Текст книги "Семнадцать космических зорь"

Автор книги: Герман Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

6

к*

ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

О/ в

/f о

Т-ЧЬ

6

У///

6/

ф ,

t

9

4

4*

к*

у

Государственное Издательство

ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Министерства Просвещения РСФСР

МОСКВА 1963

ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА _/j /1ЕТЧИК—КОСМОНАВТ СССР /%

О/ в

И

С. ЕМ НАЛ ИА Тй» КОСМИЧЕСКИХ 30 Pi»

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ -

ев-гам

6Т5.2

Т45

Литературная запись специальных корреспондентов Агентства Печати Новости ПАВЛА БАРАШЕВА и ЮРИЯ ДОКУЧАЕВА

Оформление Ю. КОПЕЙКО

Фотографии

АПН

и

ТАСС

-

ж

ОЧЕТСЯ собраться с мыслями, понять, прочувствовать наступающее свершение, но что-то упорно мешает сосредоточиться. Что это? А, это кузнечик... Затаился где-то в кустах горькой, как обида, полыни и звонко, на всю казахскую степь, строчит и строчит свою извечную песню. Зачем он здесь и почему так упорно трещит, когда сейчас произойдет такое?..

Я смотрю вдаль, туда, где высится гигантское тело ракеты. Серебристая, огромная, без поддерживающих монтажных

ферм, она так просто вписывается в панораму степи и, почти сливаясь с белесым от безжалостного солнца небом, будто дрожит – то ли от марева утренней дымки, то ли от нетерпения: скорее, скорее оторваться от Земли и умчаться в бездну Вселенной!

А там, на вершине фантастической сигары, за холодными листами металла, за крепкой тканью скафандра – человек.

Там – Юрий...

Мы стоим небольшой группой, в стороне от стартовой площадки. Напряжение достигло предела. Какая-то тяжесть давит на плечи. Нет, тяжесть не физическая. Кажется, будто сама вековая история человечества стоит сейчас за нашими спинами и сурово смотрит на нас, ожидая ответа: чем же, чем мы сейчас отчитаемся за все содеянное Человеком, прошедшим такой долгий и трудный путь – от каменного ножа до небывалого корабля-спутника? Чем отчитаемся за жизни миллионов безымянных рабов, соорудивших египетские пирамиды, чем ответим за гигантское напряжение воли и мысли великих безбожников прошлого—Архимеда и Коперника, Галилея и Бруно, Ломоносова и Ньютона, Кибальчича и Циолковского, Конструкторов и Теоретиков наших дней? Чем мы ответим Истории в эти несколько секунд, которые стартовая команда космодрома уже считает в обратном порядке – Десять... Семь... Три... Две... Одна...

– Подъем!

– Ну, поехали! – слышу я чуть искаженный радиоприемником голос моего друга и, кажется, острее, чем он, чувствую, как напряглись все двадцать миллионов лошадиных сил двигателей ракеты, чтобы разорвать цепи неумолимого земного плена.

Чудовищный грохот, огонь, дым и снова огонь прокатились по степи. Серебристая сигара медленно оторвалась от стартовой плиты и будто нехотя пошла в небо. Потом ее скорость начала нарастать. Вот она уже мчится блестящей кометой... Вот она исчезла из глаз...

А когда стих гул двигателей, я снова услышал все тот же равнодушный стрекот кузнечиков. Легкий ветерок донес пряный аромат весеннего разнотравья. Все, все осталось в этой древней степи таким же, каким было много веков назад, только где-то в небе навеки зажглась рукотворная звезда «Восток»– Аврора космической эры.

...Когда мы, одетые в скафандры, ехали с Юрием на космодром, один из ученых нагнулся к Гагарину, обнял его и... заплакал. Юрий пожал ему руку и сказал, как ребенку:

– Ну, ну, нельзя...

А спустя сто восемь минут ученый снова обнял Юрия. Юрий был такой же земной, как и перед стартом, но теперь он вернулся из космоса. Наш друг ученый снова не мог сдержать себя... И ни Юрий, ни кто другой не сказали ему ни слова, ибо теперь это были слезы радости за великую победу Человека.

