Текст книги "Менделеев"

Автор книги: Герман Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

«С ЭТОГО МОМЕНТА МОЕ ОТНОШЕНИЕ К ПРОМЫШЛЕННОСТИ В РОССИИ ПОЛУЧАЕТ ЯСНУЮ ОПРЕДЕЛЕННОСТЬ»
(1881–1886)

1 марта 1881 года, когда на Екатерининском канале в Петербурге бомбой народовольцев был убит император Александр II, Дмитрий Иванович спешил в Рим. И, проведя в прекрасном далеке около трех месяцев, он не знал и не мог знать о тех важных событиях, которые последовали за смертью царя. Он не знал, что 12 марта Исполнительный комитет «Народной Воли» опубликовал письмо новому царю – Александру III, в котором революционеры наивно предлагали монарху добровольно созвать «представителей от всего русского Народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни». При выполнении этого требования народники обещали прекратить свою революционную деятельность, самораспуститься и посвятить себя культурной работе на благо народа.

«Итак, Ваше Величество, – решайте. Перед Вами два пути. От Вас зависит выбор», – писали члены Исполнительного комитета, не подозревая, что выбор уже сделан. За четыре дня до опубликования этого письма на заседании совета министров мрачный вдохновитель реакции обер-прокурор святейшего синода К. Победоносцев, обращаясь к Александру III, говорил: «В такое ужасное время, государь, надобно думать не об учреждении новой говорильни, в которой произносились бы новые растлевающие речи, а о деле. Нужно действовать!»

Поначалу характер этих действии не был понят русским обществом. Так, в конце 1881 года распространились слухи, что президент Академии наук престарелый Литке будет заменен. Это побудило Бутлерова в феврале 1882 года опубликовать в газете «Русь» большую статью «Русская или только императорская Академия наук в С.-Петербурге?», в которой он подверг уничтожающей критике заскорузлые академические порядки и действия предводительствуемого Веселовским большинства. Возможно, что именно статья Бутлерова склонила Менделеева к мысли высказать и свое мнение на этот счет. Но верный своему принципу, согласно которому критиковать гораздо легче, чем предлагать что-нибудь взамен критикуемого, Дмитрий Иванович решил поговорить о том, «какая же академия нужна России?». Именно так должна была называться статья, которую он начал диктовать стенографистке в феврале 1882 года.

По мнению Менделеева, академия была задумана Петром I как учреждение, которое, с одной стороны, должно готовить национальные кадры для русской науки, а с другой – изучать естественные богатства России, ее географию, историю, климат, флору и фауну. И в течение ста лет после своего образования Академия наук с этими задачами справлялась. Хотя академики, выписанные из-за границы, не создали вокруг себя крупных научных школ, но они обучили и подготовили русских ученых, которые оказались способными такие школы создать. Так, академики Г. Гесс и К. Клаус были учителями основоположников русской химии – Воскресенского и Зинина. Успешно была выполнена и вторая задача: первые научные сведения о географии, истории, геологии России были добыты либо академиками-иностранцами – К. Бэром, Г. Миллером, П. Паласом, – либо их русскими учениками – И. Лепехиным, С. Крашенинниковым.

Призванная к живому делу, несущая на себе важные общественные задачи, академия была отличной почвой и для процветания чистого знания, олицетворявшегося в математиках Л. Эйлере и Д. Бернулли. Но к середине XIX века положение изменилось. Изучением России гораздо успешнее, чем академия, начали заниматься общества естествоиспытателей и географическое; подготовка ученых сосредоточилась в университетах; видные ученые тоже стали тяготеть к университетам, и вне стен академии оказались такие корифеи отечественной науки, как Н. Пирогов, И. Сеченов, С. Боткин, А. Столетов, да и сам Менделеев.

«Монастырь, Академия, Университет, – диктовал Дмитрий Иванович, – вот те последовательные ступени науки, которыми характеризуются близкие прошлые века».

А что дальше? Каким должно быть научное учреждение, вызванное к существованию новыми практическими потребностями жизни? Каковы, наконец, сами эти потребности?

За таким научным учреждением, считал Менделеев, за Академией наук нового типа, того, который нужен России, «останутся двоякие обязанности: во-первых, центрального ученого общества, которое было бы действительно центром действительных научных сил страны; во-вторых, центрального ученого комитета, в распоряжение которого должны перейти и предприятия практического государственного значения…».

