Текст книги "Эпоха викингов в Северной Европе"

Автор книги: Глеб Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Роль остальных центров Верхней Руси в развитии русско-скандинавских связей может быть освещена лишь на основе археологических данных, значительно уступающих обилию материалов Новгорода и Ладоги.

Псков приобретает черты города на рубеже IX–X вв. (Псков – Г, по С.В.Белецкому), когда рядом с древним мысовым городищем Крома появляется обширный посад. Керамический комплекс этого времени насыщен западнославянскими элементами; население города, впитавшее какие-то группы новых поселенцев, занималось ремеслом и торговлей. Скандинавские вещи, «гибридные» изделия местного ремесла, равно как и погребения по варяжскому обряду в городском некрополе (две камерные гробницы, сожжение с набором скорлупообразных фибул) свидетельствуют о скандинавском элементе в составе населения Пскова и, в частности, о присутствии варягов в дружине [18, с. 15].

Изборск, упомянутый в «предании о варягах», уже в VIII–IX вв. был значительным центром славянского населения в южном прибрежье Псковского озера. Укрепленное поселение на так называемом Труворовом городище до начала X в., по заключению, основанному на многолетних исследованиях В.В.Седова, сохраняло протогородской характер. В X в. укрепления Изборска перестраиваются, наряду с детинцем формируется торгово-ремесленный посад. Здесь производились гребни, аналогичные староладожским и другим североевропейским формам, известны отдельные скандинавские вещи (серебряная фибула, шпоры «викингского типа»). На рубеже XI-ХII вв. в Изборске были сооружены каменные укрепления, в это время он становится важнейшей пограничной крепостью на подступах к Пскову [195; 196; 197].

Полоцкое городище, существовавшее до 980 г., исследовано в очень небольшом объеме. Находки в его окрестностях (клад дирхемов 40-х годов X в., франкский меч) свидетельствуют о том, что город, возникший в VIII–IX вв., принимал активное участие в системе внешних связей, охватывавшей другие рассмотренные русские центры [245].

Материалы западных районов Верхней Руси и прилегающих областей в целом не противоречат известиям летописи о русско-скандинавских отношениях IX–X вв.; однако они и не дают столь ярких и детальных свидетельств о развитии этих отношений, как данные археологии и письменных источников для Ладоги и Новгорода. Это не случайно – активность норманнов была направлена прежде всего на магистральные водные пути, а в IX в. – преимущественно к непосредственным источникам арабского серебра, на Волжский путь; лишь взаимодействие со славянами во всех основных восточноевропейских центрах балтийско-волжской торговли привело их к переориентации не только на Новгород, но и на другие, более южные русские центры.

Это обстоятельство отмечено и «Повестью временных лет», сообщившей о расширении первоначального «княжения» Рюрика именно в восточном и юго-восточном направлениях, от Белоозера – к Ростову и Мурому. В материалах памятников этого региона имеются подтверждения ранней активности скандинавов на землях формирующейся северо-восточной Руси, в IX в. тесно связанной с Верхней Русью. По мнению современного исследователя этого региона И.В.Дубова, основной поток славянской колонизации Волго-Окского междуречья шел в это время с Северо-Запада, и в потоке славянского (а также ассимилируемого финно-угорского) населения сюда проникали и отдельные группы варягов [70, с. 33–37]. Скандинавские находки известны у д. Городище в окрестностях летописного Белоозера [40, с. 131–137; 41, с. 186–187], на Сарском городище под Ростовом [120, с. 20], в погребениях владимирских курганов [190, с. 243]. Наиболее ранние и выразительные скандинавские комплексы сосредоточены в курганных могильниках Ярославского Поволжья, Тимеревском, Михайловском, Петровском, при которых располагались открытые поселения.

Ярославские памятники дали богатый и разнообразный материал, относящийся как к истории освоения края славянами, так и к характеристике торговой активности на Волжском пути в IX–XI вв. [257; 70, с. 124–187]. Вплоть до основания великокняжеской крепости в Ярославле эти открытые торгово-ремесленные поселения вместе с летописным Ростовом составляли, по-видимому, основу загадочного «третьего центра Руси», который арабские источники называют «Арса» [70, с. 104–123; 134, с. 22]. Присутствие норманнов в этой политической общности по погребальным памятникам прослеживается с IX в. В X в. разворачивается процесс этнической интеграции и социальной стратификации, который привел к растворению пришельцев в славянской среде. Вклад варягов в культуру торгово-ремесленных поселений проявился не только в погребальном обряде, распространении некоторых типов вещей, но и в какой-то мере в керамической и домостроительной традициях [199, с. 111–118; 219, с. 118–123]. Продвижение скандинавских воинов-купцов по Волжскому пути зафиксировано находкой норманского сожжения с оружием в Белымере, близ Булгара, что позволяет с большей долей вероятности видеть в «русах», встреченных здесь в 922 г. Ибн-Фадланом, представителей именной этой группы [270, с. 64–65].

