Текст книги "Том 3. Новые времена, новые заботы"
Автор книги: Глеб Успенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)
В один из первых дней после моего приезда в городок, когда мы, отобедав, отдыхали – один в одной, другой в другой комнате – и когда в доме, на дворе и на улице царствовала невозмутимая тишина, в пустом зале вдруг раздался голос:
– Иван Иваныч, а Иван Иваныч!
– Что вам? – отвечал мой приятель из своего кабинета.
– Да мне бы два словечка хотелось…
Говоривший, по-видимому, стоял на улице или на дворе и говорил в отворенное окно.
– Что такое, какие словечки? – шлепая туфлями и направляясь к окну, говорил мой приятель. – Здравствуйте, отец дьякон! – Какие словечки?..
– Доброго здоровья!.. Да я было хотел…
– Вы вот что скажите прежде всего, – перебил его Иван Иваныч: – бросили вы пить или нет и принимаете ли железо?
– Бросаю…
– Бросаете? Прекрасно… А железо?
– Да вот я об этом и хочу с вами потолковать.
– Что же такое?
– Да вступает ли?
– Что вступает ли?
Как ни прискорбно, а надо сказать, что приятель мой, попав в такую непроходимую глушь, как этот несчастный городок, и видя постоянную бедность и невежество самые поразительные, стал чувствовать себя и по своим знаниям и по средствам неизмеримо выше всего этого люда и усвоил себе некоторую покровительственную развязность в обращении со всем этим народом. Не знаю, виноват ли он в этом.
– Что такое, – продолжал он, усаживаясь у окна: – что такое «вступает»? Что вы тут толкуете? Куда «вступает»?
– Да железо-то… Точно ли, мол, вступает в это… как его?..
– В кровь, что ли? В организм?
– Вот-вот… в это самое… Точно ли, мол?..
– Ах, отец Аркадий, или как там вас, отец вы или кто, уж не знаю… Сколько раз я вам говорил – да! да! вступает! И именно вступает в кровь! За каким же чортом, спрашивается, я вам его прописывал? Ну, скажите ради бога, за каким чортом?
Отец дьякон кашлянул.
– Вы, – продолжал доктор, отделяя каждое слово, – вы пили, кровь у вас теперь – не кровь, а сусло… Понимаете?.. Сусло, а не кровь!..
– Позвольте, – перебил дьякон. – Господи помилуй! Да разве я об этом? Конечно, пьешь… Да нешто я об этом? Сусло! Я и сам знаю, что сусло.
– Ну так что же тут, о чем же тут разговаривать? Принимайте железо – и все!
– И, то есть, уж в самый корень вступит?
– Я не знаю, что это за корень… Вам куда надо-то?
– Да по мне бы в самую настоящую точку…
– Еще куда?.. В корень, в точку, еще куда?
– То есть чтоб в самую, например, в жилу?..
Дьякон ждал ответа.
– Знаете, что я вам скажу, отец дьякон, – довольно строгим тоном заговорил доктор. – Так говорить нельзя… Помилуйте! Да этакого разговора сам чорт не разберет… Что это значит – в самую точку? Где самая жила, а где не самая? Ведь это – просто чорт знает что такое! Что такое вы говорите?..
Дьякон и сам засмеялся.
– Чорт ее знает в самом деле, плетешь языком невесть что!..
– Ей-богу, ведь это невозможно!.. В точку да в жилу…
– Ха-ха-ха!.. – хохотал дьякон.
– Ей-богу, невозможно!..
После незначительного молчания, во время которого доктор, надо думать, смягчился, разговор возобновился вновь.
– Я вам говорю, – начал доктор спокойно и категорически: – железо вступает в кровь! раз!
– Так!
– Поправляет и укрепляет нервы!
– Два! – тоже категорически отчеканивал дьякон. – Далее?
– Да чего ж вам еще?
– А в душу?
– Что в душу?
– Да в душу-то вступает ли?
Этот вопрос снова как будто встревожил доктора.
– Знаете, батюшка, что я вам скажу… Мне кажется, что вы – большой охотник разговаривать! Вы сначала попробуйте – перестаньте пить да полечитесь, а потом и увидите, что будет с душой…
– И возобновляет?
– Нет, отец Аркадий, это невозможно! Это… Это… Так вы хотите, чтоб я вам душу возобновил, что ли? Так? Да?..
Доктор, очевидно, озлился.
– Да какой же мне, помилуйте, – тоже, по-видимому, ощетинившись, заговорил дьякон, – какой мне расчет там нервы эти самые, ежели оно не попадает в самую точку?