Тот, кто хоть немного знаком со структурой Академии наук СССР, может убедиться, что многое из того, о чем говорил Менделеев 90 лет назад, осуществилось на деле. По старым правилам академик должен был жить обязательно в столице. Дмитрий Иванович считал, что это неверно, что академиком может быть избран ученый, живущий в любом городе России. Он считал, что академия должна иметь свои лаборатории, обсерватории и мастерские, что ее филиалами должны быть университеты и научные общества страны. Он считая, что в академию должно избирать не только ученых, но и крупных инженеров и конструкторов, которые предъявляют не опубликованные статьи, а воплощенные в металл мосты, здания и машины. Он считал, что академия должна не только заниматься научными исследованиями, но и быть консультантом государства по всем без исключения научным вопросам.

Можно лишь сожалеть, что никто из современников Дмитрия Ивановича так никогда и не прочитал этой статьи. Больше 80 лет пролежала стенограмма в архиве, пока в 1905 году ее не удалось расшифровать.

В чем же дело? Почему Дмитрий Иванович вдруг утратил интерес к волнующей его теме и оборвал диктовку на полуслове?

Оказывается, именно в это время стали известны причины, по которым Ф. Литке смещали с поста президента Академии наук. Для нового царствования он оказался недостаточно реакционным и недостаточно попирающим устав академии. Так, он мог избежать скандала с неизбранием Менделеева, наложив как президент вето на предложение Бутлерова. Но, «сколько ни толковал я это непонятливому старику, – со злобой вспоминал Веселовский, – он никак не соглашался, говоря: «Да на каком же основании могу я не позволить Бутлерову внести в Академию его предложение?» Как я ни бился с ним… ничего не помогло; баллотировка состоялась». И вот теперь недостаточно гибкий реакционер Литке должен был покинуть пост президента…

Но не удаление Литке стало причиной охлаждения Менделеева к статье. Просто он узнал, что вместо Литке президентом Академии наук будет назначен министр внутренних дел граф Д. Толстой. Дмитрий Иванович давно знал графа, был о нем весьма невысокого мнения и называл его не иначе, как «образцовым, умелым бедокуром и смутьяном». Поэтому 23 февраля Менделеев прервал диктовку на полуслове и перестал думать об академии, а 26 февраля в той же тетради появилась стенограмма следующей его статьи «О топливе и его заводском применении».

Мысли о заводском деле начали всерьез интересовать Менделеева еще в 1861–1862 годах, когда он вернулся из заграничной командировки с кучей долгов. Перебирая различные планы устройства своей жизни, он все чаще и чаще начал задумываться о том, чтобы учредить собственный завод. Вот почему он с радостью согласился на рождество 1861 года поехать осмотреть завод, принадлежавший его коллеге по Технологическому институту А. Рейхелю.

«…Мысль моя та, – записал он в дневнике накануне отъезда, – чтоб теперь осмотреть завод Рейхеля, с которым еду вместе, – потом осмотреть также заводы за границею и потом добыть денег да и приняться за практику. Устроивши завод, хочу остаться пока в Петербурге – уплатить занятые деньги и, когда окупится, поселиться на заводе – это было бы отлично…»

Тяга к науке одержала верх. Дмитрий Иванович не стал заводчиком, не стал разорять своего «душевного хозяйства» соприкосновением с капиталами. Но тяга к реальному заводскому делу не пропала бесследно. Она властно дала о себе знать в зрелые годы, и в литературном наследии Менделеева объем работ, посвященных промышленности, технике и экономике, втрое превосходит объем чисто химических работ. Провозвестницей того, что Дмитрий Иванович вплотную подошел к разработке проблем фабрично-заводской промышленности, стала речь, произнесенная им на промышленном съезде в Москве в 1882 году.

В наши дни с удивлением убеждаешься, что меньше ста лет назад было немало образованных и влиятельных людей, искренне считавших фабрично-заводскую промышленность не более чем новомодным увлечением, чуждым и даже вредным для такой якобы исконно земледельческой страны, как Россия. И мнение этих людей выглядело тем более основательным, что оно как будто подтверждалось и подкреплялось вековой традицией. Так, в начале своего царствования Екатерина II не только переписывалась с Дидро и Вольтером, но даже пригласила в Россию на предмет консультаций известного французского экономиста-физиократа М. де ла Ривьера. Но, увы, рекомендаций этого специалиста императрица не смогла бы выполнить при всем своем желании. «В России, – считал де ла Ривьер, – еще все необходимо устраивать. Чтобы выразиться лучше, в России все необходимо уничтожить и затем вновь создать». Но хотя Екатерина поспешила отделаться от такого советчика, экономическая доктрина, проповедником которой он явился в Россию, глубоко импонировала императрице.

