Текст книги "Семнадцать космических зорь"

Автор книги: Герман Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

И как во всех русских народных сказках, простой работник оказался умнее и хитрее дармоеда.

Сказка кончалась так:

Вот и кончено сказанье.

Впрочем, слышно было встарь,

Будто батю в наказанье Мукомолом сделал царь.

А попом в селе назначил Мукомола-мужика.

Так ли это, иль иначе —

Не проверено пока...

Я вмиг выучил сказку, но, когда предоставилась возможность прочесть ее со школьной сцены, ребята, к моему огорчению, животов не надорвали. Зато встретили меня тепло, хлопали дружно. Пожалуй, с того дня началось мое серьезное увлечение самодеятельностью.

Литературные кружки появились у нас в селе не случайно. Преподаватели нашей школы не только создали литературный кружок и руководили им, но и сами участвовали в художественной самодеятельности, увлекая и детей и взрослых.

На сельской сцене ставились пьесы и скетчи, всевозможные инсценировки на местные темы, большую часть которых писали сами учителя. Многие инсценировки и стихи принадлежали нашему районному поэту-любителю Кулику, и на слова одного из стихотворений этого поэта мой отец написал как-то песню – «Алтайская лирическая».

Увлечение литературным кружком не отнимало много времени, и я успевал заниматься спортом, ходить в кино, читать и, конечно, участвовал в проделках соседских мальчишек. Но с особым удовольствием я, как мог, помогал отцу в его всевозможных начинаниях, которые он умел повернуть так, будто это наша общая с ним затея, наше мужское дело.

Надумал отец посадить сад вокруг нашей избы. Мать вначале возражала. В те годы не густо было с продуктами и своя картошка и капуста были большим подспорьем в хозяйстве.

– Не могу видеть эту картофельную ботву,—говорил отец. – Разве можно сравнить эту «зелень» с кудрявыми яблоньками? Как ты считаешь, сын?

Я соглашался, что сравнить нельзя, но плохо представлял.

как и когда может из простого прута вырасти яблоня. Но верил отцу и упрямо копал ямы и таскал навоз для удобрения. Постепенно, несмотря на сопротивление матери, тонкие, хилые саженцы завоевали все жизненное картофельное пространство. Но как долго еще пришлось ждать полной нашей победы, когда, не раз спасенные от непогоды, окрепли и зацвели яблони – первые яблони во всем нашем селе, а мы – победители – ходили гордые, задирая носы.

Все мои сверстники поголовно увлекались спортом, хотя никаких соревнований, кроме футбольных, мы не устраивали. Я очень любил кататься на коньках, и однажды это чуть не кончилось для меня трагически.

В разгар зимы, когда все окрест покрывалось толстенным слоем снега, мы переходили на лыжи, для коньков же выгадывали первый, непрочный, прогибающийся ледок, что появлялся на прудах в начале зимы.

Однажды я решил «блеснуть» и несколько раз пронесся через полынью, покрывшуюся тоненьким льдом. Лед трещал, прогибался, удовольствие было огромное. Разворачиваюсь к новому заходу, лечу – и неожиданно тонкий, как картон, ледок полыньи разлетается в куски. В тот же миг я очутился по горло в воде, успев, к счастью, широко расставить руки. Чувствую, что с каждой секундой намокшая одежда тянет меня все сильнее и сильнее вниз...

Говорят, когда человек попадает в опасное положение, в его сознании мгновенно проносится вся жизнь. Мне, видимо, не суждено было тогда умереть, и жизнь не пронеслась передо мною. Помню только, как вокруг меня будто застыл весь мир. Застыли лица ребят, застыла березовая роща, застыли в воздухе вороны, застыл громадный диск оранжевого, затянутого морозным туманом солнца.

Тишина. Только тонко и жалобно звенит ледок, подламываясь вокруг меня. Свинцом налилась от напряжения голова...

