Текст книги "Наполеон Ноттингхильский"
Автор книги: Гилберт Кийт Честертон
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Глава II
Корреспондент «Придворного летописца»
В те будущие, благочинные и благонадежные, баркеровские времена журналистика, в числе прочего, сделалась вялым и довольно никчемным занятием: во-первых, не стало ни партий, ни ораторства; во-вторых, с полнейшим прекращением войн упразднились дела иностранные; в последних же и в главных – вся нация заболотилась и подернулась ряской. Из оставшихся газет, пожалуй, известней других был «Придворный летописец», запыленная редакция которого помещалась в миленьком особнячке на задворках Кенсингтон-Хай-стрит. Когда все газеты, как одна, год от года становятся зануднее, степеннее и жизнерадостнее, то главенствует самая занудная, самая степенная и самая жизнерадостная из них. И в этом газетном соревновании к концу XX века победил «Придворный летописец».
По какой-то таинственной причине король был завсегдатаем редакции «Придворного летописца»: он обычно выкуривал там первую утреннюю сигарету и рылся в подшивках. Как всякий заядлый лентяй, он пуще всего любил болтаться и трепаться там, где люди более или менее работают. Однако и в тогдашней прозаической Англии он все же мог бы сыскать местечко пооживленней.
Но в это утро он шел от Кенсингтонского дворца бодрым шагом и с чрезвычайно деловым видом. На нем был непомерно длинный сюртук, бледно-зеленый жилет, пышный и весьма degage[48]48
Небрежно повязанный (фр.)
[Закрыть] черный галстук и чрезвычайно желтые перчатки: форма командира им самим учрежденного Первого Его Величества Полка Зеленоватых Декадентов. Муштровал он их так, что любо-дорого было смотреть. Он быстро прошел по аллее, еще быстрее – по Хай-стрит, на ходу закурил сигарету и распахнул дверь редакции «Придворного летописца».
– Вы слышали новости, Палли, вы новости знаете? – спросил он.
Редактора звали Хоскинс, но король называл его Палли, сокращая таким образом полное наименование – Паладин Свобод Небывалых.
– Ну как, Ваше Величество, – медленно отвечал Хоскинс (у него был устало-интеллигентный вид, жидкая каштановая бородка), – ну, вы знаете, Ваше Величество, до меня доходили любопытные слухи, но я…
– Сейчас до вас дойдут слухи еще любопытнее, – сказал король, исполнив, но не до конца, негритянскую пляску. – Еще куда любопытнее, да-да, уверяю вас, о мой громогласный трибун. Знаете, что я намерен с вами сделать?
– Нет, не знаю, Ваше Величество, – ответил Паладин, по-видимому, растерявшись.
– Я намерен сделать вашу газету яростной, смелой, предприимчивой, – объявил король. – Ну-ка, где ваши афиши вчерашних боевых действий?
– Я, собственно, Ваше Величество, – промямлил редактор, – и не собирался особенно афишировать…
– Бумаги мне, бумаги! – вдохновенно воскликнул король. – Несите мне бумаженцию с дом величиной. Уж я вам афиш понаделаю. Погодите-ка, надобно снять сюртук.
Он весьма церемонно снял его – и набросил на голову мистеру Хоскинсу – тот скрылся под сюртуком – и оглядел самого себя в зеркале.
– Сюртук долой, – сказал он, – а цилиндр оставить. Как есть помощник редактора. По сути дела, именно в таком виде редактору и можно помочь. Где вы там, – продолжал он, обернувшись, – и где бумага?
Паладин к этому времени выбрался из-под королевского сюртука и смущенно сказал:
– Боюсь, Ваше Величество…
– Ох, нет у вас хватки, – сказал Оберон. – Что это там за рулон в углу? Обои? Обставляете собственное неприкосновенное жилище? Искусство на дому, а, Палли? Ну-ка, сюда их, я такое нарисую, что вы и в гостиной-то у себя станете клеить обои рисунком к стене.
И король развернул по всему полу обойный рулон.
– Ножницы давайте, – крикнул он и взял их сам, прежде чем тот успел пошевелиться.
Он разрезал обои примерно на пять кусков, каждый величиною с дверь. Потом схватил большой синий карандаш, встал на колени, подстелив замызганную клеенку, и огромными буквами написал:
НОВОСТИ С ФРОНТА.
ГЕНЕРАЛ БАК РАЗГРОМЛЕН.
