Текст книги "Эпоха викингов в Северной Европе"

Автор книги: Глеб Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

К числу таких локальных святилищ относится прежде всего «Висельник», напоминающий о культе «Бога повешенных», Одина (подобное славяно-скандинавское святилище, Wzgóra Wiesielników, Galgenberg, известно в западнославянском Волине). Некий культ парного (Лада – Лель?) божества маркируют древнерусские храмы Успения и Симеона, на противоположных берегах ручья Грубицы; в южной части Никольский собор, вероятно, также стоит на месте языческого святилища (Перуна?). На местах «идеже стояху кумири» [ПВЛ, 988 г.] поставлены, скорее всего, и кончанские храмы древнерусской Ладоги (Спаса, Воскресения, Климента). На Победище известен микротопоним «Горка Кузьмодемьянская», не связанный с православными святынями, но раскрывающий еще один древний культ «Кузьмодемьяна», божественного кузнеца – Сварога [186, с. 539–549].

Иерархия ладожских святилищ охватывает несколько уровней, от общеплеменного (межплеменного) до узколокальных; значимость рангов убывает с севера на юг, от Велеши к Княщине, с трудноидентифицируемыми божествами Победища. Дихотомия городской территории Ладоги, четко разделенной на две половины, северную и южную, велесов «низ» и перунов «верх», соответствует дихотомии жреческой и княжеской власти, воплощенной в противопоставлении «Велеши» и «Княщины». Это противопоставление характеризует и древнейшую структуру управления в «стольном городе» племенного княжения словен, Новгороде [251, с. 88]. Ее преодоление, концентрация власти в руках князя, опирающегося на выросшие в недрах племенной структуры социальные силы, и определила в середине IX в. роль Ладоги как первоначальной столицы Верхней Руси, места, где разыгрались центральные события «предания о варягах» ПВЛ – «изгнание варягов» и «призвание князей» [85, 86, 87].

Погребальные памятники и культурный слой Староладожского поселения исследуются уже более ста лет [22, с. 135–141; 177, с. 5–69; 84, с. 92–106]. Хронология строительных горизонтов, раскопанных на площади более 2 тыс. кв. м, охватывает время с середины VIII до X в. (57, с. 100–118; 86, с. 27]. Уже во второй половине VIII – начале IX в. Ладога стала крупным центром международной торговли. Клады арабских дирхемов (786, 808, 847 гг.) средиземноморские стеклянные бусы, перед невосточный «люстр», балтийский янтарь, фрисландская керамика и резная кость характеризуют масштабы связей Ладоги. По мере развития торговли прогрессирует местное ремесло (бронзолитейное, косторезное, обработка янтаря, стекла, железа). Ремесленники Ладоги были связаны с западными центрами (Фрисландией и Скандинавией), возможно, здесь работали и приезжие мастера, в X в. появляются характерные «вещи-гибриды» [55; 56; 58; 30]. В Ладоге формируется и комплекс земледельческих орудий, в дальнейшем типичный для крестьянского хозяйства Северо-Западной Руси [148, с. 123].

Этнический состав первоначального «открытого горгово-ремесленного поселения» с самого начала отличался сложностью. Выделяются славянский, протокарельский, балтийский, скандинавский, саамский компоненты [108, с. 164–193; 84, с. I03J. В домостроительстве ранней Ладоги представлены по крайней мере две традиции: славянские квадратные срубы с печью в углу и скандинавского облика «большие дома», находящие позднее продолжение в северорусской традиции [156, с. 73–74; 205, с. 29–31].

Скандинавские вещи обнаружены уже в самых ранних отложениях культурного слоя. При раскопках Е.А.Рябинина в 1970-х годах на уровне материка найден клад ремесленных инструментов, в том числе – навершие с композицией, которая трактуется как изображение Один а с воронами [191, с. 161–178]. На том же материковом уровне при раскопках В.И.Равдоникаса в 1950-х годах обнаружен обломок скандинавской витой шейной гривны; в одной из древнейших построек – овальная односкорлупная фибула. Эти находки свидетельствуют, что скандинавы входили в состав постоянного населения Ладоги с момента возникновения открытого торгово-ремесленного поселения около 750 г. [56, с. 134–144; 57, с. 112].