Стало легче дышать. Тяжесть предстартовых секунд исчезла, укатилась куда-то за горизонт солнечной степи так же, как навсегда растворился в ней грохот ракетных двигателей.

Мы выдержали испытание...

Таким я запомнил Утро Космической Эры.

События, свершившиеся в тот день, еще долго продолжали будоражить сердца людей, переполнять их счастьем весомого ощущения собственной силы и величия, а у советских космонавтов шла обычная, будничная работа. Теперь надо было делать больше, идти дальше.

Вселенная ждала второго землянина. Вторым посчастливилось быть мне...

/f о

$

Vw/ОВЕТСЯ эта речушка Бобровкой, и течет она недалеко от нашего села. Вода в ней чистая, прозрачная, берега так поросли ивняком, что местами Бобровка совсем скрывается в его зеленых тоннелях. А там, где расступится зеленая ограда, к воде выбегают песчаные плесы.

В таких местах мелко, дно твердое, а у самых волн лежат валуны. За день камни нагреваются, и, когда скроется солнце за облаками или налетит свежий ветер, на этих валунах, наку-

певшись до «гусиной кожи», мы любили греться. Ляжешь на камень, как на грелку, живот чуть согреешь, холодок пробежит по спине, а солнце все еще где-то плутает в облаках. Потом перевернешься на валун спиной...

Надоест вертеться на круглом камне, согреешься – и снова плюхаешься в воду. Стаи пескарей – врассыпную. Но некуда им деться, потому что в ту же минуту с гиканьем шлепается в речку вся наша ватага...

Сибирь, Алтайский край...

Убежден, что среди самых красивейших, самобытных мест земного шара эта земля по красоте своей займет не последнее место. Леса там богаты дичью, реки – рыбой, луга – неповторимым разнообразием цветов. И – чистый, почти горный воздух. Фиолетовое, почти черное по ночам небо в мириадах ярких, сверкающих звезд. Зимы – суровые, с метелями и вьюгами, весны – быстрые, как горные потоки. Живут в этом краю спокойные и смелые, уважающие друг друга, любящие жизнь и свою землю люди. Это – моя родина.

Звезды... Я думаю о них часто, но сейчас непременно хочу оговориться. Звезды наши алтайские, видимо, такие же, как и звезды, горящие по ночам в Техасе или Генуе. Но почему-то журналисты и писатели эту деталь моих воспоминаний о родном крае превращают чуть ли не в знамение того, что мне на роду было написано стать космонавтом. Скажу откровенно: мальчишкой я даже не мечтал стать летчиком. Я просто подолгу и с увлечением рассматривал искрящиеся холодным светом дальние и близкие планеты. Смотрел на них, наверное, так же, как с восхищением рассматривают непостижимую Галактику миллионы парнишек в Америке, во Франции и Африке.

Помню, в 1941 году меня потрясло небывалое в наших краях северное сияние. До сих пор не могу забыть фантастическую красоту горящего всеми цветами радуги неба. Но никогда не мечтал я стать исследователем Арктики, где полярное сияние – неотъемлемая деталь суровой романтики. А если бы стал им да еще вдруг прославился, то наверняка друзья-журналисты назвали бы это небывалое северное сияние днем рождения знаменитого полярника...

Было же все проще. Так, как бывает в жизни.

Первое свое путешествие в двадцать километров я совершил вместе с родителями на телеге из родильного дома в родительский дом. По словам отца, путешествие это я проделал инкогнито, так как имени еще не имел. Помог повстречавшийся на пути колхозный конюх Степан Железников. Поздравив родителей с сыном, он удивился, что я еще безымянный.

Перед домом родители посовещались. Мать предложила назвать меня Виктором. Но побаивались моего деда. «Тот мог хмыкнуть, – вспоминает отец, – и сказать: Сидор, Анподист или Захар – теперь не ко времени, но и Виктор – какое-то разбойничье имя». У деда характер и язык были с перцем. Вспомнили имя «Герман». Такое было в семье учителя, работавшего когда-то в местной школе. Так в память о нем и назвали они меня.

Отчий дом с ранних лет вспоминается ярко, отчетливо.

