Текст книги "Эпоха викингов в Северной Европе"

Автор книги: Глеб Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Видимо, уже в 830-х – 860-х годах наметилось разделение функций Волжской и Волховско-Днепровской магистралей. Первая из них специализируется как торговый путь. Вторая – как путь военно-политический, служивший целям древнерусского государства. Это соотношение было нарушено в последней трети X в., когда после походов Святослава волжская магистраль приходит в упадок, и ведущей коммуникацией Восточной Европы становится Днепровский путь. Начальный этап его формирования относится к 810-м годам, а окончательно сложился он, видимо, между 825–839 гг. [345, с. 101].

Косвенным подтверждением ранней даты славяно-варяго-византийских контактов на Пути из варяг в греки стала еще одна, недавно опубликованная монетная находка [68, с. 29–32], из клада начала IX в. (до 825 г.), зарытого на южном побережье Финского залива (где-то близ Петергофа). На аббасидском дирхеме 776–777 гг. нацарапана греческая надпись ЗАХАРИАС, нанесенная в конце VIII – начале IX в. Фонетический облик и орфография надписи свидетельствуют о ее греческом происхождении

Граффити на монетах VIII–X вв. недавно выявлены советскими исследователями и систематизированы в ряде работ. Замечено, что ранние образцы – это именно надписи (в том числе рунические), которые в X в. сменяются всевозможными воинскими или государственными атрибутами (изображение ладьи, оружия, «знака Рюриковичей» и т. д. [64; 65; 66; 67]. Обычай метить дирхемы граффити родился, несомненно, в Восточной Европе, в военно-торговой дружинной среде, при активном участии варягов (меченые граффити монеты известны и в Скандинавии). Причины нанесения граффити неизвестны, но их неслучайный характер не вызывает сомнений: руны в ряде чтений интерпретируются как магические знаки, а некоторые изображения – как метки владельцев. Грек (некий Захариос), пометивший таким образом свое монетное серебро, должен был знать нормы я нравы той общественной среды, в которой меченный дирхем обращался, пока не попал в землю, на противоположном конце Пути из варяг в греки. Бесспорна связь петергофского клада – с Ладогой VIII–IX вв., а греческая надпись указывает, что в это время устанавливаются какие-то контакты ладожского населения (в том числе и варягов) с Причерноморьем, наиболее возможные но Волховско-Днепровскому пути.

Вся серия находок, отражающая участие варягов в сношениях по Пути из варяг в греки, не обнаруживает при этом каких-либо, специфически норманнских целей, расходившихся или противоречивших целям Древнерусского государства. Скандинавы могли пользоваться Волховско-Днепровским путем, находясь на службе или войдя в какие-либо иные соглашения с древнерусской знатью, великокняжеской администрацией, будь то во времена «первых князей», «хаканов», либо эпического князя Владимира, «конунга Вальдамара Старого» скандинавских саг.

По существу, те же условия стояли перед норманнами и в Византии, где (по почину Владимира, отправившего в Царьград избыточный варяжский контингент) с 980-х годов существовал варяго-русский корпус императорской гвардии [34]. Сюда, в Миклагард, викингов привлекало в X–XI вв. высокое жалование, исчислявшееся в 10 золотых солидов каждую треть года [99, с. 65–69]; а участие в походах и войнах византийцев; дворцовых заговорах, переворотах и грабежах позволяло надеяться собрать, подобно Харальду Хардраде, такие богатства, что «казалось всем, кто видел это, в высшей степени удивительным, что в северных странах могло собраться столько золота в одном месте» [Сага о Харальде Суровом, 24].

Документом этих путешествий варягов в Византию по Пути из варяг в греки остался рунический камень (единственный на территории Древней Руси собственно надгробный памятник такого рода), найденный в одном из курганов на острове Березань, в устье Днепра. Надпись, датирующаяся XI в., сообщает: Krani kerthi half thisi iftir kal fi laka sin – «Грани сделал холм этот по Карлу, своему товарищу (фелаги)». Е.А.Мельникова справедливо отмечает, что этот единственный на Руси мемориальный рунический памятник поставлен не родичами погибшего, а его сотоварищем. Термин «фелаги», сложившийся и бытовавший в дружинно-торговой викингской среде, достаточно точно указывает «социальный адрес» норманнов, пользовавшихся Путем из варяг в греки.