И вдруг совсем рядом слышу прерывистое дыхание и жалобный голос, почти шепот: «Гера! Дай, дай руку!»

Протягиваю по направлению голоса руку и чувствую опору. Чья-то маленькая, холодная ручка вцепилась в мою ладонь. Смотрю – Галка, девчонка. Бледная как полотно, глаза от испуга широченные, но руки моей не отпускает, тянет к себе.

Эта опора словно влила в меня удвоенную силу, в голове зашумело от волнения, застывший мир снова ожил. Стало даже очень шумно. Кричали ребята, кричали вороны, где-то надрывисто мычала корова. «При чем тут она?» – мелькнуло в голове.

Когда я вылез на лед, ребята все еще оставались в тех же позах, что и минуту назад. Одни неподалеку, другие – на косогоре, куда успели домчаться, побежав за взрослыми.

– Идем греться,—сказал я Галке, будто мы с ней вместе побывали в воде.

Предложение мое пришлось, наверное, кстати, ей тоже в пору было согреться – от волнения у моей спасительницы зуб на зуб не попадал.

Мне удалось тайком от матери у чужой печки высушить немудреную «спортивную» одежду и спастись от простуды.

«Вот тебе и девчонка! – думал я, возвращаясь вечером домой.– Совсем кроха, а храбрая...»

Может быть, именно с того дня я с особым уважением отношусь к так называемому «слабому полу»...

На следующий день я вновь катался с мальчишками на пруду, но уже предусмотрительно избегал опасное место...

Одним из любимейших занятий у нашей детворы, конечно, было посещение кино, и некоторые фильмы мы смотрели по двадцать раз. Такую роскошь, как билеты, мы отвергали в принципе и в зрительный зал проникали неведомыми для билетеров путями.

Первыми картинами, которые я запомнил с начала до конца, были «Таинственный остров» по роману Жюля Верна и «Пархоменко». Последняя картина вызывала наше восхищение обилием рукопашных схваток...

Читать начал рано и много, и как ни регулировал мое чтение отец, я часто брал книги без всякого разбора. Но первой книгой, которая захватила меня целиком, были «Два капитана». Я прочитал книгу Каверина залпом, прячась от отца и матери в чулане, потому что в это время должен был готовиться к экзаменам по геометрии.

Первой «машиной», потрясшей меня, был обыкновенный киноаппарат. Часто во время демонстрации кинофильмов в нашем сельском клубе я усаживался ближе к киномеханику и внимательно следил за его работой. Не успокоился до тех пор, пока не освоил «машину» и стал сначала помогать ему, а потом и сам «крутить» фильмы.

За киноаппаратом изучил автомобиль, затем занялся школьной электростанцией. Она часто выходила из строя, и мы с двумя-тремя энтузиастами месяцами находились в положении «аварийно-ремонтной» бригады.

В старших классах началась пора увлечения радиотехникой, чему немало способствовали наши школьные учителя. Иван Васильевич Калиш умело и терпеливо прививал нам любовь к математике. Он радовался, когда мы по-своему доказывали ту или иную теорему, а новый материал объяснял так, будто это он сам создал все формулы и законы. Он увлекал своим темпераментом учеников и невольно передавал любовь к предмету.

Физик Семен Николаевич Ванюшкин часами засиживался после уроков, собирая с нами приемники или усилители для школьного радиоузла.

Дела мои школьные шли как нельзя лучше, и мне уже в 9-м классе казалось, что аттестат будет только отличным и медаль обеспечена, но произошел случай, который сначала отразился на моих отметках, а потом мог сказаться и на моей биографии.

Отцовский велосипед был постоянным предметом моего восхищения. Со временем я решил превратить его в спортивный снаряд для постоянных физических упражнений и тренировок. Мои сверстники, особенно в последних классах, вымахали во внушающих уважение верзил, а я?.. Что я мог при своем незавидном росте им противопоставить? Только ловкость, выносливость и физическую силу... – таково было мое решение.