Зимними вечерами отец любил собирать всю семью за столом. Отец и мать обсуждали дела минувшего дня. Сестренку Земфиру укладывали спать. Меня же, как старшего, не гнали без надобности в кровать – я сам знал свое время.

Отец относился ко мне как к равному. Шел ли разговор о школе или о предстоящей лекции в сельском клубе, он всегда говорил так, будто и я тоже принимаю участие в их «взрослых» делах. Я любил эти вечера, хотя многого и не понимал из разговоров родителей. Но сознание того, что я – равноправный член семьи, наполняло меня чувством гордости и, главное, ответственности.

– Сегодня не пришел в школу Николай. Ребята говорят – заболел. А ему нельзя пропускать уроки, – горевал отец.– Ты, Гера, отнеси завтра с утра его матери эту тетрадь. Пусть Николай ошибки в своем диктанте посмотрит. Передашь тетрадь тете Даше, скажешь, чтобы ко мне зашла. Может, врача нужно вызвать из района...

– Отнесу...

– А у тебя как прошел день? – так же по-деловому спрашивал он меня.

– Играли с Юркой, с ребятами... Лыжи бы мне, батя...

– Сделаем!

Иногда я думал: зачем мне отец такие поручения дает? Ведь, например, тетю Дашу, работающую в школе уборщицей, он первым увидит задолго до звонка, но просьба отца для меня была святой, и я уже жил одной мыслью – как бы завтра не проспать и выполнить это ответственное задание.

Разговор отца с матерью продолжается, а я краем глаза слежу за ходиками, понимая, что они отмахивают последние минуты моего времени, гоню надвигающуюся дремоту и стараюсь чинно сидеть за столом – вдруг отцу еще в чем-то понадобится моя помощь...

Помнится, в один из таких зимних вечеров кончилась снежная вьюга и стало кругом как-то особенно тихо. Только ходики громко тикали. Отец неторопливо разговаривал о чем-то с матерью. Сквозь рваные черные тучи на землю проскальзывал лунный свет, деревья и сугробы отбрасывали фиолетовые, будто чернильные, тени. И тени эти то темнели, то светлели, то исчезали совсем.

Я внимательно наблюдал за их игрой, а отец взял скрипку– ив комнате разлились звуки какого-то грустного романса. Мне казалось, что тени скользят по сугробам в такт музыке, а смычок своими легкими движениями дирижирует ими... Стало вокруг как-то таинственно, жутко, и вдруг я увидел, что мимо нашего окна, приближаясь к дому, не то идет, не то летит над сугробами человеческая фигура.

Я в ужасе закричал, заплакал. Разобравшись, в чем дело, отец спокойно, но настойчиво сказал:

– Одевайся, сын!

Я упирался. Он же набросил на плечи свое пальто и вышел в сени.

– Я жду, – послышался его голос.

Преодолевая страх, осторожно переступил порог...

Отец уже стоял посреди двора. Стоял, высоко подняв голову, любуясь присмиревшей природой, зимним небом. На меня он будто и внимания не обращал.

Я оглянулся. Никого нет. До отца шагов десять—пятнадцать. Отец молчит. Жутковато.

– Батя... – тихо позвал я.

– Что стоишь? Иди сюда, —отозвался он.

Я подошел.

– Следы от наших ног видишь на снегу?

– Вижу.

– А где же того человека следы?..

Замирая от скрипа снега под ногами, я потоптался вокруг отца, оглядывая наши следы и ровные, чистые, как искрящийся нафталин, волны сугробов. Никаких других следов не было.

– Здесь никто не проходил, Гера, – сказал он. – Это тени от деревьев тебя напугали.

И отец повернулся к дому.

– Идем спать, сынок.

Я бросился было за ним вдогонку, но, поборов страх, стараясь не спешить, подошел к окнам, еще и еще раз осмотрел только что наметенные сугробы снега. Когда окончательно убедился, что здесь никого не было, вернулся домой. Отец как ни в чем не бывало разговаривал с матерью о чем-то совершенно постороннем.

