Текст книги "Штамм. Трилогия (ЛП)"
Автор книги: Гильермо Дель Торо
Соавторы: Чак Хоган
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 72 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]
– Ох, Нива, я бы сама, – сказала Джоан, понимая, что лжет.
Она направилась к высокому застекленному шкафчику, где держала свои лекарства.
Нива, бабушка-гаитянка, жила в Йонкерсе, городе, располагавшемся через один от Бронксвилла. Ей было за шестьдесят, но годы совершенно не брали ее. Она всегда носила длинные, до пят, платья с цветочными узорами и удобные кеды «Конверс». В доме Лассов Нива была фактором спокойствия, столь необходимого этому занятому семейству. Роджер постоянно разъезжал, Джоан долгие часы проводила в Нью-Йорке, а дети, помимо школы, посещали различные кружки и секции, – словом, каждый двигался в шестнадцати направлениях. Нива с успехом рулила всеми эти процессами и, таким образом, была секретным оружием Джоан в деле поддержания семейного порядка.
– Джоан, ты вроде неважно себя чувствуешь.
«Джоан» Нива произносила как «Джон», а «чувствуешь» – как «чувствуш», в манере островитян опуская вторую гласную.
– Ох, просто немного переутомилась.
Джоан проглотила таблетку мотрина, следом две флексерила, после чего села к кухонному острову и открыла журнал «Прекрасный дом».
– Ты должна поесть, – сказала Нива.
– Трудно глотать, – ответила Джоан.
– Тогда суп, – провозгласила Нива и тут же перешла от слов к делу.
Нива была как мама для всех Лассов, не только для детей. А почему бы Джоан и впрямь не ощутить на себе материнскую заботу? Видит бог, ее настоящая мать – дважды разведенная, живущая в собственной квартире в городе Хайалиа во Флориде – лаской ее не баловала. А самое главное – если слепое обожание Нивы начинало очень уж донимать, Джоан всегда могла придумать для нее какое-либо поручение и отправить куда подальше в компании детей. Лучший. Семейный. Контракт. Всех. Времен.
– Я слышать про ароплан. – Нива взглянула на Джоан, орудуя консервным ножом. – Очень нехорошо. Злой дух.
Джоан улыбнулась: ох уж эта Нива и ее милые тропические суеверия… но улыбку оборвала острая боль в челюсти.
Пока миска с супом медленно вращалась в жужжащей микроволновке, Нива подошла к кухонному острову, внимательно посмотрела на хозяйку, приложила шероховатую коричневую ладонь к ее лбу, а затем легонько прошлась своими пальцами с сероватыми ногтями по шее Джоан в области гланд. От боли Джоан отшатнулась.
– Сильно пухла, – констатировала Нива.
Джоан закрыла журнал.
– Наверное, мне лучше вернуться в постель.
Нива отступила на шаг и как-то странно посмотрела на нее:
– Тебе лучше вернуться в больницу.
Джоан рассмеялась бы, если бы знала наверняка, что это не причинит боли. Вернуться в Куинс?
– Поверь, Нива. Мне гораздо лучше здесь, в твоих надежных руках. А кроме того… ты уж согласись с мнением специалиста. Вся эта история с больницей – страховой трюк, придуманный авиакомпанией. Она служит их выгоде, не моей.
Поглаживая опухшую зудящую шею, Джоан представила себе грядущий судебный процесс, и настроение у нее сразу улучшилось. Она окинула взором кухню. Удивительное дело: дом, на ремонт и обновление которого она потратила столько времени и денег, вдруг показался ей… бедным и убогим.
«Каминс, Питерс, Лилли… и Ласс»!
На кухню с воплями прибежали дети, Кин, старший, и Одри, совсем еще малышка: они поссорились из-за какой-то игрушки. Их пронзительные голоса огненными иглами пронзали голову Джоан, и она с трудом подавила желание навешать им оплеух, да так, чтобы эти сопливцы разлетелись в разные углы кухни. Взяв себя в руки, Джоан сделала то, к чему обычно прибегала в таких ситуациях: перевела агрессию, направленную против собственных детей, в русло притворного энтузиазма. За этим энтузиазмом ее злобная натура порой пряталась как за каменной стеной.