Основные нити контроля над этим путем сосредотачивались в Киеве. С определенными, мотивированными недостаточностью источников оговорками, но опираясь на бесспорные факты, эту ситуацию можно констатировать уже на исходе первой трети IX в. (839 г.). «Свей», странствовавшие по восточноевропейским просторам от Ладоги до Черного моря, включались здесь в процесс становления и утверждения Древнерусского государства, и возможности для активной, успешной, с точки зрения норманнов, деятельности непреложным условием требовали установления стабильных отношений сотрудничества с местными силами. Чем дальше к югу, тем заметнее воздействие восточнославянских центров, тем разнообразнее и жестче условия, определяющие присутствие варягов. Положение заморских пришельцев в городах и торговых центрах Верхней Руси (Волховской, а в IX – начале X в. и Волжской «Арсы») и даже в кривичском Смоленске (Гнездове), в глубине Русской равнины, существенно отличались от их места и роли в центральной области Древнерусского государства, Киеве и других городах Среднего Поднепровья. На фоне последовательного, динамичного роста Полянской столицы VI–IX вв. пришлый, варяжский элемент выявляется здесь (и по археологическим, и по летописным данным) в составе ли обрусевших варягов из числа бояр киевского князя, или в качестве воинов-наемников, лишь со времени объединения русских земель в 882 г., после похода Олега, окончательно превратившего Киев в столицу Древнерусского государства.

5. Среднеднепровская русская земля – ядро государственной территории Киевской Руси

Область Среднего Поднепровья вокруг Киева, Чернигова, Переяславля, выделявшаяся летописцами как «Русская Земля» в первоначальном значении («Внутренняя Русь») уже во второй половине I тыс. н. э. выступает как зона прогрессивных социально-экономических и культурных изменений. Последовательное развитие археологических культур середины – третьей четверти I тыс. завершилось в VII–VIII вв. формированием новой общности, ареал которой не совпадает полностью ни с одной из этих культур, но фиксирует возникшее на их основе и объединяющее древние племенные области качественно новое образование с границами, точно соответствующими границам днепровско-киевской области («Русской Земли» более поздних источников) [181, с. 766–770; 221, с. 83–99].

Во второй трети IX в., между 838–842 гг. (852 г. по ПВЛ) на основе и вокруг этого среднеднепровского образования объединяется «Руская земля», «каганат русов», охвативший основные восточнославянские территории с центром, вероятнее всего, в Киеве (князья которого сохраняли титул «каган» до XII в.). Совпадая с «Русской Землей» в первичном смысле (Среднее Поднепровье – Нижнее Подесенье – Верхнее Побужье), «каганат русов» объединял ее с Верхней Русью (на что указывает присутствие в окружении кагана руси шведов), в состав которой на этом раннем этапе входили, видимо, и торговые центры Ростово-Ярославского Поволжья. Эта территориальная структура отразилась, в частности, в известиях восточных источников о «трех центрах Руси»: Русская Земля (Куйава, Киев), Верхняя Русь (Славийюн, Новгород – Ладога) Ростовская земля (Арса).

Эти первичные «государственные территории» еще в начале 1950-х годов с исчерпывающей полнотой были реконструированы по письменным данным А.Н.Насоновым [153]. Накопленные за последующие тридцать лет материалы показали, что и в археологическом отношении эти области отличаются определенным своеобразием, позволяющим определить их как особую культурно-историческую зону развития раннефеодальной, дружинно-городской культуры, резко противостоящую окружающим племенным, «земским» областям [101, с. 287; 185, с. 27]. Элементы этой культуры сосредоточены наиболее представительно в области Среднего Поднепровья, и прежде всего в Киеве.

Столица «Русской земли» возникла в основании широко разветвленной системы рек, сходящихся к Днепру с противоположных сторон Русской равнины [218, с. 19]. Береговые отроги («горы киевские») цепочкой поднимаются по правому берегу Днепра над протекающей вдоль их основания р. Почайной. На горах возникли первые разрозненные поселения; в V–VIII вв. центральным из них становится «градок» летописного Кия на Старокиевской горе [80, с. 179–213]. С юга к нему примыкало «Поле вне града'» (такие «поля», связанные с курганами и кладбищами, известны в ряде других древнерусских городов: Олегово поле в Чернигове, Проклятое поле в Лукомле, Волотово поле в Новгороде, Славенское поле в Изборске). По-видимому, полукольцом охватывал это пространство обширный курганный некрополь («могильник I», по М.К.Картеру) [78, с. 113–115]. «Град», «поле» и «могилы» – вот известные нам сейчас компоненты ряда городских центров предгосударственной поры.

