Текст книги "Ищи ветер"

Автор книги: Гийом Виньо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Желание – это, по-твоему, плохо?

– Это источник любого страдания.

Нуна прыснула со смеху. Мало я знаю людей, хихикающих над столь мрачными истинами.

– Нет, Джек, ты путаешь. Источник всех страданий – это жизнь. А желание… тьфу ты! Желание – это и естьмеханизм выживания. Не было бы желаний – не появились бы ни амебы, ни динозавры. То есть ты или играешь в эту игру, или нет, но эта твоя… этот твой зал ожидания, по-моему, не выход. Так мне кажется…

В великих трактатах философии дзен не нашлось на это ответа. Или я плохо читал. Но впервые нирвану называли при мне залом ожидания. А где же позолота?

– Когда чего-то желаешь, тебе без этого плохо, отсюда и муки. Истина, старая, как мир, – поддел я ее.

– Можно ведь и наоборот, смотри: тебе без чего-то плохо, ты этого желаешь, желание побуждает к действию, действие дает желаемое, тебе хорошо…

– Но всегда ненадолго…

– А… Ну, если ты ищешь радикальных решений, пожалуйста: пуля в лоб, говорят, отлично лечит от депрессий.

– Не… Не успеешь насладиться собственным величием. Обидно не посмаковать: такой прекрасный, такой царственный жест…

– Тогда снотворное. Пока будешь засыпать, прочувствуешь…

– Чересчур по-женски.

– Скажи лучше – чересчур смело! Мужики стреляют себе в рот, чтобы вдруг не передумать, когда уже поздно!

– А женщины думают прежде всего о том, чтобы не запачкать ковер!

–  Cretinol —фыркнула она, давясь от смеха.

Никогда в жизни мне еще не доводилось столь весело обсуждать проблему самоубийства.

– Все-таки почему ты собираешь головоломки?

– Нуна продолжила допрос. – Чтобы… чтобы преодолеть свои желания, свой нарциссизм? Или чтобы не покончить с собой? Извини, но я что-то запуталась.

– Да нет, просто это напоминает мне об отце, – ответил я правду.

Она рассмеялась и озорным жестом взъерошила мне волосы.

– Знаешь, таким ты мне больше нравишься, Джек. Сентиментальным.Мне кажется… это лучше тебе подходит. Я, наверное, никогда не встречала таких, как ты, – добавила она нерешительно.

– Ты ничего не потеряла, Нуна.

Я ответил, не задумываясь, это была чистая самозащита. Нуна ухитрилась причинить мне боль, как, почему – не скажу, не знаю. Желание. Подъемная сила и сопротивление – вот он, выбор.

21

Припереть Тристана к стенке мне удалось после ужина. Нуна ушла в магазин – шоколада ей вдруг захотелось, а я соблазнил его партией в шахматы. Знал, что он устроит мне разгром: моя голова была занята другим. Игру мы начали спокойно, я прервался, чтобы сварить кофе, ну, и немного рому туда плеснули для порядка.

– Стало быть, ты пишешь Луизе, – сказал я, когда мы сделали по десятку ходов.

Он молча съел моего коня.

– Ты пишешь Луизе? – не отставал я.

– Да.

Мне пришлось отступить: слон остался неприкрытым. Вот ведь дал маху, ринулся в атаку раньше времени.

– По-твоему, это хорошая мысль?

– Не знаю.

– А надо бы, наверное, знать.

– Надо бы… на-до-бы…

Он откинулся в плетеном кресле, неотрывно глядя на доску. Его отсутствующий вид говорил о сверхсобранности; у меня практически не было шансов. Оставалось только тянуть кота за хвост, что я и попытался сделать, рокирнувшись.

– Нет, серьезно, Тристан, с какого перепугу?

Он глубоко вздохнул – это можно было понимать как ответ. Я держал паузу. Молчание оборачивалось против него.

– И что же ты ей пишешь, Луизе?

Удар ниже пояса, зря я это сказал. Он склонился над доской, передвинул ферзя.

– Шах.

Надо же, зевнул. Он предвидел рокировку и притаился в засаде. Когда меня заносит, Тристан всегда чует это первым. Его бы я в покер не обставил. Мой король был под угрозой; я закрыл диагональ пешкой. Тристану явно не терпелось закончить партию, и это мне оказалось на руку: один угол был в моем распоряжении.

