых.

– Ну, ты даешь! Нужно быть поразборчивее, а то подхватишь еще что-нибудь. Вот я еще ни разу ничего не подхватил. Пока.

Он прикоснулся к деревянной спинке своей койки.

– Мы тебе найдем блондиночку. Блондинки самые лучшие. Шведку какую-нибудь. Тебе нравятся блондинки?

– Конечно.

Вдруг Коллинз приподнялся на локте и внимательно посмотрел на Джима:

– Слушай, а ты случайно не девственник?

Джим покраснел и не нашелся, что ответить. Молчание говорило само за себя.

– Черт меня возьми! – Коллинз был доволен собой. – Я и не думал, что когда-нибудь встречу девственника. Ну, тогда мы тебе поищем что-нибудь как раз для такого случая. И как же это тебе удалось? Ведь тебе восемнадцать, да?

Джим смутился. Он проклинал себя за то, что не солгал. Ведь все врут, когда речь заходит о таких делах.

– Не знаю, – сказал он, стремясь сменить тему. – Дома не было случая.

– У меня есть на примете одна девчонка. Как раз для тебя. Майрой зовут. Профессионалка, но миленькая и чистая. Не курит, не пьет, а потому что не курит и не пьет, следит за собой. Уж с ней-то ты трипперок не подхватишь. Я тебя с ней познакомлю.

– Я не прочь, – сказал Джим.

Он выпил немало пива, и его эта идея воодушевила. Он иногда мечтал о женщинах, но чаще всего он мечтал о Бобе, что угнетало его, когда он задумывался об этом.

– Я тебе все покажу, – сказал Коллинз, раздеваясь. – Я тебя научу проводить время. Уж я-то знаю, что к чему.

2

Когда Коллинз и Джим сошли на берег, уже стоял вечер. На Коллинзе был коричневый пиджак в красную клетку, а на Джиме – серый, который стал ему тесноват в плечах. Он еще продолжал расти. Оба были без галстуков.

На такси они доехали до центра. Джим хотел сходить в кино, но Коллинз сказал, что у них на это нет времени.

– Сначала найдем себе комнату, – сказал он.

– Я думал, что мы остановимся у девушек, о которых ты говорил.