Текст книги "Семнадцать космических зорь"

Автор книги: Герман Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Я нашел верную и непобедимую вакцину против хандры – труд. Когда «Евгений Онегин» был выучен наизусть, взялся за карандаш. Я не ахти какой художник. В детстве серьезно рисовал только дважды. Первый раз это было после того, как прочитал замечательную поэму Маяковского «Ленин» и недели две сидел с карандашом над портретом Владимира Ильича. Помню, отец меня похвалил тогда.

Второй раз я рисовал портрет Печорина. Я люблю прозу Лермонтова. Мне кажется, что в ней, как в кристалле горного хрусталя, собрано все лучшее, все светлое, все умное и чистое, что скрыто в русском языке. В детстве мне нравился и Печорин – этот сильный и глубоко чувствовавший человек, так и не нашедший того благодатного края, где он мог бы принести людям добро. Он прожил короткую жизнь в короткой повести Лермонтова, сделал больше плохого, чем хорошего, но зато показал, сколько красоты заложено в человеке даже тогда, когда «высший свет» сочтет его лишним... То были далекие, юношеские увлечения Печориным...

Когда я взялся за карандаш в сурдокамере, на бумаге как-то сами собой появились абрисы другого, нового моего героя.

Через четыре дня, как мне потом рассказывали, врачи удивились, увидев в телевизоре портрет Циолковского.

Закончив портрет, решил рисовать еще и еще. Постепенно на листах, вырванных из блокнота, появилась целая «галерея» футболистов.

Вскоре я понял, что в этих зарисовках мне просто хотелось проверить самого себя и свою наблюдательность, и я старался поточнее изобразить вратаря, в «смертельном» страхе ожидающего пенальти, поворот ноги нападающего, гримасы и переживания болельщиков. Иногда я уносился в мир совсем иной, и на некоторых листах бумаги как-то сами по себе появились символы других планет.

Закончив рисовать, я вновь возвращался к размышлениям.

Порой я задавался целью сжато и как можно более просто сформулировать для себя свои собственные мысли о кино и литературе. Примерно они сводились к следующему.

С детства я очень люблю кино, но с возрастом несколько охладел к нему, особенно к тем фильмам, где с экрана лезут в зал фальшивые или надуманные переживания героев, нарочитая прекрасность героинь, счастливые или печальные – но уже заранее известные—концы любовных киноисторий. Я стал остро чувствовать фальшь и надуманность в фильмах, и, может быть, поэтому мне всегда нравятся исторические кинофильмы и такие, которые были бы близки моему взгляду на честность и мужество.

На меня, например, произвел большое впечатление фильм «Жестокость» – правдивый от начала до конца, полный мысли и чувств героев, полный оправданных поступков. Когда я его смотрел, то верил актерам, чувствовал, что такие люди жили и тогда, на заре советской власти, и сейчас живут рядом со мной.

Пожалуй, такое же отношение у меня сложилось и к книгам.

Люблю исторические романы, и особенно произведения Ольги Форш.

Как я отношусь к юмористическим рассказам, остроумным новеллам и тому подобному? Рассказы, где ситуации нежизненны и выдуманы лишь затем, чтобы вызвать улыбку и повеселить читателя, я не принимаю. Куда уж лучше хороший, остроумный и, главное, короткий анекдот, где не задумываешься над перипетиями, не анализируешь их правдоподобность, а просто смеешься...

Мне нравится Джек Лондон. В его рассказах всегда найдешь суровую правду жизни, сильные характеры и смелые поступки героев. Нравится Драйзер. Этот большой, умный ценитель жизни знал тех, о ком писал, знал и тех, для кого писал. Как летопись человеческой драмы звучит «Американская трагедия», динамичны «Финансист», «Титан», «Стоик», ярок «Гений». Мне нравится Драйзер и потому, что, перелистывая как-то полное собрание его сочинений, я с удовольствием прочитал строки, написанные в 1942 году по случаю двадцатипятилетия Великой Октябрьской социалистической революции. Прочитал и постарался запомнить. Драйзер писал:

«История видела много наций, которые поднимались и падали. Но ни в одной другой стране не были намечены столь замечательные планы и не были достигнуты столь блестящие успехи, как в Советском Союзе. Наконец-то я дожил до того, что вижу нацию, которая стремится к созданию гуманно организованного мирного сообщества и готова умереть за него».