– Тебе не кажется, что ты не слишком красиво поступаешь?

– Представь себе, кажется.

– Я не о Нуне, заметь. О тебе самом.

– Гмм. Немного и о Нуне. У тебя же принципы.

– Тебе видней.

Он устало усмехнулся, давая понять, что не его надо об этом спрашивать.

– Мне плохо без нее.

– Без Луизы? Нет, ты… да ты сбрендил! Тебе без нее плохо… ну-ну! Считай лучше, что я этого не слышал! Без чего тебе плохо? Давно ни с кем не цапался? Или по рогам скучаешь? Мать твою, ты что, забыл…

– Скрабл.

– Чего?..

– Я скучаю по скраблу. Она меня всегда обыгрывала.

Я открыл было рот, но что тут, скажите на милость, отвечать? Как образумить человека, тоскующего по женщине, которая обыгрывает его в скрабл? Только понапрасну сотрясать воздух: хоть до ночи напоминай во всех подробностях, как они друг друга мучили, он ничего не услышит. Мне самому знакома эта тоска, от которой нет лекарства. Наша память избирательна.

– Черт его знает, Джек. Тебе никогда не хотелось… ну… свить гнездо?..

Как я его не задушил – не знаю.

– Ты еще спрашиваешь, идиот?

– Нет, ладно, извини… я хотел сказать, что… что мы с Луизой, наверное, никогда всерьез об этом не думали, знаешь, может, этого нам и не хватало, понимаешь, широты взгляда. Какой-то… общности, что ли.

– Общности? Тристан, вы же семь лет оттрубили! Семь лет, черт побери! Ты соображаешь, что несешь? Сколько раз она наставляла тебе рога? А ты ей – сколько раз? Может, попробуешь сосчитать – для интереса?

– А сколько раз мы друг друга прощали, Джек? Может, сосчитаешь?

Я запрокинул голову и от души расхохотался.

– Прощали! – возопил я, возведя очи горе. – Японский бог! Тристан, сколько тебе лет? Ты все еще веришь в прощение, в Деда Мороза, в демократию западных стран! Прощали… чушь собачья! Прощать – значит не держать на человека зла, то есть не злиться конкретно на него, но… но эту злобу ты загоняешь внутрь себя… а она, черт возьми, прорывается! Мы же не герметичны, Тристан! Хотелось бы, видит Бог! Но… но… нет. Нет! Это ложь, и она нас разъедает, как гниль. Когда говоришь «прощаю», на самом деле, просто притворяешься, что забыл.

– Прощение – это прощение, Джек. И – хочешь верь, хочешь нет – кое-кто из нас на такое способен. Думаешь, прощать тяжело? Да ты же первый все простишь, Джек, это так… так на тебя похоже! Иногда просто зло берет, правда, хочется, чтоб ты раззозлился… Но вот чтобы тебя простили —о! Это потруднее… – Он помолчал, наморщив лоб, и выпалил: – Ты бы попробовал, а?

Я пнул шахматную доску ногой. Фигуры полетели в разные стороны и с грохотом раскатились по полу веранды. Именно в эту минуту открылась дверь, вошла Нуна и уставилась на меня. Я стоял перед Тристаном – он так и не поднялся с кресла. Меня захлестнуло бешенство.

– Да ты… совсем совесть потерял! – рявкнул я и покосился на застывшую в дверях Нуну.

Вне себя от ярости я толкнул Тристана в грудь, да так, что опрокинулось кресло. Ну вот, подумал я, сейчас он вскочит, набросится, сломает мне какую-нибудь кость, о существовании которой я и понятия не имею… Но он лежал на полу среди черных и белых фигур и, не отрываясь, с печальной улыбкой смотрел на меня.

– Имей… имей совесть! – снова пробубнил я, как заевшая пластинка, и кинулся в дом.

Я поднялся в свою комнату. Кое-как собрал вещи, покидал их, не глядя, в дорожную сумку и вышел через заднюю дверь. Нуна стояла у машины.

– Ты куда? – спросила она.

– Не знаю. Пусти, дай открыть.

– Ты куда?

– Не знаю. В Мексику. Куда угодно. Я уезжаю. Отойди, пожалуйста!

Она не шелохнулась. Я смотрел на нее – долго.

Дыхание сбилось, почему – непонятно. Я бросил сумку, крепко взял Нуну за плечи. Ее тело напряглось. Я разжал пальцы.