Джоан закрыла журнал и повысила голос, чтобы дети наконец умолкли:
– Хотите по собственному пони? А собственный бассейн хотите?
Джоан была уверена, что именно предложенная ею щедрая взятка утихомирила детей. Однако же Одри и Кин замолчали совсем по другой причине: они замерли на месте, до смерти испугавшись жуткой маминой улыбки, неестественной, приклеенной, клыкастой, – улыбки, в которой читалась неприкрытая ненависть.
И только для Джоан секунды мгновенно наступившей тишины были мигом наивысшего блаженства.
На номер 911 поступило сообщение: голый мужчина у выезда из тоннеля Куинс-Мидтаун. В полицейском радиообмене сигналу был присвоен код «10–50», что в переводе на обычный язык означало: «нарушение общественного порядка, приоритет низкий». Патрульное подразделение 17-го полицейского участка прибыло через восемь минут и обнаружило большую пробку, необычную для этого места в воскресный вечер. Несколько водителей жали на клаксоны и указывали пальцем в северном направлении. Подозреваемый направился туда, кричали они, толстяк, вся одежда на нем – красная бирка на большом пальце ноги.
– У меня в машине дети! – ревел водитель помятого «доджа-каравана».
Полицейский Карн, сидевший за рулем, переглянулся со своим напарником Лупо:
– Думаю, какой-нибудь тип с Парк-авеню. Завсегдатай секс-клубов. Перебрал перед групповухой.
Полицейский Лупо отстегнул ремень безопасности и открыл дверцу машины со своей стороны:
– Я разрулю движение. Красавчик твой.
– Ну спасибочки, – ответил Карн захлопнувшейся дверце.
Он включил мигалку и терпеливо подождал – за спешку ему не платили, – пока затор хоть немного рассеется, чтобы можно было двинуться дальше.
Карн медленно поехал по Первой авеню, пересек Тридцать восьмую улицу и тронулся дальше, поглядывая по сторонам на каждом перекрестке. Голого толстяка, свободно разгуливающего по улицам, вряд ли будет трудно заприметить. Люди на тротуарах выглядели нормальными, не извращенцами. Один добропорядочный гражданин, куривший возле какого-то бара, увидел ползущий патрульный автомобиль, подошел поближе и указал вперед.
На 911 поступили второй и третий звонки: по ним выходило, что голый мужчина бесчинствует уже около штаб-квартиры Организации Объединенных Наций. Карн нажал на газ – с этой историей пора было заканчивать. Он проехал мимо подсвеченных прожекторами флагов стран – членов ООН, развевающихся перед штаб-квартирой, и подкатил ко входу для посетителей в северной части здания. Здесь повсюду стояли синие заградительные барьеры и торчали бетонные надолбы, призванные не допустить прорыва к зданию автомобиля с террористом-смертником.
Карн притормозил у полицейского наряда, скучающего возле барьеров:
– Вот что, джентльмены, я тут ищу голого толстяка…
– Могу дать тебе парочку телефонов, – пожал плечами один из полицейских.
Габриэля Боливара на лимузине отвезли в его новый дом на Манхэттене. Недавно Боливар купил и объединил два таунхауса на Вестри-стрит в Трайбеке. Ремонт и перестройка продолжались. После завершения всех работ площадь его нового жилища должна была составить тысячу шестьсот квадратных метров: тридцать девять комнат, выложенный мозаикой бассейн, апартаменты для шестнадцати слуг, звукозаписывающая студия в подвале и кинотеатр на двадцать шесть мест.
Только пентхаус был полностью отремонтирован и обставлен – строители приложили все силы, чтобы закончить здесь работы до завершения европейского турне Боливара. Остальные комнаты на нижних этажах были готовы лишь вчерне. На стенах одних уже подсыхала штукатурка, панели других еще не освободили от пластиковой пленки и предохранительной упаковки. Древесные опилки забивали все щели, пыль лежала повсюду. Менеджер уже рассказал Боливару о проделанной работе, но рок-звезду интересовал не процесс, а итог. Ему хотелось знать только одно: когда все закончится и его пышный декадентский чертог станет пригодным для жизни.