СМУТА, СТРАХ И СМЕРТЬ.
УЭЙН ОКОПАЛСЯ В НАСОСНОМ.
ГОРОДСКИЕ СЛУХИ.
Он поразмыслил над афишей, склонив голову набок, и со вздохом поднялся на ноги.
– Нет, как-то жидковато, – сказал он, – не встревожит, пожалуй. Я хочу, чтобы «Придворный летописец» внушал страх заодно с любовью. Попробуем что-нибудь покрепче.
Он снова опустился на колени, посасывая карандаш, потом принялся деловито выписывать литеры.
– А если вот так? – сказал он. —
УЭЙН УБИВАЕТ В КРОМЕШНОЙ ТЬМЕ?
Ну ведь нельзя же, – сказал он, умоляюще прикусив карандаш, – нельзя же написать «у их во тьме»? «Уэйн убивает у их в кромешной тьме»? Нет, нет, нельзя: дешевка. Надо шлифовать слог, Палли, шлифовать, шлифовать и шлифовать! Вот как надо:
(Эх, хорошо у нас Библия переведена!) Что бы еще такое измыслить? А вот сыпанем-ка мы соли на хвост бесценному Баку! – и он приписал, на всякий случай помельче:
«По слухам, генерал Бак предан военно-полевому суду».
– Для начала неплохо, – сказал он и повернул обойные листы узором кверху. – Попрошу клейстеру.
С застывшим выражением ужаса на лице Паладин принес клейстер из другой комнаты.
Король принялся размазывать его по обоям – радостно, как грязнуля-младенец, опрокинувший банку патоки. Потом он схватил в обе руки по обойному листу и побежал наклеивать их на фасад, где повиднее.
– Ну-с, – сказал Оберон, вернувшись и бурля по-прежнему, – а теперь – за передовую!
Он расстелил на столе обрезки обоев, вытащил авторучку и начал лихорадочно и размашисто писать, перечитывая вслух написанное и смакуя фразы, словно глотки вина, – есть букет или нет букета?
– Вести о сокрушительном поражении наших вооруженных сил в Ноттинг-Хилле, как это ни ужасно – как это ни ужасно – (нет! как это ни прискорбно) – может быть, и ко благу, поскольку они привлекают внимание к такой-сякой халатности (ну, разумеется, к безобразной халатности) нашего правительства. Судя по всему, было бы преждевременным (ай да оборот!) – да, было бы преждевременным в чем бы то ни было винить генерала Бака, чьи подвиги на бесчисленных полях брани (ха-ха!), чьи боевые шрамы и заслуженные лавры дают ему полное право на снисходительность, чтоб не сказать больше. Есть другой виновник, и настало время сказать о нем в полный голос. Слишком долго молчали мы – то ли из ложной щепетильности, то ли из ложной лояльности. Подобная ситуация никогда не могла бы возникнуть, если бы не королевская политика, которую смело назовем непозволительной. Нам больно писать это, однако же, отстаивая интересы общественности (краду у Баркера: никуда не денешься от его исторического высказывания), мы не должны шарахаться при мысли о том, что будет задета личность, хотя бы и самая высокопоставленная. И в этот роковой для нашей страны час народ единогласно вопрошает: «А где же король?» Чем он занят в то время, когда его подданные, горожане великого города, крошат друг друга на куски? Может быть, его забавы и развлечения (не будем притворяться, будто они нам неизвестны) столь поглотили его, что он и не помышляет о гибнущей нации? Движимые глубоким чувством ответственности, мы предупреждаем это высокопоставленное лицо, что ни высокое положение, ни несравненные дарования не спасут его в лихую годину от судьбы всех тех, кого, ослепленных роскошью или тиранией, постиг неотвратимый народный гнев, ибо английский народ нелегко разгневать, но в гневе он страшен.
– Вот так, – сказал король, – а теперь опишу-ка я битву пером очевидца.
Он схватил новый лист обоев в тот самый миг, когда в редакцию вошел Бак с перевязанной головой.
– Мне сказали, – заявил он с обычной неуклюжей учтивостью, – что Ваше Величество находитесь здесь.
– Скажите пожалуйста, – восторженно воскликнул король, – вот он и очевидец! Или, вернее, оковидец, ибо я не без грусти замечаю, что вы смотрите на мир одним оком. Вы нам напишете отчет о битве, а, Бак? Вы владеете газетным слогом?