С тех пор я не помню случая, когда чем-нибудь вот так, без всякой причины, напугался. В минуты надвигающейся опасности, еще мальчишкой, прежде всего старался осмыслить, понять– что же там, за темным «окном» страха? Мне, конечно, как и всякому, не чужд страх, но с того дня я стал учиться владеть собой и перебарывать это неприятное чувство.

Отец и в детские годы и теперь остался авторитетным и любимым человеком. Став взрослым, я понял, откуда у отца такая преданность родному краю, такое тонкое понимание наших ребячьих душ, забав и бед. Он вырос здесь же. На таких же камнях на реке грелась ватага его сверстников.

Вместе со своим отцом – моим дедом – он построил не одну избу в селе. За такими же партами, за которыми учились и мы, прочел первый букварь. Какая судьба ожидала отца, если бы не произошла Октябрьская революция?

Сын крестьянина-бедняка, он в годы советской власти стал педагогом. Преподавал русский язык и литературу, неплохо рисовал, любил музыку, играл на скрипке. Отец был организатором драматических кружков учителей и колхозников нашего села. Сам мастерил мне игрушки, сам их чинил, помогал разбираться в несложных мальчишеских проблемах, терпеливо и настойчиво воспитывал во мне уважение к людям, к семье, товарищам, труду. Мне кажется по сей день, что все, что есть лучшего во мне, – от отца.

Вот только не сбылась его мечта вырастить из меня музыканта. Отец страстно любит и хорошо знает музыку. Он стремился частичку этой своей любви, своего восхищения чудесной гармонией звуков привить мне с детства. В ту пору трудно было из нашего села попасть в оперу или на концерт симфонической музыки. Отец поступил просто. Он купил патефон и набор пластинок. И в нашей избе зазвучала музыка Римского-Корсакова, Бородина, Мусоргского, Чайковского, Глинки.

Музыкантом я не стал. Дальше барабана, на котором я

играл в школьном оркестре, дело не пошло, но я благодарен отцу и за то, что он все-таки сумел посеять во мне ростки чувства прекрасного, рождаемого настоящей музыкой.

Мать... Ласковая и доверчивая... Неустанно в заботах и работе, она полностью доверила отцу наше воспитание. Я старался никогда не обидеть ее шалостью или непослушанием.

Как-то так получилось, что в раннем детстве я узнал силу товарищества.

Однажды за околицей вспыхнула наша мальчишеская драка. Из-за чего это произошло, не помню: то ли из-за бабок, то ли из-за рыболовного крючка – заглотыша. Только драку эту затеял я чуть ли не против пятерых ребят. Навалились они на меня. Пыль стояла столбом, мелькали голые пятки и кулаки, меня кто-то сбил с ног и прыгнул на спину, продолжая дубасить по чему попало. Мои противники уже заливались победным визгом, как вдруг я услышал звук крепкой оплеухи и рев... Сидевший на мне кубарем слетел наземь.

Когда я поднялся на ноги, то увидел, что все мальчишки топчутся поодаль, а тут же, в пыли катаются двое – мой главный противник и какой-то парень. Не раздумывая долго, я кинулся ему на помощь, и уже через минуту мы дружно догоняли убегающего врага.

Отдышались. Смотрю – с расквашенным носом стоит рядом со мной соседский мальчишка Колька. Он был чуть старше меня и с нами, мелкотой, не водился. А тут вдруг – в драку полез.

– За что они тебя?.. – спросил Колька. – Отцу жаловаться пойдешь?

– Нет... А тебя за что? – спросил я, глядя, как он утирает разбитый нос.

– За тебя заступился... Ишь – пятеро на одного... Однако, айда на речку носы мыть...

С тех пор мы подружились. Я чувствовал себя рядом с ним

сильнее, и во всевозможных ребячьих свалках мы всегда держались друг за друга.

Кто семилетним-десятилетним мальчишкой не лазил в чужой сад за яблоками или в огород за молодой, только что оперившейся морковью! Мы тоже любили вечерние «экспедиции» на бахчу за арбузами. И мне кажется, что арбузы с наших алтайских бахчей, «добытые» ночью, были самыми вкусными в моей жизни.

Прямо на середине нашей улицы поднимался небольшой бугорок. Он весь порос высокой травой. Теперь его нет – срыли. Но для меня он памятен.