Турне «Иисус плакал» закончилось на минорной ноте. Устроители гастролей и пиарщики приложили колоссальные усилия, дабы заполнить арены, и Боливар мог с чистой совестью утверждать, что собирает полные залы, – теперь так и было. Однако перед самым возвращением домой в Германии накрылся чартерный самолет, и, вместо того чтобы вместе со всей командой ждать, когда его починят, Боливар предпочел вскочить на первый попавшийся регулярный рейс. Он до сих пор ощущал физиологические последствия этой крупной ошибки. Более того, самочувствие его только ухудшалось.
Габриэль вошел в свой чертог через парадную дверь в сопровождении охраны и трех молодых леди, которых прихватил в клубе. Некоторые его крупногабаритные сокровища уже привезли в дом, в том числе двух пантер-близнецов из черного мрамора, которые теперь стояли по сторонам огромного вестибюля (высота потолка – шесть метров). Тут же стояли две синие бочки для промышленных отходов, вроде бы принадлежавшие Джеффри Дамеру
[44]
, и нераспакованные картины в рамах – большие, дорогущие полотна Марка Райдена, Роберта Уильямса и Чета Зара
[45]
. Свободно болтающийся на стене выключатель зажигал гирлянду строительных осветительных приборов, которая вилась по мраморной лестнице. Гирлянда огибала большую, неопределенного происхождения скульптуру крылатого плачущего ангела, которого «спасли» из румынской церкви в период правления Чаушеску.
– Он прекрасен, – выдохнула одна из девушек, заглядывая в ветхое лицо ангела, скрывавшееся в тени.
Проходя мимо огромного ангела, Боливар покачнулся от резкой боли в животе, и это не походило на обычную колику – ощущение было такое, словно какой-то соседний орган с силой ударил в желудок. Габриэль ухватился за крыло ангела, чтобы не упасть, и девушки тут же окружили его.
– Ну же, детка, деточка, беби, – заворковали они, поддерживая его, а Боливар пытался подавить боль.
Неужели ему что-то подсунули в клубе? Такое уже случалось. Господи, бабы и раньше подсыпали ему наркотики – шли на что угодно, лишь бы сблизиться с Габриэлем Боливаром, переспать с легендой, узнать, какой он без грима.
Габриэль оттолкнул всех трех, махнул рукой телохранителям – мол, не приближайтесь – и выпрямился, несмотря на боль. Телохранители остались внизу, а он, орудуя своей тростью с серебряной инкрустацией, погнал девиц по изгибам беломраморной, с голубыми прожилками лестницы наверх, в пентхаус.
Там Боливар оставил девиц одних – пусть смешивают себе коктейли и прихорашиваются во второй ванной комнате, – а сам заперся в первой, личной, достал из тайника пузырек с викодином, отправил в рот две миленькие белые таблетки и запил глотком виски. Он потер шею, помассировал странное, недавно появившееся раздражение на горле, которое сильно беспокоило его: не повлияло бы на голос! Габриэлю очень хотелось пустить струю воды из крана в виде головы ворона и сполоснуть горящее лицо, но он еще не снял грим. Никто из приходивших на концерты Боливара в клубах не видел его без грима. Он всмотрелся в свое отражение: бледный тон, придающий коже болезненный вид; тени на щеках, создающие впалости; мертвенные черные радужки контактных линз. На самом деле Габриэль был красивым мужчиной, и никакой грим не мог этого скрыть. Боливар хорошо понимал, что в его красоте отчасти и таится секрет его успеха. Вся карьера Габриэля Боливара строилась на том, чтобы брать красоту и уродовать ее. Услаждать слух необыкновенной, чарующей музыкой и тут же топить ее в готических воплях и технических искажениях. Вот на что клевала молодежь. На порчу красоты. Низвержение добра.
«Прекрасная порча». Неплохое название для следующего диска.