Землевладелец – вот истинный распределитель щедрот земных, вот истинный кассир промышленности – это утверждение физиократов полностью устраивало Екатерину II, крупнейшую землевладелицу Европы. И в своем знаменитом «Наказе» она не уставала повторять: «Земледелие есть первый и главный труд, к которому поощрять людей должно». И так прочно укоренилась эта мысль в головах не только русских высокопоставленных чиновников и помещиков, но и западноевропейских теоретиков, что даже учение Адама Смита, направленное против учения физиократов, непостижимым образом оказалось согласным с ним, когда дело дошло до судеб России. В противоположность физиократам Смит считал основой народного богатства не землю, а труд. Ему, в частности, принадлежит тот знаменитый пример, который вошел во все учебники политэкономии: о том, как разделение труда при изготовлении швейных игл даст колоссальный выигрыш в производительности. По-видимому, этот пример навел Смита на мысль о том, что во всечеловеческом ансамбле целые государства могут играть роль своего рода специализированных работников. Так, в одной стране может быть особенно выгодно производить избытки железа, в другой – тканей, в третьей – хлеба. Тогда каждая из них может не развивать у себя производство всех видов продукции, а обменивать произведенный в избытке продукт на те изделия, которые в избытке изготовляют соседние страны.

«Спеша к практическим выводам… – писал Менделеев, – А. Смит и особенно его последователи чересчур развили понятие о пользе специализации труда, и дело дошло до того, что между странами думали видеть потребность специализации усилий. Оттуда и родилось учение о том, что Россия есть страна «земледельческая» и даже специально «хлебная». На этом, в сущности, и основывается вся русская промышленная отсталость».

На первый взгляд в таком рассуждении была логика: выгоды специализированного производства, снижение себестоимости, товарный продукт. Да и практика отчасти подтверждала эту логику – львиную долю российского вывоза издавна составлял хлеб, и, казалось, не было видимых причин менять установившиеся обычаи и порядки. Но Менделеев был слишком опытным экономистом, чтобы не понимать: кончились те времена, «когда можно было с истощенной земли переходить на другую, свежую… когда страдный труд в немногие летние месяцы был достаточен для снискания насущного хлеба миллионам народа, когда провозглашена была Россия житницей Европы и считалась исключительно страною земледельческою…». Эти времена кончились, ибо Западная Европа стала покупать дешевый хлеб из других стран, а это снижало цену русского хлеба до того, что вести рентабельное сельское хозяйство стало почти невозможно. Секрет такого удушения русского сельского хозяйства крылся к самой природе хлебного рынка, который по необходимости ограничен. Поэтому оптимальная, наивыгоднейшая для производителя цена на хлеб устанавливается тогда, когда его произведено ровно столько, сколько готовы купить потребители. Малейшее перепроизводство мгновенно сбивает цену на всю массу хлеба, что приводит к кризису, губительному для чисто земледельческой страны. После отмены крепостного права ориентация правящих кругов России преимущественно на земледелие привела к тому, что «русский мужик, переставший работать на помещика, стал рабом Западной Европы и находится от нее в крепостной зависимости, доставляя ей хлебные условия жизни».

Если в екатерининскую эпоху никакие рекомендации не могли свернуть Россию с сельскохозяйственных рельсов на промышленные, ибо не созрели еще на то объективные условия, то во второй половине XIX столетия объективные же условия настоятельно требовали учреждения заводов и фабрик. Промышленность, зачастую сама создающая все новый и новый спрос и быстро изменяющая ассортимент выпускаемой продукции, дает населению устойчивый, в принципе неограниченный заработок. Менделеев подсчитал, что в США в те годы сельское хозяйство давало населению всего лишь 5 процентов дохода, а промышленность – 95 процентов! И в этом секрет тех периодических голодовок, которые время от времени поражают преимущественно сельскохозяйственные страны, у населения которых просто нет денег, чтобы в неурожайный год прикупить хлеб на стороне.