Доктор бегал по комнате в очевидном гневе и молчал.
– Никакого мне нет расчету его пить, ежели оно только обапола болезни ходит, там, в эти в нервы в разные, а в самую, значит, суть-то – и нет!..
– Нет! Ради бога, оставьте! Я не могу. Я не могу больше разговаривать так… Делайте, что хотите.
Дьякон замолк и кашлянул. Взволнованный приятель мой, большими шагами ходивший по комнате, вдруг повернул в мою и проговорил:
– Как тебе нравится такого рода разговор? Слышал?
– Да, – отвечал я. – Кто это такой?
– Не в том дело, – перебил меня озлобленный друг, – но представь себе, какова пытка каждый божий день слушать объяснения в таком роде: «нельзя ли в самую жилу», «не пущает» и так далее. Извольте их лечить!.. У одного не пущает, у другого какой-то, изволите видеть, растет в сердце горох… Что такое? Что за чертовщина? а это – порок сердца… так в Москве сказали, – горох, говорят…
Нечего сказать, любит провинциальный деятель, поймав терпеливого слушателя, порассказать о своем самоотвержении, терпении и о множестве других достоинств, которых не видят и не ценят. Добрые четверть часа слушал я эту похвалу собственным достоинствам моего приятеля, излагаемую им в виде фактов невежества окружающих, – невежества, переносимого им вот уж пятый год и за такое ничтожное жалованье (и об этом была речь). Наконец он как будто устал, потому что остановился.
– Ты спрашивал кажется, кто это такой? – вспомнив мой вопрос, переспросил он и, принявшись возиться с своими карманными часами, заводить их, прикладывать к уху, продолжал: – это какой-то сельский дьякон. Теперь он под судом за что-то. Кажется, за пьянство – хорошенько не знаю. Когда мне с ними пускаться в откровенность? Н-ну, знаю, то есть по крайней мере слышал, что жена ушла от него и, кажется, где-то учится в родильном доме или что-то в этом роде. Потом отлично знаю, что пьянствует и поминутно лезет с разными нелепыми разговорами, с точками с разными да с жилами. Надоел он мне ужасно!
– Иван Иваныч! а Иван Иваныч! – робко послышался опять голос дьякона.
– Как? вы еще здесь? – совершенно утихнув и успокоившись, изумился доктор и пошел в залу. – Что вы тут делаете? Я думал – вы уже ушли.
– Не сердитесь бога ради, Иван Иваныч! Что ж такое! Мне надо разузнать, в чем дело…
– Я вовсе не сержусь, – мягко заговорил Иван Иваныч, – а повторяю вам, что так нельзя говорить, и всякий вам скажет то же.
– Ну, я больше не буду. Следовательно, на том дело стало – принимать?
– Что такое?
– То есть железо-то, принимать, стало быть?
– Конечно, принимать…
– Превосходно! Стало быть, так и будет. Только я вас еще хотел спросить об одном, – робко прибавил дьякон.
– Сделайте милость, спрашивайте.
– Изволите видеть, – тихо, убедительно заговорил дьякон. – Теперь вы говорите порошки там, нервы, например, органы и все этакое – ведь это физика?
– То есть как физика? Я не понимаю, что вы хотите сказать?
– То есть материя, но не дух, вот как я думаю?
– Порошки-то не дух?
– Не порошки, а, например, все прочее, весь состав?
– А-а, ну хорошо, ну материя.
– Изволите видеть… даже и в «Русском слове» не сказано прямо так, что, мол, это все одно… Ежели бы так, то взять палку – вот тебе хребет, обмотал бечевкой – нервы, еще чего-нибудь наддал – и хоть в мировые посредники выбирай: только шапку с красным околышем одеть…
– Ишь как у нас отец дьякон-то! Остроты отпускает!
– Да ей-богу, ежели так-то.
– Продолжайте! продолжайте… Н-ну материя? Ну?..
– Ну, а дух, я говорю, следовательно – часть особая, изволите видеть?
– Положим, особая. Далее?
– А далее, вот я и сомневаюсь, чтобы оно на пользу было… например, для духа…
– Это, кажется, вы опять начинаете старую песню? – перебил Иван Иваныч и, должно быть, так ясно выразил нежелание слушать эту песню, что собеседник его почти тотчас же и во всю мочь своего голоса заговорил:
– Нет! Ей-богу, нет! Иван Иваныч! Сделайте одолжение! не о порошках…
Он как будто останавливал этими торопливыми и крикливыми фразами намеревавшегося уйти доктора.