В конце X – начале XI в. на Северо-Востоке развиваются процессы, которые привели к быстрому обособлению Ростово-Суздальской земли и превращению ее в одно из крупнейших древнерусских княжеств. К этому времени скандинавский элемент здесь исчез полностью, что в значительной мере было обусловлено упадком Волжского пути, после разгрома Святославом Булгара и Хазарии в 964–965 гг. В отличие от основной территории Верхней Руси, в верхневолжских землях активность норманнов ограничена временем с середины IX до середины X в.

Прекращение движения арабского серебра по Волге, однако, не означало свертывания русско-скандинавских экономических отношений. В X – начале XI в. происходит их перестройка, в результате которой Русь превращается из транзитного экспортера в импортера монетного серебра, поступающего из западноевропейских стран через Скандинавию. Наибольшее количество кладов X–XII вв. с западными денариями сосредоточено в Новгородской земле [170, с. 15, 47]. Заметное место в этих кладах занимает английское серебро, поступавшее в виде «Данегельда», что непосредственно указывает на участие викингов в торговых сношениях с русскими землями.

Верхняя Русь, таким образом, на протяжении нескольких столетий – с середины VIII до начала XII в. была постоянной и обширной ареной длительных и разносторонних славяно-скандинавских контактов. Многовековые отношения неоднократно меняли форму, направление, социальную мотивировку; они охватывали различные слои населения, включали наряду со славянами и скандинавами представителей других этнических групп. Все это вело к глубокому взаимопроникновению разных уровней материальной и духовной культуры [329, с. 48–57].

Этот сложный комплекс взаимосвязанных факторов, выявляемых на основании изучения археологических, письменных, нумизматических, лингвистических данных, должен быть обязательной основой для анализа одного из запутанных, осложненных избыточными построениями вопросов ранней истории Киевской Руси – проблемы происхождения термина «русь», первоначально обозначавшего одну из групп восточноевропейского населения, затем приобретшего территориальное значение «Русская Земля» и, наконец, ставшего названием государства и страны – Русь [16, с. 289–293, 365–384]. Советские лингвисты за последние двадцать лет неоднократно исследовали эту проблему. Обоснованно отвергнуты как несостоятельные любые попытки возвести летописное «русь» непосредственно к росомонам, роксоланам, библейско-византийскому Rhôs, 'Pwo или Rôsch, а также к реке Рось в Среднем Поднепровье. Бытование на юге древних форм «рос», «рось» могло лишь способствовать закреплению здесь формы «русь» после ее появления. Но возникнуть она могла только там, где для этого имелись необходимые лингвоисторические предпосылки. Такие предпосылки имелись прежде всего в северных новгородских землях, где сохранилась богатейшая древняя топонимика (Руса, Порусье, Околорусье в южном Приильменье; Руса на Волхове, Русыня – на Луге, Русська – на Воложбе и Рускиево – в низовьях Свири, в Приладожье), полностью отсутствующая на юге. В таком случае лингвистически обоснованным остается только давно известное объяснение «русь» из финского ruotsi (саамск. ruossa наряду с ruošša в значении «Россия, русский»), карельского ruočči и подобных им, близких по звучанию и нередко противоположных по значению форм [169, с. 46–63]. Историков (нелингвистов) смущает и отпугивает то обстоятельство, что финский, карельский, саамский этнонимы обозначают прежде всего «швед, Швеция». Правда, авторитетный советский филолог А.И.Попов приводит примеры того, как у разных групп карел ruočči называют то шведов, то финнов; как параллельные и очень близкие названия у саамов применяются для обозначения и шведов, и русских; как близкое карельскому, «роч» в языке коми означает «русский». Неполная этническая определенность терминов этого типа характерна и знаменательна для обширного пласта древней этнонимии (также неполны, противоречивы порой славянские названия «Немцы», «Варяги», «Влахи» и пр.). Наиболее обоснованная этимология финского термина была предложена одним из основоположников советской скандинавистики, В.А.Бримом, который связывал ruotsi с древнесеверным drôt – «толпа», «дружина», с формой родительного падежа drôts, где начальное d в прибалтийско-финской передаче неизбежно должно было отпасть [24, с. 7–10]. Продуктивность и весьма древнее семантическое расслоение этого термина, который, однако, никогда у скандинавов не служил этнонимом, отмечалась нами ранее. Цепочка преобразований: drôts – ruotsi – русь лингвистически является совершенно закономерной и единственной объясняющей происхождение славянского слова (подчиненного той же модели, что и другие передачи финских этнонимов – «сумь», «емь», «весь», «чудь» и др.).