Вот почему ориентация России на одно только земледелие, по мнению Менделеева, была равнозначна ориентации на бедность, на экономическую зависимость, на систематическое отставание, на утрату исторического имени. «Без заводов и фабрик, развитых в большом количестве, – писал Дмитрий Иванович в 1884 году в журнале «Вестник промышленности», – Россия должна или стать Китаем, или сделаться Римом, а то и другое по приговору истории опасно. Либо народность сохранится, да силы ослабнут до того, что горсть французов может завоевать полумиллиардный народ, как это было с Китаем, либо, как в Риме, и народность не сохранится, и вандал все возьмет, что хочет, все истребит, что ему не нравится.

Заводы и фабрики, таким образом, исторически необходимые, сами собой, однако, не вырастут… Надо сознание, необходимо историческое понимание, нужна последовательная связь с прошлым, превращенная в волю, хотя необходимые зародыши уже имеются в готовности, уже носятся в воздухе времени».

Предчувствие близящихся перемен и подвигнуто Менделеева на то, от чего за 115 лет до него в панике отказался де ла Ривьер: он взялся сформулировать условия и предложить рекомендации для развития заводского дела в России. Если его предшественника повергла в отчаяние пассивность крепостных крестьян, их незаинтересованность в усовершенствованиях, то Дмитрий Иванович столкнулся с иным явлением. В среде малообразованного крестьянства, мещанства и купечества отношение к фабрично-заводскому делу было гораздо более зрелым, чем в образованной дворянско-чиновничьей среде, более склонной «к слащавым тужениям об идиллии чисто сельскохозяйственных наших прошлых отношений».

Эту склонность Дмитрий Иванович объяснял отчасти тем, что вся система высшего образования отвращала учащихся от практического, промышленного дела. «Спрашивалась и продолжает спрашиваться государством, обществом и литературою от нашей образованности, – говорил он на промышленном съезде в 1882 году, – начитанность, служба административная, да подвиги самоотвержения ради общего дела – и наша образованность дала, что спрашивали: ученых, литераторов, художников, военных героев, администраторов, лиц, интересующихся политикою, и между ними лиц, фанатически самоотверженных… Мы не искали… лиц, понимающих практическую деятельность, – их и не является, потому что нужда жизни еще не успела настоятельно сделать этого вызова».

Вот почему первым главным препятствием к развитию в России заводского дела Дмитрий Иванович считал не просто недостаток предприимчивости, но недостаток предприимчивости, подкрепленной настойчивостью и знанием, а вторым – недостаток капиталов.

Тогда же на съезде Менделеев предложил несколько мероприятий, долженствующих содействовать возбуждению заводского дела в стране. Прежде всего он предлагал систему среднего и высшего образования реформировать так, чтобы она готовила людей не только образованных, но и знающих, способных к практическому заводскому делу; чтобы она прививала учащимся представление о заводе и фабрике как о неизбежном условии движения страны вперед и залоге ее экономической независимости; чтобы вместо мечтательности и чиновничьей инициативы она возбуждала в учащихся инициативу экономическую и трудовую.

Учреждение новых промышленных предприятий Дмитрий Иванович считал нужным предельно упростить, устранив бездну пустых стесняющих формальностей. А для того, чтобы будущим заводчикам и деятелям промышленности дать возможность подкрепить свою предприимчивость знанием, Дмитрий Иванович предложил немедленно приступить к изданию общей химической технологии (в последний раз такое руководство вышло за 20 лет до менделеевского выступления) и к подготовке практической русской энциклопедии промышленности.

Особенно много внимания Менделеев уделил взаимоотношениям государства и промышленности. В отлично от де ла Ривьера, находившегося под обаянием физиократической доктрины, Дмитрий Иванович понимал, что первые шаги русской промышленности были вызваны давлением военных нужд. В петровские времена расходы на армию и флот достигали иногда 96 процентов государственного бюджета! Вот почему «реальный толчок всякому общему и важному народному делу определяется у нас во всех отношениях высшим государственным почином. Частной инициативы в России вообще мало, и к ней одной нельзя питать большого доверия, да притом она, без опоры во власти, во многом действительно окажется бессильною».