– Как не о порошках? Ведь опять договорились до того, что «вступает» и так далее?
– Перед богом, не об этом! Куплю, ей-ей куплю, сию минуту…
– Так об чем же в таком случае? Я, ей-богу, вас не понимаю.
– Два словечка! Позвольте, дайте мне досказать, я сию минуту объясню вам. Сделайте ваше одолжение!
Коротко и резко стукнул стул: доктор, очевидно, сел и решился слушать.
– Как материя, – с расстановкою и тоном отвечающего, на экзамене ученика начал дьякон, – как материя имеет на свою пользу разные специи, так равно и дух их имеет…
И замолк.
– Все?
– Все.
– Очень приятно, по крайней мере коротко.
– И так как… – начал было дьякон тем же тоном.
– Да ведь все?
– Только еще полслова! Сделайте ваше одолжение! то есть чуть-чуть… И так как для тела, следовательно, есть разные порошки или там примочки, то для духа они пользы не дают. То, следовательно…
– То что то?
– То, что дух имеет свои, например…
– Примочки?
– Примочки не примочки, а тоже средства… Порошки для тела, а для духа – надо другое… Вот какое дело! Я, как перед богом, вам говорю, сейчас куплю железа этого, а для духа-то нет!..
Надоело ли доктору слушать все это, только он на этот раз не придирался к собеседнику, а довольно кротко сказал:
– Что ж такое для духа, по-вашему, надо?
– То-то и мудрено – «что»? Об этом-то и разговор.
– Ну, об этом вы посоветуетесь с кем-нибудь другим, я тут уж – пас!
– С кем же мне советоваться? Да тут во всем городе ни один человек не знает, что у него есть дух и есть тело… Им бы только жалованье получать… Мне спрашивать об этом некого…
– Ну, и я вам тоже не могу помочь.
– А чтение, например? Как вы думаете?
Доктор барабанил пальцем по подоконнику и молчал.
– Ежели, например, основательное чтение?.. Ведь, я думаю, оно восстановляет? а? как вы думаете?
– Конечно… – совершенно рассеянно отвечает доктор.
– Ей-ей? Я так и думал!.. Порошки – для тела, книги – для духа? Да, пить перестану?
– Это-то самое было бы лучшее…
– Ей-ей, перестану. Будь я проклят! Вот как! А? как вы думаете? И порошки, например, и чтение, ан, может быть, и восстановится?
– Очень может быть! – вовсе не интересуясь этим разговором и думая о чем-то другом, пробормотал доктор.
– Ей-богу? Ну, и отлично!.. Иван Иванович! будьте отцом родным! батюшка! – жалобно заговорил дьякон.
– Что такое?
– Одолжите книжечек! Сделайте милость!
– Какие есть, берите, хоть сейчас…
– Я сейчас, и железо сейчас…
– Заходите.
Скоро в комнату вошел тщедушный, худенький человек, в истасканном подряснике, и робко, на цыпочках, направился вслед за Иваном Ивановичем в его кабинет; проходя залом, он обернулся в мою сторону, и я увидел прежде всего крайне странные, не то восторженные, не то испуганные, даже сумасшедшие глаза, ярче всего выдававшиеся на худом, бледном, еще не старом лице, с жидкими длинными белокурыми волосами и маленькой бородкой, которую он постоянно щипал, пробираясь на цыпочках в кабинет. Тщедушное, робко согнувшееся тело, это больное, испуганное лицо и глаза, полные чего-то пугливого и неопределенно оживленного, производили впечатление чего-то жалкого и хилого.
– Вот все, что есть, выбирайте!.. Вам какие книги надо? – спрашивал мой приятель, когда они очутились в кабинете.
– Да мне бы пофундаментальнее.
– Ну, вот, выбирайте… Вот журнал не хотите ли?
– Нет, это все мимолетное.
– А вам надо не мимолетного? да?
– Да уж, что-нибудь по… того, поздоровей.
– Поздоровей?.. – роясь в книгах, болтал доктор: – поздоровей вам? Не хотите ли взять вот Шлоссера: это, я думаю, будет довольно здорово…
– Это что такое – Шлоссер?
– История.
– Сделайте милость, это мне в самый раз…
– Ну, так вот и берите…
– Мне бы только, Иван Иваныч, уж с самого начала… что-нибудь…
– Да вот, что тут? «Греки»… вот тут с самого начала…
– Очень вам благодарен… То есть, как вы говорите – с самого начала? С самого начала только греческая история?
– Только одна греческая… А вам что же?
– А раньше греков нет ли чего?
– Разумеется, есть. Вот история Индии… Это раньше греков.