Разрозненные и отрывочные данные о киевском могильнике позволяют лишь в общих чертах уловить эволюцию от обычных славянских курганов с сожжениями (погребения № 95, 96, 98-101, по М.К.Картеру) к монументальным насыпям родоплеменной и военной знати (№ 103, 108, 113) и специфически киевским боярским срубным гробницам (№ 105, 109, 110, 112, 123).

Во второй половине IX в. начинается бурный рост киевского посада на Подоле (дендродата – 887 г.) [43, с. 28]. Серия из пяти кладов X в. (три куфических и два византийских) указывает на растущее экономическое значение и мощь Киева.

В начале X в. в северной части зоны киевского градообразования, несколько в стороне от основного ядра памятников, на Лысой горе, формируется особый торгово-ремесленный центр, с городищем и примыкающими к нему курганными кладбищами [15, с. 42; 78, с. 135; 217, с. 23–25]. Есть здесь и погребения скандинавского облика, с ранними формами мечей типа Е и И [№ 117, 116], фибулами ЯП 51 и ЯП 52 [№ 124, 125], датирующиеся началом – серединой X в.

Городище на Лысой горе господствовало над поймой Почайны в ее верхнем течении, где в районе устья р. Глубочицы – Иорданского озера, у так называемой «Притыки» (специально оборудованной набережной) еще в начале XVIII в. сосредотачивались на зимовку суда [19, с. 114]. Факт, ассоциирующийся с сообщением Константина Багрянородного об однодеревках русов, которые "спускаются по реке Днепру и собираются к крепости киевской, называемой Самватас" (подчеркнуто мною – Г. Л.) (Const. Porph., 9–8,9).

«Крепость Киева, называемая также Самватас» – одна из давних загадок русской истории [128, с. 66–72]. Известный советский историк А.И.Лященко, специально исследовавший этот текст, пришел к выводу, что название «Самват» относится не ко всему киевскому градообразованию, а именно к крепости (у которой собираются суда). Термин castron, многократно использованный Константином, появляется в III в.н. э., когда античные города, до того в значительной части неукрепленные, стали обносить укреплениями, отрезавшими часть застройки. В VII–XII вв. castron и polis четко различаются. Первый из них – государственная крепость, находящаяся под императорским контролем; castron называлось также любое новооснованное укрепление, даже небольшое (венецианцы построили в своей области свыше двух десятков castro; многочисленные castro отмечены у хорватов, у сербов) (Const. Porph., 27, 31) (консультация Г.Л.Курбатова 24 февраля 1978 г. – прим. авт.).

Крепость на Лысой горе полностью отвечает этим характеристикам. Сравнительно небольшое новооснованное укрепление контролировало, во-первых, речную гавань Почайны (вблизи от наиболее емкой и удобной для скапливания судов ее части); во-вторых, к северо-востоку от Лысой горы находился важный перекресток сухопутных дорог на Белгород, Вышгород и Василев, летописные Дорожичи, впервые упомянутые под 980 г. [71, с. 299–300, 342].

Материалы как поселения, так и могильника у Лысой горы ограничены X в. [39, с. 115]. Основные датированные комплексы относятся именно ко временам Константина Багрянородного, более ранних находок здесь нет. Появление княжеской крепости на северной окраине Киева можно отнести ко времени после 882 г., когда из Новгорода «Поиде Олег, поим воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю, весь, кривичи» и, без боя заняв Смоленск («прия град»), взял затем Любеч, вышел к Киеву и в урочище Угорском (куда олеговы ладьи могли незаметно для киевлян выйти речным рукавом Черторыя) [228, с. 14] расправился с князьями киевской династии (Аскольдом). После этого, сообщает ПВЛ, «Олег нача городы ставити» [ПВЛ, 882 г.]. Возможно, князь-пришелец (опиравшийся на воинов северных восточноевропейских племен и дружины варягов, истребивший местную династию) предпочел поселиться не в самом Киеве, а в особом «городе», господствующем над столицей полян и контролирующем важнейшие речные и сухопутные коммуникации. Тогда понятно и летописное предание о погребении Олега – на Щекавице, вне киевского основного некрополя и в непосредственном соседстве с «Самватом», если отождествлять его с городищем на Лысой горе.