В те дни земля, леса, поля были такими же, как всегда, как год назад. Ночь сменялась утром, зима – веселой весной... Но началась война и суровым отпечатком легла на лица односельчан, на их думы; и даже у меня, мальчишки, появились большие заботы и тревоги о чем-то очень важном, как жизнь, за которую бьется Родина.

Шел 1942 год. Отец уходил на фронт. Тяжело оставлял он дом. В тот день мать встала еще до рассвета и хлопотала по хозяйству, стараясь чем-нибудь занять себя.

Отец собирался медленно, деловито.

– Ну, мать, пора...

– На войну бегом не бегают. Не торопись, – сказал приехавший на проводы дед.

Растянуть время до бесконечности нельзя, и наступило все-таки это «пора».

Взвалив на плечи котомку, набитую на дорогу домашней снедью, отец пошел к двери. У меня замерло сердце. Неужто вот так и уйдет?

– Да посидим на дорогу-то... – сквозь слезы сказала мать.

Все молча, по русскому обычаю, сели. Прошла секунда, другая. Отец резко встал.

»

– Сын, – позвал он.

Я подошел.

– Вот так, – спокойно, будто раздумывая над чем-то самым обыденным, проговорил отец, – на войну ухожу, сынок...

Я поднял на отца глаза. Чисто выбритый, стройный, подтянутый, он чуть-чуть грустно смотрел на меня. На его подбородке заметил царапину. «Бритвой нечаянно резанул»,– мелькнуло у меня.

– Ты слушай мать, помогай по хозяйству. В общем, оставайся мужчиной в доме. Понял?

Я мотнул головой. Понял. Хотя понял тогда только одно – отец уходит. И уходит надолго, навстречу большой опасности.

Ласково опустилась его ладонь на мою голову, потрепала вихры. Потом, спокойно шагнув через порог, точно так же, как в тот памятный зимний вечер, отец вышел. Я метнулся за ним.

– Останься, сынок, – попросила мать.

«Оставайся мужчиной в доме». Я остался. Смотрел вслед удаляющемуся отцу до тех пор, пока не стукнула калитка и он не скрылся из виду.

Сидеть одному стало невмоготу, я выбежал на улицу и лег на спину на тот самый бугорок в густую, мягкую траву. Там я пролежал до ночи, рассматривая до боли в глазах мерцающие звезды. И, наверное, в тот поздний вечер впервые думал, думал долго, серьезно, как думают взрослые...

Война пришла в наше село горем вдов. Один из моих друзей, Юрка, остался круглым сиротой, другие потеряли отцов и братьев. Война пришла к нам тяжелой мужской работой для стариков, женщин и нас, мальчишек. Из села Полковниково мы переехали в Майское Утро, к деду. Я работал вместе с матерью в поле, помогал ей по хозяйству – скирдовал солому, полол огород. Приходилось нелегко, и тогда-то я понял: быть мужчиной – это значит по вечерам не ныть от боли в руках и

ногах и с трудом разгибать спину, а поутру снова выходить в поле и – не хныкать.

Война не баловала. Трудно было купить ботинки вместо стоптанных до дыр, не стало папирос и махорки. Дед Михайло затосковал по куреву. В доме появился самодельный резак, и в мою обязанность вошло приготовление самосада для деда. Бумаги же купить было невозможно. Как-то в один из вечеров я обнаружил обложку одной из отцовских книг. Листы все были аккуратно вырваны, а обложка лежала на подоконнике рядом с ящичком для самосада.

Библиотека отца была свалена на чердаке. «Кто же разодрал книгу?» – ревниво подумал я. Как сейчас помню эту обложку. На малиновом фоне – серые печатные буквы: «Рожденные бурей». Дед вроде бы недавно, присев поближе к лампе, читал эту книжку, а теперь...

Прошло немного дней, и все стало ясно. Взяв очередную книжку, дед добросовестно ее прочитывал от корки до корки, а прочитанное выдирал по листу и скручивал из них цигарки. Будто стыдясь этого, он отрывал листы, когда в избе никого не было. А на подоконнике росла стопка аккуратно сложенных переплетов...