Сдержанный до вежливости Бак счел за благо не обращать внимания на королевское бессовестное дружелюбие.
– Я позволил себе, Ваше Величество, – коротко сказал он, – пригласить сюда мистера Баркера.
И точно, не успел он договорить, как на пороге возник Баркер: он, по обыкновению, куда-то торопился.
– Теперь-то в чем дело? – облегченно вздохнув и поворачиваясь к нему, спросил Бак.
– Бои продолжаются, – сказал Баркер. – Четыре западно-кенсингтонские сотни почти невредимы: они к побоищу не приближались. Зато бейзуотерцев Уилсона – тех здорово порубали. Но они и сами рубились на славу: что говорить, даже Насосный переулок заняли. Ну и дела на свете творятся: это ж подумать, что из всех нас один замухрышка Уилсон с его рыжими баками оказался на высоте!
Король быстро черкнул на обойной бумаге:
«Геройские подвиги мистера Уилсона».
– Н-да, – сказал Бак, – а мы-то чванились перед ним правильным произношением.
Внезапно король свернул, не то скомкал клок обоев и запихал его в карман.
– Возникла мысль, – сказал он. – Я сам буду очевидцем. Я вам такие буду писать репортажи с передовой, что перед ними померкнет действительность. Подайте мне сюртук, Паладин. Я вошел сюда простым королем Англии, а выхожу специальным военным корреспондентом[50]50
…выхожу специальным военным корреспондентом. – Намек на К.-Ф.-Г. Мастермена, издателя газеты «Дейли Ньюс», друга и коллегу Честертона, военного корреспондента во время англо-бурской войны.
[Закрыть] «Придворного летописца». Бесполезно удерживать меня, Палли; не обнимайте моих колен, Бак; напрасно вы, Баркер, будете рыдать у меня на груди. «По зову долга…» – конец этой замечательной фразы вылетел у меня из головы. Первый репортаж получите сегодня вечером, с восьмичасовой почтой.
И, выбежав из редакции, он на полном ходу вскочил в синий бейзуотерский омнибус.
– Да-а, – угрюмо протянул Баркер, – вот такие дела.
– Баркер, – сказал Бак, – может, политика и выше бизнеса, зато война с бизнесом, как я понял ночью, очень даже накоротке. Вы, политики, – такие отпетые демагоги, что даже и при деспотии, как огня, боитесь общественного мнения. Привыкли цап и бежать, а чуть что – отступаетесь. Мы же вцепляемся мертвой хваткой. И учимся на ошибках. Да поймите же! В этот самый миг мы уже победили Уэйна!
– Уже победили Уэйна? – недоуменным эхом отозвался Баркер.
– Еще бы нет! – вскричал Бак с выразительным жестом. – Вы поймите: да, я сказал прошлой ночью, что, коли мы заняли девять подходов, они у нас в руках. Ну, я ошибся: то есть они были бы в наших руках, но вмешалось непредвиденное происшествие – погасли фонари. А то бы все сладилось как надо. Но вы не заметили, о мой великолепный Баркер, что с тех пор произошло еще кое-что?
– Нет – а что? – спросил Баркер.
– Вы только представьте себе – солнце взошло! – с нечеловеческим терпением разъяснил Бак. – Почему бы нам снова не занять все подступы и не двинуться на них? Это еще на восходе солнца надо было сделать, да меня чертов доктор не выпускал. Вы командовали, вам и надо было.
Баркер мрачно улыбнулся.
– С превеликим удовольствием сообщаю вам, дорогой Бак, что мы это ваше намерение в точности осуществили. Едва рассвело, как мы устремились со всех девяти сторон. К несчастью, пока мы лупили друг друга впотьмах, как пьяные землекопы, мистер Уэйн со товарищи даром времени отнюдь не теряли. За три сотни ярдов от Насосного переулка все девять подходов преграждены баррикадами высотою с дом. К нашему прибытию они как раз достраивали последнюю, на Пембридж-роуд. Учимся на ошибках! – горько воскликнул он и бросил на пол окурок. – Это они учатся, а не мы.
С минуту оба молчали; Баркер устало откинулся в кресле. Резко тикали настенные часы. И Баркер вдруг сказал:
– Послушайте, Бак, а вам не приходит в голову, что это все как-то чересчур? Отличная была идея – соединить трассой Хаммер-смит и Мейд-Вейл, и мы с вами рассчитывали на изрядный куш. Но нынче – стоит ли оно того? Ведь на подавление этого дурацкого мятежа уйдут многие тысячи. Может, пусть их дурачатся дальше?