В научно-фантастических романах я всегда пытался найти ту реальную основу, на которой строил свои коллизии писатель, и как бы ни были смелы взлеты фантазии, если я находил в них научную почву, – мне уже нравилось в произведении все, вплоть до романтической истории любви... И так далее.

В течение двух недель, проведенных в сурдокамере, за мной беспрерывно наблюдали врачи. Я же на себя взглянуть не мог, и, когда меня выпустили и дали зеркало – я обомлел: густая борода закрывала почти все лицо. Я не стал бриться з

институте и сразу помчался домой. Мне нравятся молодые кубинские «бородачи», и таким вот, похожим на них, я решил предстать перед Тамарой.

– Гера, где ты был, – с изумлением спросила она, – что побриться даже не мог?

– Не мог. Но подожди немного, будут и Там цирюльники, и тогда мы станем возвращаться к своим женам по всей форме.

^р ВСЯКИЙ раз, думая о том, с чего же по-настоящему началась моя жизнь космонавта и когда впервые я почувствовал близость космоса, я вспоминаю не тот день, когда доктора сказали мне «годен», не тот день, когда меня зачислили в отряд, и даже не тот торжественный час, когда нас, молодых,-зеленых лейтенантов, вызвал к себе Главнокомандующий Военно-Воздушными Силами Советской Армии маршал Константин Андреевич Вершинин.

Правда, во время встречи с Главнокомандующим мы особенно остро поняли, что вызвал он нас для того, чтобы вот так, запросто, по-человечески познакомиться с самыми первыми из тех, кто пойдет на разведку в беспредельный и неведомый космос. Константин Андреевич долго и подробно говорил с каждым из нас. Интересовался здоровьем и самочувствием, спрашивал о наших женах и детях, о наших планах. В кабинете у маршала был и генерал-лейтенант авиации Герой Советского Союза Николай Петрович Каманин. Еще мальчишкой я много слышал и читал об этом бесстрашном полярном летчике, вместе с пятеркой других таких же, как он, смельчаков летавшем на хрупкую льдину в лагерь челюскинцев. Теперь прославленный герой, на Золотой Звезде которого стоит цифра «2», становится нашим наставником...

Впервые дыхание космоса я почувствовал в тот день, когда Главный Конструктор пригласил нас к себе на завод.

Я верю, что очень скоро о нем напишут страстные очерки, книги, поэмы, ибо этот человек достоин того, чтобы о нем слагались легенды и люди узнали, как он жил, как с юных лет зажегся авиацией, а потом, в тридцатых годах, после первой советской ракеты, которая поднялась всего на полтора километра, увлекся ракетной техникой. «Увлекся» – это, конечно, не то слово...

Молодой и напористый, образованный и глядящий далеко вперед, он много-много лет вынашивал идеи создания космических кораблей и ракетных двигателей и упорно работал над их воплощением.

Конструкторы самолетов могли проверить новую машину в воздушном океане и ошибки свои исправить согласно законам аэродинамики. Главный Конструктор космических кораблей шел непроторенными путями. Его расчеты и расчеты его друзей-энтузиастов порой базировались только на одних предположениях, на смелых догадках.

Что греха таить – вначале Главному Конструктору было-нелегко. Многие считали его беспочвенным фантастом, не верили ему, и нередко он оставался один на один со своими проектами, планами и чертежами... Он никогда не говорил нам о трудностях прошлого, но мы о них постепенно узнавали и за это проникались еще большим уважением и любовью к этому сильному духом человеку.