Поэтому летом почти каждый день делал около ста километров на велосипеде, то совершая выдуманный мною маршрут, то выполняя поручение матери. Сходить в ларек за хлебом было делом одной минуты, но я садился на велосипед и отправлялся в тридцатикилометровый рейс по пересеченной местности до дальнего села. Чтобы набрать сотню, я «на минуточку» заворачивал к деду в Майское Утро за тридцать пять километров.

Десятиминутный отдых я любил устраивать в одном живописном месте по дороге в Майское Утро. Густая, ровная, как частокол, березовая роща летом там словно омывается желтым заливом пшеницы. Налетит ветерок, и понесутся волны колосьев на приступ бело-розового строя. Березы негодуют, шумят кудрявыми шапками, но непоколебимо стоят единым строем. Стоят гордые, какие-то все чистые, свежие и необыкновенно красивые...

Уголок этот всегда возникает в моей памяти, когда вспоминаю о родных местах.

Однажды весной, когда мы только-только сдали первый экзамен и еще толкались возле школы, ребята попросили меня привезти таблицу Брадиса, чтобы проверить – правильно ли решена нами экзаменационная задача.

Минутой позже я летел по сельской улице, и тут, откуда ни возьмись, из-за плетня бросилась мне под переднее колесо здоровенная курица. Она крутнулась под колесом, а я, перелетев через руль, грохнулся на землю. Острая боль в левой руке вспыхнула огнем, а тут еще хозяйка, выбежавшая на шум, принялась бранить меня на чем свет стоит. Но у меня даже и голос от боли пропал. С большим усилием поднялся, осмотрел руку. Перелом... Кое-как забрался на седло и доехал до поликлиники. Так и прибыл с экзамена домой с пудовой от гипса рукой.

Когда сняли гипс, рука была тонкая и слабая. Я стал упорно заниматься своей рукой. Тренировал ее, делая такие физические упражнения, которые раз и навсегда должны были исключить последствия перелома.

Детство и первые годы юности закончились в тот знаменательный день, когда я получил аттестат зрелости. День этот хорошо запомнился.

С утра с одним из моих друзей, Мишей Карапоткиным, отправились мы на грузовой машине на дальние лесные вырубки за дровами. Очень торопились вернуться назад, чтобы не опоздать на торжество в школе и успеть включить нашу школьную электростанцию.

Мотор грелся, дорога была тяжелой, да и машина была нагружена доверху. Проскочив несколько километров, мы останавливались, давая остыть мотору, и потом вновь трогались в путь.

Прибыли мы в село за несколько минут до начала школьного вечера. Быстро сгрузили дрова и помчались к школе. Миша забежал в помещение электростанции первым: торопился включить иллюминацию и не заметил, что контакт зажигания отсоединен от свечи и лежит прямо на движке, облитом бензином. Наверное, ребята уже без нас пробовали запустить движок, но это им не удалось.

Миша рванул заводную ручку, и наша гордость – школьная электростанция – вспыхнула, как факел. Мы молча, не поднимая паники, чем попало – пиджаками, песком – потушили огонь, прочистили свечу и пустили ток. Спрятав обгоревшие пиджаки, черные от копоти, мы прямо с пожара ввалились на наш выпускной вечер, где директор уже начал свою традиционную торжественную речь...

®,

ТКРОВЕННО говоря, мне всю жизнь везло – и сейчас везет– на хороших людей. Так было в Майском Утре и в Пол-ковникове, где меня окружала ватага смелых и честных ребят и где на каждом шагу встречались внимательные и добрые взрослые люди. Так случилось и в Барнаульском военкомате в тот день, когда окончательно определялся мой дальнейший путь.

Я уже решил, что буду летчиком, и с того дня, как принял

это решение, мне просто не терпелось залезть в самолет и поскорее подняться в воздух. И когда в военкомате меня спросили, куда я хочу идти – в морской флот или в авиацию, я ответил:

– В летное училище.