Уже при ближайших преемниках Олега это укрепление теряет свое значение и одновременно начинается бурный рост основного ядра киевского градообразования. Строительство «города Владимира», а затем – «города Ярослава» завершает создание грандиозного урбанистического организма, с великокняжеским «градом» на Старокиевской горе, где поднялась Десятинная церковь Богородицы, с поясом укреплений (охватившим площадь около 70 га), величественным архитектурным ансамблем киевской Софии, храмов Георгия и Ирины (патронов великокняжеской четы Ярослава и Ингигерд), княжескими дворцами, гражданскими и культовыми постройками. Новые укрепления «на Горе» в социально-политическом плане противостояли обширному торгово-ремесленному посаду на Подоле, с его вечевым самоуправлением.

К концу X – началу XI в. в сложившемся виде выступает киевское «околоградье», богатая и населенная округа, где возникли многочисленные усадьбы и села (Предславино, Берестово, Выдубнцы и др.). Их можно рассматривать как структурные единицы феодального землевладения, очерчивающие великокняжеский «домен» внутри первичного государственного образования, «Русской Земли» вокруг Киева, Чернигова и Переяславля.

В структуре этого качественно нового, определяющего важнейшие характеристики раннефеодального Древнерусского государства явления, объединяющего огромный город с плотно заселенной и организованной округой, нет никаких признаков сколько-нибудь ощутимого варяжского воздействия. Норманны, пришедшие в составе войск и ближайшего окружения Олега, их прямые потомки при дворе Игоря, Ольги, Святослава были полностью растворены среди киевского боярства, разделяли цели и средства этого высшего слоя феодального сословия. Собственно, вклад варягов проявился только в некоторых элементах культуры, языка, ономастики, 'которые прослеживаются лишь в течение X в. Уже во времена Владимира и Ярослава этот ассимилированный варяжский компонент противостоял пришлым контингентам наемных воинов, роль которых была чрезвычайно ограниченной и служебной, находясь под постоянным великокняжеским контролем. Единичное варяжское погребение этой поры (камерная могила № 114) в соотношении с современными ему богатыми срубными гробницами достаточно наглядно раскрывает место и роль северных пришельцев в Киеве времен «конунга Ярицлейва».

Подобное положение складывается и в других городских центрах «Русской Земли». В конце X – начале XI в. здесь разворачивается интенсивное городское строительство. Перестраивается детинец Чернигова, здесь возводятся каменные дворцовые постройки, а в 1030-х годах начинается сооружение Спасо-Преображенского собора. Ко времени Владимира относится строительство укреплений Переяславля, где во второй половице XI в. были сооружены каменные стены и ряд храмов, строятся мощные княжеские крепости в Вышгороде, Витичеве, Белгороде, Василеве, Воине, Новгороде-на-Стугне. Строительство этих крепостей, для которых Владимир «поча нарубати муже лучшие от словен и от кривичь, и от чюди, и от вятичь, и от сих насели грады», было общерусским государственным мероприятием, которое знаменовало новый шаг в укреплении древнерусской государственности, превращение среднеднепровской «Русской Земли» в центральную область Киевской Руси. Показательно, что среди участников в создании и заселении оборонительных крепостей названы (как и в походах 882–980 гг.) многие северные племена, но варяги уже не упоминаются. В конце X – начале XI в. скандинавский компонент «руси» практически полностью растворился, остались лишь воспоминания об участии варягов в походах первых князей, о происхождении некоторых боярских родов новгородцев «от рода варяжьска», о каких-то далеких временах, когда некие варяги «зваху ся русь». Обрусевшие северные пришельцы вместе с князем и его славянскими боярами противопоставляют себя варягам-наемникам или знатным гостям из северных стран.

Это противопоставление, равно как процесс постепенного исчезновения варяжского компонента не только в среде русской знати, но и в составе княжеских войск, проявилось в археологических материалах второго по значению центра «Русской Земли», Чернигова. Поблизости от города (в 12 км) в первой половине X в. был построен укрепленный военный лагерь – княжеская крепость, от которой сохранилось городище у с. Шестовицы и расположенный поблизости курганный могильник. По материалам 130 насыпей, систематизированным в последние годы, выясняется, что в составе кладбища наряду со славянскими представлены погребения варяжских дружинников:

около 10 богатых камерных могил, некоторые сожжения (в трех женских погребениях найдены наборы скандинавских фибул, в мужских – мечи типов H, Y и типа W – единственная на Руси находка, на Западе представленная серией комплексов первой половины X в.; мечи, вместе с однолезвийными норманнскими боевыми ножами скрамасаксами найдены в парных погребениях воина, в сопровождении женщины и коня, близких камерным могилам типа F в Бирке) [21; 275].