– Ну да: и расписаться в поражении, в том, что верх над нами взял этот рыжий остолоп, которого любые два врача немедля отправили бы в лечебницу?[51]51
…любые два врача немедля отправили бы в лечебницу. – В Англии времен Честертона достаточно было подписи двух врачей, чтобы человека признали сумасшедшим.
[Закрыть] – воскликнул Бак, вскакивая на ноги. – Еще чего не предложите ли, мистер Баркер? Может, уж заодно извиниться перед великолепным мистером Уэйном? Преклонить колена перед Хартией предместий? Приложиться к хоругви с Красным Львом, а потом перелобызать священные фонари, спасшие Ноттинг-Хилл? Нет, Богом клянусь! Мои ребята здорово дрались – их не победили, а провели за нос. И они из рук оружия не выпустят – до победы!
– Бак, – сказал Баркер, – я всегда вами восхищался. И вчера вы тоже все правильно говорили.
– Про что я вчера говорил правильно?
– Про то, – отвечал Баркер, медленно поднявшись, – что вы выпали из своей стихии и попали в стихию Адама Уэйна. Друг мой, земные владения Адама Уэйна простираются не далее девяти улиц, запертых баррикадами. Но его духовное владычество простерлось куда как далеко – и здесь, в редакции, оно очень чувствуется. Рыжий остолоп, которого любые два врача немедля запрут в лечебницу, заполняет эту вот комнату своим бредом и безрассудством. И последние ваши слова – это ведь он говорит вашими устами.
Бак ничего не ответил и отошел к окну.
– Словом, – сказал он наконец, – вы сами понимаете – и речи быть не может о том, чтобы я отступился от своего.
А король между тем поспешал на передовую на крыше синего омнибуса. Бурные события последних дней лондонскому сообщению особенно не помешали: в Ноттинг-Хилле беспорядки, район захвачен бандой мятежников – и его попросту объезжали. Синие омнибусы огибали его, будто там ведутся строительные работы: точно так же свернул на углу бейзуотерской Квинз-роуд и тот омнибус, на котором восседал специальный корреспондент «Придворного летописца».
Король сидел наверху один-одинешенек и восхищался бешеной скоростью продвижения.
– Вперед, мой красавец, мой верный скакун, – говорил он, ласково похлопывая омнибус по боку, – резвей тебя нет во всей Аравии! Вот интересно: водитель твой так же ли холит тебя, как своего коня бедуин? Спите ли вы с ним бок о бок или…
Но его размышления были прерваны: омнибус внезапно и резко остановился. Король поглядел и увидел сверху, как лошадей отпрягают люди в алых хламидах; и услышал распорядительные команды.
Засим король Оберон с превеликим достоинством сошел с крыши омнибуса. Наряд или пикет алых алебардщиков, остановивших омнибус, насчитывал не более двадцати человек; командовал ими чернявый молодой офицерик, непохожий на остальных: он был в обычном черном сюртуке, но препоясан алым кушаком с прицепленной длинной шпагой семнадцатого века.
Лоснистый цилиндр и очки самым приятным образом довершали его наряд.
– С кем имею честь? – спросил король, стараясь, вопреки невозможности, явить собой подобие Карла Первого.
Чернявый офицерик в очках приподнял цилиндр не менее чинно.
– Моя фамилия Баулз, – сказал он. – Я – аптекарь. И под моей командой состоит энская рота армии Ноттинг-Хилла. Крайне прискорбно, что я вынужден остановить омнибус и прервать ваше путешествие, однако же, согласно вывешенной прокламации, мы останавливаем всех проезжающих. Смею ли полюбопытствовать, с кем имею честь… О Боже мой, прошу прощения у Вашего Величества. Я польщен и восхищен, что имею дело с самим королем.
Оберон простер длань с несказанным величием.
– Не с королем, нет, – заявил он, – вы имеете дело со специальным военным корреспондентом «Придворного летописца».
– Прошу прощения у Вашего Величества, – с большим сомнением сказал мистер Баулз.
– Вы по-прежнему именуете меня Величеством? А я повторяю, – твердо сказал Оберон, – что я здесь в качестве представителя прессы. Как нельзя более ответственно заявляю, что меня зовут – как бы вы думали? – Пинкер.[52]52
…меня зовут… Пинкер. – Возможно, намек на Аллана Пинкертона (1819—1884), американского сыщика и героя детективных рассказов, положивших начало «массовому чтиву» XX столетия.