– А еще чего не было ли раньше?
– Уж я, ей-богу, не знаю… Да зачем вам?
– Да мне бы хотелось уж, чтобы начать, например, с самого корня…
– Опять самые корни?
– Да ей-богу, Иван Иваныч, что ж мне хватать верхушки? Уж ежели поправляться, так надо как следует… Вновь… С самого, например, с кор… с корня… Что вы смеетесь? Ей-богу, право… Что ж так-то?..
– Да так, так… Только я не знаю, что ж бы такое?.. Не хотите ли «до человека»?
– Это – книга такая?
– Книга… Понимаете – до! Уж тут самый корень.
– Вот, вот, вот! – как-то даже сладострастно зашептал дьякон: – до! Это самое и есть – «до» всего еще?
– То есть до всего на свете!..
– Ну, ну, ну… Это мне и надо… С самого…
– С самого, с самого! – Нате, берите!
– Ну, дай вам бог здоровья… Сейчас примусь! Вот это мне и нужно…
– Очень рад.
– Очень вам благодарен! А то что ж мне, ей-богу, – журналы там?.. Мне уж надо все наново… Иначе что ж так-то? Уж ежели…
– Ну, ладно, ладно!
Поблагодарив и бормоча все то же, то есть, что «ежели поправляться, так надо не как-нибудь», – дьякон поспешно, с явным намерением сейчас же приняться за дело, вышел из кабинета, перебежал зало и направился к бане, держа под самым носом развернутую книгу.
– И представь себе, – заговорил приятель, вновь появляясь в моей комнате: – ведь такие разговоры у нас с ним идут чуть не каждый божий день… «А вступает ли?», «а что душа», «в душу» – чорт знает что… Часа по два битых тиранит меня, а кончится ничем… В тот же вечер напьется и наделает разных гадостей.
– Он какой-то чудной!
– Пьет… куролесит, – дела расстроены, да и жена бросила, – ну вот и хочет «все вновь»… То порошками, то книжками… Да изволите видеть, чтоб в самую жилу… в точку… Надоело. А что, не пойти ли нам погулять?
Скоро мы отправились за город и воротились очень поздно. Был душный летний вечер. Во время нашей долгой загородной прогулки меня не покидала мысль об этом бедном человеке, думающем вылечить свою душевную боль книгами и порошками. Что это за душевная рана? Что это за боль? Как? откуда нанесло ее на беднягу? Все это очень занимало меня. Я решил непременно найти случай поговорить с ним, расспросить его.
III. Вечерком в глухом уголке. – РассказДва или три дня, следовавших за разговором под окном, я почти не видал дьякона. Он сидел в своей бане, должно быть прилежно занимаясь чтением сочинения «до человека», сидя до поздней ночи, и только раз или два во все эти дни, и то на минуту, подбегал к окну спальни моего приятеля, чтобы задать вопрос и уйти…
– Хелиасты, Иван Иваныч, что такое? – спрашивал он.
– Хелиасты?
– Вот тут сказано: «так же, как тысячелетнее царство для хелиастов…»
– То есть как же это «так же»? Надо прочесть всю фразу…
Дьякон прочел какой-то очень сложный период, спотыкаясь на каждом шагу, – точно плелся он без дороги по какому-то изрытому полю, не зная, что сзади, что впереди…
По прочтении этой фразы доктор принялся соображать, а дьякон стоял и ждал молча…
– Чорт ее знает! – наконец произнес мой приятель. – Да вы это просто пропускайте…
– Ну уж что ж это – пропуск.
– Ну, я не знаю… Читайте дальше, там будет видно…
– Гм! – сделал дьякон, помолчал и пошел.
В другой раз он поймал Иван Иваныча в ту самую минуту, когда тот совсем было ушел на практику.
– Вот, – прямо начал он, входя и держа раскрытую книгу: – «или, почему взрослое животное лучше новорожденного?»Почему, Иван Иваныч?
– Что такое? Какое животное?
– Вообще, тут сказано, например, так, что яйцо, например… да вот: «или, что лучшего в новорожденном животном?..»
– Дайте сюда книгу! Где это?
Дьякон подал книгу, указал и ждал.
Минут пять читал Иван Иваныч указанное место, перевертывая страницы и вперед и назад, и, наконец, сказал:
– Ведь я так не могу – выхватить прямо из середки и объяснить. Чорт его знает, что это такое? Так нельзя!
– Гм! – опять сделал дьякон.
– Я должен прочесть по крайней мере несколько страниц, чтобы знать… Яйцо какое-то!.. Вы придите завтра, после обеда, мы прочтем.