Его портрет написать и легко и чрезвычайно трудно. Небольшого роста, широкоплечий крепкий человек. Голову держит так, будто смотрит на тебя исподлобья, но, когда глянет в глаза, ты видишь в них не только железную волю, ясный ум конструктора и математика, но и внимательную, сердечную доброту щедрого душой человека.

Нас он встретил, как родных сыновей. Привел в цех, где на стапелях стояли космические корабли, подвел к одному из них, уже готовому, и сказал просто:

– Ну вот, смотрите... И не только смотрите, но и изучайте. Если что не так – говорите. Будем переделывать вместе... Ведь летать на них не мне, а вам...

В космосе уже побывал наш первый победный крепыш – спутник-1, легендарная Лайка летала над землей сотни часов, и ученые с надеждой следили за ударами ее собачьего сердца; все более сложные корабли уходили в простор Вселенной, и вот наконец мы увидели на стапелях корабль, на котором не какому-то мифическому «дяде», а одному из нас предстояло отправиться за порог земного мира.

Не помню, кто первый вошел в корабль, но, когда я шагнул туда, меня охватило волнение, знакомое, наверное, всем лет-чикам-испытателям, которые после долгого ожидания садятся в кабину нового самолета. На нем еще никто никогда не летал, еще недавно он существовал только в чертежах и расчетах, а теперь – вот он, готов... Внутри корабля было значительно просторнее, чем в пилотской кабине реактивного истребителя и даже тяжелого воздушного лайнера. Все светилось стерильной, нетронутой чистотой, в удобном мягком кресле можно было сидеть свободно и непринужденно. Слева был пульт управления, прямо перед глазами стоял ориентатор и маленький глобус, который мог ежесекундно показывать истинное положение корабля относительно Земли.

В тот день каждый из нас по нескольку минут сидел в кресле космического корабля и выходил из него с каким-то благоговейным волнением. За эти минуты мы особенно остро почувствовали, что наш корабль – творение всего советского народа, всех советских рабочих и ученых – от уральского металлурга, который варил сталь для корпуса, до безвестного монтажника, спаявшего последний контакт в тонком и сложном электронном устройстве автоматического управления. Б нем, в этом корабле, как бы сконцентрировались успехи всей нашей промышленности, всей науки и нашей самой передовой техники...

«И этот корабль, возможно, доверят мне», – думалось не

раз...

Тогда же мы, будущие космонавты, особенно остро почувствовали, как сильна и богата талантливыми людьми наша страна, страна моих дедов-коммунаров...

После первого знакомства началось изучение корабля. На специальных стендах мы тренировались ориентировать его по отношению к Земле. Инструкторы часто создавали нам такие условия, будто бы корабль перестал повиноваться автоматическим сигналам, и заставляли быстро сориентировать его по Солнцу в нужном направлении, включать тормозные устройства так, чтобы все сработало идеально точно и мы вручную могли бы приземлиться в заданном районе.

В те дни мы часто встречались с конструкторами и рабочими космических верфей и нередко вместе обсуждали устройство или удобство расположения того или другого прибора или агрегата. Главный Конструктор всегда внимательно выслушивал нас, и нередко в следующее посещение завода мы видели: в корабле сделано так, как мы просили.

– Вам летать... – повторял Главный Конструктор.

Мы чувствовали, что он верит нам и видит в нас первых испытателей своего космического детища. Мы проникались к нему не только все большим уважением, но и настоящей сыновней любовью. Корабль с каждым днем становился для нас все яснее, доступнее, и вскоре мы уже непреклонно верили, что в случае неисправности автоматики сами сможем управлять кораблем и он будет послушен так же, как были послушны хорошо доведенные, быстрые и надежные «МИГи».

Главный Конструктор не только знакомил нас со своим кораблем, своими планами, он постоянно интересовался нашими тренировками, спрашивал, как мы себя чувствуем, как готовимся к полету.

– Знайте, друзья, если вы начнете думать, что готовы к подвигу, – значит, вы еще не готовы к полету в космос...