Верхняя Русь является единственной областью, где имелись все необходимые предпосылки для такого преобразования в виде длительных и устойчивых славяно-финско-скандинавских контактов. «Русь» в значении самоназвания (не этнонима, который присваивают иноязычные соседи) могла появиться только в среде этого смешанного населения, где славянский компонент ассимилировал как носителей исходного социального термина – варягов, так и передатчиков этого термина, вступивших в контакт со скандинавами на несколько столетий раньше, финское население. «Русь» как этническое наименование – явление прежде всего восточноевропейское, связанное не с переселением какой-либо особой племенной группы, а с этносоциальным синтезом, который потребовал появления нового, надплеменного и надэтничного обозначения [229, с. 215–220].

Эти выводы современных лингвистов, А.И.Попова, Г.А.Хабургаева, подытожившие труд многих поколений исследователей, буквально дословно подтверждает «Повесть временных лет»: «И беша у него варяги и словени и прочи прозвашася русью» – так завершает она рассказ о походе Олега на Киев [ПВЛ, 882 г.]. Сложные построения, с помощью которых историки (нелингвисты) пытаются дезавуировать более раннее летописное сообщение: «И от тех варяг прозвася Руская земля, новугородьци» [186, с. 302–303], не учитывают, пожалуй, главного: в летописи мы имеем дело не только с историческими фактами, но и с тем, что «наивно-мифологическим является осмысление этих фактов… А факты эти сводятся к тому, что летописному утверждению о появлении руси на севере и о ее связи с норманнскими поселениями Приладожья соответствуют многочисленные данные ономастики» [229, с. 219–220]. При этом здесь, на севере Руси, славяно-скандинавские лингвистические отношения подчинены особым, специфически восточноевропейским законам [141, с. 206], проявившимся и в необычной продуктивности модели «X-gardr», и в переогласовке северного farimaðr в новгородско-летописное «Поромон, Паромон», и в различных кальках типа «Холопий городок» – trelleborg. Именно в контексте этих языковых отношений термин «русь», родившийся на славяно-финско-скандинавской этносоциальной почве, утратил (никогда, впрочем, ему особенно не свойственную) адресованную норманнам этническую окраску, и превратился в самоназвание не только новгородцев, «прозвавшихся русью», но и варяжских послов «хакана росов», а затем посланцев Олега и Игоря, диктовавших грекам «Мы от рода рускаго». Языковый процесс был лишь одной из граней славяно-варяжских отношений, и его внутренняя динамика подчинялась динамике социальных и политических процессов, развернувшихся не только в Верхней Руси, но и далеко за ее пределами, на магистральных общегосударственных путях Восточной Европы, в ее центрах, перераставших из племенных столиц и межплеменных торжищ в города Древнерусского государства. Именно эти центры и магистрали стали основными каналами развития русско-скандинавских связей в IX–XI вв.

4. Путь из варяг в греки

Волховско-Днепровская магистраль, протяженностью около 1500 км, начиналась в восточной оконечности Финского залива, и проходила по Неве («устье озера Нево»), юго-западной части Ладожского озера, Волхову, оз. Ильмень, Ловати, с переходом из Балтийского бассейна в Черноморский, по речкам Усвяче, Каспле, Лучесе, верхнему течению Западной Двины (где открывался еще один выход на Балтику) и системе волоков на Днепр в районе Смоленска. Отсюда начинался путь по Днепру, с важным перекрестком в районе Киева, труднопроходимым участком днепровских порогов и выходом на простор Черного моря в непосредственной близости от Херсонеса (Корсуни) и других византийских владений в Крыму [239, с. 45; 25, с. 210–247; 20, с. 239–270; 249, с. 105; 10, с. 159–169; 107, с. 37–43; 186, с. 125–128, 294].