Дьякон помолчал, перелистовал несколько страниц и задал было еще вопрос:
– А что вот еще означает «комбинация форм»?
– Не теперь, – перебил доктор. – Я сейчас ухожу. Приходите завтра на целый вечер, мы всё это разберем.
– Ну ладно… Уж и трудно же написано!..
– Ничего, после!.. – торопясь уходить, говорил Иван Иваныч. – Приходите.
Дьякон помолчал, повертел страницы и пошел, сказав, впрочем, что придет, «непременно придет».
В назначенный для ученого разговора вечер произошло, однако, совсем не то, что должно было произойти. Отправившись по обыкновению за город, мы совершенно забыли, что «сегодня вечером» должен прийти дьякон, и спохватились только тогда, когда на дворе была почти ночь.
Спохватившись, мы торопливо пошли домой.
В комнатах нашей квартиры было темно, окна отворены, и со двора доносился какой-то шум.
Оказалось, что «ругаются»!
В будничной жизни глухого русского уголка нет, как мне кажется, других более тягостных минут в течение целого дня, как те, которые определяются словами «посидеть вечерком на крылечке», «отдохнуть вечерком», словом – побыть так,ничего не делая, несколько вечерних часов. Везде, где есть настоящая жизнь, хоть и трудная и неприглядная, в самых глухих уголках европейских больших городов, на каторжных фабриках, вечер – действительное время отдыха, потому что день – действительно время тяжелого труда, время устали, и как ни труден этот рабочий день, но вечер весел или по крайней мере тих… Совсем не то в глухом русском уголке. Притворяяся по чьему-то приказанию городом, уголок заставляет невольно притворяться все, что ни живет в нем. Притворяется начальством – исправник и все чиновное, все распоряжающееся притворяется потому, что не над чем в сущности начальствовать и нечем распоряжаться. Притворяется учитель, знающий очень хорошо, что наука его плоха и проку от нее мало, и т. д. И вот все это, не могущее по совести не сознать, что прожитый день был – «одна канитель», «помаявшись» этот день кое-как, чувствует вечерком, когда прекращается эта «тягота маяты», потребность облегчить душу от ига призрачной деятельности, призрачной жизни… Повсюду – тихо, везде заперты ворота и ставни, нигде не видно огня, и кажется, что глухой уголок спит мертвым сном. Ничуть не бывало – напротив: везде в темных спальнях, на «крылечках», куда обыватель выполз «посидеть» после ужина, идет шопотом, во имя потребности облегчить душу, сваливание душевной дряни друг на друга… «Завез в какую гибель! – шепчет молодая жена. – Да что это? Да лучше я в монастырь уйду. Али у меня женихов не было?»… «А из-за кого бьюсь? Из-за вас, чертей, все ж и бьюсь-то!.. Был бы я один, – сердито шепчет отец семейства, – так стал бы я тут торчать, в этакой пропасти?» Там, в темноте, кто-нибудь пьет и проклинает свою участь; в другом темном, как смоль, углу кто-нибудь пьет и молчит… И везде за этими запертыми ставнями, в темных душных спальнях, под темным душным небом, на крылечках уездный люд пилит друг друга, пилит тихо, чуть слышно, как чуть слышно зудит пила, которою перепиливают человеческие кости.
Вот именно такого рода «отдохновение» происходило и на нашем дворе, где на крылечке отдыхала после ужина вся подсудимая семья госпожи Антоновой… И увы! в общем шипенье этих зверей друг на друга громче всех раздавался голос дьякона, голос, в котором не было ни тени недавнего подобострастия и робости. Напротив, нагло, грубо и до последней степени пьяно звучал он теперь, ругательствами обрушиваясь на всех и на вся.
– Что это? – заслышав знакомый голос, произнес Иван Иваныч, появляясь в моей комнате. – Пьян?
Чтоб убедиться в этом, он стал прислушиваться. Дьякон ругал госпожу Антонову и зятьев, благочинного, свою жену, книги, журналы, словом – все, в ужаснейшем, невообразимом беспорядке осаждавшее его пьяную голову…
– Акушерство! – кричал он… – Акушерство! Нет, взять бы хорошую дубину… Как-кая силоамская купель, скажите пожалуйста!.. Эх, вы-ы… акушерки!..
– Отец дьякон! – перебил его речь Иван Иваныч. – Вы что ж это? Опять?
– Да! – твердо и вызывающе отвечал дьякон.
– Отлично!
– Превосходно! А вы полагали, что дурака нашли? Перед обедом и перед ужином по порошку?.. На-ко – вот, съешь!..