Однажды кто-то из нас в шутку пожаловался: очень уж тяжело проходят тренировки в термокамере, где врачи держат высокую температуру.

– Помните, у Суворова, – сказал Главный Конструктор,– «трудно в учении – легко в бою»... Дело в том, – продолжал он, – что, когда корабль будет возвращаться из космоса на Землю и на гигантской скорости войдет в плотные слои атмосферы, его борта нагреются до нескольких тысяч градусов. Снаружи он станет огненным шаром, стремительно летящим к Земле. Я спокоен за термическое покрытие корабля. Оно не расплавится, не сгорит, не передаст эту температуру в кабину. Но космонавту нужно быть готовым ко всему...

Немножко жутковато было представить себе, что ты летишь в центре разъяренного огня и от этого адского вулканического жара тебя ограждает только тоненькая корочка, сделанная из специального состава... Видимо, Главный Конструктор почувствовал наше настроение и однажды показал нам космический корабль, только что вернувшийся из суточного полета по орбите вокруг Земли. Он был как и наш, новенький, еще не облетанный... Только термическое покрытие чуть оплавилось по поверхности, но внутри все оставалось таким же, как до старта. И мы окончательно поверили в безукоризненную надежность термической брони.

Как-то, разговаривая между собой, мы вдруг задумались над тем, что, может быть, в этой тоненькой корочке скрыта вся необыкновенно бурная, смелая и стремительная история нашей советской науки. Науки новой России, России социалистической. Еще сорок лет тому назад мы не умели делать примитивные калоши, швейные машинки выписывали у Зингера, а сегодня, чтобы вернуть из космоса живым и здоровым человека, советские ученые открыли, может быть, какой-нибудь новый элемент в таблице Менделеева и заставили этот элемент служить новой науке – космической...

Так шаг за шагом мы постигали не только устройство космического корабля, но и на ощупь, своими глазами убеждались в небывалом успехе нашей советской науки, служащей благородному и светлому делу – делу мира и прогресса во имя всех разумных дерзновений человека.

Вскоре Главный Конструктор пригласил нас на космодром. Оттуда 19 августа 1960 года в космос ушли Белка и Стрелка и, сделав восемнадцать витков, благополучно вернулись на Землю, отклонившись от расчетного места посадки всего на несколько километров.

Но не все обстояло благополучно в полетах четвероногих космонавтов.

Это случилось 1 декабря 1960 года. В тот день на орбиту вокруг Земли был выведен корабль с Пчелкой и Мушкой на борту. Уверенно и точно по расчету взлетела ракета и унесла далеко от Земли двух милых дворняжек. Через 108 минут мы думали встретить их, но в связи со снижением по нерасчетной траектории корабль-спутник прекратил свое существование при входе в плотные слои атмосферы...

Мы понимали, как тяжело было на душе у Главного Конструктора. Ведь вскоре в полет должен был отправиться кто-то из нас... Но мы знали, что для безопасности нашего полета будут предприняты все меры, хотя в грандиозном деле исследования Вселенной неизбежны непредвиденные случайности...

– Не стоит расстраиваться, – сказал один из космонавтов, тепло, по-сыновьи пожав руку Главному Конструктору. – Даже с проверенными самолетами случается. Но с нами не случится плохого: откажут автоматы – возьмем управление кораблем в свои руки!..

Глаза Главного Конструктора потеплели, он улыбнулся нам:

– Спасибо, друзья мои...

Приближался день запуска первого космического корабля с человеком на борту. Государственная комиссия отбирала Первого...

Помните у Пушкина: «Нас было много на челне»... И нас, космонавтов, тоже было много. И каждый готов был выполнить первый полет не задумываясь, не дрогнув перед той опасностью, что ждет его в космосе. И я не могу не рассказать о тех, кто был рядом со мною, – о моих друзьях-космонавтах.