– Если хочешь быть настоящим летчиком, – подчеркивая слово «настоящим», сказал мне капитан, имя и фамилию которого я даже не знаю, – бери бумагу и пиши заявление в школу первоначального обучения...

Что такое школы «первоначального обучения», я не имел понятия. Слышал про летные училища, знал, что они выпускают пилотов, а не каких-то там «подготовишек», и поэтому, решив сразу стать летчиком, заявил категорически:

– Хочу в училище, так и пишите – в училище...

– Тебе же добра желают, чудак! – стоял капитан на своем.

Но и я был упрям.

– Только в училище!..

– Ну, ладно, посмотрим... – как-то странно улыбнулся капитан и оставил меня в покое.

К вечеру, когда потихоньку улеглась военкоматовская суета, нас пригласили в зал и зачитали списки назначения. Слышу– называют фамилии тех, кого посылают в школу первоначального обучения. Меня среди них нет. Я уже было вздохнул от радости, когда капитан произнес: «Титов, Герман Степанович».

И потом строго добавил:

– Список утвержден военкомом, изменению не подлежит.

«Значит, на своем настоял!» – зло подумал я и только потом, много месяцев спустя, оценил его поступок, понял, как много для меня сделал этот совсем не знакомый мне капитан.

Из Барнаула мы ехали шумной группой в десять человек.

33

2 Семнадцать космических зорь

Еще по дороге как-то сами по себе организовали «сибирское отделение» и все вместе явились в штаб школы.

Школа только что организовалась. Жилых домов и казарм не хватало даже для инструкторов, инженеров, техников, и нас расселили в землянках. Правда, сказать «расселили» было бы слишком, так как даже землянок не хватало. Их для нас никто и не готовил. Мы должны были строить их сами. Меня эта работа нисколько не угнетала и не страшила: я привык работать в колхозе, дома, помогая матери, да и, кроме того, молодым, здоровым парням всегда приятно поорудовать лопатой или поворочать тяжелые бревна, устраивая свой будущий «комфорт». Так что первые дни пребывания в армии пришлись мне по душе.

Основательно заскучал я тогда, когда начался курс молодого бойца и нас заставили заниматься строевой подготовкой, назначали дневальными и велели учить армейский устав, который я, будущий летчик, сразу же счел вещью ненужной и не старался вникать в него.

И, конечно, за такое отношение к уставу пришлось не раз поплатиться.

Однажды меня назначили дневальным. Отстоял свои два часа, потом разделся и завалился спать.

Через некоторое время чувствую: кто-то будит меня.

– Почему спишь?

– Отстоял свое, вот и сплю...

Вконец рассерженный командир спросил, сдерживая себя:

– А что положено по уставу?

– Откуда я знаю?..

– Чтобы знал – два наряда вне очереди!

Отработав внеочередные наряды, я загрустил. Рука как-то сама по себе потянулась к перу, и я написал отцу. О том, что здесь все не так, как поначалу думал. О том, что вместо полетов нас учат ружейным приемам и хождению строем. В общем – немного разнылся. Ответ отца был спокойным и, как всегда, убедительным. «Я предупреждал тебя, – писал отец,– что в армии тебе будет несладко. Но уж коли ты не послушал меня и взялся за дело – веди его до конца, чтобы потом не было стыдно за минутное малодушие...»

Нельзя сказать, чтоб это письмо меня вдохновило на «наземные» ратные подвиги, но, к счастью, вскоре началось изучение материальной части самолета, и горечи все позабылись.

Я люблю технику. Меня всегда тянуло к тракторам, автомобилям, и поэтому самолет и двигатель изучал запоем. И отличные отметки, которые появлялись против моей фамилии, давались без особого напряжения. С таким же удовольствием и увлечением занимался навигацией, метеорологией.

