Текст книги "Менделеев"

Автор книги: Герман Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

МЕНДЕЛЕЕВ

«ИРТЫШ, ПРЕВРАЩАЮЩИЙСЯ В ИПОКРЕНУ»
(1834–1849)

В полдень 29 июня 1899 года «Фортуна», небыстрый, но ладный пароходик, отвалив от тюменской пристани, засопела машиной, замолотила колесами по воде и неторопливо заскользила вниз по течению Туры. Ветер, низкие серые облака, почти по-осеннему моросящий дождь гнали немногочисленных пассажиров в теплые каюты и уютный, покойный салон, и ни вид богатых прибрежных сел, проплывающих время от времени за окнами, ни выход «Фортуны» из Туры в Тобол не смогли выманить пассажиров на мокрую палубу. Но когда на исходе следующего дня на темном горизонте показались очертания Тобольска, Дмитрий Иванович Менделеев не выдержал, не смог усидеть в помещении. Он облачился в просторный пылевик, надвинул на лоб картуз, вышел на палубу и там, укрывая лицо от дождя и ветра, стоял до тех пор, пока «Фортуна» не подошла к причалу. Прославленного соотечественника тобольчане встречали с почетом, Городской голова вышел встречать его на пристань, а полицмейстер принес ему приветствия от имени самого губернатора. Ему не дали остановиться в гостинице и сразу повезли в лучший дом Тобольска – дом Корниловых – богатых пароходовладельцев и купцов, известных до Полярного круга. Неторопливая беседа за самоваром, воспоминания о старых годах затянулись допоздна, и волнующее свидание великого сибиряки с городом его детства состоялось лишь на следующий день.

Места, где прошло детство… Странное, непонятное чувство охватывает человека при виде их. Огромные залы, оставшиеся в памяти с детских лет, вдруг оказываются весьма скромными по размерам комнатами; бескрайние дворы детства – тесными двориками; бесконечной ширины и длины просторы – обычными площадями и улицами. Стоит взглянуть на какую-нибудь уличную тумбу, на причудливую трещину на стене, на выщербленные ступени – и непостижимые могущественные законы памяти как будто переносят в невозвратимое детство.

Тобольск, обойденный железными дорогами, мало изменился за годы отсутствия Менделеева. Новая гимназия, музеи, бани, казармы, немногие частные дома – вот и все перемены. Да еще, может быть, сильно разросшийся сад возле памятника Ермаку, основавшему город, и лопнувшая арка «прямского взвоза» – так называли в городе «прямой», кратчайший ход по лестнице на гору, где находились собор и присутственные места. Все же остальное – дома, церкви, торговые ряды, деревянные мостовые – все осталось прежним, каким было полвека назад, когда Менделеев был ребенком…

Непрерывно сцепляющаяся нить воспоминании торопит, торопит Дмитрия Ивановича, и он в нетерпении гонит извозчика: «Скорее, скорее…» Но, увы, на месте отчего дома он увидал заросший пустырь с грудами щебня и углей, двух пасущихся коров. Он долго стоял на пепелище, потом решительно повернулся, сел в коляску, и она медленно покатилась вдоль дощатых тротуаров – улицы его детства. Вот показался покривившийся дом Мелковых, где жил старик портной, от которого маленький Митя впервые услышал о чудо-богатырях генерала Суворова. А вот дома, где жили сосланные в Тобольск декабристы. А вот и бугор, на котором на виду всего города жгли учебники ненавистной латыни окончившие курс гимназисты.

В этот первый день пребывания на родине самый ничтожный факт, слово, вещица вызывали в памяти Менделеева целый рой забытых и полузабытых впечатлении детства. И когда за обедом у Корниловых на стол подали княженику, Дмитрий Иванович вдруг вспомнил густейшие заросли этой ягоды близ аремзянского стеклянного завода, которым управляла его мать. «Выступили в уме картины давнего прошлого с поразительностью и захотелось поскорее на Аремзянку» – так описывал он потом охватившие его чувства.

