Текст книги "Сны Лавритонии. Книга 1: Тьма над горой"

Автор книги: Гил Макверт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Глава 1: Сказка для Евы

«Спешу вас заверить, сказка – очень сложное явление. Не успеешь глазом моргнуть, как шагнёшь с твёрдой почвы реальности в топкие болота вымысла…» – с этих слов Ева Лименталь однажды начнёт презентацию своей книги для детей. Но сейчас ей всего лишь пять с небольшим, и пройдёт ещё немало времени – минут, часов, дней и лет, как река, вытекающих из этого вечера.

В том январе Ева лежала в кровати, по самый нос укрытая одеялом, на котором были изображены синие человечки. Они освобождали от бурьяна свою маленькую планету. Ева всегда любила эту развесёлую компанию. За что? Просто за то, что у них была ясная цель – спасти свой мир от нашествия зубастых сорняков.

С годами человечки линяли. На «планете» тут и там появлялись аккуратные стежки ниток, пока однажды одеяло не стало слишком коротким.

Но тогда ноги всё ещё были надёжно укрыты, непоблёкшие человечки дёргали траву, за окном падал январский снег, на прикроватной тумбочке лежал градусник, ртутный столбик которого остановился на отметке 37,8, кашель стал более влажным, что, по мнению дежурного врача, было хорошим признаком… Словом, был чудесный вечер, если забыть про лекарства, неприятную слизь в горле и колючий шерстяной носок, привязанный к шее. И из всех выпавших на долю Евы злоключений носок был на первом месте. Кожа от него чесалась, а попытки избавиться от красноты в горле совсем не стоили тех мук, из-за которых шея становилась красной снаружи.

Часы в главной комнате (так Ева называла зал) отыграли половину девятого вечера – время приёма горького порошка. Она ещё выше натянула одеяло и с тоской посмотрела на дверь. Сейчас она откроется и в спальню войдёт мама – в одной руке стакан безвкусной воды (не лимонада), в другой – уже вскрытый пакетик того мерзкого снадобья. «Неужели нельзя просто смешать “полезных маленьких воинов” с молотыми леденцами? Для чего мучить больных людей непонятно чем – вероятно, обычной сушёной полынью?» – думала она про себя. Ева никак не могла взять в толк, почему такие простые вещи не приходят в умные головы взрослых. Она решила, что нужно хорошо обдумать эту мысль, записать её на бумаге и, разумеется, когда выздоровеет, отнести аптечной женщине, у которой они обычно покупают лекарства.

За этими важными размышлениями её и застала мама. И, да, с собой она принесла горький «недодуманный» порошок. Дверь открылась. Ева ясно услышала звук телевизора в главной комнате и почувствовала запах овсяного печенья. Сейчас, когда горло болело, а из носа текло, его аромат был не таким манящим, как в другие дни. В своём кухонном переднике, с волосами, собранными в конский хвост и перетянутыми ленточкой, мама напомнила Еве Золушку (разумеется, до того, как та стала принцессой).

– Ну, открывай рот, больной ребёнок.

Ева нехотя откинула одеяло и села.

– А долго ещё пить эту дрянь? – она знала, что в четвёртый раз предлагать смешать порошок с сахаром бесполезно. Может быть, с аптечной женщиной будет больше шансов на успех…

– Фу, Ева, что за слово. Это не дрянь, а обычная мерзость и пить её осталось совсем недолго. Сегодня разок, а потом ещё завтра и на следующий день – по три раза, – ответила мама.

Ева скривилась, но послушно взяла в руки стакан и широко открыла рот. Лекарство посыпалось из пакетика, оно было всё таким же противным, как в первый день, когда его прописал прыщавый врач скорой помощи. Она жадно запила горечь водой и откинулась на подушку. Человечки на планете даже не представляли, какие страдания претерпевала их Ева.

– Бе-е-е-е… Больше никогда не заболею, – сморщила она носик и уставилась на маму умоляющим взглядом (обычное выражение лица для этого времени суток): – Расскажешь сказку?

– Сказку? – поддразнивая Еву, переспросила мама. – Ну, не знаю… Ты в постели. На тебе уютная пижама. За окном идёт снег. Печенье готово. Солдатик Брогба (так они называли глуховатого старика, с которым делили квартиру) храпит в кресле перед телевизором. Кстати, тебе принести печенье?

– Не сейчас. Так ты расскажешь сказку?

– Какую сказку?

– Ну ма-а-ам! Хватит! – протянула Ева.