В эпоху викингов присутствие норманнов документировано серией находок IX–X вв. Среди них – деревянный стержень (др. – сев. stafr) с рунической надписью первой половины IX в., из 48 знаков («рёкские руны» IX в.). Варианты ее чтения:

I

 
Сверкающий лунный эльф
сверкающее чудовище
будь нифлунгом (т. е. «будь под землей»)
 

(В.Г.Адмонян, Т.И.Сильман)

II

 
Наверху (щита) в оперенье своем
покрытый инеем господин
сияющий лунный волк
прядей плуга широкий путь
 

(Г.Хёст)

III

 
Умер в выси одетый в камень
владетель трупов
сияющий губитель мужей
в могучей дороге плуга (-земле)
 

(В.Краузе)

Магическое заклинание (I) «щитовая драпа», описывающая изображение на щите (II) или хвалебная скальдическая песнь в честь умершего (III), ладожская надпись так или иначе относится к древнейшим образцам древ несеверной поэзии эпохи викингов [140, с. 158–162]. Таким образом, ладожские находки охватывают чрезвычайно широкую сферу славяно-скандинавских контактов, от материального производства до высших проявлений духовной культуры.

Вторая ладожская руническая надпись магического характера (48 знаков на медной подвеске) найдена при раскопках В.П.Петренко в 1970-х годах на Варяжской улице, среди развалин «большой постройки» общественно-культового назначения, разрушенной в конце X в. [166, с. 162–169] и напоминающей по некоторым конструктивным особенностям западно-славянский храм того же времени в Гросс-Раден на р. Варнов (южное побережье Балтики) [388].

В материальной культуре ранней Ладоги органично соединились субстратные, местные финно-угорские, протокарельские «чудские» традиции (в архаичных формах некоторых типов керамики, костяных изделий); привнесенные с волной славянской колонизации балто-славянские элементы (прежде всего металлические украшения); славянская посуда, орудия труда, некоторые виды украшений; скандинавские ремесленные инструменты, вооружение, украшения, орнаментальные мотивы; западные и восточные импорты; наконец, возникшие в результате синтеза всех этих компонентов новые, древнерусские формы.

Расположенная «на острие» славянского расселения в северных землях, в авангарде длительного массового движения, вклинившегося в автохтонные массивы, окруженная различными по происхождению финно-угорскими группировками и при этом выдвинутая к морским просторам Балтики, Ладога стала естественным местом наиболее ранних и глубоких славяно-скандинавских контактов. Взаимодействие этих двух, сравнительно новых для региона, элементов начинается уже в середине VIII в. Поселение первой половины IX в. (свободная усадебная застройка, окруженная разнородными могильниками) сохраняло характер многоэтнического межплеменного центра, который вполне соответствовал складывающейся конфедерации северных племен – словен, кривичей, чуди, мери, веси, находившейся в контакте с варягами и внутренне еще не слишком прочной («въста род на род» [ПВЛ, 862 г.] или «въсташа град на град» [НПЛ, с. 106]) [227, с. 224].

Строительный горизонт поселения середины IX в. был уничтожен пожаром. Вполне правомерно связать эту катастрофу с событиями 859–862 гг., обострением отношений с норманнами, «изгнанием варягов», племенной междоусобицей. Словенская знать (династиям которой, видимо, принадлежат ладожские сопки) в поисках союзников против непокорных племенных сил, равно как и находников-варягов (а в середине IX в. это прежде всего – шведские викинги, базировавшиеся на Бирку), хорошо ориентировалась в ситуации. Она учла общую обстановку на Балтике: обострение конкурентной борьбы между Биркой и Хедебю в 830-850-х годах; перспективность установившихся связей с Фрисландией и другими западными центрами; сложившуюся на юге Балтийского побережья систему сравнительно стабильных славяно-скандинавских отношений. Призвание «князя из-за моря» было хорошо рассчитанной политической акцией. В Ладоге появляется Рюрик «с дружиной и родом своим» (как полагают иногда, sine bus и tru vaering – «его дом и верное воинство» варяжской саги, превращенное затем в имена легендарных Синеуса и Трувора). Межплеменное святилище Белеса после строительства княжеской крепости («сруби город») становится на какое-то время столицей Верхней Руси [186, с. 298; 102, с. 42–53].