В качестве практической меры, которая наиболее ярко показала бы отношение правительства к фабрично-заводской промышленности, Менделеев выдвигал создание министерства промышленности – учреждения нового, небывалого еще типа. «Не особое канцелярское ведомство промышленности нужно теперь… – писая Дмитрий Иванович в статье «О возбуждении промышленного дела в России». – Нужна активная сила, могущая возбуждать в огромном теле России новую склонность, почти не существующее стремление к заводско-промышленной инициативе и энергии… Надо возбудить то, что не возбуждалось до сих пор, а потому и министерство нужно иное, чем ныне…» По мысли Менделеева, в структуре нового министерства должно было сочетаться начало чиновное – министр и его сотрудники, назначаемые правительством и представляющие государственный интерес, – и начало выборное – земские и городские деятели, хорошо знающие местные условия и представляющие интересы различных губерний.

Что же касается недостатка капиталов в стране, то здесь Дмитрий Иванович видел спасение в учреждении малых и средних заводов. «Я думаю, что ныне два десятка рассеянных по России нефтяных заводов, обрабатывающих по 100 тыс. пудов сырой нефти, принесут в сумме почти вдвое больший доход, чем одни завод на 2 млн. пудов нефти…» Такое утверждение на первый взгляд противоречит широко распространенному мнению, согласно которому производство тем выгоднее, чем крупнее его масштабы. Но здесь надо оговориться: Менделеев четко различал деятельность фабричную и деятельность заводскую. В то время как первая характеризуется преимущественно механическими превращениями веществ, вторая связана с химическими изменениями добытого сырья. Поэтому фабричное дело очевиднее и доступнее для так называемых самородков-техников, нежели дело заводское, в котором химические превращения скрыты, невидимы в своем механизме уму, не озаренному светом знания. Многие металлообрабатывающие, текстильные, прядильные, кожевенные и другие фабричные предприятия были учреждены энергичными самоучками, но у истоков химических производств, заводов всегда стоял крупный ученый или инженер, которому лишь подражали малообразованные последователи. Вот почему Америка, где техническое и научное образование в прошлом веке находилось не на высоте, смогла сильно двинуть вперед дело фабрично-механической обработки и не смогла развить в широких масштабах химических производств.

Предложение Дмитрия Ивановича сводилось к тому, чтобы ввиду недостатка капиталов в стране поначалу развивать именно заводское, а не фабричное дело. «Это последнее, требуя сильных двигателей, часто может быть выгодно и хорошо ведено только в больших размерах, потому что таковы условия многих основных механизмов. Заводское же, т. е. по преимуществу химическое дело… совершаясь одинаково в больших и малых массах, вовсе не обуславливается размерами производства в большинстве случаев… В этом – великое преимущество заводского дела. Развитие многих малых заводов взамен одного большого… разольет блага заводской деятельности на большую массу народа и представляет более шансов… привлечения к заводскому делу массы жителей».

Изучая экономические труды Менделеева, нетрудно убедиться, что в речи на Московском промышленном съезде в 1882 году в зародыше содержались почти все те направления и проблемы, которые составили главный предмет его занятий в последующее двадцатилетие. Не случайно в списке своих трудов он подчеркнул номер, под которым значилась брошюра «Об условиях развития заводского дела в России», тремя черточками – так, как он подчеркивал номера лишь тех статей, которые он считал самыми важными. «Считаю, что с этого момента мое отношение к промышленности в России получает ясную определенность…»

Когда радостная, вбежавшая в переднюю Ольга увидела на руке отца новое обручальное кольцо и, сразу погаснув, молча повернулась и побрела от него прочь, вина пронзила Дмитрия Ивановича. И хотя голос разума говорил: произошло то, что должно было произойти, сердце Менделеева разрывалось от печали.

Во всем деле с разводом Дмитрий Иванович вел себя в высшей степени достойно. Он предоставил Феозве Никитичне все свое университетское жалованье, взял на себя все хлопоты по подысканию и устройству квартиры для нее и для дочери, а позднее построил им дачу на берегу Финского залива в Ораниенбауме. «Тогда мне показалось, – вспоминала его дочь, – что этой заботой о нас отец просил у нас прощенья. Он навещал нас по нескольку раз в неделю, выказывая при этом столько внимания и ласки, что мне каждый раз было глубоко жаль его».

По-видимому, этот мучительный, затянувшийся разрыв с прошлым выводил из себя Анну Ивановну. Мудрый такт, требующийся в таких случаях от женщины, мог быть порожден либо глубоким пониманием и сочувствием, либо такой силой чувства, при которой женщина становится равнодушной к мнению всего света.