– Ах, ска-а-азку! Что ж, наверное, сейчас для этого самое подходящее время. Я ведь именно это хотела сказать. Быстро отвечай, какую хочешь, – мама пощекотала Еву и чмокнула в лоб.

– Не знаю, – смеясь, прощебетала Ева, – давай про мерзлячка Лензи.

– О нет! – сморщилась мама. – Сказка про Лензи никогда не закончится. Всё, что я знаю, так это то, что сейчас он снова таскает из чьего-то погреба картошку и через пять минут найдёт на свою голову приключение. Давай Лензи будет в следующий раз?

Мама вдруг задумалась и стала серьёзной.

– Впрочем… Я знаю одну сказку. Но я расскажу её, только если ты дашь мне одно обещание.

– Рассказывай! – с замиранием сердца прошептала Ева и уронила голову на подушку.

– Подожди! Сначала – обещание!

– Мама, давай же быстрей! Что я должна сделать?

– Обещай до поры до времени никому не рассказывать то, что сейчас услышишь.

Ева подпрыгнула и выставила вперёд два пальца:

– Обещаю! Не расскажу даже Солдатику Брогбе. Только объясни мне, что значит «до поры до времени»?

Мама задумалась:

– Эммм… Это значит, что ты можешь рассказать сказку только тогда, когда поймёшь, что оказалась для этого в нужном месте и в нужный час.

– Как же я это узнаю? Ты мне скажешь? – спросила Ева.

– Нет, я так не думаю…

– Тогда я почувствую это сердцем? Как любовь к тому, кто должен стать моим мужчиной?

Мама засмеялась, и в уголках глаз появились добрые морщинки.

– Не совсем так. Правильнее предположить, что это будет похоже на озарение.

– Ну вот! Опять! – скуксилась Ева. – Я не знаю, что такое «озарение».

– Не расстраивайся, это легко объяснить. Покопайся в памяти. Тебе когда-нибудь приходила в голову великолепная идея?

Ева сразу вспомнила с десяток великолепных идей, и последней в её списке была идея о сладком, как леденцы, лекарстве.

– Да, много раз, – ответила она.

– И что тебе в ту минуту хотелось выкрикнуть? В тот момент, когда тебя посетила великолепная мысль?

Еве даже не пришлось думать. Она тут же выпалила ответ:

– Мне хотелось закричать: «Здорово!» или «Ух ты!».

– Отлично! Вот это и есть момент озарения.

– Значит, я не должна никому рассказывать твою сказку, пока не захочу крикнуть «Ух ты!»?

– Да, Ева. Ты всё правильно поняла.

– Как-то это загадочно…

– Согласна, загадочно. И, поверь, есть кое-кто, кому прямо сейчас хотелось бы найти ответ на эту загадку. Вот почему я прошу тебя помнить о своём обещании! Я доверяю тебе эту сказку, будто вручаю саму жизнь. Так ты готова её услышать?

– Ну конечно готова! – нетерпеливо выдохнула Ева.

– Хорошо, но для начала я хочу, чтобы ты представила себе телескоп. Ты ведь знаешь, что такое телескоп?

– Знаю, – ответила Ева, – это такая труба, в которую смотрят на звёзды.

– Верно. Так вот, представь, что какой-то учёный изобрёл телескоп. Настолько мощный, что однажды, направив его в космос, он вдруг увидел голубую планету, в точности похожую на Землю.

– Прям точь-в-точь? – удивилась Ева.

– Просто один в один – так была эта планета похожа на Землю. Те же очертания гор, те же моря и океаны, те же леса… И на этой планете жили такие же люди, как ты, я и Солдатик Брогба.

– И животные? – захлопала ресницами Ева.

– Да! И даже такие животные, которых ты никогда бы не увидела на нашей планете. Я уж молчу про говорящие растения.

– Что-о-о-о? – подпрыгнула Ева.

– Да-да! – мама дурашливо собрала глаза в кучу и заговорила гортанным голосом: «Я Камарадж – весьма влиятельная морковка в этом городе».

– Ух ты! – Ева засмеялась и захлопала в ладоши. Она уже знала, чувствовала, что эта сказка будет длинной. Возможно, такой длинной, что её хватит на все вечера до конца зимы. Не знала она лишь того, что много лет спустя такое же «Ух ты!» перевернёт весь её мир.