Альбом «Жуткая страсть» разошелся тиражом в шестьсот тысяч экземпляров за первую неделю продаж в США. Хороший результат для «пост-эм-пэ-тришной» эры, но все-таки почти на полмиллиона не дотягивающий до успеха его предыдущего альбома – «Роскошные зверства». Люди привыкали к выходкам Боливара как на сцене, так и вне ее. Он уже не был тем злым гением с девизом «ПРОТИВ ВСЕГО НА СВЕТЕ!», которого обыватели так любили запрещать и которому религиозная Америка, в том числе его отец, так клялась противостоять. Забавно, что отец выступал единым фронтом с обывателями – это лишний раз доказывало папашин тезис, что все вокруг непроходимо глупы. И все-таки Боливару становилось все труднее шокировать людей, если, конечно, не считать религиозных экстремистов. Его карьера зашла в тупик, и он это знал. Пока еще Боливар не собирался переключиться на фолк-музыку для кофеен – хотя этим он уж точно шокировал бы мир, – но его театральное членовредительство на сцене, его кровопускания, его укусы и полосования самого себя приелись. От него теперь только этого и ждали. Он подыгрывал зрителям, вместо того чтобы играть против них. А ведь ему нужно бежать впереди толпы хотя бы на шаг, потому что, догнав, она затопчет его.
Неужели он достиг предела? Куда идти дальше?
Боливар опять услышал голоса. Звучали они вразнобой, будто неспевшийся хор – хор, кричавший от боли, и эта боль вторила его собственной. Он крутанулся в ванной, озираясь, чтобы убедиться в отсутствии посторонних, сильно потряс головой. Звуки напоминали те, что исходят из морских раковин, когда подносишь их к ушам, только вместо эха океана Боливар слышал стенания душ в преисподней.
Когда он вышел из ванной, Минди и Шерри целовались, а Клио лежала на большой кровати со стаканом в руке и улыбалась в потолок. При появлении Габриэля все вздрогнули и повернулись к нему в ожидании ласк. Он забрался на кровать, ощущая, что его желудок качается, словно каяк на волнах. «Эти девки – именно то, что мне сейчас нужно», – решил Габриэль. Энергичный оральный секс только прочистит систему. Блондинка Минди решила, что он начнет с нее, и пробежалась пальчиками по его шелковистым черным волосам, но первой Боливар выбрал все же Клио – что-то в ней такое было… Он провел своей бледной рукой по ее коричневой шее, и Клио тут же скинула топик, облегчая доступ к телу; ее ладони скользнули по тонкой коже брюк, облегающих его бедра.
– Я твоя поклонница с…
– Ш-ш-ш, – остановил он ее, надеясь, что на этот раз удастся обойтись без обычных ля-ля.
Таблетки определенно подействовали на голоса в голове – хор звучал тише и больше походил на невнятное бормотание или даже на гудение, схожее с жужжанием электропроводки, правда к этому гудению примешивались какие-то пульсации.
Две другие девицы тоже подползли ближе, их руки, словно крабы, ощупывали его, изучали. Они стали снимать с него одежду. Минди опять пробежалась пальцами по волосам, и Габриэль отпрянул, словно ее прикосновения ему не нравились. Шерри игриво пискнула, расстегивая пуговицы на ширинке. Боливар знал, что девушки рассказывают друг другу о внушительных размерах его мужского достоинства, о его мастерстве. Когда рука Шерри прошлась по промежности, он не услышал ни стона разочарования, ни восхищенного вздоха. Внизу пока ничего не менялось. Боливара это озадачило: пусть ему и нездоровилось, обычно его инструмент срабатывал и при куда более неблагоприятных обстоятельствах. Причем не раз, и не два, и не три.
Он сосредоточился на плечах Клио, ее шее, горле. Мило, но не более того. Или более? Более! В горле у Габриэля что-то вздыбилось. То была не тошнота, а совсем наоборот: возникла какая-то особая нужда, желание, размещающееся посредине большого спектра, на одном конце которого была жажда секса, а на другом – необходимость как следует подкрепиться. Нужда? Нет, гораздо сильнее! Тяга. Страсть. Неодолимое побуждение рвать, насиловать, пожирать.