Эта магистраль входила в IX–X вв. в разветвленную систему трансъевропейских водных путей. Ее основу составляли расположенные в меридиональном направлении реки Волхов, Днепр и – в значительной мере – Волга. Связи в направлении с востока на запад осуществлялись по Оке, верхнему течению Волги, Западной Двине, Неману, Десне, Дону и сложным водным системам из небольших рек Приильменья (Пола, Полнеть, Мета), Приладожья (Сясь, Тихвинка), Верхнего Поволжья (Чагода, Молога и др.).

Волхов вместе с реками восточного Приильменья уже на исходе VIII в. был включен в систему международных коммуникаций [157, с. 100–103]. По мере развития северной части Волжско-Балтийского пути, начинали функционировать и отдельные звенья Пути из варяг в греки. В его становлении можно выделить несколько этапов.

Первый этап (800–833 гг.) фиксируется по 25 кладам «первого периода обращения дирхема» (конец VIII в. – 833 г.) 12 из них составляют раннюю группу (786–817 гг.). Они известны как на Волховско-Днепровском, так и на Волжском пути. Клады этого времени распространяются по «северославянской культурно-исторической зоне», достигая Поморья и Мекленбурга, а также появляются в бассейне Верхнего и Среднего Днепра. На пространстве от Киева до Ладоги они образуют компактный ареал [98, с. 132] и свидетельствуют, видимо, о начале социально-экономических процессов, наиболее ярко проявившихся в стабилизации денежного обращения в пределах нового политического образования – «каганата росов», «Руской земли» рубежа 830-840-х годов.

Установившее (судя по кладам Готланда и западной Балтики) тесные внешние связи [249, с. 80; 230, с. 193] восточноевропейское государство, пытавшееся противопоставить Хазарии как политическую мощь Византии, так и военную активность «свеев», в середине IX в. переживает определенный кризис, подвергаясь на юге давлению хазар [240, с. 203–205], а на севере – варягов. Стабилизация славяно-скандинавских отношений после «изгнания варягов» и «призвания князей» во главе с Рюриком привела после 850-х годов к возобновлению и расширению балтийской торговли.

Второй этап (825–900 гг.) развития Пути из варяг в греки прослеживается по серии находок скандинавских вещей, как правило, включенных в местный культурный контекст, связанный со славянским, а то и дославянским населением [81, с. 244].

Возникает ряд небольших, локальных центров на Волховско-Днепровском пути, таких, как селище и могильник «культуры длинных курганов» в Торопце (бассейн Западной Двины); селище и могильник близ более раннего городища у д. Рокот, селище, могильник и более раннее городище у д. Кислая, курганы и городище у д. Новоселки – в Днепре-Двинском междуречье [119, с. 166–170]. В кладе у д. Кислая вместе с арабским серебром найден датский полубрактеат Хедебю (ок. 825 г.), поступивший, видимо, по Двинскому пути из области наиболее ранней стабилизации славяно-скандинавских отношений [29, с. 102; 329, с. 125]. Остальные находки – второй половины IX в. В курганах у д. Новоселки с норманнскими вещами и чертами обряда сочетаются особенности, характерные для местных балтских племен [241, с. 114–123]. К этому времени относятся и наиболее ранние комплексы Гнездова, нового центра на выходе с волоков двинской системы на Днепр. Гнездовский курган № 15 (10) из раскопок первого исследователя гиеэдовских древностей М.Ф.Кусцинского содержал набор вещей, куда входит меч типа Е (вариант, относящийся к первой половине IX в.), копье с «готическим» орнаментом (VIII–IX вв.), гривна с «молоточками Тора» и другие веши, позволяющие датировать комплекс второй половиной IX в. [32, с. 16].

Система «широтных путей» (Волхов – Новгород – Мета – Верхняя Волга; Западная Двина – Днепр (Смоленск-Гнездово) – Ока) обеспечивала выходы к непосредственным источникам арабского серебра на Волжском пути, а активное участие в создании этой системы местного населения обеспечило дальнейший рост магистральных водных путей и центров.