В Шестовицах, очевидно, была дислоцирована дружина киевского князя, в составе которой находились и варяжские воины.

Эта пришлая военная организация, призванная обеспечить великокняжеский контроль над городом и размещенная за его пределами, в известной мере противостояла местной боярско-дружинной, землевладельческой знати. Некрополи черниговских бояр и их приближенных плотным кольцом окружают город (могильник летописного Гюричева, курганы «в Березках», группа насыпей «Пять Углов», Олегово Поле, Болдино, Троицкая группа и др.). Монументальные курганы, подобные центральным насыпям всех этих групп, есть и в составе собственно городского могильника – Черная Могила, Курган княжны Чорны [180, с. 51–53]. В обряде Черной Могилы, Гульбища, Безымянного кургана, исследованных археологами, выступает исключительно сложный и пышный ритуал языческих сожжений, близкий по масштабам обрядности гнездовских «больших курганов», но в целом развивающийся на основе несколько иных, средне-днепровских, традиций и никак не связанный с варяжским обычаем сожжений в ладье, составляющим специфику обрядности гнездовских «бояр». Д.А.Мачинский, сопоставив комплекс оружия из Черной Могилы (два меча и сабля, неизвестная в русских дружинных курганах того времени) с рассказом «Повести временных лет» под 968 г., высказал интересное предположение о том, что в Черной Могиле похоронен герой летописного предания, воевода Претич. Во главе воинства «оноя страны», Днепровского Левобережья он пришел на помощь Киеву, осажденному печенегами (т. е. пришел из Чернигова). Переговоры с кочевниками завершились обменом дарами: «…въдасть печенёжьский князь Претичю конь, саблю, стрелы. Он же дасть ему броне, щит, мечь». Этот обмен оружием документально подтвержден находками в Черной Могиле (доклад на научной сессии Гос. Эрмитажа – прим. авт.). В таком случае Претич в Чернигове выполнял функции наместника киевского князя, а погребальный обряд черниговских курганов – свидетельство единства и мощи бояр «Русской Земли» во второй половине X в.

Время наивысшей консолидации Древнерусского государства (вторая половина X – начало XI в.) связано с качественными изменениями в организации, культуре, самосознании древнерусского феодального господствующего класса. Эти изменения подвели итог социальной деятельности «русов» предшествующих поколений, действовавших на ранних этапах образования Древнерусского государства, в IX–X столетиях.

Принадлежность к общественному слою, который в 830-880-х годах «прозваша ся русь», определялась в отечественных источниках понятием «русин». «Русская Правда» при Ярославе Мудром кодифицировала статус этого слоя. Великокняжеская администрация выступает при этом для «русина» гарантом тех же прав, которые свободным общинникам гарантировала родоплеменная организация: «русин» обеспечен той же вирой в 40 гривен, что и свободный «муж», безопасность которого защищали три поколения ближних и двоюродных родичей [Правда роськая, 1].

В той же статье раскрыт социальный состав этого слоя: русин – «любо гридин, любо коупчина, любо ябетник, любо мечник». Данная в Новгороде «Правда Ярослава» подчеркивает, что княжеская защита распространяется на этот дружинно-торговый класс вне зависимости от племенной принадлежности, «аще изъгои боудеть, любо Словении» [Правда роськая, 1].Всем им гарантирована та же защита, что и непосредственным членам княжеской администрации, огражденным двойной вирой в 80 гривен, которой оплачивается «муж княж» – огнищанин, или тивун княж, «конюх старый», или мечник, выполняющий обязанности вирника-сборщика [Правда роськая, 18, 21, 32].

Новые археологические данные (деревянные замки – «меты» с надписями) свидетельствуют, что вся эта раннефеодальная титулатура была в живом употреблении во второй половине X – начале XI о. [252, с. 138–157]. «Русин» этого времени был полноправным и активным членом хорошо организованного общественного слоя, верхушка которого составляла основу великокняжеской администрации, а основная масса, опираясь на мощь раннефеодального государства, успешно противостояла свободной общине.