Давно обсуждающееся в научной литературе отождествление Рюрика с Рериком Ютландским в своем последнем исследовании поддержал акад. Б.А.Рыбаков [186, с. 229]. В 1963 г. известный славист, акад. Г.Ловмянский детально исследовал хронологию деятельности Рерика на Западе [124]. В свете новых данных, прежде всего – археологических и нумизматических, характеризующих динамику серебряного обращения на Балтике до и после «изгнания варягов» и «призвания князей» историческая канва событий, отраженных в «предании о варягах» ПВЛ восстанавливается теперь подробно и со значительной степенью достоверности [30, с. 90; 84, с. 99–100; 171, с. 64–80]. Примерно столетний период (750-850-е годы) мирных связей завершается обострением славяно-скандинавских отношений и изгнанием «варягов» (свеев) из Ладоги. В ходе развернувшейся межплеменной усобицы ладожские словене в 862 г. обращаются к Рюрику. Этот предводитель викингов к тому времени владел землями в западной Ютландии и на фрисландском побережье, во фризо-скандо-немецко-славянском пограничье; он контролировал водный путь из Северного моря по р. Айдер в Хедебю, а незадолго до 860 г., видимо, покинул Дорестад (который вскоре после этого снова стал добычей викингов). Не исключено, что Рюрик был одним из организаторов блокады Бирки в 850-х годах. Не ранее 864 г. Рюрик с дружиной утверждается в Ладоге в качестве «призванного князя» (что полностью соответствует позднейшей новгородской традиции приглашения князей, с сохранением основных контрольных функций в руках вечевой администрации), а княжеские «мужи» появляются в Изборске, Полоцке, Белоозере, Ростове и Муроме и таким образом восстанавливается территориальная целостность Верхней Руси первой половины IX в.

В 870–873 гг. Рюрик возвращается на Запад и улаживает владельческие отношения с королем Франции Карлом Лысым и Германии – Людовиком Немецким. В Ладоге и Новгороде в это время, видимо, формируется антикняжеская оппозиция во главе с Вадимом Храбрым. Вернувшись, Рюрик сумел расправиться с непокорными и вероятно, в это время вступил в династический брак с одной из представительниц местной знати («Ефанда», по В.Н.Татищеву). Второй период его пребывания на Руси (875–879 гг.), отмечен стабилизацией экономических связей на Балтике.

Рюрика сменил Вещий Олег. С именем его в Ладоге связана «Олегова Могила», центральная, самая монументальная из сопок ладожской «сакральной зоны». Археологи исследовали в ней захоронение по обряду кремации (оно относится к IX в. и, следовательно, не может быть погребением киевского князя Олега, умершего в 912 (или 922) г.). Есть основания видеть в этой величественной насыпи не «могилу», «место погребения», а «Олегов Холм», ритуальное седалище, на котором отправлялись некие общественные и культовые функции.

Предание о смерти Олега в Ладоге, от коня и змеи (атрибуты Белеса!), можно рассматривать как фольклорную редакцию древнего ритуала, в свою очередь воспроизводящего какой-то языческий миф. Воплощение мифа в ритуале и соединение этой сакральной функции с политической и было миссией, обеспечившей Олегу его особый статус: «бе бо Олъг вещий», это был князь-жрец.