– Что это значит – «имей совесть» и все такое? Про Луизу, да? Потому что, знаешь, я…

– Ничего это не значит, – отрезал я.

– Сценка-то была не дзенская… – прокомментировала Нуна, пытаясь улыбнуться с понимающим видом.

– Это точно.

– Останься, – тихонько выдохнула она.

– Зачем?

– Еще не знаю. Просто останься.

Я молча достал из кармана ключи от машины. Но ладошка Нуны уже легла мне на затылок, она клонила мое лицо к своему. Я вдруг почувствовал, что ужасно устал. Хотел высвободиться, противился – всего секунду, понял – бесполезно, разом как-то навалилась чудовищная слабость, и куда только девалась вся моя воля, вот так, вмиг, от этих пальчиков, обхвативших мою голову, от этих глаз, которые прожигали меня насквозь, заглядывали так глубоко, как никому другому давно уже не удавалось, очень давно. Я этого не хотел. Наши губы встретились, лбы соприкоснулись. Все во мне призывало: «Оттолкни ее! Оттолкни что есть сил!», но их не было, этих сил, испарились куда-то. Быть бы мне в эту минуту неприкосновенным, быть бы твердым, быть бы последовательным. Вкус моей непоследовательности я ощущал на губах – вкус меда и земляники. Нуна целовала меня так нежно, ее нежность обволакивала, вливалась ядом, сладкой отравой, парализовывала. Какой-то прозрачный покой растекался во мне, тянул ко дну, словно гигантская медуза. Я вздрогнул и рванулся так, будто на карту и впрямь поставлена жизнь. Яростно оттолкнул Нуну, она упала, рассадив локоть о гравий. «Извини», – пробормотал я, распахнул дверцу «Бьюика», подхватил сумку и рванул с места, как оглашенный. Последний взгляд Нуны впечатался в сетчатку моих глаз.

Я долго не мог отдышаться. «Бьюик» наматывал километры, а в голове упорно крутилась какая-то шальная мысль: «Мы ведь не закончили головоломку с кувшинками». Так не годится. Жизнь и без того удручает своей незавершенностью. Головоломки надо собирать до конца.

22

Два дня я проторчал в Бангорском аэропорту. Трижды покупал билет на один и тот же рейс в Мексику с пересадкой в Бостоне и трижды сдавал его в последнюю минуту, причем каждый раз с меня сдирали безбожные пени, но мне было плевать. Кажется, на меня уже косились с подозрением. Наверное, я в самом деле выглядел странно, и служба безопасности дважды сочла нужным поинтересоваться моей личностью. Я сказал им все как есть: мне надо подумать, у меня непростой момент в жизни, и будьте любезны, оставьте меня в покое, без вас тошно, всего хорошего. Докопаться до меня было не за что: я покупал билеты, платил в буфете, в газетном киоске, в баре и под статью «бродяжничество» никак не подпадал, так что они, скрепя сердце, отпустили меня с миром, посоветовав выспаться. Или для разнообразия думать дальше в каком-нибудь другом аэропорту. Последнее меня бы устроило как нельзя лучше, но после пятидесяти трех часов на ногах, в течение которых было выпито столько кофе, что в желудке, наверное, образовалась дыра, я уснул прямо посреди зала ожидания. Служба безопасности получила таким образом недостающий повод, и меня выдворили, более того – проводили до машины и помогли донести сумку и доски, которые я снова водрузил на крышу «Бьюика». С меня даже не взяли денег за парковку; от всей этой трогательной заботы меня в моем состоянии крайней взвинченности прошибла слеза. Я сел за руль с ощущением, что прожил два самых бестолковых и бессмысленных дня в своей жизни. Тоже поступок. Я почти гордился собой.

Меня разбудило осторожное постукивание по лобовому стеклу. Я не помнил, как уснул. В памяти осталось лишь то, что ночью я вернулся в Бар-Харбор, запарковался на гравиевой дорожке, в дом не пошел, чувствуя, что никакое общение с себе подобными мне не по силам, что я просто взорвусь, хоть Тристана встречу, хоть Нуну. Я зажмурился крепче, хотелось снова погрузиться в прерванный сон, такой приятный, где кто-то гладил меня по волосам. Но постукивание стало настойчивее, и я нехотя открыл глаза. Вовсю светило солнце. Я сощурился и мало-помалу различил лицо – незнакомое, но улыбающееся. Славное лицо в морщинках, бледно-голубые, выцветшие глаза, собранные в пучок серые волосы. Я улыбнулся в ответ, чисто инстинктивно. Лениво порылся в памяти. Нет, я никогда не встречал эту даму. Но готов был познакомиться: ее глаза смотрели как-то удивительно ласково. Я открыл дверцу, выбрался из машины, с трудом разогнув затекшие ноги. Дама оказалась довольно высокого роста. Одета она была в длинную ночную рубашку.