Поездка состоялась через два дня. Рано утром 3 июля к дому Корниловых подкатили дрожки местного промышленника А. Сыромятникова, которому теперь принадлежали земли близ Аремзянки. Дорогой он рассказал Дмитрию Ивановичу, что сам завод давно сгорел, что дом, в котором некогда жили Менделеевы, разобран за ветхостью, но что деревянная церковь, построенная матерью Дмитрия Ивановича в 1844 году, еще цела. За этими разговорами время летело быстро, и, когда вдалеке показалась Аремзянка, дождь вдруг кончился, выглянуло солнце и, как вспоминал потом Менделеев, «светло было в те три часа, которые провел в селе Аремзянском».

Приезд Менделеева не был секретом для селян. Приодевшись, они толпились на улице в ожидании земляка. «Как подъедет гость, снимайте шапки и низко кланяйтесь», – поучали зеленую молодежь старики. Когда дрожки остановились посреди деревни и крестьяне окружили их плотным кольцом, Дмитрий Иванович поднялся с радостной улыбкой, снял шляпу и, поправив волосы, низко поклонился народу. Потом принял хлеб-соль и звучным, громким голосом спросил: «Кто меня помнит в детстве?»

Таких сверстников нашлось семь. Они вышли из толпы и пригласили гостя к обеденному столу, накрытому в школе. Здесь за обедом делились воспоминаниями, и Дмитрий Иванович часто от души смеялся. Перед отъездом он сфотографировался со своими сверстниками. Эта фотография позднее была опубликована во многих журналах и быстро стала знаменитой.

Посещение родных мест не было главной целью приезда Менделеева в Тобольск. Большую часть времени, проведенного в родном городе, Дмитрий Иванович потратил на встречи с чиновниками и промышленниками города, на сбор материалов для сложного технико-экономического исследования уральской железной промышленности. К выполнению этого важного поручения министерства финансов Дмитрий Иванович привлек нескольких сотрудников, каждый из которых осматривал свою группу заводов. Поэтому 5 июля, когда Менделеев поздно вечером вернулся в гостеприимный дом Корниловых, его ждало известие о прибытии в Тобольск С. Вуколова и В. Мамонтова. Их «приезд… служил прямым указанием того, что пора выезжать из родного мне Тобольска, приветливость жителей которого и воспоминания прошлого могли меня еще долго удерживать». Решили выехать на следующий же день в Тюмень на перекладных, не откладывая до дня, когда по расписанию должен был идти пассажирский пароход. Но так велико было обаяние менделеевского имени, что городские власти, предоставив в распоряжение Дмитрия Ивановича и его спутников места на казенном пароходе, избавили их от утомительной поездки лошадьми.

Стоя на палубе «Тобольска», Дмитрий Иванович задумчиво следил, как в закатной дымке угасающего дня скрывается его родной город, город, из которого вышел он в свой многотрудный и славный жизненный путь; город, который избрал его своим почетным гражданином и который – Менделеев не мог малодушно скрывать от себя самого это обстоятельство – ему никогда не дано больше увидеть. И вдруг с поразительной ясностью, заслоняя пестроту недавних впечатлений, всплыло в памяти Дмитрия Ивановича скорбное лицо матери. В сущности, все в этой поездке, на что бы ни обращался его взгляд, было пронизано памятью о ней. Аремзянка, стеклянные изделия аремзянского завода, чудом сохранившиеся к городском музее, разговоры со старожилами. Он вспомнил, какое ни с чем не сравнимое наслаждение доставила ему долгая беседа с Катериной Константиновной Алепиной, слушая рассказы которой он не раз подивился тому глубокому, не внешнему сходству этой женщины с его матерью. «Приветливые, даже идеализированные воспоминания о прошлом… и женственно-словоохотливые рассказы о всем современном уживаются у нее как истой сибирячки с большой деловитостью, так как она, по случаю болезни мужа, ведет сама все торговое дело, как моя матушка после болезни и затем кончины батюшки вела завод, содержала и устроила детей».

Все четыре сына Павла Максимовича Соколова, священника села Тихомандрица Вышневолоцкого уезда, учились в Тверской духовной семинарии, но по окончании ее только один из них – Тимофей – сохранил фамилию отца. Остальным трем братьям по обычаям тех лет фамилии придумали учителя. Василии стал Покровским, Александр – Тихомандрицким, а Иван – Менделеевым. «Фамилия Менделеева дана отцу, когда он что-то выменял, как соседний помещик Менделеев менял лошадей и пр., – вспоминает Дмитрий Иванович. – Учитель по созвучию «мену делать» вписал и отца под фамилией Менделеев».