[Закрыть] Над своим прошлым я опускаю занавес.
– Как скажете, сэр, – сказал мистер Баулз, покоряясь, – мы чтим прессу не менее, нежели трон. Мы кровно заинтересованы в том, чтобы весь мир узнал о наших обидах и наших дерзаниях. Вы не против, мистер Пинкер, если я вас представлю лорд-мэру и генералу Тернбуллу?
– С лорд-мэром мы уже имели удовольствие познакомиться, – небрежно заметил Оберон. – Наш брат матерый журналист всюду, вы знаете, вхож. Однако я со своей стороны был бы не прочь, что называется, возобновить знакомство. А с генералом Тернбуллом не худо бы повидаться впервые. Люблю молодежь! А то мы, старики с Флит-стрит, как-то, бывает, Отрываемся от жизни.
– Вы не будете так любезны проследовать вон туда? – осведомился командир энской роты.
– Я буду любезен и так, и этак, – ответствовал мистер Пинкер. – Ведите.
Глава III
Воинство Южного Кенсингтона
Специальный корреспондент «Придворного летописца» прислал, как обещался, в тот же вечер стопку шершавых листков чернового блокнота, покрытых королевскими каракулями, – по три слова на страницу, и ни одно не разберешь. А начало статьи и вовсе ставило в тупик: абзацы, один за другим, были перечеркнуты. Видимо, автор подбирал нужный слог. Возле одного абзаца было написано на полях: «Попробуем на американский манер», а сам абзац начинался так:
«Королю не место на троне. Нам нужны люди напористые. Оно, конечно, болтовня, она…» На этом абзац обрывался, и приписано было: «Нет уж, лучше добротно, по старинке. Ну-ка…»
Добротно и по старинке получалось так:
«Величайший из английских поэтов заметил, что роза, как бы…»
И этот пассаж обрывался. Дальше на полях было написано что-то совсем уж неразборчивое, примерно такое: «А что, ежели по стопам старика Стивенса ловчить слово за словом, а? Вот, например:
Утро устало подмигивало мне из-за крутого склона Кампденского холма и тамошних домов в четком теневом обрамленье. Серая тень огромного черного квадрата мешает различать цвета, однако же я наконец увидел в тумане какое-то коричневато-желтое передвижение и понял, что это движутся ратники Свиндона, армия Западного Кенсингтона. Их держали в резерве, они охраняли склон над Бейзуотер-роуд. Главные силы их расположились в тени Водонапорной башни на Кампденском холме. Забыл сказать: Водонапорная башня выглядит как-то зловеще.
Я миновал их и, свернув излучиной Силвер-стрит, увидел густо-синее воинство Баркера, заслонившее выходы на шоссе, словно облако сапфирного дыма (хорошо!). Расположение союзных войск под общим командованием мистера Уилсона приблизительно таково: желтяки (да не обидятся на меня за это слово западные кенсингтонцы) узкой полоской пересекают холм с запада на восток – от Кампден-Хилл-роуд до начала Кенсингтон-Гарденз. Изумрудцы Уилсона облегли Ноттинг-Хилл-Хай-роуд от Квинз-роуд до самого угла Пембридж-роуд и дальше за угол еще ярдов на триста по направлению к Уэстборн-Гроув. А уж Уэстборн-Гроув блокируют южные кенсингтонцы Баркера. И наконец четвертая сторона этого неровного четырехугольника со стороны Квинз-роуд занята лиловыми бойцами Бака.
Все это вместе взятое напоминает старинную, изящную голландскую клумбу. На гребне холма – золотые крокусы Западного Кенсингтона. Они служат, так сказать, огневеющей закраиной. С севера напирает темно-синий Баркер, теснятся его несчетные гиацинты. А там, к юго-западу, простирается зеленая поросль бейзуотерцев Уилсона, и далее – гряда лиловых ирисов (из коих крупнейший – сам мистер Бак) завершает композицию. А серебристый отблеск извне… (Нет, я теряю слог, надо было написать, что «дальше за угол» – «великолепным витком». И гиацинты надо было назвать «внезапными». Мне этот слог не по силам. Он ломается под напором войны. Будьте добры, отдайте статью рассыльному, пусть выправит слог.)