Сконфузило это Ивана Иваныча. Он так и не ответил ему ни слова, а стоял и молчал.
– Эх вы-ы, – продолжал между тем дьякон, – ученые! Что ни спросишь – ничего не знаете… Какого вы чорта смыслите? Порошки… Дубье вы со всеми вашими книгами. У человека душа болит, а вы, прохво…
– Затворите окно! – сказал Иван Иваныч, очевидно совершенно разгневанный. – Пусть его! Это постоянно… А завтра опять приплетется…
Долго за запертым окном слышался голос ругавшегося дьякона… «Эх вы, акушерки-молодки…» «Порошков бы вам, ворам, принять железных, авось вы перестанете красть…» «Хелиасты поганые!» «Почитай-ко, что у Бокля сказано, – свинья!» «Ох, если б Бисмарк вас распалил!»
– Только уж больше я с ним разговаривать не буду! Нет! – говорил Иван Иваныч. – Нет, это мне надоело…
На следующий день, как того ожидал Иван Иваныч, готовившийся отделать дьякона за вчерашнее, последний не показывал глаз. Не было видно его и вечером, причем семейство Антоновой ругалось одно, собственными средствами. И только через два дня, вечером, я снова увидел его.
Он был худ, еле жив, грустен, болен. Долго сидел он молча, на приступке дверей своей бани, не отвечая ни одного слова на остроты, направленные из полчища отдыхавших на крылечке подсудимых, хотя последние, видя, что он совершенно бессилен сегодня, направили на него весь запас ненависти, которую должны бы были сегодня израсходовать друг на друга. Вследствие этого обстоятельства они были очень веселы.
– Принять бы и мне порошок! – говорил кто-то на крыльце: – авось меня из-под суда освободят…
– Что ж: попробуй. Вон отец дьякон принимает… говорит – совсем, говорит, поправляюсь…
– Да, ловко он третьего дня поправился!..
– Не ту положил препорцию… Надо бы полштоф – и порошок, полштоф – и порошок. А он полштофов-то выпил штук шесть, а порошок-то один… Вон оно и…
– Да-да-да! А то бы и ничего?
– Чего ж лучше! Вполне облегчает… Даже так, что и жена опять возвращается к мужу…
– О-о-о! Какое чудесное лекарство…
– Не веришь! Ей-богу!.. Отец дьякон! Сделайте милость, скажите… Что ежели, например, заняться чтением и, например, штофа четыре?..
Смех не дает говорить. Долго хохочут. Дьякон молчит и трет лоб.
– А что, супруга опять же к вам возвратится?
– Чего-с? – сиплым голосом спросил дьякон.
– Супруга, говорю, возвратится к вам?
– А зачем ей в этом хлеву быть, позвольте узнать?
– Вы, значит, это ее колотили, чтоб она в хлеву не была?
– Значит, из хлеву гнали по шее-то ее?
– Да замолчите ли вы, мерзавцы, наконец? – вне себя вдруг больным, надорванным голосом заговорил дьякон, вскакивая. – Что это такое? Когда меня господь вынесет отсюда!.. Господи! Бил, бил я! Мерзавцы этакие! От этого я и боле-ен! О-о! господи! Да это – омут!
Хохот не прекращался. Омут чувствовал, что он – действительно омут, и, сознавая в себе это качество, был безжалостен.
– Колотит жену по шее, а сам болен! Какая удивительная болезнь!
– О, господи! Изверги!..
– Ха-ха-ха…
– Отец дьякон! – не вытерпел я. – Подите сюда, пожалуйста!
Участие постороннего человека сразу прекратило сцену. Омут ужасно пуглив; заслышав чей-то чужой голос, увидав чье-то постороннее вмешательство, он сразу струсил, притих и помаленьку-помаленьку стал расползаться.
– Это вы животные, – кричал дьякон, направляясь ко мне: – не понимаете, что вы – свиньи, я-то знаю!.. Вот уж именно животные… Да помилуйте, – торопливо вбегая ко мне в комнату, весь бледный и дрожащий, продолжал он: – помилуйте! Я и болен от свинства; от чего ж это я лечусь-то, как не от свинова элементу? Господи помилуй! Да не только бил, невесть что творил! Вспомню только – и моря водки мало, чтоб залить это… А они, негодные, еще разжигают…
– Отдохните, отец дьякон! Сядьте!.. – сказал я.
– О господи… Я и не поздоровался!.. Да что! Совсем пропадаю… Ей-богу… Ничего не поделаешь!