^^^ТРЯД космонавтов отбирался не один день. Кто-то прибыл раньше, кто-то приехал позже. Мы постепенно знакомились, присматривались друг к другу, и первое, что мне бросилось в глаза: какие все это разные ребята! По пути, как говорят в армии, к моему новому месту службы я невольно задавал себе вопросы: кто они, мои новые «сослуживцы»? Ровня ли я им?

Когда же мы собрались все вместе, мое представление о тех, кто намеревался летать на ракетах в космос, окончательно смешалось. Да, мы все разные. Это первое и совершенно точное определение каждого, кто когда-либо видел нас всех вместе, подходит к космонавтам и сейчас, когда мы уже прожили столько дней, прошли тренировки, учебу и подготовку к полетам.

Мы не только разные по возрасту, росту, внешности, мы – разные и по опыту жизни, и по характерам, и по индивидуальным склонностям, и, конечно, по биографиям.

Но было у нас и много общего. Отличное здоровье, хорошее физическое развитие, общая подготовка, интерес к новой работе – это ли отличало нас от десятков тысяч других советских парней? Такой отряд мог быть собран после предварительной подготовки и для похода на Южный полюс, и для экспедиции на дрейфующей льдине, и для испытания новых самолетов. Наш отряд мог быть экипажем подводной лодки, бригадой монтажников-высотников на строительстве гидростанции, словом – вообще пригоден для любой работы, которая требует воли, физической закалки, знаний и преданности нашему общему делу. Но первые дни пребывания в отряде, первые спортивные встречи сразу подчеркнули индивидуальность каждого при общей для всех хорошей физической подготовке.

...На баскетбольной площадке раздался свисток тренера – начали игру. Баскетбол меня никогда ранее не увлекал, и я постарался остаться в стороне, равнодушно наблюдая за той бестолковой, как мне тогда казалось, толчеей моих коллег на маленьком пятачке, обведенном белой линией.

Но уже на первых минутах один крепыш легко переигрывал своих более высоких и лучше сложенных противников. Вскоре он стал лидером команды и на площадке то и дело слышалось:

– Молодец, Юра! Давай, Гагарин! Еще разок!

Можно было позавидовать Юриной игре. Я невольно стал пристально следить за ходом игры и увлекся сам. Теперь я – заядлый баскетболист и считаю эту игру одной из лучших спортивных игр.

Вскоре я убедился, что другой мой «сослуживец» – неповоротливый на баскетбольной площадке – был на голову выше всех нас в тяжелой атлетике.

Индивидуальность наших характеров, увлечений и привычек проявлялась во всем. Но прошли месяцы упорной учебы и подготовки, и нас всех сроднило одно – влюбленность в свою новую профессию и готовность лететь в неизвестный космос.

Я не сомневаюсь в том, что все мы, теперь уже прекрасно зная друг друга, с уверенностью можем сказать: третий, четвертый, пятидесятый – одним словом, – любой готов лететь на ракете, и мы все с нетерпением ждем этих дней.

Конечно, не сразу сложился наш отряд, не сразу выработался его стиль, его общий почерк, характерный для спаянного коллектива, объединенного одним делом, одними задачами. Некоторые болезненно воспринимали критику, другие были чересчур суровы, а иные принесли в коллектив задор и «соленую» шутку. Прошло время, и каждый из нас взял от друзей лучшее, наиболее приемлемое, и теперь тот, кто раньше готов был обидеться на остроту, может сам «подковырнуть» другого так, что диву даешься – откуда у парня все это взялось? Откуда у некогда мрачноватого друга появилась открытая улыбка?

Родились и свои правила в нашем отряде. Нечто вроде неписаного устава. На занятиях – максимум внимания, ни одного лишнего слова. Никто никого не отвлекает. Каждый помогает другому разобраться в технике, теории, в отшлифовке спортивных упражнений. Но вот занятия окончены, и тогда – держись... Здесь тебе припомнится все. И неудачный ответ инструктору, и нелепая поза на тренировке. Или разыграют так, что невольно сам заражаешься весельем друзей и хохочешь над своей собственной доверчивостью и оплошностью.