У меня не сохранилось никаких захватывающих впечатлений от первого ознакомительного полета на «ЯК-18», равно как и от первого самостоятельного. Мне кажется, это произошло потому, что для нашего поколения, уже с ранних лет знакомого по книжкам, рассказам и кинофильмам с подвигами наших летчиков, с их рейсами через полюс, авиация стала обыденным и привычным понятием, и мы уже не смотрели на самолеты разинув рты и затаив дыхание.

Полеты начались весной 1954 года. Помню только, что, когда мы взлетели, меня поразил открывшийся вид бескрайних казахских степей, где от горизонта до горизонта пролегли темные борозды – первые пашни целинной земли. Тогда начиналась грандиозная целинная эпопея нашей партии и народа. И сверху это наступление на целину было видно особенно ярко.

Утром, например, взлетаешь и видишь где-то в степи всего лишь тоненькую полоску распаханной земли. По краю полоски черным жуком ползет трактор и упрямо тянет плуг куда-то к горизонту. Вечером эта полоска превращается в широкий темный массив. День ото дня массив все ширится и ширится, пока не растечется от одного края неба до другого...

Потом вспаханная земля покрывалась нежной и робкой зеленью всходов, к осени незаметно, но неудержимо желтела, а когда кончали свою программу на «ЯК-18», мы уже видели гигантские груды сыпучего зерна, свезенного к элеватору.

Занятые теоретической и летной подготовкой весь день, мы так уставали, что к вечеру едва добирались до землянок и замертво валились на койки. А утром – снова в полеты по кругу, в пилотажную зону.

Нужно было научиться летать так, чтобы в училище пилотировать без «сучка и задоринки». Мы работали изо всех сил, но я заметил, что инструктор Гонышев постоянно остается недовольным мною. Я старался как можно правильнее, точнее рассчитывать развороты, четко выполнять одну за другой фигуры, и мне казалось – летал нормально, во всяком случае, не хуже и не лучше других. Но Гонышев, ничего конкретного не говоря, все-таки был недоволен.

– Глядя на тебя, никогда не скажешь, как ты слетаешь в следующий раз...

Только позже я понял причину его недовольства.

Дело в том, что есть летчики, которые, освоив машину, могут выполнять абсолютно одинаково сотни взлетов и посадок, сотни раз абсолютно идентично уйти на боевой разворот, на петлю, на бочку. У меня этого не получалось. Каждый полет я рассчитывал по-новому, по-новому выполнял элементы пилотажа, и, видимо, такое непостоянство очень не нравилось инструктору.

Однажды, усталый и расстроенный, я ушел прочь от землянок и лег в траву. Гигантским ковром рассыпалось вверху ночное небо. Легким коромыслом перекинулся через всю Вселенную Млечный Путь. То и дело срывались и гасли, не долетев до земли, падучие звезды. Чувство странного безразличия вдруг охватило меня, и я решил: «Все! К черту авиацию! Отслужу положенные два года в пехоте и вернусь домой. Поступлю в институт, стану инженером, агрономом или кем угодно– только бы уехать отсюда».

Стало на минутку легче от такого решения, и я хотел было уже идти в землянку, чтобы написать черновик рапорта, как вдруг все во мне остановилось. Откуда-то издалека, со стороны нашего клуба ветер донес тихую, с детства знакомую мелодию Дворжака. Ну конечно, это ведь тот самый «Славянский ганец», который отец так любил играть по вечерам, когда усталый возвращался из школы. Помню, мы с сестренкой затихали, боясь помешать отцу, боясь спугнуть мелодию, обозвать легкие движения невесомого смычка.

Теплый, родной дом вспомнился мне в одно мгновение, захотелось скорее туда, к отцу. Я представил, как открываю дверь... «Кто там? – спрашивает отец, опуская скрипку. – Ты вернулся, сынок? Ты же хотел стать летчиком. Разве ты уже стал им?»