Облику и деятельности этих «русов» уже в IX в. даны яркие характеристики в сочинениях арабских авторов, внимательно и подробно описывавших население Восточной Европы. «Русы» как особый общественный «разряд» четко противопоставлены земледельческому славянскому населению по всем этнографическим показателям (занятия, жилища, погребальные обычаи, одежда) [111, с. 21–24; Ибн-Фадлан; Каспийский свод]. «Русы», в коротких куртках или кафтанах с золотыми пуговицами, шароварах до колен, гетрах, с золотыми браслетами, постоянно вооружены (франкскими мечами и секирами). Их женщины носят скорлупообразные фибулы («коробочки» Ибн-Фадлана) и мониста. И материальные реалии, и погребальные обряды (сожжение в ладье, погребение в камерной могиле) хорошо известны по дружинным могильникам как скандинавский вклад в дружинную культуру Киевской Руси.

На кораблях, небольшими отрядами «русы» ходят по землям славян («постоянно по сотне и по двести они ходят на славян». – Гардизи) – эти сообщения Б.А.Рыбаков рассматривает как отражение в восточных источниках механизма полюдья киевских князей [186, с. 329]. Кроме того, они занимаются торговлей мехами (Ибн-Хордадбех, Ибн-Русте). Эти известия раскрывают основные звенья системы раннефеодальной эксплуатации: сбор даней пушниной во время полюдья и затем превращение пушнины в товар на внешних рынках. Необходимо констатировать сложение этой системы в государственном масштабе не позднее середины IX в., так как Ибн-Хордадбех писал в 846 (885?) г., Ибн-Русте – в 903 г., фиксируя уже сложившуюся ситуацию.

Образ «русов», военно-торговой, дружинной среды, насыщенной варяжскими элементами, сложился в арабской литературе на базе непосредственных наблюдений последних десятилетий IX – первых десятилетий X в. В пределах этого хронологического интервала, уточняя его временем княжения Олега в Киеве, с 882 по 912 (922) г., Б.А.Рыбаков выделил «норманнский период» русской истории [182, с. 36; 184, с. 488–491]. Именно в этот период варяжский компонент в среде «русов» наиболее ощутим.

Однако при оценке обстоятельств появления варягов во главе с Олегом в Киеве 882–922 гг. обычно несколько переоценивается пришлый характер этого контингента, не учитывается длительная, насчитывающая более столетия предыстория «норманнского периода». Его подоснова, заложенная славяно-скандинавскими контактами 750-830-х годов, отчетливо выступает и в письменных, и в археологических источниках. Вопреки распространенному мнению, летопись не рассматривает Олега как пришельца, он впервые упомянут (в 879 г.) как родич Рюрика («от рода его суща»), спустя почти два десятилетия после «призвания». Родичем ладожско-новгородского князя вполне мог быть и представитель одного из местных знатных семейств. Несомненно, Олег был тесно связан с пришлой варяжской дружиной, это явствует и из текста летописи, и из имен его ближайшего окружения. В варяжской, может быть даже западноскандинавской, среде IX – начала X в. складывался и бытовал цикл эпических мотивов, вошедших и в русские летописные предания о Вещем Олеге, и в норвежскую сагу об Орвар-Одде [189, с. 173–192]. Однако, независимо от того, был ли Олег словенином, породнившимся с ладожскими норманнами, либо – норвежским викингом, ушедшим, как полагает Б.А.Рыбаков, умирать за море [186, с. 312], он, несомненно, значительно более тесно, чем с викингами скандинавских стран, был связан с русской, притом общерусской, средой, и прежде всего – дружинно-феодальной. Связь эта отразилась и в топонимике («Олеговы могилы» показывали не только в Киеве и Ладоге XII в., но и во многих местах Новгородской земли); и в ономастике, где его имя, причем сразу же в славянизированной форме – Ольг, Олег, было принято в княжеской среде (в отличие от имени Рюрика, включенного в древнерусский ономастикой лишь в XII в.); и в обилии относящихся к нему эпических, народных преданий, где с Олегом из киевских князей может соперничать лишь Владимир Красное Солнышко русских былин. Этой стихийно сложившейся оценке Олега вполне соответствовал масштаб его политической деятельности (объединение Среднеднепровской и Верхней Руси в единую державу, подчинение давних противников Полянского Киева – древлян, высвобождение из-под хазарской дани северян и радимичей, локализация не только хазарской, но и угорской угрозы, создание общерусского войска, совершившего поход 907 г. на Византию, увенчавшийся заключением первых сохранившихся в русских архивах договоров Руси с греками). Размах и направленность этой деятельности, даже если считать Олега варягом-пришельцем, свидетельствуют о единстве его интересов с интересами киевских «русов», и не только киевских, но и новгородско-ладожских, и ростовских, словом, всей той выделившейся из словен и полян, кривичей и древлян, радимичей, вятичей, северян, хорватов, дулебов и тиверцев, чуди и мери раннефеодальной дружинной силы, в составе которой нашли место и варяжские дружины с их предводителями, породнившимися со славянской знатью и постепенно сливающимися с нею [327, с. 20–24].