– Хелло, – поздоровался я.

– Добрый день, – ответила она. – Кофе?

Надо же, французская речь. В руках у дамы была дымящаяся чашка.

– Да, спасибо.

Я отпил глоток.

– Я вас узнала, – продолжала она, – по каталогу выставки девяносто седьмого года. Там была ваша фотография. Ну, и фамилия в агентстве по найму.

– Что, простите?

– Вы ведь Жак Дюбуа, не так ли?

У нее был милый акцент, ученический, чуточку допотопный, с неожиданной южной ноткой.

– Да… Так это ваш дом?

– Это мой дом. Ваши друзья уехали вчера, я их застала. Они оставили кое-что для вас, на случай, если вы еще заедете.

– A-а. Прекрасный кофе, спасибо.

Похвала была ей явно приятна.

– Меня зовут Мэй. Хотите зайти? Вид у вас не очень… не очень бодрый… —добавила она лукаво, радуясь, что нашла верное слово на неродном языке.

– С удовольствием. Я вас не побеспокою?

– Нисколько, наоборот. Я здесь одна. Идемте на веранду. Я как раз собиралась завтракать. Вы присоединитесь?

– Спасибо, я никогда не завтракаю.

– Напрасно. Знаете, как говорится: завтрак съешь сам, обед раздели с другом… Идемте, я сделаю вам тосты.

И я пошел. Я чувствовал себя как за каменной стеной. Тосты… что ж, пусть будут тосты.

23

Мэй родилась в Бостоне, в одной из старинных буржуазных семей, чем и объяснялся ее безупречный французский, на котором она говорила с явным удовольствием: как когда-то в дореволюционной России, этот язык долго был здесь привилегией знати, этаким must [19]19
  Обязательное требование ( англ.)


[Закрыть]избранности.

Наши с Мэй посиделки на веранде за кофе с тостами затянулись. Тосты были поджарены с одной стороны, по-английски. Удивительное дело, но мы как-то сразу подружились. Слово за слово, Мэй рассказала мне свою жизнь, потихоньку, ненавязчиво перебирая воспоминания: так откровенничаешь с посторонним человеком, когда хочется послушать правду о себе. Десять лет в Индии, три – на юге Франции, под Тулузой, рождение дочери, потом – Нью-Йорк, реставрация картин для музея Гуггенхайма. Бит-дженерейшен.Мэй знала Керуака – недолго, до цирроза; так же недолго была на ножах с утонченным торчком Берроузом. Отец лишил ее наследства («Лучшего подарка он не мог мне сделать!»); замужем она была дважды, а любила в жизни троих мужчин. Она преподавала историю искусств, была соавтором эссе о школе фламандского пре-чего-то-там, написала две песни, недооцененные Джеймсом Тейлором. Я постепенно преисполнялся тихого восторга.

Бремя своих шестидесяти лет Мэй несла с неловкой грацией, словно не могла приспособиться к нынешней, все более хрупкой и ненадежной телесной оболочке. «В прошлом году я сломала лодыжку – два месяца в гипсе, можете себе представить?» – жаловалась она возмущенно. Еще она то и дело посматривала на свои руки, опускала выцветшие глаза на старческие пигментные пятна и обиженно вздыхала. На меня с недавних пор так же действуют зеркала.

Она ухитрилась ненадолго разговорить меня о фотографии. Я никогда не распространялся на эту тему, сказать было особо нечего, да и суеверие удерживало, сглазить что ли боялся: если много болтать, изменит зоркость или хрупкая вера в то, что она у тебя есть, эта зоркость, впрочем, это практически одно и то же и для меня больше не имеет значения. Я рассказал ей историю Ганди, того самого снимка, который она, оказывается, чуть не купила два года назад. Мэй нашла этот случай прелестным —она употребила именно это слово. Потом спросила, снимаю ли я сейчас; я заюлил, попытался отговориться, жонглируя пафосно-пустопорожними словами, типа свежего взгляда, творческого поиска и работы над собой. Но она на это не купилась.