В этом случае становятся понятными летописные указания на бездетность и безбрачие Олега, и даже семантика его имени, скандо-славянского Олъг, от др-сев. Helgi – «священный» (ср. просторечные формы «Волъга», «Волх» с еще более прозрачным значением). В нем следует видеть представителя одной из пяти – семи местных знатных династий (стоящих, видимо, и за ладожскими группами сопок, и за локальными святилищами, и за кончанской, боярской, организацией Ладоги и Новгорода). Более столетия (с середины VIII в.) эта славянская знать впитывала и ассимилировала наряду с другими и варяжский элемент. Она заключила союз с Рюриком, и возможно, к одному и тому же роду принадлежали Олег и Ефанда, Игорь, сын Рюрика, и Ольга (в крещении – Елена), его жена, просватанная из Пскова. Скорее всего, именно такие родственные фракции словенских династий в это время господствовали во всех крупных центрах Верхней Руси, именно им принадлежала реальная политическая и экономическая власть.

После смерти варяжского князя носителем политических функций стал князь-жрец, Вещий Олег. Концентрация сакральной, политической, военной и экономической мощи в его руках, реализованная впервые в Ладоге, сделала возможной дальнейшую консолидацию северной федерации племен. Создание межплеменного войска, а затем и успешные походы из Новгорода на Киев, и далее – на Царьград, обеспечили окончательное объединение Древнерусского государства в 882 г. Этими обстоятельствами в период с 750 по 882 г. определяется роль Ладоги в ранней русской истории.

Древнерусская эпическая традиция связала Олега именно с Ладогой. По предположению одного из ведущих исследователей Ладоги А.Н.Кирпичникова, при Олеге здесь были сооружены первые каменные укрепления [186, с. 310–312; 84, с. 104]. В конце X в. (ок. 997 г.) норвежский ярл Эйрик Хаконарссон «разрушил Альдейгьюборг и взял там много богатства» [189, с. 51]. В 1020 г. великий князь киевский Ярослав Мудрый взял в жены дочь шведского конунга Олава Щетконунга, Ингигерд-Ирину, и дал ей во владение «Альдейгьюборг и все то ярлство, которое к нему принадлежит» [Сага об Олаве Святом, 93]. Великокняжеским наместником в Ладоге стал родич Ингигерд, гаутский ярл Рёгнвальд, враждовавший с упсальскими конунгами и вынужденный бежать из Швеции. В эти годы в Ладоге не раз находят приют норвежские конунги-викинги, изгнанные из страны во время междоусобных войн (Олав Трюггвассон, Олав Святой, его сын Магнус). Именно отсюда в 1045 г. начал свое шествие к норвежскому престолу Харальд Хардрада с Елизаветой Ярославной.

Рёгнвальда в Ладоге сменил его сын Эйлив. Другой его сын, Стейнкиль в 1056 г. (после смерти преемников Шетконун-га Энунда и Эймунда) стал основателем новой шведской королевской династии [23, с. 12–13; 121, с. 103–104]. С этого времени Ладога и «ладожское ярлство» становятся предметом шведско-новгородских раздоров. В последней четверти XI в. Ладога подчиняется уже не великокняжеской, киевской, а новгородской администрации. В 1105 г. новгородцы совершили «в Ладогу» (вероятнее, в Приладожье) военный поход, а в 1114 г. ладожский посадник Павел в присутствии князя Мстислава Владимировича заложил в Ладоге крепость «камением на приспе» [23, с. 113, 146; 83, с. 417]. Пятьдесят лет спусти, в 1164 г. крепость успешно выдержала шведскую осаду; отступившие на восток захватчики были разбиты князем Святославом Ростиславичем на р. Воронеге, в южном Приладожье.