Третий этап (850–950 гг.) ознаменован превращением в крупнейший узел связей по Пути из варяг в греки Гнездовского поселения, отождествляемого с первоначальным Смоленском [127, с. 33–37; 14, с. 135–146].

Гнездовский комплект памятников на правом берегу Днепра включает Большое (Центральное) городище, селище и курганный могильник, а также обособленный Ольшанский комплект и несколько кладов. Материалы курганов и поселений свидетельствуют об их одновременности [126, с. 43–44; 8, с. 241–242].

Хронология гнездовского комплекта памятников по периодизации, разработанной В.А.Булкиным, охватывает три стадии: для ранней (время сложения поселения и могильника) характерны мечи IX – первой половины Х в. (типы D, Е, Я), фибулы IX в., монеты IX – начала X в., преимущественно лепная керамика. Вторая стадия (время расцвета Гнездова) представлена мечами типов V, X, Y (X – начало XI в.), монетами X в. (начиная с 920-х годов), фибулами X в. (в основном, второй половины столетия – начала XI в.); к этому же времени относится большинство из найденных в Гнездове кладов (не менее 7). Третья стадия в курганных комплексах представлена гончарной керамикой с клеймами мастеров, наиболее поздними монетами, распространением погребений по обряду трупоположения [30, с. 38]. Таким образом, зародившись во второй половине IX – начале X в., «гнездовский Смоленск» пережил расцвет в X в., во второй половине столетия намечается его упадок (проявившийся в появлении обособленного Ольшанского комплекта памятников), который и завершается в конце X – первой половине XI в., одновременно с появлением «княжеского Смоленска» на его современном месте, с центром на Соборной горе [14, с. 145–148].

Те же три стадии выделяются и по материалам поселения. Гнездовское селище И.И.Ляпушкин (по данным раскопок 1967 г.) датировал началом IX в., и к этому времени он отнес наиболее сохранные, не потревоженные распашкой участки культурного слоя с лепной славянской керамикой в углубленных постройках производственного назначения [127, с. 33–37]. Большое городище выделилось из состава открытого поселения не ранее начала X в., когда были сооружены земляные укрепления [1,2, с. 49; 175. с, 82–83]. Во второй половине X в. обособляется Ольшанский комплект памятников, а в первой половине XI в. жизнь в Гнездове замирает.

Наряду с обслуживанием водного торгового пути важное место в жизни Гнездова занимало военное дело: выделяются курганы военных предводителей, рядовых дружинников и ополченцев; в честь погибших в далеких походах были сооружены величественные меморативные насыпи [7, с. 323; 26, с. 207; 27, с. 120–122].

Торговые обороты в Гнездове засвидетельствованы находками кладов, состоящих из восточных монет, предметов скандинавского импорта и вещей местного происхождения, среди которых – великолепные образцы ювелирного ремесла, «гибридизирующего» славянские и скандинавские художественные традиции.

57 монет найдено в курганах Гнездова. Свыше 18 % монетных находок в могильнике и на поселении относится ко времени ок. 800 г., столько же – к 800–900 гг., остальные – к 900–970 гг. Гнездовское население активно включается в монетное обращение со второй половины IX в. (до рубежа IX–X вв.); во втором – пятом десятилетиях X в. серебро поступало сюда наиболее интенсивно, а в 960-х годах приток его резко сокращается [174, с. 192–194]. Торговля была тесно связана с военным делом: в дружинных курганах наряду с оружием есть предметы торгового снаряжения, а также вещи явно привозные. Наиболее известная из таких находок – уникальная для Древней Руси причерноморская амфора с кириллической надписью, которая читается как «Гороухща». Она найдена в кургане № 13 раскопок Д.А.Авдусина 1949 г. [7, с. 334]. Курган, по определению автора, относится к числу скандинавских погребений Гнездова [11, с. 83] и датирован первой четвертью X в. [7, с. 320–321; 9, с. 113]. Не только торговля экзотическими заморскими товарами, и не только военные походы были занятиями жителей Гнездова. Здесь древнерусское ремесло проходит важный этап развития. Исследованный И.И.Ляпушкиным участок поселения на мысу, образованном берегами Днепра и р. Свинки, был занят мастерскими по обработке цветных металлов [127, с. 36]. Образцами высокоразвитого ремесла являются найденные в гнездовских курганах «вещи-гибриды», такие, как фибула (типа находки на Рюриковом городище, с маской героя, пожираемого змеей), меч из кургана Ц-2 (раскопки Д.А.Авдусина) с орнаментом рукояти, воспроизводящим мотивы декора скорлулообразных фибул. Эти находки свидетельствуют о том, что связи с Северной Европой не ограничивались ввозом готовых изделий. Исследователи предполагают, что в X в. некоторые скандинавские ремесленники поселились и начали работать в восточноевропейских центрах, испытывая воздействие местных художественных традиций [271, с. 132–134; 94, с. 45–47; 96, с. 35–40]. Вещи-гибриды являются отражением процесса этнокультурной интеграции, который в Гнездове проявился также в развитии погребального обряда.