А по правде-то говоря, сообщать особенно не о чем: тусклая обыденщина, всегда готовая пожрать всю красоту мира (как Черная Свинья в ирландской мифологии[53]53
Черная Свинья в ирландской мифологии. – Точнее: вепрь; почитался у кельтов как священное животное.
[Закрыть] в конце концов слопает звезды и всех богов); так вот обыденщина, подобно Черной Свинье, сожрала всю жидкую романтическую поросль: еще вчера были возможны нелепые, но волнующие уличные стычки, а сегодня война принижена до самого прозаического предела – она превратилась в осаду. Осаду можно определить как мир со всеми военными неудобствами. Конечно же, Уэйн осады не выдержит. Помощи со стороны ему не будет – равно как и кораблей с Луны. Если бы старина Уэйн набил до отказа свой Насосный переулок консервами и уселся на них – а он, увы, так и сделал: там, говорят, и повернуться негде, – что толку? Ну, продержатся месяц-другой, а там припасу конец, изволь сдаваться на милость победителя, и ломаный грош цена всем твоим прежним подвигам, не стоило и утруждаться. Как это, право, неталантливо со стороны Уэйна!
Но странное дело: обреченные чем-то притягательны. Я всегда питал слабость к Уэйну, а теперь, когда я точно знаю, что его песенка спета, в мыслях у меня один сплошной Уэйн. Все улицы указуют на него, все трубы кренятся в его сторону. Какое-то болезненное чувство: этот его Насосный переулок я прямо-таки физически ощущаю. Ей-богу, болезненно – будто сердце сдает. «Насосный переулок» – а что же сердце, как не насос? Это я распускаю слюни.
Лучший наш военачальник – разумеется, генерал Уилсон. В отличие от прочих лорд-мэров он облачился в форму алебардщика – жаль, этот дивный костюм шестнадцатого века не очень идет к его рыжим бакенбардам. Это он, сломив героическое сопротивление, вломился прошлой ночью в Насосный переулок и целых полчаса его удерживал. Потом его выбил оттуда генерал Тернбулл, но рубились отчаянно, и кто знает, чья бы взяла, если бы не обрушилась темень, столь губительная для ратников генерала Бака и генерала Свиндона.
Лорд-мэр Уэйн, с которым мне довелось иметь любопытнейшую беседу, воздал должное доблести генерала Уилсона в следующих красноречивых выражениях: «Я впервые купил леденцы в его лавочке четырех лет от роду и с тех пор был его постоянным покупателем. Стыдно признаться, но я замечал лишь, что он гнусавит и не слишком часто умывается. А он шутя перемахнул нашу баррикаду и низринулся на нас, точно дьявол из пекла». Я повторил этот отзыв с некоторыми купюрами самому генералу Уилсону, и тот, похоже, остался им доволен. Впрочем, по-настоящему он доволен разве что мечом, которым не преминул препоясаться. Из надежных источников мне стало известно, что побрит он более чем небрежно. В военных кругах полагают, что он отращивает усы…
Как я уже сообщил, сообщать не о чем. Усталым шагом бреду я к почтовому ящику на углу Пембридж-роуд. Ровным счетом ничего не происходит: готовятся к длительной и вялой осаде, и вероятно, я в это время на фронте не понадоблюсь. Вот я гляжу на Пембридж-роуд, а сумерки сгущаются: по этому поводу мне припомнилось еще кое-что. Хитроумный генерал Бак присоветовал генералу Уилсону, дабы не повторилась вчерашняя катастрофа (я имею в виду всего лишь коварную темень), повесить на шею каждому воину зажженный фонарь. За что я перед генералом Баком преклоняюсь, так это за так называемое «смирение человека науки», за готовность без устали учиться на своих ошибках. Тут он даст Уэйну сто очков вперед. Вереница огоньков на Пембридж-роуд похожа на гирлянду китайских фонариков.
Позднее. Писать мне затруднительно: все лицо в крови, и боюсь испачкать бумагу. Кровь очень красива, поэтому ее и скрывают. Если вы спросите, отчего мое лицо в крови, я отвечу вам, что меня лягнул конь. А если вы спросите, что еще за конь, я не без гордости отвечу: это боевой конь. Если же вы, не унявшись, поинтересуетесь, откуда на пехотной войне взялся боевой конь, то я вынужден буду исполнить тягостный долг военного корреспондента и рассказать о том, что случилось.