Шведская рать направлялась туда, где, видимо, рассчитывала найти поддержку населения, составлявшего основу «ладожского ярлства» и представленного археологической культурой приладожских курганов IX–XII вв. [149–152; 381, с. 132–141]. В основе ее – местное финно-угорское население, с которым обитатели Ладоги (в том числе норманны) установили разнообразные отношения. В X в. на реках Приладожья (нижней Паше, средней Сяси, междуречье Сяси-Паши-Тихвинки) появляются скандинавские поселенцы – посредники пушной торговли. Финно-скандинавский синтез проявился, в частности, в своеобразном погребальном обряде приладожских курганов, имитирующих жилище, с очагом в центре, делением на мужскую и женскую половины, мужскими погребениями – с оружием и женскими – с наборами овальных фибул. Топоним «Колбеки» на южной окраине ареала культуры приладожских курганов (по предположению ленинградского исследователя Д.А.Мачинского, поддержанному ведущим специалистом по этой проблематике В.А.Назаренко) указывает на этноним населения юго-восточного Приладожья IX–XI вв.: «колбяги» русских источников (эта интересная гипотеза об этнической принадлежности культуры приладожских курганов была выдвинута Д.А.Мачинским и обсуждалась на заседании семинара кафедры археологии ЛГУ 9 марта 1984 г. – прим. авт.). В начале XII в., когда устав князя Святослава Ольговича зафиксировал в 1137 г. «окняжение» этой территории и распространение на нее новгородской системы даней и погостов, развитие приладожской культуры прекращается, здесь распространяется общерусский погребальный обряд.

Роль Ладоги в событиях первых десятилетий истории Древнерусского государства весьма значительна. Межплеменной торгово-ремесленный и культовый центр, развивавшийся на протяжении ста лет (750-850-е годы), в середине IX в. выдвигается в качестве столицы Верхней Руси. Со второй половины IX в., однако, центр тяжести сдвигается в глубину племенной области словен ильменских. Одновременно с урбанистическими преобразованиями Ладоги возрастает значение столицы словенского «племенного княжения», Новгорода. Хольмгард наряду с Альдейгьюборгом становится постоянным адресом движения скандинавов, а его название – обозначением лежащей на «Восточном пути» страны «Гардов».

Район истока Волхова, где возник Новгород, занимал ключевое положение в системе водных коммуникаций, на перекрестке Балтийско-Волжского и Волховско-Днепровского путей: примерно из 20 кладов VIII–X вв., найденных в ильменско-волховском бассейне, почти половина сосредоточена в Новгороде и его окрестностях, три из них (807, 811 и 864 гг.) датируются IX в. [157, с. 96–99].

Столица племенного княжения словен ильменских возникла в обжитой и плотно заселенной зоне Ильменского поозерья (вопреки распространенному в археологической литературе мнению об «отсутствии сколько-нибудь значительных поселений», что вызвало к жизни гипотезу о строительстве города киевскими князьями лишь в середине X в.) [100, с. 171–173]. В VIII–IX вв. здесь формируется плотный сгусток открытых и укрепленных поселений, связанных с ними могильников, возникает языческое святилище в Перыни и создаются важнейшие предпосылки для образования племенного центра [158, с. 18–29]. На этих поселениях представлены характерные элементы славянского хозяйственно-бытового комплекса (орудия труда – сошники, косы-горбуши, мотыжка-тесло; оружие – двушипные стрелы; культовый инвентарь – ножи с волютообразным навершием), что свидетельствует о появлении достаточно многочисленной волны нового для этой территории населения [146, с. 24–29]. Погребальные памятники в значительной мере уничтожены, но в окрестностях города зафиксированы сопки, курганный могильник на Волотовом поле, грунтовые могильники [159; 216, с. 92; 36, с. 34–35; 90, с. 89–97].

Некоторые из поселений Приильменья несомненно связаны с обслуживанием водного пути. К ним относится отмеченный в ганзейской грамоте 1270 г. Холопий городок (нем. Drelleborch, ср. скан. trelleborg), упомянутый как последняя остановка перед Новгородом [25, с. 226]. Раскопками С.Н.Орлова, М.М.Аксенова, Е.Н.Носова здесь выявлены слои IX–X вв., найден упомянутый выше клад куфических монет (811 г.), а также комплекс орудий труда IX в. (два сошника, две косы, топор, тесло, пешня, нож, точило, конские удила).