– Bullshit, Жак, извините за выражение, – решительно прервала она мое блеяние. – Только бездарные эстеты могут нести подобный бред.

– М-да, – выдавил я из себя.

– Итак, насколько я понимаю, у вас кризис…

– Ну… да, можно и так сказать. Но меня это не слишком волнует. Знаете, я ведь, в общем-то, занялся фотографией случайно. Я никогда… скажем так… не относился к этому очень серьезно.

– Жаль. Но так удобней… А ведь вы пробились туда, где многие расквасили носы. Нью-Йорк – сами знаете, что это такое. Да и «Нэшнл Джиографик», положа руку на сердце, вы же не думаете, что они закажут обложку кому попало? Да в общем, не мне вам объяснять. Кстати, замечательный снимок. Очень трогательный.

– Спасибо. Только это чистая случайность. Я должен был лететь с репортерской командой, одна журналистка увидела снимок у меня на стене, ей понравилось… Ну вот, так все и закрутилось, я ни о чем не просил. Но все равно спасибо.

– Не за что. И все-таки… Пусть это была случайность, вряд ли вы ее не ждали. Иные случайности неизбежны. По-английски говорят: You had it made [20]20
  Вы пришли на готовое ( англ.)


[Закрыть]… Вы понимаете?

– Понимаю. А по-французски говорят: мимолетная вспышка. Я не фотограф, Мэй. Я пилот.

Меня кольнула совесть при мысли о Стейне, адвокате, который взял на себя мои дела в Нью-Йорке и лез из кожи вон, чтобы обо мне не забыли. Он прислал мне с дюжину чеков, прилагая к каждому слезное послание: мол, что ты делаешь, дважды в Нью-Йорке не пробиваются! Я ответил ему только раз, коротко и сухо: «Кончай дуть на угли, дрова кончились». Но он все не отставал.

– А сейчас вы летаете?

– Нет. И не летаю тоже.

– Не многовато ли мимолетных вспышек, а, Жак? Вы больше не фотограф, больше не пилот, больше не… не кто еще?

Мне стало смешно. Я чувствовал себя носком без пары, который зачем-то все-таки решили постирать.

– Но я вас понимаю, – продолжила она. – У меня в жизни тоже так. Периодами. Волнами.

– А чем вы сейчас занимаетесь?

Мэй помолчала, задумчиво глядя на свои руки.

– Я пишу, – призналась она. – Ну, то есть пытаюсь писать… Нетрудно догадаться, что это такое…

Я вдруг вспомнил, что представилось мне так ясно, почти померещилось, когда я увидел этот дом впервые. Дом писателя. Так вот и начинают верить в мистику. С ума сойти.

– А что вы пишете?

– Сейчас – просто зарабатываю на хлеб. Вы будете смеяться… Я пишу… Нет, не скажу.

Она улыбалась своим мыслям, было ясно, что ей и весело, и неловко. Лицо помолодело лет на двадцать.

– Бросьте… Все равно ведь рано или поздно скажете.

Мэй покачивалась в кресле, улыбаясь все той же озорной улыбкой.

– «Холлмарк» [21]21
  Самый популярный в США товарный знак приветственных и поздравительных открыток «на все случаи жизни».


[Закрыть]… – обронила она наконец.

– Что-что?…

– «Холлмарк». Я пишу поздравительные открытки для «Холлмарка». Вот так.

– Вы имеете в виду… ну, «скорейшего выздоровления» и все такое?

– И все такое. Смешно, да?

– Э-э… нет, что вы…

– Вы думали, их компьютеры пишут, эти открытки, да? Распространенное заблуждение, а вообще – кому какое дело!

– Я… я никогда об этом не думал, но… почему же… Это оригинально.

– Знаете, это может показаться глупым – пожелания, тоже мне! – но такая работа ставит автора в довольно интересное положение, я имею в виду с творческой точки зрения…

– Да, наверное.

– Дело в том, понимаете ли, что, по идее, требуется нечто противоположное задаче, стоящей перед литературой. Это очень… но… вам интересно?

– Еще как.