Этнически неоднородное поселение, возникшее на основе селища тушемлинской культуры (к которой восходит культура смоленских длинных курганов), Гнездово объединило славянские, балтские, скандинавские, восточнофинские этнические традиции и стало одним из центров формирования древнерусской восточнославянской группировки кривичей X–XI вв. [244, с. 150–164; 243, с. 104–108; 30, с. 48]. Эволюция погребальных обрядов свидетельствует о стирании этнических различий и о нарастающей социальной стратификации [26, с. 207–210; 242, с. 51]. Представляя собою особый тип урбанистического образования – открытое торгово-ремесленное поселение (ОТРП) Гнездово, как и ранняя Ладога, Рюриково городище, Тимерево, стало центром кристаллизации новых форм социальной общности – военных дружин, купеческих объединений, ремесленных организаций, обретающих надплеменной и межплеменной статус. Характерным показателем этого процесса стало развитие на базе ОТРП, как и в старых племенных центрах, так называемых «дружинных могильников».

Четвертый этап развития Пути из варяг в греки (900–980 гг.) – время языческих дружинных могильников, отразивших процесс консолидации древнерусского господствующего класса. В Гнездове это – «большие курганы», составившие особое аристократическое кладбище в центральной части могильника [28, с. 134–146]. Начальное звено традиции – скандинавские курганы с сожжением в ладье – обычай, выработанный в среде викингов и принесенный на Русь варягами [106, с. 179–181].

В Гнездове, где, по подсчетам Д.А.Авдусина, среди богатых курганов в 42 находятся погребения варягов, или «скандинавов второго поколения», а в 17 есть «норманнские вещи, но они единичны и недостаточны для окончательных выводов» [11, с. 74–86], норманнская обрядность обретает новые черты. Вырабатывается устойчивый, специфически гнездовский ритуал, включающий строгую последовательность действий: 1) выбор места; 2) определение размеров основания насыпи, поперечником ок. 30 м; 3) выжигание растительности; 4) сооружение примерно метровой подсыпки, со всходом на погребальную площадку с западной стороны; 5) установка на площадке ладьи, в направлении с запада на восток; 6) размещение покойников, мужчины в воинских доспехах (шлем, кольчуга и пр.) и женщины в праздничном уборе (иногда – со скандинавскими фибулами); 7) акт сожжения; 8) размещение погребальных урн; собранного с кострища, воткнутого в землю и накрытого шлемом либо щитом оружия; 9) жертвоприношения животных, барана или козла, уложенных в жертвенный сосуд (котел); 10) битье посуды, ломка вещей (железных гривен и др.); 11) сооружение курганной насыпи [28, с. 140].

Строгий, детально разработанный ритуал, который обычно сравнивают с описанием похорон «знатного руса» у Ибн-Фадлана, современника гнездовских «больших курганов», является не только развитием, но и преобразованием скандинавских традиций. Этноопределяющие элементы – фибулы, гривны с «молоточками Тора» на определенном этапе развития обряда исчезают из употребления; а конструкция, размеры, последовательность сооружения насыпи все более сближают гнездовские курганы с памятниками Киева и Чернигова, в которых (как и в поздних гнездовских) нет никаких специфически варяжских черт. Эти курганы принадлежат высшему социальному слою – боярам Древней Руси X в. И если контакт варягов со славянским боярством в Ладоге IX в. фиксируется лишь косвенно (по облику материальной культуры и градостроительным изменениям), если для Новгорода он определяется ретроспективно (на основании анализа социальной структуры боярской республики XII–XV вв. и проекции этих данных на IX–X вв.), то гнездовские курганы дают первое материальное подтверждение такого контакта, выявляя процесс консолидации какой-то части варягов с боярско-дружинной средой, их растворения в этой среде.