В 2 км вверх по течению Волхова от Новгорода, на острове, образованном прибрежьем Ильменя, правым берегом Волхова и Волховцом, находится Городище (в позднейшей традиции получившее название Рюриково). Результаты его исследований, неоднократно производившихся с 1901 по 1970 г. были систематизированы Е.Н.Носовым, который с 1975 г. начал планомерные раскопки поселения. По его наблюдениям, в IX в. заселенная площадь достигала 1 га, в X в. возросла до 3 га. К 1981 г. в результате раскопок были выявлены и изучены культурные отложения последних десятилетий IX в. В материалах Городища неоднократно отмечались различные категории вещей, характеризующих раннегородскую культуру Верхней Руси, в том числе скандинавские импорты и «вещи-гибриды» [94, с. 45–47]. Городище, которое рассматривается как наиболее значительное из поселений, непосредственно предшествующих Новгороду, в XII–XV вв. было резиденцией новгородских князей [79, с. 10–11].

Поселение на Городище – не единственный возможный предшественник Новгорода середины X в. Ранняя топография города, по наблюдениям исследователей, значительно отличалась от современной. Первые поселения располагались на холмах, позднее снивелированных городской застройкой. Самый высокий холм был занят Детинцем, на особых возвышенностях находились Неревский и Славенский концы [104, с. 179].

Детальная реконструкция процесса образования Новгорода как городского поселения, с выделенным административным центром (Детинцем) и тяготеющими к нему концами, разработана группой ведущих археологов Новгородской экспедиции во главе с В.Л.Яниным [250; 251; 253; 254]. Не все ее звенья пока что находят достаточное археологическое подтверждение, но она позволяет выстроить имеющиеся факты в достаточно устойчивую систему, и наметить перспективы дальнейших исследований. Согласно этой гипотезе, исходным пунктом зарождения Новгорода стали три поселка, разделенные между собою Волховом и кремлевским ручьем, на месте будущих Славенского, Неревского и Людина концов. Во всех трех случаях обнаружены древнейшие уличные настилы X в., а в Неревском раскопе выделен и более ранний «доярусный слой». Основу этих поселков составляли боярские усадьбы, принадлежавшие «потомству родо-племенной старейшины», сосредоточившему в своих руках важнейшие социально-политические функции [251, с. 90]. Консолидация новгородской знати проявилась в строительстве нового «города», центрального укрепления, которое стало административно-культовым и в силу этого – основным структурообразующим элементом городской планировки, городской крепостью, Детинцем (от «Дътьскый» – «младший дружинник»). Резиденция новгородского князя, в известной мере противостоявшего органам боярского управления, находилась за пределами Детинца (собственно, Новгорода) – на Ярославовом Дворище, либо на Городище.

Облик первоначальной селитьбы, состоявшей из гнезд разбросанных по холмам усадеб, окруженных частоколами, с плотно заселенной округой, где на протяжении нескольких километров по Волхову и окрестным рекам (Волховцу, Веряже, Прости, Ракомке) также располагались открытые и укрепленные поселения, объясняет не только название «Новгород» («новый» по отношению к предшествующим разрозненным укреплениям), но и согласуется со скандинавским топонимом Garðar – «Гарды», который, как убедительно обосновала Е.А.Мельникова, первоначально относился к «местности, где кончался прямой (без волоков) водный путь (Финский залив – Нева – Ладожское озеро – Волхов) и потому игравшей особенно важную роль в эпоху начальных русско-скандинавских контактов. Здесь же находилось и скопление поселений, располагавшихся на возвышенных местах, среди болотистых низин, затоплявшихся водой во время паводков. Характер этих поселений вполне отвечал значению, вкладываемому в слово garðr („ограда“, „укрепленная усадьба“) при образовании от него топонимов» [141,с.205]. Позднейшая детализация названия Hólmgarðr, с дополнением Hólm – «остров» могла быть равным образом связана и с «островом» Городища (которое Е.Н.Носов отождествляет с легендарным Славенском), либо с древнерусским топонимом «Холм» в Славенском конце. В обоих случаях симптоматично «переплетение» славянской и скандинавской микротопонимии, отразившее глубину и емкость русско-варяжских контактов, словно перенесенных из Ладоги в Новгород, распространившихся от устья Волхова к его истокам.