– Так вот, – продолжила мама, – всё произошло на той самой планете, а называлась она – Лавритония. А теперь уговор – слушай, не перебивая и, разумеется, ничего не упусти…

– В одной деревне, там, в Лавритонии, жил молодой дровосек по имени Плим. Жил он в своей покосившейся избушке со старушкой-матерью. Жил скромно, у неба много не просил: «Щей была бы плошка, да хлебушка немножко». Лишь забрезжит утро, спрыгнет он с печи, плеснёт холодной водой в лицо – вот тебе и позавтракал, и умылся. Запряжёт в возок старого ослика и правит в лес. Едет по избитой дороге, горланит что есть мочи свою нехитрую песню:

 
Ой ли, ой ли, мне ль тужить!
Стану дерева рубить,
Воз доверху нагружу,
Всю округу разбужу.
 
 
Эх топор ты, мой топор!
Дзинь, да дзинь – наш разговор!
От утра до вечера
Больше делать нечего.
 

Глава 2: Кто зажёг фонарь?

Проснулся Плим как-то раз, выглянул в окно – лавритонская луна в небе висит полумесяцем, земля инеем покрыта, лужи льдом подёрнуло. «Эх, – думает, – вот и зима пришла, хорошо на печи, да без работы не пекутся калачи». Надел шапку, тулуп да рукавицы, вышел в сарай, впряг ослика в скрипучий возок и отправился знакомой дорогой в лес. Едет, лесорубную песню напевает. Под колёсами тонкий лёд трещит, по земле туман стелется, ещё чуть-чуть – и впереди уже ничего не видно. Одно хорошо – не впервой эту дорогу ногами мерять.

Вот он и лес впереди, вот и избитая колея по левую руку. Щёлкнул дровосек вожжами. «Эх, холодина!» Сомкнулись ели над ними, мёрзлые иглы с мохнатых лап за шиворот падают, а ехать надо дальше, к просеке за ручьём надо ехать. Спрыгнул он с возка, взял ослика под уздцы и стал углубляться в лесную чащу. Идёт, а про себя замечает – тихо в лесу, птицы на ветках не снуют, зверь сквозь заросли не ломится. Ни копошения ежей в прелой подмёрзшей листве, ни писка полёвки, лишь заиндевелые хворостинки трещат под ногами. Не по себе от этой тишины, хоть бы заяц из-за дерева выскочил, хоть бы тетерев голос подал… Остановился он и думает: «А не поворотить ли назад? Вернусь домой, на печи отосплюсь. А работа, известно, никуда не убежит». Подумал, да тут же и вспомнил, что кузнецу за новую борону ещё весной задолжал. Стало быть, надо идти вперёд. Не пойдёшь – не нарубишь, не нарубишь – не продашь, не продашь… Ай, да что там рассуждать! Посмотрел он на осла и говорит с укоризной:

– Ну, чего уши прижал, бессловесное животное? Впервой что ли этой дорогой ходим? Тебе бы только в стойле дрыхнуть да дармовой ячмень есть. Посмотрю я, что ты скажешь, когда под Новый год придётся одну солому жевать. Но-о-о, пшёл, трусливый бездельник!

Тронулись они в путь. Затянул он свою прежнюю песню:

 
Эх, берёзы и дубы!
Дым повалит из трубы,
Когда жало топора
Вас порубит на дрова!
 

Так и дошли они до узкой проплешины в рощице. Осмотрелся он по сторонам, выбрал старую берёзку, вынул из-за пояса топор, сбросил тулуп, плюнул на руки и давай рубить. Раз-два, вот и насечка. Заструился прозрачный сок по стволу. Раз-два, весело звенит железо, идёт работа. Раз-два, летят щепки в стороны, будет зимой тепло. Раз-два, раз-два, совсем немного осталось. Упёрся он жердью в берёзу и повалил её на землю. Обрубил сучья и взялся за пилу. Пилит и приговаривает:

 
Ты пили, моя пила,
Чтоб хватило всем тепла.
Не скупись, давай дружок,
Запасём дровишек впрок.
 

Вот уж и скупое белое солнце за полдень перекатило. А надо ещё полешки порубить да в возок погрузить. Смотрит ослик невесело, как взмывает вверх колун да растёт гора дров. А Плим всё машет да машет, волосы ко лбу прилипли, рубаха взмокла, пар от разгорячённого тела валит. Откуда только силы берутся?

Стал Плим возок наполнять, вдруг слышит позади: тук-тук, тук-тук-тук, вроде как дятел дерево долбит. Обернулся, стоит старуха в холщовом балахоне, смотрит на него из-под капюшона да клюкой по чурбанчику постукивает.