Процесс формирования господствующего класса ярко проявился в некрополе древнего Киева, где в конце IX–X вв. складывается сложная иерархия погребений (монументальные курганы, срубные гробницы бояр, погребения воинов с конем и оружием) [78, с. 127–230]. Та же структура отразилась в могильниках Чернигова и его окрестностей [180, с. 14–53]. Как и Гнездово, Новгород, Ладога, эти крупнейшие центры, расположенные вдоль Пути из варяг в греки, запечатлели неуклонный подъем древнерусской государственности в течение X в. Путь из варяг в греки, на котором концентрируется более половины находок оружия IX–XI вв. [82, I, рис. 2, 9; ср. II, рис. 2, 7], все более выступает как военно-политическая магистраль, укрепленная опорными военными базами феодальной власти.

Пятый этап функционирования Пути из варяг в греки (950-1050 гг.) связан с дальнейшим укреплением великокняжеской власти. Открытые центры сменяются древнерусскими городами, а вокруг главного из них – Киева, столицы Русской земли, вырастает мощная оборонительная система великокняжеских крепостей. Они защищают путь, по которому «в июне месяце, двинувшись по реке Днепру… спускаются в Витичев, подвластную Руси крепость», снаряженные киевским князем «моноксиды» – однодеревки, груженные данью, собранной и свезенной из Новгорода и Смоленска, Любеча, Чернигова и Вышгорода [Const. Porph., 9]. Торговля, регламентированная договорами Руси с греками, «сбыт полюдья», как назвал ее Б.А.Рыбаков, обогащает прежде всего киевского князя и его приближенных, реализуясь в кладах Киева с массивными золотыми вещами, «более похожими на слитки» [91, с. 65]. Злато и оружие – атрибуты господствующего класса, сосредоточиваются на Днепровском пути и более всего в Киеве.

Киев, поднявшийся на днепровских кручах явью видений легендарного апостола, предрекшего здесь «град велик и церкви многи», становится главным притяжением сил, перемещающихся по Пути из варяг в греки. Еще в 1222 г. норвежец Огмунд совершил по этому пути паломничество на Восток, к христианским святыням в Иерусалиме [188, с. 330]. Вплоть до XIII в. Волховско-Днепровский путь сохранял значение главной политико-административной коммуникации Древнерусского государства.

Первые политические события на Пути из варяг в греки можно отнести ко второй трети IX в., ко времени «каганата русов». Если с активностью среднеднепровской «Руской Земли» связывать не только посольство в Византию и Западную Европу в 838–839 гг., но и какую-то поддержку племен Верхней Руси в их борьбе с варягами-находниками, то события 859–862 гг. можно рассматривать как первое реальное указание на общерусскую роль Волховско-Днепровского пути. Подтверждает эту гипотезу свидетельство Вертинских анналов 839 г. о том, что послы «хакана росов» рассчитывали вернуться к своему кагану кружным путем, почему и оказались далеко на Западе, в Ингуленгейме. Запланированный послами маршрут точно соответствует летописному описанию Пути из варяг в греки: от Царягорода до Рима, и от Рима до моря Варяжского (Балтийского), в Неву, а по Неве – в озеро Нево (Ладожское), затем в Волхов, Ильмень-озеро, Ловать, а оттуда волоком – на Днепр. Шведы, выступавшие в роли посланников русского князя, видимо, сначала хотели вернуться на родину, а оттуда знакомым путем через Ладогу – Альдейгьюборг попасть в «каганат росов», тождественный летописной «Руской земле» 842 (852) г.

Две любопытные находки иллюстрируют это сообщение. В Гнездове, в кургане № 47 (раскопки Д.А.Авдусина) найдена золотая монета императора Феофила (829–842 гг.), принимавшего послов «росов» в 838 г. [6, с. 101]. Курган № 47 относится к числу ранних «больших курганов» [28, с. 142–143]. Вторая монета того же императора Феофила (серебряная, превращенная в подвеску) обнаружена в одном из камерных погребений Бирки, № 632 [269, с. 211]. Если учесть редкую встречаемость византийских монет этого круга к в кладах [98, с. 8, 10], и в могильниках [в Гнездове – 4, в Бирке – всего 2 византийских монеты на 184 монетных находки в могилах], то появление двух очень редких монет одного императора в обоих крупных международных центрах можно объяснить только функционированием Пути из варяг в греки уже во времена Феофила.