«Философски ко всему по молодости лет я еще не умела отнестись», – писала она много позднее. Тогда же, когда такое, как говорила Анна Ивановна, «философское отношение» было необходимо, как воздух, она, по-видимому, не упускала случая намекнуть Дмитрию Ивановичу на то, что он слишком уж печется об оставленной семье и что он не должен делать для нес больше, чем для семьи новой. Так, узнав о его намерении построить для Феозвы Никитичны дачу в Ораниенбауме, она потребовала, чтобы он и в Боблове за чертой парка на открытом месте построил новый дом. И Дмитрию Ивановичу пришлось хлопотать о продаже леса и вести переговоры с подрядчиками, чтобы исполнить эту, в сущности, прихоть.

Такие выражения неудовольствия выводили Менделеева из себя и было, по всей вероятности, частой темой долгих неторопливых бесед с Феозвой Никитичной. «Однажды… – вспоминает его дочь, – долго оставаясь у матери в комнате, отец вышел очень тихим и как бы робким и, завидя меня, подошел ко мне, наклонился, крепко прижался головой к моей голове и сказал сквозь слезы:

– Когда ты вырастешь, ты все поймешь и простишь меня».

По-видимому, взаимонепонимание и разочарование, начавшие развиваться сразу после женитьбы, достигли наивысшего предела в 1883–1884 годах. Об этом свидетельствует письмо, написанное Дмитрием Ивановичем, своим детям от первого брака 19 марта 1884 года. «…Берегите мать, берегите ее, берегите. Заботьтесь и друг о друге и о себе… Женитесь и выходите замуж по сердцу и разуму вместе. Если сердце претит – дальше, если разум не велит – тоже бегите.

Отец ваш был слаб, был уродлив в этом отношении, не понимал того, что хочет вам сказать. Выбирайте сердце и труд, сами трудитесь и будьте с сердцем, а не с одним умом».

Весь тон этого письма, глухие намеки на близкую кончину, слова «в последний раз», «прощайте», «берегите память отца» говорят о крайне мрачном, угнетенном состоянии духа Дмитрия Ивановича. Об этом же говорит и надпись на конверте: «Прошу вскрыть не ранее, как после смерти моей и не ранее 1888 года». Но мельница жизни неумолимо делала свое дело. В 1883 году родился сын Иван, а спустя еще три года – близнецы Мария и Василий.

Новые научные проблемы привлекли к себе его внимание, настало время для изучения растворов, давно уже интересовавших Менделеева. Новые обязанности поглотили массу времени, на него возложили руководство сначала пороховой лабораторией, а потом Главной Палатой мер и весов. И вдруг Менделеев обнаружил, что все личные неурядицы если не исчезли, то как-то улеглись, и сложился тот новый быт, тот новый уклад жизни, о котором спустя много лет так верно и так жестоко написал зять Дмитрия Ивановича поэт Александр Блок.

«Тема для романа. Гениальный ученый влюбился буйно в хорошенькую, женственную и пустую шведку. Она, и влюбясь в его темперамент и не любя его (по подлой, свойственной бабам двойственности), родила ему дочь Любовь… умного и упрямого сына Ивана и двух близнецов… Ученый по прошествии срока бросил ее физически (как всякий мужчина, высоко поднявшись, связавшись с обществом, проникаясь все более проблемами, бабе недоступными). Чухонка, которой был доставлен комфорт и средства к жизни, стала порхать в свете (весьма невинно, впрочем), связи мужа доставили ей положение и знакомства… она и картины мажет, и с Репиным дружит, и с богатым купечеством дружна, и много.

По прошествии многих лет. Ученый помер. Жена его (до свадьбы и в медовые месяцы влюбленная, во время замужества ненавидевшая) чтит его память «свято»… Ей оправдание, конечно, есть: она не призвана, она – пустая бабенка, хотя и не без характера («характер» – в старинном смысле – годов двадцатых), ей не по силам ни гениальный муж, ни четверо детей, из которых каждый по-своему… незауряден…»

Незадолго до смерти, составляя биографические заметки, Дмитрий Иванович из многочисленных событий своей жизни в 1886 году счел достойным упоминания лишь два: рождение близнецов Муси и Васи да пребывание в Баку. «Был в Баку два раза, – писая он, – в мае один и в августе с Лелей». Обычно в своих трудах и отчетах Менделеев довольно подробно описывал обстоятельства путешествий, но на этот раз он почему-то поскупился. И детали последней поездки Дмитрия Ивановича на Кавказ остались бы неизвестными, если бы для восемнадцатилетней Ольги этот вояж с отцом не стал одним из самых ярких и хорошо запомнившихся событий в жизни.