Однажды вечером дед спустился с чердака с новой добычей. На этот раз он нес под мышкой толстенный том. «Этого хватит надолго», – подумал я. Но мои расчеты не оправдались. Переплеты разных книжек и брошюр росли на подоконнике, а дед все листал здоровенный том, так и не вырвав из него ни одной страницы. Помню, я клеил что-то и попытался было использовать эту книгу как пресс.

– Положи на место, – строго сказал дед. – Ты, парень, этой книгой не балуй. Это тебе не сказки и побасенки. Это, брат, Карла Маркса сочинение, ка-пи-тал ума и опыта человеческого...

Я никогда не забуду, как почти в семьдесят лет мой дед,

17

var n'lt^ru

i :

Россию государственная детская библиотека

ьт

А

IU 1 t П,Я JIf КЗ*

бывший партизан, неприписной в прошлом бедняк, распознал «капитал ума и опыта человеческого» в трудах К. Маркса, как по ночам читал и перечитывал страницы его «Капитала»...

Когда последних лошадей в селе забрали в обозы воинских частей, дед стал приучать к упряжке колхозных коров. Делал это он мастерски. Часто на такие объезды брал и меня. Впустую мы не ездили и каждый раз старались захватить попутную кладь.

Посадит меня дед поверх воза, сам с вожжами рядом идет и, не знаю почему, но всегда, погоняя корову, поет одну и ту же песню «Я на горку шла». Или сыплет прибаутками.

Перевалив какой-нибудь косогор, дед давал корове отдохнуть.

– Слезай, – командовал он. И нередко тут же на дороге устраивал занятия по арифметике.

– Скажи-ка ты мне, внучек, – начинал он с хитрым видом,– было у купца двадцать пять копеек. Восемь он истратил на сукно, семь на ленты, четыре отдал в долг знакомому, а сам, видя, что деньжонок маловато, занял у дружка одиннадцать копеек...

Решив в уме нехитрую дедовскую задачу, я отвечал. Довольный, дед командовал:

– Теперь поехали...

Иногда дед предавался воспоминаниям...

– Видишь, Гера, вон ту просеку? По ней мы перевозили избы из Журавлихи в наше село. А у той вон рощи пост наш сторожевой держали. Время такое было, что без ружья мы с тобой не поехали бы даже в седле, не то что на возу.

И тогда узнал я историю коммуны, историю моих дедов – коммунаров, услышал и навсегда запомнил имя Адриана Митрофановича Топорова, первого просветителя и друга алтайских бедняков.

...Революционная волна докатилась до наших мест. И там, куда приходили на побывку солдаты Красной гвардии, где сит биряки-партизаны отвоевывали у отрядов белой армии села и целые районы, создавались коммуны. У нас во главе коммуны стали журавлихинские партизаны. Я горжусь тем, что* оба моих деда были одними из организаторов этой коммуны.

Оставаться в старых селах – в логове кулаков – коммунары не хотели. Выбрали они поодаль красивое место и начали рубить новые избы и перевозить старые с насиженных мест. Возводили амбары, склады. Поднимали целину. Кто-то из коммунаров и предложил назвать тогда новое село Майским Утром.

Коммунарам приходилось защищать свое добро от набегов кулацких банд и белогвардейских отрядов, бродивших по лесам, как стаи голодных волков. Все свои дела коммунары решали сообща, всё делили поровну и работали всей коммуной не покладая рук.

С одним из отрядов Красной Армии, проходивших мимо села, появился Адриан Митрофанович Топоров. О Топорове дед да и все сельчане, знающие его, говорили у нас с таким уважением, как часто не говорят и о любимом отце. Это он научил коммунаров грамоте, а их детям привил любовь к книге, к знаниям.

Коммунары построили школу и учились в ней все – от мала до велика. Первые годы даже устраивались в школе общественные чтения книг. Топоров был учителем и моего отца. От него унаследовал отец любовь к рисованию, музыке, к профессии педагога.

Принимались в коммуну новые крестьяне на собрании, где произносили клятву быть верными общему делу, работать добросовестно, не заводить склок, отказаться от старых привычек и участвовать в культурной жизни. И клятву свою коммунары держали крепко.