Как было сказано, я собирался бросить корреспонденцию в почтовый ящик и взглянул на огнистую излучину Пембридж-роуд, на бейзуотерские фонарики. И замешкался: вереница огней в буроватых сумерках словно бы потускнела. Я был почти уверен, что там, где только что горело пять огоньков, теперь горят четыре. Я вгляделся, пересчитал их: их стало три – два – один, и все огоньки вблизи вдруг заплясали, как колокольчики на сбруе. Они вспыхивали и гасли: казалось, это меркнут светила небесные, и вот-вот воцарится первозданная темнота. На самом-то деле еще даже не стемнело: дотлевал рдяный закат, рассеивая по небу как бы каминные отсветы. Для меня, однако же, три долгих мгновения темнота была полная. В четвертое мгновение я понял, что небо мне заслоняет всадник на огромной лошади; на меня наехала и отбросила к тротуару черная кавалькада, вылетевшая из-за угла. Они свернули влево, и я увидел, что они вовсе не черные, они алые: это была вылазка осажденных во главе с Уэйном.
Я выбрался из канавы: рана, хоть и пустяковая, обильно кровоточила, но мне все это было как-то нипочем. Отряд проскакал, настала мертвая тишина; потом набежали алебардщики Баркера – они со всех ног гнались за конниками. Их-то заставу и опрокинула вылазка, но уж чего-чего, а кавалерии они не ожидали, и можно ли их за это винить? Да если на то пошло, Баркер и его молодцы едва не нагнали конников: еще бы немного, и ухватили бы лошадей за хвосты.
К чему сей сон – никто не понимает. И вылазка-то малочисленная – Тернбулл с войском остался за баррикадами. История знает подобные примеры: скажем, во время осады Парижа в 1870-м[54]54
…во время осады Парижа в 1870-м. – Речь идет о кульминационном эпизоде франко-прусской войны, когда войска фельдмаршала Мольтке осадили Париж и взяли в плен Наполеона III.
[Закрыть] – но ведь тогда осажденные надеялись на помощь извне. А этим на что надеяться? Уэйн знает (а если он вконец свихнулся, так знает Тернбулл), что здравомыслящие лондонцы единодушно презирают его шутовской патриотизм, как и породившее его дурачество нашего жалкого монарха. Словом, все в полном недоумении; многие думают, что Уэйн попросту предатель, что он бросил осажденных на произвол судьбы. Загадки загадками, они постепенно разъяснятся, а вот чего уж никак не понять, так это откуда у них взялись лошади?
Позднее. Мне рассказали удивительную историю о том, откуда они взялись. Оказывается, генерал Тернбулл, этот сногсшибательный военачальник, а ныне, в отсутствие Уэйна, властелин Насосного переулка, поутру в день объявления войны собрал ораву уличных мальчишек (по-нашему, по-газетному – херувимов сточных канав), раздал им по полкроны и, разослав их во все концы Лондона, велел возвращаться на извозчиках. Едва ли не сто шестьдесят кебов съехались в Ноттинг-Хилл, да там и остались: извозчиков отпустили, пролетками забаррикадировали улицы, а лошадей свели в Насосный переулок, превращенный в конюшню и манеж; вот они и сгодились для этой безумной вылазки. Сведения самые достоверные; теперь все ясно, кроме главного – зачем вылазка?
За углом баркеровцев властно остановили, но не враги, а рыжий Уилсон, который стремглав бежал им навстречу, размахивая вырванной у часового алебардой. Баркер с дружиною ошеломленно повиновался: как-никак главнокомандующий! Сумеречную улицу огласила громкая и отчетливая команда – даже не верилось, что у такого тщедушного человечка может быть такой зычный голос: «Стойте, южные кенсингтонцы! Стерегите на всякий случай этот проход. Их я беру на себя. Бойцы Бейзуотера, вперед!»
Меня отделяла от Уилсона двойная темно-синяя шеренга и целый лес протазанов; но из-за этой живой изгороди слышны были четкие приказы и бряцанье оружия, виднелась зеленая дружина, устремившаяся в погоню. Да, это наши чудо-богатыри: Уилсон зажег их сердца своей отвагой, и они за день-другой стали ветеранами. На груди у каждого поблескивал серебряный значок-насос: они побывали в логове врага.