– Привет, бабуля, чего это ты здесь? Уж не за грибами ли пришла? Так ты опоздала! Погляди, зима уже всё подобрала.

А она ему в ответ:

– Стало быть, не из-за грибов больные ноги о мёрзлую землю разбиваю.

– Так неужто зазря в такой холод бродишь? Ступала бы на печь, кости погрела.

– Чего ж зазря? Есть у меня одно дельце. Чагу с берёзы собираю, корешки целебные, да вот песню твою услыхала, дай, думаю, посмотрю, кто это шум в лесу поднимает.

– Вона как! Ну тогда дело ясное. Прости, коль напугал. Мы с моим товарищем тишину не любим, а своих звуков в лесу нынче мало. Ума не приложу, куда всё зверьё подевалось. Даже сороки не стрекочут. А гнёзд их здесь, погляди, видимо-невидимо.

– И то верно. Совсем тихо. Это оттого, что зима на пороге. Холод сделал лес безмолвным. Только люди и шумят теперь, боятся с зимой лицом к лицу встретиться.

– Чего ж им бояться, на то я и есть – дровосек, чтобы у людей зимой в домах огонь да тепло были.

Старуха откинула капюшон, и Плим увидел серое, сморщенное лицо. Немытые волосы падали нитями свалявшейся пакли, открывая ряды пролысин. Обветренные тонкие губы всё время что-то пережёвывали. Глаза завалились вглубь глазниц и смотрели из своих «норок», как два оголодавших зверька.

– Дровосек, говоришь? А я-то думала, для себя запасы готовишь. Погляди, какую гору набросал, – глаза-зверьки притихли, словно забыли про голод. – Что ж, значит, нужный человек мне попался. Есть у тебя имя, дровосек?

– Имя, бабуля, есть даже у бургомистрова козла, да только он на него не откликается. А меня родители Плимом окрестили. Так-то! А как мне тебя величать?

Старуха сделала вид, что не услышала вопрос. Она отодвинула клюкой лежащую под ногами ветку, и, словно не касаясь земли, подплыла к упряжке. Из-под ниспадающего балахона появилась серая морщинистая рука и потянулась к настороженной морде осла. Осёл издал жалобный крик и в испуге отпрянул назад. С повозки упало полено.

– Осторожно, мать, он у меня конь боевой, ненароком вспомнит былые подвиги!

Старуха криво усмехнулась, постучала по полену клюкой и взглянула на дровосека.

– Плим, значит, – глаза-зверьки ласково посмотрели на лицо юноши: – Есть у тебя покупатель на твой товар, Плим?

– Мои дровишки, бабуленька, всегда в цене. Не у каждого хватит силёнок да усердия вот так, с утра до вечера, топором махать.

– Верно, не у каждого… Ну так продашь мне свой товар? Я бы и за лошадку твою заплатила.

– Ну ты хватила, бабуля. Эта лошадка в любом забеге первой с конца придёт… Да только осла своего я не продаю. А вот дровишки, пожалуйста, бери. Только цена у меня для всех одна, что тебе, что королевской кухарке.

– За это не переживай. Я хоть стара, да платить есть чем.

– Ну так за чем же дело стало? – обрадовался Плим. – Гляди, я скоро возок загружу и айда. Далеко ли твой дом? Среди наших я тебя никогда не видел.

Старушка усмехнулась.

– Здесь я, в лесу живу. Недалеко. Не люблю деревни. Людей не люблю. Живу одна-одинёшенька и хорошо мне.

– Вот как! Отшельница, значит? – рассмеялся Плим.

– Можно и так сказать – отшельница, – еле слышно прошептала старушка.

– Тогда отдохни чуток на пеньке, отшельница, мы с ослом живо управимся.

Принялся Плим снова за работу, а про себя думает: «Это ж надо, счастье привалило, не успел работу закончить, а деньги уже сами в карман прыгают».

Загрузил он возок, кинул поверх рогожу, перетянул поклажу верёвкой и зовёт старуху.

– Эй, мать, ты там как, не окоченела? Всё готово, пора в путь. Если невмоготу самой идти, давай подсажу на возок?

– Спасибо, красавец, я, глядишь, как-нибудь справлюсь, ты только сам не отстань.

– Ой ли, ты поди старой только прикидываешься? Тогда смотри, шибко не беги, пожалей осла, он у меня один. Не загнать бы.

Плим ещё раз проверил верёвки, и они тронулись в путь по той самой колее, которой утром приехали на просеку. Старуха шла впереди, дровосек и возок двигались следом. Вскоре старуха обернулась и указала на холм.