Теперь, раздумывая над прошлым своего родного села, о

Топорове—учителе коммунаров и наставнике моего отца, я невольно думаю о том, что и я обязан ему своим воспитанием и первыми знаниями, приобретенными в школе...

Письма от отца приходили с фронта редко и были полны заботой о нас, о колхозе, о доме. Отец очень тосковал вдали от семьи, от родимого края и однажды в солдатском треугольнике даже прислал свои стихи:

С каким бы радостным томленьем К земле бы грудью я припал.

С каким бы трепетным волненьем Знакомым полем прошагал.

Там в тихие часы рассвета,

Как брызнут первые лучи,

Среди полей далёко где-то Теперь токуют косачи...

Вскоре я подружился с ребятами из детского дома, эвакуированного из осажденного Ленинграда. Они поразили меня замкнутостью, серьезностью и рассудительностью. Эти дети рано узнали горе.

Здесь пришло первое, мальчишеское чувство. Лора Виноградова... О чем говорить – она была не самая симпатичная из всех ленинградских девчонок, но я до сих пор помню ее поношенное черное пальто, помню ее серьезное лицо и белую шапочку. Вначале я долго смотрел на нее издалека, боялся заговорить, боялся показаться смешным, но потом как-то само по себе произошло так, что она рассказала мне о своих родителях, о голодном, разрушенном Ленинграде, о трудной и холодной дороге к нам, на Алтай. И мне еще сильнее захотелось сделать для нее что-то большое, необычайное, героическое, чтобы вернуть ее в родной дом и чтобы она встретилась там с матерью и отцом. Не очень-то мне нравился и тот строгий распорядок детского дома, по которому Лора должна была в одно и то же время ложиться спать, в одно и то же время завтракать, обедать и ужинать...

Мы-то, сельские ребята, привыкли есть и гулять, когда хотели, и нередко нас загоняли домой, когда уже совсем стемнеет... Только намного позже я сам привык к тому порядку, который так не полюбился мне в детстве.

Кончилась война...

Отец, уставший от дальней дороги, от пережитых волнений, добравшись домой, как-то разом сник. Прямо в шинели сел посреди избы. Только усталые глаза его светились счастьем, осматривали всех нас с головы до ног. Тут вспомнились мне недавние слова деда: «Живые будут дома, а мертвым вечная память. Много головушек положено за нас». И вот он вернулся. Вернулся живой. Показался он мне постаревшим и очень нескладным в мешковатой шинели, не таким я его представлял все эти годы. Сестренка не узнала отца и сторонилась его. Я же испытывал смешанное чувство неловкости и в то же время уверенности, что я очень нужен ему – своему отцу.

– Ну вот что, ребята, – прервал мои размышления дед, – я свою команду сдаю. Отец вам теперь командир. Показывайте ему свои уроки.

И сразу все вокруг приобрело понятный житейский смысл, и я уже волновался за то, чтобы не огорчить отца, хотелось, чтобы он порадовался моим успехам в учебе. Боялся, чтобы дед не припомнил мне сейчас в присутствии отца какую-нибудь проделку.

Дед будто понял мое волнение.

– Кособочит буквы, – сказал он, когда отец, отдохнув с дороги, как мне показалось, с волнением, осторожно и внимательно стал переворачивать страницы моих тетрадок. – Сколько раз говорил: держи руку твердо, – продолжал дед, – тогда всякая буква подчинится. Неровно ведет. – И, как бы оправдывая меня, добавил: – Да и то сказать: дети сами растут неровно. Ровно-то, может, одна лебеда растет.

Вскоре мы переехали обратно в родное Полковниково. С жильем было трудно. Поселились в небольшой избушке на курьих ножках. Отец стал перестраивать наш теремок. Советовался со мной, как со взрослым. Вместе мы работали пилой и молотками. Устроились, на наш взгляд, уютно.