Минди принялась покусывать ему шею, и Боливар наконец переключился на нее. Он набросился на девушку, повалил спиной на простыни и стал ласкать – сначала яростно, потом с притворной нежностью. Приподнял подбородок, так что вытянулась шея, провел теплыми пальцами по тонкому твердому горлу. Он почувствовал под кожей силу молодых мускулов – они-то его и влекли. Влекли больше, чем грудь, зад, лоно. Гудение, которое преследовало его, исходило именно оттуда.
Габриэль приник ртом к ее шее. Начал целовать, однако этого было мало. Он стал покусывать кожу и понял, что инстинкт вел его в правильном направлении, но метод… что-то в этом было не так.
Он хотел… чего-то… большего!
Гудение и вибрация распространились по всему телу Габриэля, его кожа походила на перепонку барабана, по которому бьют на древней ритуальной церемонии. Кровать, казалось, начала вращаться. Шея и грудь Боливара полнились, ходили ходуном от желания, смешанного с отвращением. Его разум отключился от процесса – как при очень хорошем сексе, только на этот раз, когда сознание вернулось, он услышал, что женщина пронзительно визжит. Оказалось, Габриэль держит ее за шею обеими руками и сосет кожу, как это делают подростки, но с такой силой, что прыщавым юнцам и присниться не может. Под кожей растекалась кровь из лопнувших сосудов, Минди вопила, две другие полуголые девицы пытались оторвать от нее Боливара.
Габриэль выпрямился. Огромный синяк, расползающийся на горле Минди, поначалу вызвал у него чувство стыда, но он тут же вспомнил, кто главный в этой четверке, и применил власть.
– Пошли вон! – гаркнул он, и они пошли, прижимая к телу одежду.
Спускаясь по лестнице, блондинка Минди глупо улыбалась и громко хлюпала носом.
Боливар выбрался из кровати и поплелся в ванную, к своему косметическому набору. Сев на кожаный табурет, он принялся очищать лицо от грима, как это делал каждый вечер. Грим сошел с кожи – Габриэль это понял, потому что увидел следы на тампонах, – однако лицо, судя по отражению в зеркале, совсем не изменилось. Боливар вновь принялся скрести щеки, даже поцарапал их ногтями, но больше с кожи ничего не сошло. Может, грим просто сильно въелся? Или он действительно болен? Отсюда и эта бледность, эта впалость щек…
Габриэль сорвал рубашку и оглядел тело. Оно было белое как мрамор, иссеченное зеленоватыми венами и усеянное фиолетовыми пятнами застоявшейся крови.
Боливар занялся контактными линзами. Он осторожно снял с глаз тонкие гелевые пластинки и аккуратно положил их в ванночки с раствором. Несколько раз облегченно моргнул, потер глаза пальцами, потом ощутил что-то необычное. Наклонившись к зеркалу, Габриэль, все еще моргая, уставился в собственные глаза.
Расширенные зрачки остались мертвенно-черными, словно он и не снимал линзы, – только стали более четкими, более реальными. Не переставая моргать, Габриэль заметил, что в глазу что-то происходит. Габриэль совсем уткнулся в зеркало и широко распахнул глаза – ему теперь было страшно их закрыть.
Под веком сформировалась мигательная перепонка – полупрозрачное второе веко; оно выходило из-под наружного века и свободно скользило по глазному яблоку. Словно тонкая пленка катаракты, она перекрывала черный зрачок, чуть смягчая безумный, полный ужаса взгляд Боливара.
Августин «Гус» Элисальде сидел в глубине маленького ресторана. Его заломленная спереди шляпа лежала на соседнем стуле. Ресторанчик находился в квартале к востоку от Таймс-сквер. В окнах сияли неоновые бургеры, на столах лежали красно-белые клетчатые скатерти. Недорогая столовка на Манхэттене. Входишь, делаешь у стойки заказ – сэндвичи, пицца, что-нибудь с гриля, – платишь и уносишь в зал, расположенную в глубине комнату без единого окна, заставленную столиками. Стены были расписаны видами Венеции, поэтому Гус и Феликс сидели в окружении каналов и гондол. Перед Феликсом стояла большая тарелка клейких макарон с сыром, и он вовсю налегал на них. Только это он и ел – макароны с сыром, причем с сыром непременно оранжевым, чем оранжевее, тем лучше. Цвет этот вызывал у Гуса отвращение. Гус посмотрел на свой недоеденный, истекающий жиром бургер. Куда больший интерес вызывала у него кола – ему требовались кофеин и сахар, чтобы дать организму встряску.