– Вон там я и живу. Сразу за тем бугром мой дом. Рукой подать.

Плим посмотрел, куда показала старуха. Усилившийся мороз пощипывал обветренное лицо. Багряный круг солнца уже почти прикоснулся к горизонту. В его негреющем свете юноша разглядел холм, с очертаниями чахлых кустов вереска. На самой вершине громоздились два валуна причудливой формы. Валуны? Нет! Они напомнили Плиму великанов из книжки, которую в детстве читала мать. Дровосек знал, что эти «великаны» там на холме всего лишь камни – обычные безжизненные глыбы на фоне темнеющего неба, но храбрости это не прибавляло.

– Ну надо же… мне кажется, я впервые вижу эти камни, а я ведь уже много лет хожу этой дорогой.

– Чему удивляешься? – ответила старуха. – В своей беспечности люди часто не смотрят по сторонам, проходят по краю обрыва, весело щебеча, шагают, не ведая опасности…

Дровосек не понял сказанных слов, но вежливо кивнул, мол: «Да, так оно обычно и происходит».

Между тем старуха раздвинула обледенелые заросли ежевики, и дровосек увидел едва заметную тропку. Посмотрел на возок, примеряясь, пройдёт ли он через этот бурелом. Поняв мысли юноши, старушка сказала:

– Не бойся, дальше тропинка станет достаточно широкой, чтобы твой осёл и тележка смогли подняться на гору. А там, как я уже и сказала – конец нашего пути.

Дровосек дёрнул поводья, и осёл с неохотой двинулся сквозь кустарники. Через несколько метров тропинка действительно стала широкой. И хоть двигаться приходилось круто вверх, всё же теперь колёса не запутывались в колючих плетях ежевики, а до вершины холма, казалось, было и впрямь рукой подать.

Вскоре, однако, дровосек понял, как обманчиво бывает расстояние. Когда они очутились на вершине холма, солнце уже село, и только его кровавое зарево очерчивало кромку небосклона.

С вершины холма взору открылся поистине завораживающий вид. Силуэты деревьев полыхали в неукротимом отблеске исчезнувшего светила. Чёрные тени образовывали бескрайнюю линию горизонта. Силуэты, силуэты, силуэты – насколько хватало взгляда. А там, где-то среди этих очертаний, сейчас жила своей жизнью его деревня. Люди запирали на ночь амбары и стайки, спускали с цепей собак в надежде, что они уберегут курятники от набегов лисиц. Хозяйки цедили на кухне молоко. Пекарь готовил опару. Кузнец у остывающего горна отбивал молотком последние такты: бим-бим-бом, бим-бим-бом. Женщина в засаленном фартуке с лозиной в руке, загоняла в дом ошалевшую, с красными от мороза щеками, ребятню. На дворе у бургомистра зажигали огни, а в большом доме на дубовый стол расставляли приборы. Бургомистр со своей худощавой женой, дочками и сыновьями будут пить чай… И конечно же, она – мать дровосека… Что делает сейчас там внизу она? Хлопочет по хозяйству, подбрасывает дрова в печь и прислушивается, не гремит ли на улице повозка, запряжённая старым осликом.

Да, там, среди этих меркнущих силуэтов, был его мир. При мысли об этом сердце Плима больно сжалось. Сжалось так, будто вот-вот украдут у него это единение, эту связь с маленькой уютной долиной. Возможно ли, чтобы предчувствия вот так камнем падали на сердце? Есть ли сила, способная отнять у него простое незатейливое счастье? Конечно, есть! Дровосек знал, что такая сила есть.

Он вспомнил про Терецию – младшую дочь бургомистра, и в очередной раз подумал: «Кто решает, кем и где ему появиться на свет?». В глубине души он чувствовал досаду, что не родился в семье какого– нибудь придворного червя, пусть даже цирюльника королевских собак. Словом, всегда есть препятствие на пути к счастью. Вопрос был в другом – с какой стороны это препятствие обойти, чтобы в конечном счёте не упереться лбом в стену?

Голос старухи прервал невеселые мысли.

– Эй, молодец, ты не уснул часом? – от неожиданности Плим вздрогнул. – Глянь, куда показываю. Видишь огонёк за деревьями? Гони свою скотину туда. Там увидишь сарайчик, а за сарайчиком поленница. Сваливай дрова прямёхонько под неё. Привяжешь осла к частоколу и ступай в дом. Сегодня уже поздно возвращаться в деревню, заночуешь у меня.