Процесс этот практически не отражен в письменных источниках, и восстанавливается только по данным археологии и топонимики. Контаминация летописных и археологических данных (для исследования Ладоги возможная уже по отношению к событиям середины IX в.) в Новгороде достигается лишь на 130 лет позднее. Неревские клады (971/2 и 974/5 гг.) можно связать с событиями 988 г. [255, с. 180–207; 256, с. 287–331], когда Добрыня с киевской дружиной подчинял город власти великого князя Владимира. К этому времени Новгород стал крупным городским центром, с укрепленным Детинцем (где вскоре был воздвигнут деревянный Софийский собор), плотной уличной застройкой Неревского, Людина и Славенского концов, боярскими усадьбами площадью 1200–1500 кв. м.

Название «Новгород», первоначально относившееся собственно к Детинцу, было перенесено на весь этот, огромный для своего времени, развивающийся городской организм. Точно так же за ним закрепилось и скандинавское имя «Хольмгард», под которым он неоднократно упоминается в рунических надписях, песнях скальдов и сагах.

Скандинавские вещи в культурном слое Новгорода обнаруживаются в наиболее ранних его отложениях (включая «доярусный слой»); среди них – фрагмент витой шейной гривны, скорлупообразная фибула (типа ЯП 51 k), различные украшения, христианские крестики. Ряд изделий, выполненных новгородскими ремесленниками, может рассматриваться как «вещи-гибриды», результат взаимодействия традиций скандинавского и древнерусского ремесла. Время бытования всех этих вещей ограничено X–XI вв. в слоях первой половины XII в. скандинавских находок «уже почти нет» [198, с. 181]. Взаимодействие норманнов и славян в среде городского населения (ремесленников, купцов) в Новгороде было значительно менее длительным и интенсивным, чем в Ладоге, где оно продолжалось с середины VIII до конца XI в.

Особый интерес представляют найденные в Новгороде рунические надписи. В слое первой четверти XI в. на одной из усадеб Неревского конца в 1956 г. был обнаружен обломок ребра коровы с процарапанными на нем 32 знаками, из которых более 10 могут быть отождествлены с рунами «датского» футарка XI в. Вторая надпись, на свиной кости, найдена в слое первой половины XI в. в том же Неревском раскопе в 1958 г.; на ней вырезан (сохранившийся неполностью) 16-значный футарк в начертании, характерном для времени «не ранее 900 г.» [140, с. 156–158]. Обстоятельства находок, особенно – второй, позволяют рассматривать их как свидетельство пребывания в Новгороде XI в. варягов, владевших руническим письмом. По сравнению с ладожскими находками, новгородские надписи зафиксировали следующий этап развития рунической письменности, относящийся к поздней эпохе викингов.

Хольмгард неоднократно упоминается в рунических надписях XI в., сохранившихся на территории Скандинавии. Обычно это – место гибели воина, иногда – в составе военного отряда (видимо, нечто подобное наемным дружинам, судьбе которых посвящена «Сага об Эймунде»):

 
Он пал
в Хольмгарде
кормчий
с корабельщиками
 

(Камень в Эста. Сёдерманланд)