– Ладно, итак, литература берет некий элемент, рассматривает единичныйопыт, понимаете? Это классическое противопоставление частного и общего, что, разумеется, вам известно… Познание общего через частное et cetera… это старо как мир. Между прочим, если хотите знать мое мнение, нынешние молодые литераторы чересчур хорошо усвоили это правило. Всех уже достало их вечное «я-я-я», просто какие-то пупы земли эти наши богемные обыватели, вам не кажется?

– Может, это возрастное?…

– Может быть. Тогда лучше бы помолчали, по крайней мере, еще несколько лет… В общем, я вот о чем: у поздравительной открытки задачи прямо противоположные. Я создаю антилитературу, вроде как антивещество… Удачная поздравительная открытка – это пустота, кажущаяся наполненной…

– Это красиво…

– Да, но сказано именно то, что сказано, понимаете?… И сделать это непросто, Жак, поверьте мне! Если… если не обращаться к частному, очень трудно выразить чувство, претендующее на искренность. Вот в чем загвоздка: чтобы добиться чего-то правдоподобного, что звучало бы не фальшиво, единственное наше оружие – это форма… чистая форма!

– Как интересно…

– Да, ведь… – начала она и осеклась. – Да вы же смеетесь надо мной, Жак! Ай-ай-ай, как нехорошо – над старой женщиной!

– Нет-нет, что вы! Я и не думал смеяться! Я просто… просто удивляюсь…

– Гм… Ладно, поверю на первый раз. Так о чем я? Да, о форме. И вот главное препятствие: мы не имеем доступа к референту,вам знаком этот лингвистический термин? Это и есть самые жесткие рамки! Ведь никакое общение невозможно без референта, вы согласны?

– Согласен, – кивнул я на всякий случай, совсем запутавшись.

– А в том, что мы пишем, непременно должен быть элемент общения! Нельзя же написать на открытке, ну, не знаю… например, мы, мол, очень сожалеем, что вы подхватили рак простаты… или что-то в этом роде, не важно, и в то же время – обратите внимание, Жак, вот в чем парадокс – именно это адресат должен прочитать между строк!

– И как же…

–  Архетип– вот ключ!

– Архетип?

– Да, архетип… Хотите еще кофе?

– Что?… Нет… то есть, да… Но почему же архетип – это ключ?

– А как же! Судите сами… архетип, в каком-то смысле это и есть референт, только нематериальный… как бы это сказать?… неспецифический, это же очевидно, вам не кажется?

Я расхохотался.

– Да уж, очевидно… И понятия не имел, насколько все сложно…

– Вот вам суть: если заметны вложенные усилия, поздравительная открытка никуда не годится.

– Само собой, – согласился я, слегка ошарашенный.

Мэй разлила по чашкам остывший кофе.

– Ну, а вы, значит, ничего сейчас не делаете. На что же вы живете, если это не слишком бестактный вопрос? – вдруг спросила она.

– Я продал дом… вернее… полдома… Получаю кое-что за опубликованные снимки, иногда мои работы все еще покупают, да и живу я довольно скромно… но вообще-то скоро придется думать о заработке.

– Конец цикла… – задумчиво пробормотала Мэй.

– Не понял?

– Извините, мысли вслух. Мне кажется, вы подошли к концу цикла, знаете, это очень интересный момент в жизни, Жак. Интересный, но и опасный. Вам знаком И-цзин?

– Смутно. Это, кажется, что-то вроде китайского таро?

Она усмехнулась.

– Китайское таро! Да, можно и так сказать, это своеобразный оракул. Его называют «Книгой Перемен». Хотите, спросим его? Вот увидите, можете не верить, но результаты иногда бывают просто поразительные.

– Почему нет… А вы-то сами верите?

– Не знаю, это, скорее, одно из моих старушечьих хобби, – подмигнула она. – Все лучше, чем лото, не находите?

– Чем вам не угодило лото? Очень в духе дзен.

– Не порите чепухи, Жак. Погодите, сейчас я принесу книгу. Вам будет интересно.

Она пошла в гостиную к книжным полкам. Я убрал со стола остатки нашего затянувшегося завтрака. «Ваша мама хорошо вас воспитала», – оценила Мэй мои хлопоты. Она обращалась со мной, почти как с мальчишкой, но это не раздражало. О своем артрите я с ней беседовать не собирался. Мы снова уселись за низкий столик.

– Сначала мысленно сформулируйте вопрос или основную тему, неважно. Сосредоточьтесь на чем-нибудь, что вас волнует.