Гуса по-прежнему мучила совесть. Из-за микроавтобуса. Он перевернул под столом шляпу и проверил деньги, спрятанные внутри под лентой. Пять десяток, полученных от того типа, плюс пятьсот баксов, которые он заработал, перегнав микроавтобус через весь город. Деньги таили в себе огромный соблазн. Он и Феликс могли отлично поразвлечься даже на половину этой суммы. А вторую половину он отнес бы madre, которая очень нуждалась в деньгах, – уж она-то нашла бы им применение.
Гус знал, в чем его проблема. Как остановиться на половине? Как прекратить гульбу, если половина денег еще не потрачена?
Наверное, лучший вариант – уговорить Феликса прямо сейчас отвезти его домой. Он оставил бы там половину добычи. Отдал бы madre так, чтобы этот подонок, его братец Криспин, ни о чем не догадался. У торчка просто дьявольский нюх на баксы.
Но с другой стороны, деньги-то грязные. Чтобы заработать их, он сделал что-то нехорошее – в этом Гус не сомневался, пусть и не знал, что именно натворил, – поэтому отдать деньги madre – это все равно что перенести на нее проклятие. Грязные деньги лучше всего быстренько потратить, избавиться от них: пришло махом – ушло прахом.
Гус просто разрывался на части, не зная, что делать. Он понимал, что если начнет пить, то сразу потеряет голову. А когда рядом Феликс – это то же самое, что гасить пламя бензином. Вдвоем они просадили бы пятьсот пятьдесят долларов еще до рассвета, а потом, вместо того чтобы принести madre что-то красивое, вместо того чтобы принести домой какую-нибудь полезную вещь, он притащился бы сам, дурной от похмелья, с измятой донельзя шляпой и с вывернутыми наизнанку пустыми карманами.
– О чем призадумался, Густо? – спросил Феликс.
Гус покачал головой:
– Я – мой худший враг, mano
[46]
. Я как долбаный щенок, который умеет лишь обнюхивать углы и понятия не имеет, что такое «завтра». У меня есть темная сторона, amigo, и иногда эта темнота окутывает меня всего.
Феликс отпил колы из большущего, как его задница, стакана.
– Так что мы делаем в этой грязной забегаловке? Пойдем найдем себе каких-нибудь молоденьких леди.
Гус пробежался пальцем по ленте внутри шляпы, нащупал деньги, о которых Феликс ничего не знал. Может, достать сотку? Или две сотки, по одной на каждого? Вытащить ровно две купюры, не больше. Только две. Точка.
– За все надо платить, правильно, mano?
– Да, мать твою!
Гус оглянулся и увидел за соседним столиком семейство, наряженное явно для театра. Они поднялись, не доев десерт. Как догадался Гус, из-за лексикона Феликса. Судя по выражениям лиц детишек, они никогда в жизни не слышали грубого слова. Наверное, со Среднего Запада. Да пошли они! Если уж приехали в НьюЙорк и не уложили детей спать до девяти вечера, будьте готовы к тому, что они многого тут наслушаются. И навидаются.
Феликс наконец-то доел свои помои, Гус нахлобучил набитую деньгами шляпу, и они неспешно двинулись в ночь. Некоторое время шли по Сорок четвертой, Феликс посасывал сигарету, и тут до них донеслись какие-то вопли. Крики в центральной части Манхэттена слышались часто, Гус и Феликс даже шагу не прибавили. А потом они увидели толстого голого парня, который, волоча ноги, переходил улицу.
Феликс, расхохотавшись, чуть не выплюнул сигарету:
– Густо, ты видишь это дерьмо? – И он затрусил вперед, как зевака, услышавший скороговорку балаганного зазывалы.
Гус не нашел в этом ничего интересного, но последовал за Феликсом, правда все так же медленно.