В надписи из Шюста (Упланд, Швеция) упоминается olafs kriki – церковь Олава в Новгороде, где погиб (в последней трети XI в.) некий Спьяльбуд [140, с. 113–114; 137, с. 175–178]. Варяжский храм в память конунга Олава Святого, важнейшие этапы жизни которого были связаны с Новгородом, достаточно отчетливо очерчивает верхний уровень славяно-скандинавских контактов. Князья и их дружина – вот преимущественно та социальная среда, в которой и по данным саг, и по сведениям летописи оказывались в Новгороде варяги. Наряду с отдельными боярскими усадьбами, иноземными торговыми дворами, основным местом их пребывания были княжеские резиденции (Ярославово Дворище, или Рюриково Городище). Но политическая структура Новгорода уже в IX–XI вв. существенно ограничивала права князя и его дружины в пользу местного боярского самоуправления. Именно поэтому, несмотря на всю престижность и выгодность пребывания в Новгороде, роль варягов здесь была гораздо менее заметна, чем в Ладоге VIII–IX вв., хотя их количество при этом могло быть временами и значительно большим. Но военные контингента сотен, иногда даже тысяч викингов, готовых получать от новгородского князя «по эйриру серебра», а если его не хватало, «брать это бобрами и соболями» [189, с. 92], не могли стать политическим соперником новгородского боярства, возглавлявшего мощную, выросшую из племенной, территориальную организацию. Тысяче варягов она могла противопоставить до сорока тысяч своих собственных воинов, и, как в 1015 г., этой силы могло быть достаточно для полного контроля не только в северной Руси, но и для успешной борьбы за «великий стол киевский».

Существенным элементом русско-скандинавских отношений, связанных с Новгородом, была установленная при Олеге дань в 300 гривен (75 северных марок серебра), которая выплачивалась варягам «мира деля» вплоть до смерти Ярослава Мудрого в 1054 г. По социальным нормам, реконструированным для Скандинавии эпохи викингов, этой суммы было достаточно для содержания небольшого отряда (в несколько кораблей), способного защищать безопасность плавания в «Хольмском море», Финском заливе (Hólmshaf). Откупаясь от набегов викингов и обеспечивая силами союзных варягов свои интересы на море, новгородское боярство (как и Византийская империя в аналогичных ситуациях) выступало как крупная организующая сила, осуществляющая целенаправленную государственную политику Верхней Руси [186, с. 299–300].

Система отношений, включавшая такой откуп, равно как постоянное содержание наемной варяжской дружины при князе, сложилась, по-видимому, к концу IX в. Отношения в более ранний период развивались в несколько иных формах. Определенная часть норманнов, как и в Ладоге, и в южном Приладожье, влилась в состав местного населения, что проявилось в летописном указании на «людье ноугородьци от рода варяжьска» [ПВЛ, 862 г.]. Приуроченные летописью к 864 г., такого рода славяно-варяжские связи в Новгороде развивались, очевидно, на протяжении всего IX в. Ославянившиеся норманны слились с другими кланами новгородского боярства, и уже в середине столетия политические цели этих варяжских потомков были резко противоположны целям как находников, так и наемников, и даже целям возводивших себя к Рюрику князей.

Славяно-скандинавский синтез в Новгороде, еще в большей степени, чем в Ладоге и Приладожье, проходил при постоянном преобладании местного, славянского компонента. До конца IX в. (эпохи Олега) он, по существу, не влиял на положение в других русских землях. Однако своеобразие политической, экономической (в аспекте внешних связей), культурной жизни Верхней Руси, в значительной мере определялось длительным, на протяжении последних десятилетий VIII, всего IX, X и XI вв. взаимодействием славян и скандинавов. Эти отношения прошли сложный путь: от первых, эпизодических контактов дружин воинов-купцов, продвигавшихся по неведомым еще водным путям в глубины лесной зоны северной части Восточной Европы, к совместным поселениям на важнейших магистралях, в окружении автохтонных финских племен; затем – к социально-политическому партнерству наиболее активных общественных групп. В этом сотрудничестве перевес неизбежно оказывался на стороне словен ильменских, опиравшихся и на ресурсы собственного племенного княжения, и на поддержку родственных образований в соседних областях. Часть варяжской знати либо слилась с местным боярством, либо вошла в состав отчасти противостоящего этому боярству, но в целом – служащего его интересам военно-административного аппарата (князь с дружиной). Именно к этому аппарату примыкали в дальнейшем новые контингента варягов, выступавшие на Руси в качестве наемных дружин. Традиционные, на протяжении трех столетий связи обеспечили их развитие на новом уровне – княжеско-династическом, отразившемся в художественных произведениях феодальной культуры. Именно поэтому Новгород – Хольмгард, как ни один другой русский город ярким и сказочным вошел в тексты скандинавских саг.