Спустя много лет, в 1880 году, домочадцы профессора Менделеева были заинтригованы появлением молодой красивой дамы с испанским типом лица, которая властным голосом просила доложить, что госпожа Менделеева просит Дмитрия Ивановича принять ее. Любопытство домашних достигло предела, когда из кабинета донесся веселый громкий смех профессора. Оказалось, дама, жена тверского помещика Менделеева, приехала предупредить Дмитрия Ивановича, что она выдала своих сыновей, которых из-за отсутствия вакансий отказывались принять в кадетский корпус, за племянников профессора Менделеева. Это заявление произвело на начальство магическое действие: «Для племянников Менделеева может быть сделано исключение». Таким неожиданным результатом обернулась спустя семьдесят с лишним лет фантазия семинарского учителя. Но прежде чем удивительный и знаменательный курьез мог стать совершившимся фактом, должно было пройти немало времени и произойти немало событий.

В 1804 году, окончив Тверскую духовную семинарию, Иван Павлович Менделеев надумал пойти в только что открытый в Петербурге Педагогический институт. Спустя три года он получил направленно в готовящуюся открыться гимназию в Тобольске и в этом богатом сибирском городе познакомился и женился на Марии Дмитриевне Корнильевой, представительнице рода именитых купцов, которые в 1789 году – одновременно с Франклином в Америке – открыли первую в Тобольске типографию, начали издавать журнал «Иртыш, превращающийся в Ипокрену» и печатать книги. Служебная карьера Ивана Менделеева складывалась удачно, он стал директором гимназии и училищ Тамбовской губернии, потом Саратовской. И ничто не предвещало того драматического поворота судьбы, который ожидал его в 1834 году…

Впрочем, неприятности – предшественники того, что счастье перестало благоприятствовать бывшему старшему учителю философии, изящных наук и политической экономии, – начались гораздо раньше. В 1826 году директор саратовской гимназии прогневил всесильного попечителя М. Магницкого, того самого, которого великий наш сатирик М. Салтыков-Щедрин за самодурство прозвал Мерзицким. Люди, лично знавшие Магницкого, утверждало, что он был не тупым самодуром, а изощренным иезуитом, взявшим себе за правило искажать и преувеличивать до нелепости все правительственные меры. Такому-то человеку и подвернулся под руку директор саратовской гимназии.

Раздув до скандала отступление от буквы начальственных предписаний, допущенное Иваном Павловичем (он разрешил скоромный стол по средам и пятницам в пансионе для учеников саратовской гимназии), Магницкий настоял на переводе педагога в Пензу. И лишь после долгих хлопот Иван Павлович добился нового назначения в Тобольск.

При дешевизне сибирской жизни большая семья Менделеевых зажила неплохо: должность директора гимназии и училищ Тобольской губернии была одной из самых видных в городе. Но близился 1834 год… В этом году ослеп Иван Павлович и родился последний ребенок – всеобщий любимец Митенька. «Детей было всего 17, а живокрещенных 14», – писал в своих биографических заметках Дмитрий Иванович.

С выходом в отставку по болезни Иван Павлович получил пенсию – 275 рублей серебром в год, и семья сразу лишилась того положения в городе и того уклада домашней жизни, который установился со дня обоснования Менделеевых в Тобольске. С этого момента жизненный нерв семьи сосредоточился в Марье Дмитриевне.

Трезво и скрупулезно перебрав все возможности вытянуть семью и вывести детей в люди, она убедилась: единственное ее спасение – маленький стеклянный завод, построенный Корнильевыми еще в 1750 году в 25 верстах от Тобольска на реке Аремзянке. Этот завод по наследству отошел брату Василию, который жил в Москве и служил главным управляющим делами и имениями князей Трубецких. Он дал сестре доверенность на управление заводом, и, когда Иван Павлович вышел в отставку, этот завод стал, в сущности, единственным источником существования для Менделеевых. Марии Дмитриевне пришлось перевезти семью из города в Аремзянку, взять на себя управление заводом и самой заняться организацией хозяйства с пашней, огородом, коровами, домашней птицей.