Люди на Таймс-сквер раздвигались перед толстяком, уступая дорогу ему и его мучнистому обвисшему заду. Женщины визжали, смеялись, одни прикрывали глаза, другие – рот, третьи – все лицо. Группа девушек, явно незамужних, собравшихся на девичник, фотографировала толстяка на мобильники. Всякий раз, когда парень поворачивался и люди могли лицезреть его крохотный сморщенный причиндал, прячущийся в складках жира, раздавалось улюлюканье.
Гус задался вопросом: а где копы? Вот она, Америка, во всей красе. Смуглому брату не дадут спокойно отлить в темной подворотне, зато белый парень может расхаживать голым по «Перекрестку мира» и никто ему слова не скажет.
– Продулся в жопу! – выкрикнул Феликс.
Он в толпе других зевак – многие уже хорошо подшофе – следовал за уличным идиотом, наслаждаясь бесплатным цирком.
Таймс-сквер – самый яркий перекресток в мире: здесь пересекаются Бродвей, Седьмая авеню и Сорок вторая улица, на стенах высоченных зданий играют всеми цветами радуги рекламные объявления, ползут бегущие строки, и по этому гигантскому пинболу еще умудряются ехать автомобили. Огни Таймс-сквер ослепили толстяка, и он завертелся на месте, шатаясь из стороны в сторону, как спущенный с привязи цирковой медведь.
Толпа зевак вместе с Феликсом со смехом подалась назад, когда мужчина повернулся и двинулся на них. Он явно стал смелее, а если и паниковал, то самую малость, и походил, скорее, на испуганное животное, не очень-то понимающее, где находится. Плюс ко всему мужчине, похоже, досаждала боль – время от времени он подносил руку к шее, будто от удушья. Все шло хорошо, пока бледнокожий толстяк не бросился на смеющуюся женщину и не схватил ее за затылок. Женщина закричала, извернулась, и половина ее головы осталась в руке голого мужчины. На мгновение создалось впечатление, будто толстяк вскрыл ей череп, но тут же стало ясно, что дама просто лишилась своих черных наращенных кудряшек.
Столь внезапное нападение стерло улыбки с лиц зевак. Забава грозила превратиться в драку. Толстяк повернулся и шагнул на проезжую часть, все еще сжимая в кулаке искусственные волосы. Толпа двинулась следом, напитываясь злобой и выкрикивая ругательства. Феликс возглавил шествие и направился к островку безопасности посреди площади. Увертываясь от сигналящих автомобилей, Гус двинулся следом, но в стороне от толпы. Он громко взывал к Феликсу, просил его не ввязываться в это дело: ясно было, что добром оно не кончится.
Толстяк приблизился к семье, которая стояла на островке, любуясь ночной Таймс-сквер, и начал оттеснять ее едва ли не под колеса проезжавших автомобилей. Когда глава семейства вмешался, толстяк с силой ударил его. Гус узнал ту самую семью, что сидела в ресторанчике за соседним столом. Мать, похоже, и не думала защищаться – она заботилась лишь о том, чтобы прикрыть глаза детей и уберечь их от вида обнаженной мужской плоти. Толстяк схватил ее сзади за шею и прижал к своим болтающимся жирным грудям и обвисшему животу. Рот безумца открылся, будто он хотел поцеловать женщину, но… поцелуя не последовало. Рот продолжал открываться, как змеиная пасть. Раздался тихий щелчок – нижняя челюсть явно вышла из суставов.
Гус не питал особой любви к туристам, но сейчас он даже не подумал о том, что делает: в считаные мгновения парень оказался позади толстяка и обеими руками захватил его шею в «стальной зажим», напряг мышцы, пытаясь перекрыть безумцу воздух, однако шея толстяка под всеми складками жира оказалась на удивление мускулистой. Впрочем, позиция Гуса была более удачной, так что толстяку пришлось отпустить мать, которая повалилась на отца перед кричащими детьми.