Отец вернулся к своей профессии учителя. Я пошел в новую для меня школу. Война оставила свои следы везде, даже в далеких от фронта сельских школах Алтая. Наши учителя и мы, ученики, долго еще продолжали преодолевать трудности– нехватку книг и учебных пособий. После уроков ездили в лес на заготовку дров для школы. Исписанные тетради вновь пускали в ход, предварительно отбелив их в растворе хлорной извести, учебники читали по очереди – их не хватало. Наши учителя сражались с районными организациями за каждую карту, за каждый учебный макет. Приходилось многое делать своими руками. Даже мел получали, как хлеб, по карточкам. Изобретательности наших педагогов не было границ. Нашелся и мел или, скорее, его заменитель: пережигали кости и писали. Но хуже от этого никто не учился. Только бережливее относились к учебникам, ко всему, что сделали собственными руками.

Само же появление мое в новой школе запомнилось надолго.

Убежден, что существует неписаная ребячья традиция – встречать новичков какими-то испытаниями. Испытания устраиваются разные и часто без всякого сговора.

Через два-три дня, после того как познакомился с классом, я почувствовал, что один из учеников, явно подстрекаемый заводилами, исподволь стал ко мне придираться. То толкнет в коридоре, то займет мое место на парте, то ножку подставит. Я терпел эти вызовы настолько, насколько у меня хватило выдержки. И как-то раз на перемене, после того как получил очередной крепкий пинок, недолго раздумывая, размахнулся и ударил обидчика по уху.

Класс в ожидании замер.

К счастью, я оказался не слабее задиры. Мы катались за классной доской, молча и сосредоточенно лупцуя друг друга. Я наседал. Парень выхватил что-то из кармана, пытаясь, наверное, меня напугать, но я рванулся навстречу. И вдруг острая боль с левой стороны лица... Хлынула кровь. Я готов был продолжать драку, но моя окровавленная физиономия испугала противника и он, не выдержав этого «раунда», бросился наутек.

При виде крови ахнули от страха ребята. Я побежал смыть кровь, но в коридоре появился директор.

– Титов! Кто тебя?

Я молчал.

И тут какая-то девочка, запинаясь от испуга, назвала имя моего «противника»...

Я очень быстро схожусь с людьми и не таю обид, и уже, кажется, дня через три-четыре вместе с «противником» мы играли в лапту, а шрам, теперь уже совсем незаметный, остался у меня как доказательство того, что свой первый в жизни «кровавый» бой я выдержал не дрогнув.

После этого ко мне уже никто не придирался и я на равных правах сражался и в бабки, и в «бить – бежать» – так у нас в Сибири называется игра в лапту.

Лапта, наверное, была моей любимой игрой потому, что я довольно быстро бегал и в возрасте двенадцати—четырнадцати лет пробегал в обыкновенных ботинках стометровку за двенадцать секунд. Этим, собственно, я объясняю и то, что почти всегда ходил в «форвардах» нашей ребячьей футбольной команды. «Техничной» игрой я блеснуть не мог, но догонять меня, пожалуй, было нелегко...

Уже в пятом классе большинство наших ребят «заболели» самодеятельностью.

Была у нас учительница, она же и старшая вожатая пионерской дружины, – Гея Кострова. Как-то пригласила она меня в школу и предложила участвовать в хоре. Попросила что-нибудь спеть. Стараясь свыше всякой меры, я громко спел ей популярную песню о черноморских моряках-героях: «Холодные волны вздымают лавиной широкое Черное море»...

Не знаю, была ли Кострова довольна мной, но мне мой голос понравился. Однако через несколько минут, когда запела сама Гея, я понял, что Шаляпин из меня не получится. Сейчас я понимаю, что голос у нее был не так красив, как силен. Даже окна дребезжали, когда она брала высокие ноты. Но тогда я был потрясен, растерян и тут же, не задумываясь, из «певцов» двинулся в литературный кружок.

Литературный кружок стал меня увлекать все больше и больше. Помню, я прочитал однажды сказку «Царь, поп и мельник» поэта Исаковского, и мне показалось, что, расскажи я эту сказку со сцены, – ребята животы надорвут от смеха.

Средь полей, покрытых рожью,

Кто ни шел, ни ехал – всяк Видел справа церковь божью,

Слева – мельницу-ветряк.

А за ними – частый ельник Кверху шапки поднимал...

Слева жил, конечно, мельник.

Справа – батя проживал.