Что же я отвечу ему, открыв дверь родного дома? Скажу, что струсил, что не получается с посадкой?.. «Прежде чем хлопнуть дверью, подумай, как ты будешь вновь стучаться нее», – вспомнил я пословицу и – не хлопнул дверью 1ЖОЛЫ...

Когда программа полетов на «ЯК-18» была выполнена и нас перевели на более скоростной «ЯК-11», я понял, что не летать уже не смогу. Может быть, это случилось потому, что мы попали в руки к очередному хорошему человеку – инструктору Киселеву, очень строгому и решительному летчику.

– Я из вас готовлю летчиков-истребителей, которые за все и всегда отвечают сами. И нередко отвечают жизнью. И не только своей, но и жизнью товарища. И если ты растяпа на земле – таким же останешься в воздухе.

В то время я был старшиной, и мне от Киселева доставалось за нечищеные сапоги и пуговицы курсантов нашей группы, за помятые гимнастерки. Раз сказав, Киселев не повторялся и однажды, заметив, что непорядки в группе продолжаются, не допустил меня к полету. Околачиваюсь у землянок без дела день, второй, третий. На четвертый на меня наткнулся заместитель командира эскадрильи майор Тонин.

– Почему не летаешь?

– Не знаю.

– Ну-ка, в машину!

Мы сели в «ЯК-11». Закрыли фонарь, и Тонин приказал: «Взлет!»

За эти три дня я так соскучился по ручке самолета, что с каким-то особым удовольствием и четкостью поднял «ЯК» в небо.

– Ладно, – сказал на земле Тонин. – Летать можешь...

Я не знаю, стало ли в нашей группе больше порядка, не знаю, о чем майор говорил с капитаном, но с того дня меня ни разу не отстраняли от полетов, и вскоре я пошел в первый учебный бой.

Случилось так, что мною занимались многие инструкторы. Все они были отличные летчики и хорошие педагоги, и каждый из них старался передать нам, молодым курсантам, все то, чему они научились сами за нелегкие годы минувшей войны.

Помню своего ведущего – капитана Максимова. Уходить с ним в воздушный бой было тяжело и интересно, потому что он всегда создавал такие условия и такие ситуации, что приходилось следить не только за приборами, к которым привыкал как-то незаметно, но и быть во власти ведущего. А он иногда выкидывал такие штуки, будто один был во всем небе. Делал это Максимов не только в «бою», но даже по дороге в пилотажную зону.

Как-то мы летели с ним в паре на высоте тысяча метров. Погода стояла прекрасная. Наши «ЯКи» плавно скользили над осенними полями. Я по привычке на секунду взглянул на землю, чтобы узнать – что там сегодня новенького?.. Кажется, зсего на какой-то миг выпустил ведущего из вида, но, когда бросил взгляд вперед и налево, – обомлел: инструктора рядом не было...

Мы шли на аэродром, и прийти домой ведомому без ведущего значило опозорить себя... Когда и куда он делся?.. Где его искать?

Положил «ЯК» на крыло. Осмотрелся слева. Пусто. Переложил самолет в правый крен. Тоже пусто. «Что за наваждение?..»– ругнулся я и тут же смолк: где-то вдали, на горизонте я увидел крохотный силуэт самолета Максимова. Когда он успел заметить, что я не слежу за ним, когда успел прибавить обороты и уйти так далеко, я так и не понял, да и на размышления не оставалось времени. С пикированием, на предельной скорости, догнал Максимова, пристроился к его крылу и вслед за ним пошел на посадку.

На стоянке, сняв шлемофон и парашют, спросил инструктора:

– Что случилось?..

– Все нормально. Раз догнал – никаких замечаний нет...

В следующий полет он устроил более серьезное и неожиданное испытание. Мы опять шли в паре. Впереди слева, в нескольких метрах от меня, спокойный, как будто влитой в воздух, плыл его «ЯК». И вдруг он дал большой крен вправо. Мне показалось, что сейчас произойдет страшное: наши самолеты столкнутся, ибо за таким креном последует вираж и я врежусь в ведущего.