Он сел к столу, устало наклонив голову и тяжело дыша.
– Что ж такое?
– Да совести ужасть сколько надо… а душа-то у нашего брата свиная, вот и разрываешься на части!.. Это зачем я порошки требую? все для этого!.. И книжки тоже, все для того же…
– Для чего?
– Да душу-то хочу свою из свиной в человечью обратить… вот для чего!.. Ну и начнешь… Индия, обезьяны какие-то… горшки подземные… нет, не убавляет свинова элементу!.. Примешься лечиться, пьешь-пьешь, и перед обедом и после обеда, и вдруг пожелаешь сделать гадость – ну и кончено, и все бросишь и… вон как третьего дня – напьешься и проклянешь всех… О-ох! Странное дело – совесть!.. И сколько она теперешнее время народу ест!.. Страсть!
– Как теперешнее время, а прежде?
– Прежде этого не было. Это только теперь стало.
– Будто?
– Верно вам говорю. Что такое новое время, позвольте узнать, как по-вашему?
– Говорите – вы!
– По-моему так – правда во всем, чтобы по чистой совести, вот!.. а прежнее – кривда, кривая струя… вот как… Ну и помираешь!..
– Почему же?
– Да не прям, а крив, и душа крива, и совесть – туда-сюда… и к свинству любовь…
– Будто любовь?
– А то что же! И я это все вижу и ничего сделать не могу… А отчего? От совести! Совесть проснулась в душе и, как ключ под навозной кучей, развезла эту кучу по всему двору, стало все расползаться – грязь! Умирай! И мрут, страсть как мрут…
– Отец дьякон! – перебил я его. – Не можете ли вы рассказать мне, как все это случилось с вами?
– Как случилось? – переспросил он и задумался. – То есть как совесть-то проснулась и как куча-то расползлась?
– Да! все, что было с вами!
– То есть вообще про болезнь?
– Ну да!
– Извольте! Видите, как я заболел-то… Видите, как… Надо вам сказать, что случилось это со мной годов пять тому назад. Был я в то время не таким прохвостом, как теперь, не пьяницей, не распутником, не запрещенным, был я тогда как следует быть отцу дьякону: степенно, солидно ходил в рясе, имея молодую, здоровую жену, и читал с полным удовольствием многолетия – словом, жил и во сне не видал стать пропащим человеком… Было у меня в детстве, в семинарии, когда я был мальчиком лет семнадцати, было у меня что-то грустное, тяжелое на душе, что-то как будто саднило… Тянуло меня куда-то прочь; но что-то другое, чего я еще не знал и что потом оказалось свиным элементом, держало и не пускало… Саднило, говорю, от этого на душе, и так даже было однажды, что купался я, схватила меня судорога, пошел я ко дну и думаю: «вот-вот этого мне… как хорошо – не жить!..» Ну вытащили. Помню, принесли меня на квартиру чуть живого – и, как на грех, в ту самую минуту приехал из деревни мой отец, тоже дьякон, старый, престарый… Как увидел я слезы его (когда он узнал, что я тонул), как представил я всю его жизнь, с пирогами, крестинами, со всеми мучениями его ни с чем не сообразной жизни, мне стало так совестно – что я хотел умереть, что и сказать не могу. И не то, чтобы жить мне захотелось или жалко стало отца, – нет: у меня только перестало саднить на душе и перестало меня тянуть куда-то, и мне представилось, когда я припомнил жизнь отца, что и мне почему-то нужно тянуть ту же лямку, что она для меня почему-то неизбежна… Мне стало покойно, и я стал тянуть эту лямку… Первым долгом женился я так, кой-как; любви тут не было никакой, а свинство было. Когда я увидал невесту – мне не понравилось ее лицо. Какая-то тень мечтаний зашевелилась у меня в голове: не такую невесту представлял я своею… Но это было не долго… «У нее дом!» – сказали мне, и мне стало легче… И стало мне легче, и пробудилось во мне что-то еще: не понравилось мне у невесты лицо, глаза, но стали нравиться мясистые плечи, шея белая и толстая… Я вам говорю уж все по чести.