Часто в свободное от занятий и тренировок время вместе с Тамарой и одним из космонавтов – заядлым театралом – мы ходили в театр. Я любил и раньше театр, но под влиянием моего друга стал, как мне кажется, еще лучше и глубже чувствовать и понимать сцену.

Вскоре театр стал для нас окном в мир большого смысла жизни и человеческих поступков. Мы пересмотрели много пьес – посредственных и хороших, но такие, как «Власть тьмы» Л. Толстого, «Иркутская история» А. Арбузова, запомнились надолго.

Часто бывали в опере. Моя любимая – «Руслан и Людмила»– дорога мне, наверное, и тем, что я знал ее еще с детства, так как партитура, подаренная кем-то отцу, была у нас в доме драгоценной реликвией.

Мы с друзьями облазили всю Москву и ее окрестности. Любил я бывать на Выставке достижений народного хозяйства. Тамара была постоянной спутницей в наших прогулках. Бывало, находишься так, что ноги гудят. Присядешь, закажешь пиво с раками и – отдыхаешь. Тамара тоже потягивает холодное пивко, хоть и недолюбливает этот напиток. Но что поделаешь– компанию разбивать нельзя.

Роднит нас и любовь к природе, к родным местам. Где бы ни были, мы всегда находили уголки, чем-то напоминающие отчий край.

Я люблю Подмосковье – особенно те его места, что похожи на Алтай, люблю Кавказ – и опять же за то, что он чем-то вдруг напомнит мне родные места.

Мы пришли из разных полков и эскадрилий – волжане, степняки, сибиряки и горцы, жители городов и сел нашей большой советской земли. Коммунисты, кандидаты в партию, комсомольцы, дети крестьян и рабочих, сельской и городской интеллигенции.

Среди нас есть и воспитанник детского дома, оставшийся аосле войны без родителей, и те, кто получил довольно солидный опыт жизни, работая до авиации в сельском хозяйстве, на заводах, занимаясь в высших учебных заведениях и технических училищах, но каждый из нас прошел пионерские дружины, нашу школу, коллективы летных училищ и эскадрилий, комсомол.

Одна из черт, совершенно необходимых космонавту, – хладнокровие и спокойствие в любых возможных ситуациях сложного космического полета. Все ребята старались воспитать в себе это качество, но олицетворением этой черты космонавта, мне кажется, является натура моего бывшего дублера.

Как-то в дни первых экзаменов в отряде он отвечал у доски.

– Что вы будете делать, если в космическом полете откажет вот эта система корабля? – спросил его экзаменатор, показывая на схеме особенно ответственный агрегат.

– Прежде всего – спокойствие...

Экзаменатор, казалось, был озадачен и готов был возмутиться, как тут же последовал точный и верный ответ.

– Ну, а если откажет это? – вновь спросил наш преподаватель и весь подался вперед.

В ответ опять прозвучало:

– Прежде всего – спокойствие...

И затем космонавт обстоятельно доложил, что бы он предпринял в создавшейся ситуации.

©

ОТРЯДЕ его все ласково называют Андрюша, да иначе, кажется, и невозможно обращаться к этому тихому, скромному и обходительному человеку, чья спокойная, доверчивая улыбка мгновенно располагает к себе и знакомых и незнакомых, командиров, старших по возрасту и званию, и нас, его товарищей. Часто в шутку с того самого экзамена друзья называют его «Прежде Всего Спокойствие», и тогда он смущается и робко протестует:

– Зачем?

Потом махнет рукой и скажет:

– Ладно, пусть. Мне к кличке, так же как к разным име-: нам, не привыкать. С детства все зовут меня Андреем, а по документам я Андриян. Почему – и сам долго удивлялся. Потом узнал. Когда родился – в нашей деревне шла гульба по поводу «святого» – Андрияна Натальского. Наверное, под хмельную руку мне и приписали это имя. Выдумают же темные люди – Натальского... – улыбается Андриян и добавляет: – А тут еще – Прежде Всего Спокойствие...