Резко дал ручку от себя, ушел вниз метров на двадцать и так, внизу, не выпуская из вида Максимова, продолжал лететь рядом. Вот он выровнял и снова пошел нормально. Я тут же пристроился к нему. Не успел я пережить первое волнение, как ведущий снова дал резкий крен...

И снова я кинулся вниз и снова, через минуту, когда он выровнялся, пристроился к его крылу...

– Что случилось? – спросил я по радио. – У вас заело управление?

– Все в порядке. Никаких замечаний нет...

Вылет на реактивном «МИГе» запомнился на всю жизнь. Вывозил меня командир звена майор Владимир Иванович Гуменников – очень строгий командир и принципиальный человек. В какое бы время ни назначили полеты, он всегда являлся к нам чисто выбритым, отутюженным и свежим и очень сердился, если кто-нибудь из летчиков приходил утром со щетиной на щеках или в помятой гимнастерке.

– Военный человек должен быть аккуратным всегда, а летчик – тем более, – часто повторял он нам. – На «МИГе» некогда будет доделывать то, что не успел сделать на земле...

Сам он успевал многое сделать и в небе и на земле. В нашей части не было лучше летчика-перехватчика, чем он, никто точнее его не стрелял по наземным и воздушным целям, его хвалили часто и много, говорили о нем, как о настоящем мастере.

Вот с ним-то мне и предстояло впервые вылететь на реактивном самолете.

– Будете делать все сами, я – только контролирую.

Когда наш маленький и поджарый, словно слитый из металла и скорости, самолет вырулил на взлетную полосу, я прибавил обороты двигателю. Я привык к «ЯКам», привык к тому, что на них перед взлетом надо бежать чуть ли не минуту, а здесь и не заметил даже, как «МИГ» оторвался от бетона. Пока убирал шасси, высота «подскочила» на пятьсот метров, а по инструкции уже на двухстах надо было делать разворот. Не успел я выполнить первый разворот – время делать второй, третий... Вот впереди до самого горизонта протянулась полоса. Нужно выпускать шасси, садиться. Я даже вспотел от напряжения. Казалось, что все это длится слишком долго, а на самом деле—14 секунд. На мой вопрос: «Как слетал?» – инструктор ответил:

– Все отлично!.. Такая вещь случается с каждым летчиком, если он пересаживается на более скоростной самолет. Привыкнете!

После нескольких полетов я вполне освоился со скоростью стремительного «МИГа», и немногих секунд, за которые проходил взлет, мне уже было достаточно, чтобы осмотреться, взглянуть на приборы и вовремя начать разворот. Тело как-то само по себе сжилось со скоростями, заложенными в скошенных, как наконечник стрелы, крыльях и в могучем двигателе, упрятанном в коротком и сильном корпусе моей «тридцатки».

Не легко вот так просто взять в руки перо и на бумаге передать «воздушную поэзию», которую испытывает человек, летящий на стремительном реактивном самолете.

Что-то необычайно властное и горячее вливается в каждую клеточку тела, в кончик каждого твоего нерва, и ты уже сжался в комок от неудержимого желания послать «МИГ» вперед еще быстрее и быстрее, ощутить в ладони правой руки могучее давление его крыльев на воздух во время крутого виража...

Сейчас, много времени спустя, вспоминая моих друзей по училищу и тех, кто воспитывал нас и делал летчиков из недавних десятиклассников, я не могу не сказать еще раз доброго слова о Владимире Ивановиче Гуменникове.

Не попади я по настоянию того неизвестного мне капитана из военкомата в школу первоначального обучения, я, может быть, не попал бы и в руки Гуменникова – этого сильного и своеобразного человека большой души, светлого отношения к людям и беспредельной веры в наши возможности...