– Э, нет, бабуля, – заторопился Плим, – меня мамка дома ждёт. Не впервой мне по лесу ночью ходить, как-нибудь доберусь. Опрокину возок, а ты уж утром сама потрудись сложить поленницу. За радушие спасибо, но главное должную плату отдай, а дорогу назад я разберу.

– Ну, как знаешь, – ответила старуха. – Сделаешь дело, в дом зайди, рассчитаюсь с тобой.

С этими словами она поднялась по ступенькам, отодвинула засов и исчезла за дверью.

Плим глянул на покосившуюся хибару. Деревянное крыльцо с перилами из жердей, крыша, вроде бы крытая дёрном (в темноте не разберёшь), завалинка, низкие окна со ставнями. Словом, хибара как хибара, никаких тебе куриных ножек да черепов над дверьми.

В тёмных окнах заиграл огонёк. Дровосек увидел, как старуха подошла и задёрнула занавеску. В животе заурчало. Он вздохнул и направил возок по тропинке мимо дома, в ту сторону, куда указала старуха. За деревьями тропинка резко вильнула влево, и перед ним словно из ниоткуда вырос сарайчик, окружённый забором из заострённых прутьев акации. Над низкой дверью поблескивал масляный фонарь. В его тусклом свете Плим увидел калитку. Петлями для неё служила кора какого-то дерева. Он аккуратно отодвинул хлипкую конструкцию и завёл возок на двор. За сараем была поленница, о которой говорила старуха. Осёл забеспокоился и издал тревожное ИА.

– Тихо! Чего разорался? Скоро уже!..

Плим понукнул осла, чтобы тот стоял смирно, и, не тратя времени, принялся скидывать дрова.

Работал он быстро и молча. Однако в сердце закралась и, грозовой тучей, росла тревога. Он попытался напеть одну из своих песен, но слова вязли в горле, словно в липкой трясине. Что-то во всём этом было не так, и об этом упорно не хотелось думать. Однако внутренний голос продолжал повторять всё громче и громче: «Плим, ты знаешь, что не так. Ты должен был понять это в тот самый момент, когда увидел фонарь. Кто зажёг его? КТО ЗАЖЁГ ФОНАРЬ, ПЛИМ?»

«Может, старуха живёт не одна? Может, у неё есть сын или дочь, – подумал он, – и это они зажгли фонарь? Или там, на холме, я впал в забытьё и не заметил, как старая карга спустилась сюда? Нет! Старушка, конечно, шустрая, но не настолько. Возможно, фонарь просто горел всё это время, пока она бродила по лесу? – дровосек посмотрел на фитиль: – Нет, невозможно! Остаётся одно – фонарь кто-то зажёг. Значит, старуха живёт не одна. Значит, она врёт».

Он оглянулся на дорожку, ведущую к дому. Никого нет. Отбросив чурку, он снял фонарь с гвоздя и осмотрел его. Ничего необычного, но вот фитиль… Его явно недавно поправляли. Он посмотрел на тёмное, заляпанное окно сарая. Во что бы то ни стало ему захотелось заглянуть внутрь покосившейся постройки. Может, там кто-то спрятался и теперь посмеивается, морочит ему голову?

– Эй, кто тут есть? Я видел тебя. Видел, как ты зажёг фонарь. Решил поиграть в прятки? Лучше выходи! – крикнул он в темноту.

В ответ тишина. Только осёл пыхтит ноздрями да сердце галопом стучит в груди.

Плим подошёл к сараю и заглянул в окно. Мрак внутри был такой глубокий, что он смог разглядеть лишь порванную паутину в углу откоса да собственное отражение в неровном пламени фитиля. «Никого там нет, – подумал он, – просто темнота и мёртвые пауки. Обязательно есть какое-то объяснение, почему горел фонарь, просто я не так умён, чтобы сразу найти ответ на эту загадку». Он вернулся к работе. И вот когда на дне возка оставалось всего несколько поленцев, Плим услышал пение.

Это была едва уловимая, до блаженства печальная мелодия. Она растекалась в груди приятным теплом и сладкой патокой. Она неслась откуда-то издалека, из неведомой глубины. Сначала дровосек подумал, что это ветер гуляет в стеблях сломанного тростника. Внизу ведь текла река, да и в лесу нередко встречаются болотца, поросшие камышом. Но вскоре он понял, что слышит не случайное повторение звуков, а правильно сложенную мелодию. Больше того, у мелодии были слова. И хоть Плим не мог разобрать, о чём песня, было ясно одно – пела женщина.