Самочувствие у Дмитрия Ивановича было неважное, но, не желая испортить дочери ее первое в жизни большое путешествие, он решил немного шикануть. И тут очень кстати подвернулись два попутчика-француза, путешествовавших по России и ни слова тем не менее не говоривших по-русски.

Вскоре после отхода поезда от Рязанского вокзала в Москве мсье Жантен и мсье Монтиньи с любопытством стали приглядываться к необычайно живописному и странному спутнику и его молоденькой дочери. А когда поезд подходил к Рязани, они уже были настолько очарованы, что решили отказаться от намеченного маршрута и ехать туда, куда надо ехать их необычному и интересному попутчику. А Дмитрий Иванович не уставал подливать масла в огонь. В Ростов он дал телеграмму, и, когда поезд подошел к перрону, ошарашенные французы с изумлением увидели, как их соседа по вагону, такого любезного и общительного, вышел встречать сам начальник станции, который потом лично провел всех в ресторан, где их ждал отлично сервированный стол на четыре прибора.

В Кисловодске Менделеевы остановились у известного художника-передвижника Николая Александровича Ярошенко, у которого там была дача, а французы поселились в гостинице. Николай Александрович и Дмитрий Иванович были так рады встрече, что в конце концов Ярошенко решил ехать с Менделеевыми в Баку. Три дня спустя путешественники прибыли во Владикавказ. Дмитрий Иванович уже бывал во Владикавказе, когда путешествовал с сыном Владимиром. Теперь ему хотелось показать и дочери Военно-Грузинскую дорогу, Казбек и Эльбрус, Дарьяльское ущелье…

Поначалу лошади бежали быстро и подъем почти не ощущался. Но постепенно горы становились выше и круче. Они все решительнее надвигались на дорогу, прижимали ее все плотнее к бурливому Тереку, пока наконец на полпути между Балтой и Ларсом дорога и река не оказались бегущими рядом на дне знаменитого Дарьяльского ущелья. Сразу стало холодно, как в погребе. Ни один луч солнца не достигал дна ущелья. Кучер инстинктивно придержал лошадей, а спутники вдруг замолчали.

Экипаж неожиданно выехал из мрачного ущелья, проехал по узкому мосту, и перед путешественниками открылась живописная картина: плоская долина, зажатая между круто уходящими ввысь скалами, и приземистая русская крепостца, примостившаяся у подножия этих скал. Несоответствие громадных гор и неказистого квадратного строения с круглыми башенками по углам было так очевидно, что в памяти Дмитрия Ивановича мелькнула вычитанная где-то фраза: «Окружающие горы господствуют над Дарьяльским укреплением, но никакой противник не сможет установить орудие на склонах этих гор». «Разве что он воспользуется для этого аэростатами», – усмехнулся Дмитрий Иванович.

Сделали небольшую остановку. Французы, задрав головы, рассматривали скалу с руинами, оставшимися от замка царицы Тамары. Оля с Николаем Александровичем спустились к Тереку. Дмитрий Иванович не выходил из экипажа.

Переночевав на станции «Казбек», путешественники прибыли в Тифлис. На следующий день вечером еще не пришедшие толком в себя и отчасти все еще недоумевающие мсье Жантен и мсье Монтиньи устроили прощальный ужин. Они после этого отправлялись налево – в Батум, а Менделеевы и Ярошенко – направо – в Баку. «Из окон поезда, проснувшись наутро, – вспоминает Ольга Дмитриевна, – я увидела неприглядную желтую выгоревшую степь с далекими горами на юге и караваны верблюдов, нагруженных товарами. Верблюды шли мерным, качающимся шагом. Было жарко и пыльно в вагоне, и окон открыть было нельзя… В Баку для нас было приготовлено заказанное по телеграфу в лучшей гостинице большое помещение. Через час к отцу стали приходить посетители по нефтяному делу, для которого он и приехал в Баку».