Теперь Гус оказался в сложном положении. Он крепко держал голого мужчину, а тот ворочался, как медведь, и молотил его локтями. Феликс шагнул к толстяку спереди, чтобы помочь Гусу, но остановился и вытаращился на лицо голого мужчины, будто увидел что-то совсем уж нехорошее. Несколько парней, оказавшихся позади Феликса, отреагировали точно так же, другие в ужасе отвернулись. Однако, в чем было дело, Гус видеть не мог. Он чувствовал, как шея голого парня ходит под его руками волнами, и это было очень неестественно, будто толстяк хотел проглотить что-то, но это что-то перемещалось не сверху вниз, а из стороны в сторону. На лице Феликса читалось крайнее отвращение. Гус подумал, что толстяк, возможно, задыхается, поэтому чуть ослабил захват, и…
…И этого хватило, чтобы голый мужчина со зверской силой безумца врезал ему в бок волосатым локтем.
Гус упал на пешеходный островок, шляпа слетела с его головы и покатилась под колеса автомобилей. Гус вскочил, ринулся за шляпой и деньгами, но дикий крик Феликса заставил его резко обернуться. Голый толстяк с маниакальной страстью заключил Феликса в объятие, прильнув ртом к его шее. Гус увидел, как рука его друга что-то вытащила из заднего кармана. Блеснуло выкидное лезвие.
Гус подбежал к Феликсу до того, как тот успел пустить в ход нож. Он врезался плечом в бок толстяка, послышался хруст ломающихся ребер, и эта куча жира повалилась на асфальт. Феликс тоже упал. Гус увидел кровь, текущую из горла Феликса, и – вот это испугало его больше всего – неприкрытый ужас на лице своего compadre. Феликс сел, отбросил нож и схватился за шею. Гус никогда не видел его таким. Он чувствовал, что произошло – нет, не произошло, а происходило что-то ненормальное, но не понимал, что именно. И знал, что должен действовать немедленно, если хочет, чтобы его друг был в порядке.
Гус потянулся к ножу. Его пальцы охватили черную узловатую рукоятку в тот самый момент, когда голый толстяк поднялся на ноги. Безумец стоял, прикрывая одной рукой рот, словно пытался что-то удержать внутри. Что-то шевелящееся. Кровь пятнала его толстые щеки и подбородок… кровь Феликса… а потом он двинулся на Гуса, вытянув перед собой другую руку.
Толстяк метнулся вперед – очень быстро, гораздо быстрее, чем можно было ожидать от человека таких размеров, – и резко толкнул Гуса в грудь, прежде чем тот успел среагировать. Гус упал, стукнувшись головой об асфальт, и все звуки на мгновение исчезли. Он лишь увидел, как над ним неспешно плывут рекламные щиты Таймс-сквер, словно снятые рапидом… Вот на него уставилась фотомодель в одних лишь трусиках и лифчике… А вот ее место занял кто-то большой… Этот большой навис над Гусом, загораживая весь мир… Он смотрел на Гуса пустыми черными глазами, и во рту у него что-то шевелилось…
Мужчина упал на одно колено, выхаркивая из себя эту штуковину. Розовая и голодная, она метнулась к Гусу со скоростью языка лягушки, охотящейся на насекомых. Гус рубанул по штуковине ножом, потом еще и еще раз – так спящий человек сражается в кошмарном сне с неведомым чудовищем. Гус не знал, что это такое, – он хотел лишь, чтобы эта дрянь не прикасалась к нему, хотел ее убить. Голый отпрянул, заверещал, а Гус махал ножом, нанося удар за ударом в шею, кромсая горло толстяка в клочья.
Гус откатился в сторону, а голый мужик встал во весь рост. Из его ран текла не красная кровь – это была какая-то белая жирная субстанция, более густая и блескучая, чем молоко. Толстяк оступился на бордюрном камне и повалился на спину под автомобили.
Водитель пикапа попытался затормозить, лучше б он этого не делал: передние колеса перекатились через толстяка, а вот одно из задних остановилось точно на его голове, расплющив череп.
Гус с трудом поднялся на ноги. Голова еще кружилась после падения. Он посмотрел на нож Феликса, который держал в руке. На лезвии были белые пятна.
И тут кто-то врезался в него сзади, обхватил руки, снова повалил на мостовую, больно приложив плечом. Гус отреагировал, словно толстяк напал на него снова, – начал извиваться и молотить ногами.