Но, как выяснилось в дальнейшем, Андриян в какой-то мере сам виноват в том, что его так называют и называли друзья, в том, что у него в привычку вошла эта присказка.

Еще до службы в отряде космонавтов с ним произошло событие, именуемое на языках военных коротким и тревожным словом «ЧП».

В авиационном полку, в котором он служил, шла обычная боевая учеба. Молодой летчик-истребитель получил приказ идти в зону. На высоте десять тысяч метров ему предстояло перехватить «цель».

Маленький, поджарый «МИГ» Андрияна стремительно пожирал пространство. На шести тысячах метров Андриян включил форсаж. «МИГ» шагнул почти к звуковому барьеру и на предельной скорости помчался в глубину неба. Вдруг дробь неожиданных резких ударов встряхнула самолет. Удары раздавались где-то сзади, в двигателе. Падают обороты, падает высота...

– Иду в сторону аэродрома, – доложил Андриян по рации на КП.

Он имел право катапультироваться, бросить самолет, потому что, несмотря на все его попытки запустить двигатель, это ему не удалось. Турбина остановилась.

Еще минуту назад стремительный и грохочущий истреби-.

тель молнией уходил ввысь, а теперь – молчаливый и тяжелый– под большим углом планировал вниз, к земле. Его не легко было удержать от беспорядочного падения, еще трудней он слушался рулей: остановившийся двигатель не поддерживал давления в системе управления, и бустера, которые принимают на себя гигантскую нагрузку во время скоростного полета, уже не помогали летчику. Андриян обеими руками сжимал штурвал и «тянул» машину к аэродрому. Наконец впереди показалась бетонная посадочная полоса. Сейчас начнется самое трудное – посадка. После короткого молчания «Земля» снова ожила, и в непривычной тишине полета с мертвым двигателем голос командира звучал в наушниках оглушительно громко:

– Первый разворот!

С трудом удерживая машину от опасного крена, Андриян осторожно начал маневр. У него хватало высоты для захода на посадку, и когда он услышал: «Выпускайте щитки!» – то подумал, что, кажется, все в порядке и через несколько секунд он откроет фонарь, выжмет тормоза и расстегнет шлемофон, из-под которого уже стекали струйки пота. «Шасси!» – напомнила земля.

Андриян включил аварийную систему и услышал легкий толчок, но «МИГ» продолжал лететь с прежней скоростью: тормозное устройство не вышло в рабочее положение. Андриян сначала почувствовал, а лишь потом увидел, что «промазал»...

– Ваше решение?.. – с тревогой спросила «Земля».

– Буду садиться на поле...

– Убрать шасси!

– Спасибо, – сквозь зубы, не по-уставному ответил летчик.– Как его убрать, когда давления в системе нет...

В наушниках щелкнуло. Через секунду тревожный голос опять спросил громко:

– Ваше решение? Прием...

У Андрияна оставалось достаточно высоты, чтобы сбить предохранитель катапульты и выброситься с парашютом, и, видимо, на аэродроме ждали, что он так и сделает. Но услышали другое:

– Прежде всего – спокойствие! – ответил Андриян не столько им, сколько самому себе, и «Земля» больше уже не рисковала давать ему советы.

Рассказывая об этом, Андриян словно заново переживал те короткие, как выстрел, секунды, когда его «МИГ» безмолвной серебристой тенью несся уже за чертой аэродрома. Говорил он отрывисто, скупо:

– Я не слышал удара колес. «МИГ» чиркнул по траве крылом и застыл.

Я сбил фонарь и выскочил наружу. Когда снял шлемофон и прошел вперед, то метрах в пяти увидел ров. Наверное, остался еще с войны. Противотанковый. Если бы я в него въехал – конец пришел бы машине...

Наверное, в этой фразе о машине сказалось то отношение Андрияна к вещам, к сделанному человеком.