Все эти экстренные меры поначалу как будто увенчались успехом. Уже в 1837 году Мария Дмитриевна смогла расплатиться с долгами и даже отправить Ивана Павловича с дочерью Екатериной в Москву на операцию снятия катаракты с глаз. Известный тогда московский окулист доктор Боссе сделал операцию очень удачно, и зрение восстановилось. Но место Менделеева в Тобольской гимназии было, конечно, уже занято, другого найти не удалось, и Иван Павлович: взялся помогать жене в управлении заводом. Вскоре вышла замуж и уехала в Ялуторовск Ольга, за ней – Екатерина. Дела Менделеевых как будто поправились, но это была только отсрочка.

Поглощенная заботами о хлебе насущном, Мария Дмитриевна лишь урывками могла заниматься детьми. И ненормальность такого положения она впервые остро ощутила в 1838 году, когда четырехлетний Митенька, которого она «любила паче всех», заболел натуральной оспой… Ребенок поправился, по воспоминания о его горящем в жару маленьком тельце, о его невидящих, беспамятных глазах заставляли материнское сердце судорожно сжиматься, заставляли окружать любимца вниманием и заботой.

Ранней весной 1839 года пришло письмо из Москвы от Василия Дмитриевича. Брат писал, что сын Менделеевых Ваня, живя в университетском пансионе на средства богатого дяди, попал в дурную компанию и участвовал в кутежах. Об этом стало известно начальству, и Ваню исключили из благородного пансиона «за дурное поведение». Василий Дмитриевич утешал сестру и сообщал, что можно в любой момент устроить Ваню, которого он любил и баловал, в Межевой институт…

Известие поразило Менделеевых как гром средь ясного неба. «Бедность никогда не унижала и не унизит меня, но краснеть за детей моих есть такое несчастье, которое может убить меня и приблизить к дверям гроба…» – писала Мария Дмитриевна одной из замужних дочерей.

Дети или фабрика, материнский долг или интересы дела – вот вопросы, которые неотступно стояли перед Марией Дмитриевной в течение всего 1839 года. «Мне жаль, жаль трудов моих по фабрике, и я люблю ее, но вижу, что… я променяла за славу фабрики славу и доброе имя детей, и что бы с нами ни случилось, решительно откажусь от оной».

Откажусь… А как жить дальше? Как быть с братом Василием, который и так был недоволен приказанием Марии Дмитриевны немедленно отправить Ваню в Тобольск? Ведь не случайно же он предупредил, что сестра может надеяться только на доход с фабрики, не случайно на все жалобы и просьбы освободить от управления заводом отвечал одно: человек-де сотворен для труда, и сам он, Василии Дмитриевич, в поте лица снискивает хлеб свой.

У Марии Дмитриевны не хватало сил и решимости ни отказаться от завода, ни остаться в Аремзянке. И, перевезя семью в Тобольск, чтобы посвятить себя воспитанию детей, она поставила на фабрике управителя, сохранив за собой главное руководство делами. Последствия этого несчастного решения не замедлили сказаться: дела на фабрике шли все хуже и хуже. И пожилая женщина не только нашла силы на одну себя принять тяготы бедности, но и попыталась сделать так, чтобы окружающие никогда не видели, как тяжело ей нести это бремя.

«Мой день начинается с шести часов утра приготовлением теста для булок и пирогов, потом приготовлением кушанья… и в то же время личными распоряжениями по делам, причем перехожу то к кухонному столу, то к письменному, а в дни расчетов по ярлыкам прямо от стряпни к расчетам… Слезы мои часто капают на журналы, посудные и статейные книги, но их никто не видит». «Мой Иван Павлович тоже трудится, сколько позволяют силы, и я благодарю за это бога», – писала Мария Дмитриевна в марте 1847 года, не подозревая еще, что силы мужа на исходе, что через несколько месяцев она станет вдовой. Иван Павлович умер в октябре. А через три месяца после него скончалась дочь Поленька – Аполлинария. Втянутая в какую-то секту, Поленька изнуряла себя постами и страданиями, таяла как воск… Поленька умерла в январе 1848 года, а в июне сгорела дотла аремзянская фабрика, навсегда освободив Марию Дмитриевну от обязанностей, которые ее так тяготили. И к концу 1848 года она, оставшись с двумя сыновьями и дочерью, вдруг обнаружила, что может «без горя оставить Тобольск, когда надо будет везти отсюда в университет Пашу и Митю…»

Хотя Паша был на два года старше, Митя не отставал от него в своем развитии, и, когда настало время старшему брату идти в гимназию, родители решили отправить с ним и Митю. «Чтобы не разбаловался, оставаясь дома один, меня упросили принять вместе с братом. Но так как принимать, да и то в исключительных случаях, дозволялось только с 8 лет (а мне было 7), то меня приняли, но с условием, чтобы в 1 классе я пробыл непременно 2 года. Учился я тогда, кажется, не худо, но по малолетству так и оставлен в 1 классе на 2 года».