Процесс этого слияния достаточно ясно выступает в основных, наиболее достоверных документах эпохи, договорах 907, 912, 945 гг. Под Константинополем Олег, начиная переговоры с греками, «посла к нима в град Карла, Фарлофа, Вельмуда, Рулава и Стемида». Вовсе не обязательно все эти люди со скандинавскими именами были варягами; они могли получить имя в честь варяжского родича или отцова товарища по дружине… тем не менее сама концентрация варяжского элемента – показательна для характеристики «русов» 907 г. Также выглядит ономастикой 912 г.: «Мы от рода рускаго, Карлы, Инегельд, Фарлоф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид». 33 года спустя из этих «варяго-русских» сподвижников Олега, возможно, лишь Фост (Фаст), Гуды и Труан (Туад?) оставались в среде «княжья и боляр» киевского великого князя. В 945 году «Либиар Фастов», «Алвад Гудов», «Фудри Туадов» выступают посланцами от представителей старшего поколения, но действуют они уже среди нового, судя по именам, разноплеменного поколения «боляр». В этом поколении распространяются бесспорно славянские имена – как среди княжеского рода (Святослав), так и на других уровнях (Володислав, Передъслава, Синко, Борич).

Одному из варягов в среде русского боярства 940-970-х годов посвятил в 1966 г. блестящий биографический этюд М.И.Артамонов: Свенельд, воевода Игоря, Ольги, Святослава и Ярополка, на протяжении 30 лет занимал один из высших постов киевской феодальной иерархии.

«Этот вельможа, варяг по происхождению, выдвинувшийся, по-видимому, благодаря своей храбрости и полководческим талантам, как и многие его соплеменники, остался на Руси и стал одним из создателей Русского государства, самым влиятельным советником княгини Ольги и молодого Святослава»

[17, с. 34].

Свенельд выступает одним из организаторов и руководителей таких важных внешнеполитических акций, как походы в Закавказье, на Булгар и Хазарию, балканские войны Святослава. Он оказался одним из первых, засвидетельствованных по имени ленников киевского князя, получив право сбора даней с уличей (940 г.) и с древлян (942 г.). Дружина его, «изодевшаяся оружием и порты» в далеких грабительских походах, вызывала зависть великокняжеских дружинников.

Блестящая карьера Свенельда, завершившаяся в 977 г., – своего рода эпилог «норманнского периода» истории Киевской Руси. В середине X в. начинается политическая стабилизация Древнерусского государства. Внешняя экспансия сменяется углубленным внутренним строительством. Место военных предводителей «героической поры» постепенно, но неуклонно занимает феодализирующаяся землевладельческая знать. Интересам этой знати, феодального класса служило создаваемое им государство, административный и военный аппарат. Эти процессы значительно труднее уловить и представить во всей конкретности; сведений о «землеустроителях» в летописи сохранилось значительно менее, чем о полководцах, однако они есть.

В договоре 945 г. перечень послов князя Игоря заключает имя «Боричь». В состав посольства входили, во-первых Ивор («сол Игорев»), а также послы великокняжеской семьи (Вуефаст, Искусеви, Слуды); во-вторых, «объчии ели», названные по именам их сюзеренов; в-третьих, 26 послов, перечисленных без особых указаний на лиц или группы, их пославшие. Это деление посольства подтверждено заключительной формулой, также трехчленной: «…от Игоря, великого князя рускаго, и от всякоя княжья, и от всех людий Руския земли» [ПВЛ, 945 г.]. Судя по месту в списке, Борич относился к третьей группе послов. Он представлял в Константинополе интересы «людий Руския земли», и очевидно, занимал среди них какое-то руководящее положение.