– О’кей, – кивнул я, подумав.

Она велела мне бросать три монетки и прилежно зафиксировала на бумаге результаты: орел – сплошная линия, решка – прерывистая. Потом, покусывая ручку, углубилась в книгу.

– Кунь и чжэнь… земля и гром. Фу… – изрекла она.

– Фу?

– Нет, не в том смысле… Фу– китайский термин, обозначающий гексаграмму. Это знак возврата.

– Ну, и что же меня ждет? – спросил я, уловив в своем голосе насмешливую нотку.

– Это не гадание. И-цзин не предсказывает, он дает совет… даже скептикам, между прочим.

– Простите. Так что же он мне советует?

Она снова открыла книгу, водрузила на нос очки.

– Ну-ка, ну-ка, посмотрим… «Возвращайтесь назад, навстречу тому, что появится вновь. Путь к осуществлению вашего даолежит через этот возврат. Будьте непритязательны и гибки, не теряя, однако, главного в себе. Используйте ваше знание истока…»

– И что это значит?

– Вопрос не ко мне, Жак, вам виднее. А, вот еще: слабая черта у вас вторая… подождите, сейчас посмотрю, что это значит…

– Слабая черта?

– Да, изменчивая. Это влияет на толкование. Ага… вот! «Отрекаясь, возвратитесь. Оставьте то, что делаете сейчас, и вернитесь на свой путь. Проявите бескорыстие и благожелательность. Познайте человека в себе». Ну вот, это все.

– Туманно.

– Как посмотреть. Может стать очень ясным, если вы захотите… Возьмите книгу, я вам ее дарю, у меня их с десяток в разных переводах. Будет вам развлечение.

Я взял книгу – не сказать чтобы с восторгом, сам не знаю почему. У страницы с двадцать четвертой гексаграммой был загнут уголок.

– Спасибо.

– Не за что.

Познайте человека в себе…Мне бы разобраться с теми, кто вокруг меня, неужели еще и изнутри достанут?

24

Тристан оставил для меня пластиковый пакет с вещами, которые я забыл при своем поспешном бегстве, и короткое письмецо.

«Я возвращаюсь в Монреаль. Дел накопилась уйма, сам понимаешь. Спасибо за каникулы, за мной должок, вот только выберусь с мели. Бразилия, как тебе? А если серьезно, не дури, а? (Обрати внимание, кто тебе это говорит!). Нуна со мной не едет, она рванула на юг, во Флориду, кажется. Позвонила домой, ей факсанули денег, у ее семейки-то, оказывается, их куры не клюют, ты знал? Крупные землевладельцы, прямо герои «Династии». С ума сойти, кто бы мог подумать? Она вроде собиралась в Диснейуорлд… поди пойми… Ее, знаешь, пришибло, что ты так сорвался. Вот тебе, на всякий случай, ее мейл: типа [email protected]. Она особо не рассчитывает, но будь джентльменом, по-моему, развалины вроде тебя в ее вкусе. Еще она просила передать тебе следующее: «В любой системе общая энергия остается неизменной. Это закон Бернулли». Мне не пожелала объяснить, что это значит. Насчет совести – как видишь, она у меня есть. И кончай хоронить себя заживо, Джек, ясно? Ты уже заплатил по счетам. Ciao Bello.

Тристан».

Я дважды перечитал письмо Тристана и сунул его в карман. А потом спросил себя – впервые, если честно, – от чего, собственно, я тогда сбежал. Вспомнил Нуну, ее непрошеный поцелуй и свою панику. Вспомнил ее на коленках на гравии, такую растерянную – всю самоуверенность как ветром сдуло, – с содранным локтем, который она поддерживала ладошкой другой руки. И все это время она, оказывается, знала закон Бернулли.

Я вздрогнул, услышав голос Мэй.

– Плохие новости? О чем вы так задумались?

– А… нет, ничего. У вас есть Интернет?

– Я его побаиваюсь. А что?

– Я хотел… хотел послать письмо… впрочем, не знаю… может быть. – Я подумал секунду и выпалил: – Нет, пожалуй, нет.

Мэй исподтишка бросила на меня изучающий взгляд.

– Ну, как хотите. Если вдруг надумаете – ноутбук в моей комнате. Сообразите, как он работает?

– Да, да.

– Вот и хорошо, а то я мало что в этом понимаю. Нет, вид у вас действительно странный… Может, еще поспрашиваем И-цзин? – улыбнулась она.