Впрочем, успехами Митя блистал только в первых классах. Потом учеба перестала его увлекать, и он хорошо шел только по тем предметам, которые ему нравились и легко давались, – по математике, физике, истории. Предметами, к которым был равнодушен, – русской словесностью, законом божьим – Митя занимался без особого старания, а порой лишь угроза остаться на второй год заставляла его подтягиваться. Но настоящим камнем преткновения для него оказались иностранные языки – немецкий и особенно латынь. Иногда дело доходило до того, что, беззастенчиво пользуясь положением любимца семьи, Митя заставлял переводить и переписывать задание по латыни самого Ивана Павловича. А иногда подбивал сестрицу Машеньку, вышедшую замуж за преподавателя тобольской гимназии Попова, склонять своего супруга к должностному преступлению: сообщать, о чем будут спрашивать на экзаменах братцев Пашу и Митю.

Но, несмотря на все эти ухищрения, скрыть слабое знание латыни удавалось очень редко, и свою нелюбовь к латыни Дмитрий Иванович считал если не врожденной, то, во всяком случае, привитой с очень раннего детства. И если Митя успешно переходил из класса в класс, то это происходило только благодаря совету гимназии. На склоне лет, будучи сам опытнейшим педагогом, Дмитрий Иванович в полной мере оцепил мудрость своих учителей: «По нынешним временам, вероятно бы, меня много раз оставляли и даже исключили бы из гимназии, так как у меня из латыни очень часто были худые отметки». Но «общая подготовка и должное развитие все же у меня были, и оставление в классе только бы испортило, вероятно, всю мою жизнь. Дело обучения лежит на совести учителей».

Изучая Митины отметки за все время его обучении в гимназии, можно, казалось бы, сделать вывод, что его успехи в математике, физике, истории объясняются явной склонностью к этим предметам, которые будто бы и давалось ему очень легко. Но такое заключение будет справедливо лишь отчасти, ибо в этих дисциплинах природная склонность ученика счастливо соединилась с талантами, увлеченностью и тактом учителей.

Вспоминая гимназических учителей, Дмитрий Иванович всегда с особым признанием говорил о двух из них – об учителе математики и физики И. Руммеле и учителе истории М. Доброхотове. И вот что любопытно: лучшими учителями тобольской гимназии ее великий питомец считал именно тех педагогов, которыми часто бывало недовольно начальство. «Руммель понимал, что нельзя требовать от учеников умственного напряжения в течение целого часа, и вел дело так. Первую половину урока спрашивал учеников и сам объяснял, причем требовал самого напряженного внимания и тишины, что ученики охотно исполняли, а потом говорил ученикам: «Ну а теперь делайте что хотите». Поднималась возня, в которой иногда участвовал и сам преподаватель». Доброхотов поступал иначе: «Он… сперва вызывал охотников, и если один из них все расскажет хорошо, то затем заставлял то же повторять кого-нибудь из слабых. Если вызывавшийся охотник не умел хорошо объяснить заданное, вызывался другой, а если и он оказывался неумелым, учитель сам все объяснял и заставлял первого вызвавшегося повторить после него. Иные так и не готовились дома, а после урока все знали… Учителя того и любили же, хотя он был очень строг».

Тих и пустынен был этим летом дом Менделеевых. Окончивший гимназию Павел уехал служить в Омск. «…Такая вдруг сделалась пустота, что я испугалась моего одиночества и спешила рассеять себя неутомимыми занятиями», – писала Мария Дмитриевна, рядом с которой остались только Лизонька да Митя. Мать радовалась устройству детей, ибо чувствовала: силы ее на исходе. Вся нежность, вся сила и вся страсть материнской души сосредоточились теперь на младшем сыне. И когда гимназический курс был окончен, Мария Дмитриевна с Лизой и Митей отправилась в Москву, твердо решив определить сына в Московский университет.