Кенсингтонцы остались стоять, преграждая Пембридж-роуд, а я помчался следом за наступающими и вскоре нагнал их задние ряды. Сумерки сгустились, и я почти ничего не видел, только слышал тяжкий маршевый шаг. Потом раздался общий крик, рослые воины, пятясь, спотыкались об меня, снова заплясали фонарики, и лошади, фыркая в лицо, разбрасывали людей по сторонам. Они, стало быть, развернулись и атаковали нас.
– Болваны! – прокричал холодный и гневный голос Уилсона, мигом смиривший панику. – Вы что, не видите? Кони-то без всадников!
В самом деле, смяли нас лошади без седоков. Что бы это значило? Может, Уэйна уже разгромили? Или это новая военная хитрость, на которые он, как известно, горазд? А может быть, они там все переоделись и попрятались по домам?
Никогда еще не бывал я так восхищен ничьей смекалкой (даже своей собственной), как восхитился уилсоновской. Он молча указал протазаном на южную сторону улицы. Знаете ведь, какие крутые проулки, чуть не лестницы, ведут на вершину холма: так вот, мы были возле самого крутого, возле Обри-роуд. Взбежать по нему нетрудно; куда труднее взвести необученных лошадей.
– Левое плечо вперед! – скомандовал Уилсон. – Вон их куда понесло, – сообщил он мне, оказавшемуся рядом.
– Зачем? – отважился я спросить.
– Да кто их знает, – отвечал бейзуотерский генерал. – Но, видать, очень спешили – потому и спешились. Вроде понятно: они хотят прорваться в Кенсингтон или Хаммерсмит – и нанесли удар здесь, на стыке армий. Им бы, дуракам, взять чуть подальше: глядишь, и обошли бы нашу последнюю заставу. Ламберт отсюда ярдов за четыреста; правда, я его предупредил.
– Ламберт! – воскликнул я. – Уж не Уилфрид ли Ламберт, мой однокорытник?
– Уилфрид Ламберт его зовут, это уж точно, – отвечал генерал, – повеса из повес, эдакий длинноносый обалдуй. Дурням вроде него на войне самое место, тут они при деле. И Ламберт хорош, грех жаловаться. Эти желтяки, западные кенсингтонцы, – не войско, а сущее охвостье. Он привел их в божеский вид, хотя сам под началом у Суиндона – ну, тот попросту осел. А Ламберт давеча показал себя – в атаке с Пембридж-роуд.
– Он еще раньше показал себя, – сказал я. – Он ополчился на мое чувство юмора. Это был его первый бой.
Мое замечание, увы, пропало попусту: командир союзных войск его не понял. Мы в это время взбирались по Обри-роуд, на кручу, похожую на старинную карту с нарисованными деревцами. Немного пыхтя, мы наконец одолели подъем и едва свернули в улочку под названием Подбашенная Креси, словно бы предвосхитившим наши нынешние рукопашные битвы, как вдруг получили в поддых (иначе не знаю, как и сказать): нас чуть не смела вниз гурьба ноттингхилльцев – в крови и грязи, с обломками алебард.
– Да это же старина Ламберт! – заорал дотоле невозмутимый повелитель Бейзуотера. – Черт его подери, ну и хват! Он уже здесь! Он их на нас гонит! Урра! Урра! Вперед, бейзуотерцы!
Мы ринулись за угол, и впереди всех бежал Уилсон, размахивая алебардой, она же протазан…
А можно, я немного о себе? Пожалуй, можно, – тем более что ничего особенно лестного, а даже слегка и постыдное. Впрочем, скорее забавное: вот ведь какой мы, журналисты, впечатлительный народ! Казалось бы, я с головой погружен в поток захватывающих событий; и однако же, когда мы обогнули угол, мне первым делом бросилось в глаза то, что не имеет никакого отношения к нынешней войне. Я был поражен, точно черной молнией с небес, высотой Водонапорной башни. Не знаю, замечают ли обычно лондонцы, какая она высокая, если внезапно выйти к самому ее подножию. На миг мне показалось, что подле этой громады все людские распри – просто пустяки. На один миг, не более – но я чувствовал себя так, будто захмелел на какой-то попойке, и меня вдруг отрезвила эта надвинувшаяся гигантская тень. И почти тут же я понял, что у подножия этой башни свершается то, что долговечней камня и головокружительней любой высоты – свершается человеческое действо, а по сравнению с ним эта огромная башня – сущая пустяковина, всего-навсего каменный отросток, который род людской может переломить как спичку.