Мы дружим с Андрияном с того самого дня, когда впервые повстречались и вместе готовились к полетам в космос. А когда он провожал меня на космодроме, пожалуй, никто больше нас не сожалел о том, что в корабле нет кресла для второго космонавта. С таким, как Андриян, легко работать, жить и идти на любое трудное дело.

В этом убедился Павел Попович, в этом убедился весь мир, покоренный подвигом Андрияна Николаева.

Павел Попович – наш парторг – прибыл в отряд первым. По просьбе старшего командира он встречал зачисленных в отряд Юрия Гагарина, Андрияна Николаева, меня и остальных ребят. Помогал нам расквартировываться и отвечал на первые наши вопросы.

Ответы эти не были, конечно, исчерпывающими, но все-таки он был тем «добрым ангелом», который старался как мог удовлетворять наше любопытство.

О самом себе он рассказывал охотно.

Его первое знакомство с авиацией было трагичным.

Во время войны, когда его родной край был оккупирован фашистами, подбитый краснозвездный штурмовик «Ильюшин» с трудом тянул на свой аэродром, но, видно, кончились силы в руках тяжко раненного пилота, и штурмовик рухнул рядом со зданием сельской больницы. Вокруг собрался народ.

Отец Павла, одним из первых оказавшийся у места катастрофы, попытался достать погибшего летчика.

Когда же он приблизился к останкам самолета и стал отдирать листы исковерканного дюраля, воспламенился бензин. Взрыв потряс тихие улицы поселка...

Смельчаков отбросило взрывом. Кое-как отец Павла поднялся на ноги, но, не дойдя до дома, упал. Больше года пролежал он, обгоревший, в постели, на грани смерти и жизни. Однако этот случай не только не отпугнул Павла от авиации, став летчиком-реактивщиком, он вступил в отряд космонавтов и вместе с Андрияном совершил беспримерный групповой полет.

...Однажды летним вечером после тренировок мы размечтались о будущем. О полетах на Луну, на Марс. Павел был настроен несколько реальнее других. Он тогда на первый раз мечтал облететь Землю.

– И когда я полечу туда, – и он кивнул на мерцающие в небе звезды, – я обязательно возьму с собой вот это...

Он расстегнул китель и достал из внутреннего кармана записную книжечку.

Когда Павел раскрыл ее, мы увидели там квадратик шелка, на котором был вышит портрет маленького Ильича...

Павел сделал то, о чем мечтал. На борту его корабля был портрет Ленина. Портрет человека, направившего нашу страну по большим звездным дорогам...

Можно было бы продолжить галерею портретов моих дру-зей-космонавтов, но думаю, что полнее и лучше меня со временем это сделают журналисты и писатели.

Мир будет узнавать новые имена исследователей космоса. Станут всемирно известны и имена создателей первых космических кораблей.

Я не называю всех моих друзей-космонавтов прежде всего потому, что сейчас им крайне необходим покой для большой и трудной подготовительной работы перед полетами в космос. Но разве дадут им покой журналисты, если узнают их имена? По этой же причине я не называю и имени следующего космонавта. Но мир услышит его.

Прежде всего – спокойствие! То же спокойствие, с каким мы ждали первый рейс к звездам и не знали – кого из нас выберут Первым...

Выбор пал на Юрия Гагарина, нашего друга по отряду. Комиссия отобрала человека, чья воля и энергия – лучший пример и образец для тех, кто мечтает служить Родине, Науке, Людям.

Есть что-то символическое в его жизненном пути и биографии. Это – частичка биографии нашей страны. Сын крестьянина, переживший страшные дни фашистской оккупации. Ремесленник. Рабочий. Студент. Курсант аэроклуба. Летчик. Этой дорогой прошли тысячи и тысячи сверстников Юрия. Это дорога нашего поколения – шло ли оно в авиацию или на флот, в науку или на гигантские стройки пятилеток, где так же, как и в кабинетах Главного Конструктора и Главного Теоретика, создавалось все необходимое для первого полета человека в космос...