– Ни за что!

– Какие планы? Возвращаетесь в Монреаль?

– Мм… да.

– Можете переночевать, если хотите. Поздновато вам ехать.

– Спасибо, я не хотел злоупотреблять…

– Вы слишком уж хорошо воспитаны, Жак, не заставляйте меня чувствовать себя старухой! Если я предлагаю, то, поверьте, не из вежливости, а потому что мне это приятно. Вежливой я быть перестала, когда дожила до климакса, простите за прямоту. Жаль тратить время… Да и, честно говоря, скучновато здесь одной. Дочь приезжает на той неделе, но мне, правда, будет очень приятно, если вы еще побудете. Не говоря уж о том, что я содрала с вас безбожную цену, так что считайте, что заплатили вперед за полный пансион.

Смеркалось. Я посмотрел на закатное небо над заливом. На горизонте темнела полоса дождя, и стайка слоистых облаков в вышине сулила ливень через несколько часов. Что подтверждало и мое колено.

– Ладно, уговорили. При одном условии: я приглашу вас в ресторан.

– Пригласите, – обронила она деланно-равнодушным тоном записной кокетки.

В эту минуту я от души пожалел, что не родился в сороковом году.

25

В ресторане мы вполне могли сойти за мать с сыном, не расточай я своей спутнице отнюдь не сыновние знаки внимания: кое-кто поднимал-таки брови. Мэй же ничуть не смущало, что я валяю дурака; одетая по случаю выхода в свет в длинное, элегантное платье, из-за которого я рядом с ней выглядел мужлан мужланом, она упивалась косыми взглядами, ощупывавшими нас из-за соседних столиков, радуясь редкой возможности совершить нечто предосудительное. От белого вина ее глаза заблестели.

Мы беседовали обо всем и ни о чем; говорила больше Мэй, в основном – о запутанных сердечных делах дочери. Казалось, что она анализирует порывы собственного сердца, переживая их теперь через призму чувств своей ветреной и неуправляемой Сары. Словно бы недобрала в молодые годы, времени не хватило или куража. За десертом она смотрела на свои руки затуманившимися глазами. Я бы, не задумываясь, отказался от своей относительной молодости, если бы этим мог хоть на несколько месяцев вернуть ей ее тридцать лет. А сам отдохнул бы в ее теплой безмятежности, в глубоком осеннем покое, который, в сущности, был, наверное, плодом моих собственных фантазий. Хорошо фантазировать, когда сердце в спячке, а глаза открыты. Нет, это и правда вовсе не она, это уже я.

Разговор тем временем плавно перешел на меня, Тристана и Нуну – так плавно, что я и не заметил. Я избегал упоминаний о Нуне – Мэй нашла ее очень красивой, зато разговорился о Тристане, о нашей то ли дружбе, то ли вражде, в общем, о связывающих нас странных отношениях: я сам только теперь начинал понимать, что в чем-то мы не могли обойтись друг без друга, и, кажется, это ощущение возникло не так давно – буквально вчера. В свое время я раз и навсегда отвел Тристану роль родственника-сумасброда, трудного ребенка семьи. И неудивительно – я же видел его глазами Моники. Так что, если мне тогда приходило в голову сказать хоть слово в его защиту – не самая лучшая идея, но, положим, иные его выходки мне не казались такими уж безобразными, – меня немедленно зачисляли в отряд оболтусов, у которых одни только игрища на уме. Мне думается порой, что семья – самое догматичное из всех человеческих сообществ. И ничто не сплачивает ее лучше пресловутых «паршивых овец» и «козлов отпущения», которые играют в этой ячейке общества роль катарсических элементов.

– В глубине души вы ведь немного ему завидуете, не правда ли, Жак? – спросила хитрюга Мэй.

Такого вопроса я не ожидал и растерялся. Я рассказывал ей, невольно увлекшись, как выводится из строя автомобильная сигнализация «Випер». Тристану было двадцать два года, он успел нажить солидное досье в полиции и скверно сделанную тюремную татуировку на плече. Машины он предпочитал немецкие.

– Я… я не думаю… вообще-то… не знаю, по-моему, особого счастьявсе это ему не приносило… Чему тут завидовать?

Она задумалась, подыскивая нужное слово.

–  Безнаказанности.Вот чему вы завидуете, Жак.