– Пожалуйста…
– Уж что ж… Я даже не говорил с ней, а уж чувствовал, что могу обнять ее, и – что-то жадное приятно текло в крови… словом, свиной человек преоборол и победил… Это – первое. Второе явление свинова элементу было в посвящении в дьяконы, и тут на первом плане более важным и существенным казались мне такие вещи, как то, что мне достанется «дом» и «сад», что доход хорош, чем то, чт оналагает на меня сан, чем мои нравственные обязанности… Помню, когда посвящали меня, мне пришло в голову: «Не грех ли это? Не бессовестно ли?» Но дом, да сад, да жирный бок жены… он представлялся мне во время посвящения, в церкви… упругий, молодой бок эдакий, – и сомнения исчезли… Видите, как было мало совести-то у меня! Да у всех-то больше ли ей было? Все, что жило тогда вокруг меня, было воспитано уважать дом, землю, деньги больше, чем правду своей души… «По крайности дом, по крайности деньги», – говорил всякий, оправдывая какой-нибудь глубочайший проступок против своей совести. И никому это не казалось удивительным. Теперь пошло как раз навыворот… Ну, да что… буду рассказывать, как было!.. Вот как попрал я таким манером свою совесть-то, стал я жить поистине припеваючи. Правда, когда я ехал с молодой женой после посвящения в село, – случилось со мной что-то вроде прежнего: засаднило будто опять. Оглянулся я так-то на нее (сидели мы в телеге) и думаю: зачем? Хочу сказать ей что-нибудь – и вижу, что нечего… потому что совсем чужой человек со мной сидит… Хотел подумать об этом, тяжело как-то стало, страсть как тяжело, заломило во всех суставах… взял и обнял ее… и легче… Это случилось только раз… А потом, как только приехали, устроились, все пошло как по маслу. Мой начальник – отец Иван, священник – сильно успокоил меня и сразу установил меня на настоящей точке… Руб, гривенник, «бумажка» – словом, деньги во всех видах и качествах; это был его бог, это была его подлинная вера, надежда, любовь и софия-премудрость – всё! Он, отец Иван, есть не более, как кошелек, – я думаю, он и сам так представлял себя, – кошелек одушевленный. Это был кошелек, да и сам он если не считал себя кошельком, то не отказался бы от этого прозвания, а вся вселенная, все, что есть между небом и землей, все это не более, как вместилище разного рода крупных и мелких денег, которые частью должны перейти в кошелек отца Ивана. И как только какая-нибудь монета, вращавшаяся во вселенной, попадала к нему, он был счастлив и доволен, и цель его жизни поддерживалась как нельзя лучше. Любо было смотреть на его маленькие глазки, когда в руках его оказывался руб, гривенник… Он сам был маленький, грязненький, толстенький и неряшливый человек; но когда ему попадала бумажка, все грязцо и сало и масло, которыми он был пропитан и пахнул, таяло, сверкало и расплывалось от тепла душевного. Уже одна эта искренняя радость при виде денег необычайно успокоительно действовала на меня: миросозерцание делалось определенным, особливо если принять в расчет, что разговоры отца Ивана, разговоры искренние, без сомнений и колебаний, тоже были исключительно о деньгах и действовали поэтому не менее сильно… «Вот он червь-то!» – говорил он, пряча рубль, полученный с мужиков за молебствие против червя, и, добродушно улыбаясь, звонким поворотом ключа запирал его в столик. И мне было так легко, когда я глядел на него в это время. В самом деле, что же могло выйти из всей истории о черве? Кто прав в ней? Мужики ли, которые служили молебен, или отец Иван, запиравший рубль? Разумеется, он… Я теперь ни за что, кажется, не сумею пересказать вам, как он изощрил свой ум на то, чтобы знать, видеть, где, и как, и у кого можно получить копейку… И как он был приспособлен достать ее!.. Как он извивался перед помещиком, как грустно упрекал мужика в нерадении к храму божию, как искусно притворялся перед начальством, выпрашивая пособие на учебные принадлежности, как добродушно и ядовито улыбался, запирая в столик деньги, полученные от барина, как самодовольно поглаживал бороду, когда растроганный мужик, радея к храму божию, целый день возил, например, из лесу дрова на двор к отцу Ивану. Всего не перескажешь; но по совести скажу, что этот человек с такими определенными, непоколебимыми взглядами на божий свет, как на рубль или гривенник, а главное, искренность этого взгляда произвели на меня самое успокоительное впечатление. Мало-помалу я стал терять возможность иначе смотреть на белый свет: все устроено, чтобы нам получать, и не нам одним, а всем. Тревоги этого получения – труд, а жизнь – это отдых с женой, еда, сон… Вот и все! Положение мое в денежном отношении было недурное: у жены дом и деньги; жили мы одни, потому что вдовый отец ее пошел в монастырь доживать свой век. Жажды к копейке у меня не было, да я и не нуждался в ней… Я даже мог, как бы сказать, либеральничать над теорией отца Ивана, – но что теория эта настоящая, я не мог, или перестал, сомневаться.