Внешне он оставался суровым и неприступным великаном, но внутренне – тонким и чутким. С какой-то тайной надеждой и любовью встречал он каждого новичка, идущего с ним в паре.

– Ты – будущий летчик-истребитель. Знаешь, что такое воздушный бой?.. – сурово спрашивал он.

Мы, дети отцов, вынесших на своих плечах всю тяжесть страшной войны с фашистами, не знали, что это такое – война. Он, опытный летчик-истребитель, знал и горечь поражения первых дней войны и радость победы...

Но, отправляясь со своим ведомым в очередной учебный полет, он по-отцовски предупреждал:

– Смотри, парень, станет туго – тяни на посадку...

В полетах он обычно «закладывал» такие виражи, что иногда в глазах становилось серо и казалось, что это ты сам, забирая ручку на себя, давишь на свою грудь весом всего неба. Конечно, стоит только чуть «дать от себя», затянуть вираж – и сразу станет легче. Легче-то легче, но тогда ведущий уже умчится в недосягаемую высоту, а ты останешься где-то внизу, ненужный, отброшенный, смятый...

И мы «тянулись» за ним, хоть это слово и трудно применить к тем скоростям, на которых Гуменников «вывозил» в небо нас, молодых. Он был суров, если курсант «сдавал», но и справедлив беспредельно, когда дело касалось принципа.

Однажды со мною случилась неприятная история, причиной которой была моя молодость и горячность. Я попал на гауптвахту. Не долго размышляя, один из штабных офицеров подал рапорт, в котором категорически требовал: «Титова из училища списать. И – немедленно!..»

Когда-то, в минуту малодушия, я сам хотел порвать с авиацией. Но, после того как по-настоящему полюбил полеты, исключение из училища было бы для меня катастрофой...

После «губы» слонялся я по училищу, мучительно раздумывая над тем, как там, в штабе, решится моя судьба.

– Что нос повесил, Титов? – услышал я грубоватый голос.

Передо мной стоял Гуменников.

– Не смогу я без...

– Знаю, не сможешь, – перебил он меня. – Но вот что – пузыри пускать рано... Я за тебя воевать буду. Оставят!..

Только позже я узнал, что Гуменников тоже написал рапорт, в котором доказывал мое право продолжать учебу. Доказывал, несмотря на то что из-за этого пришлось серьезно поспорить с начальством. Как всегда, резко и весомо, он убеждал командование в том, что из меня получится летчик. И я сделал все, чтобы оправдать доверие майора. Еще раз хочется сказать ему: «Большое спасибо, хороший наш человек...»

В части, расположенной под Ленинградом, куда после училища меня направили служить, летали многие из тех, с кем я начинал путь в пятый океан. Здесь были Николай Юреньков, Миша Севастьянов, Лева Григорьев. Мои ровесники, они так же, как и я, мечтали сдать экзамены на 2-й, а затем и 1-й класс и перейти на более скоростные машины. Но летать на больших скоростях довелось не всем.

Однажды из очередного полета не вернулся Леша Коваль– сибирский паренек, мой хороший друг. Где-то там, а зоне, у него захлебнулся двигатель. Алексей пошел на вынужденную к земле и боролся за жизнь до самого конца. Его так и нашли – со штурвалом, зажатым крепко в руке...

Сильные перегрузки оказались не по плечу Юрию Гатия-тову, и он, уже влюбленный в истребительную авиацию, вынужден был перейти на транспортные самолеты. Прощаясь, он читал мне свои стихи.

Ничего не сказано, ни о чем не спрошено,

Лишь вздохнем украдкой и опять молчим,

А тропинки теплые мягкою порошею,

Свахою-черемухой стелются в ночи...

Сердце растревожено – вновь разлука долгая.

Посажу березоньку – ты должна сберечь,

Пусть она, нарядная, памятью над Волгою Будет самой лучшею наших редких встреч...

Небо есть небо. Оно приносит свои радости, закаляет человека, учит его быть решительным и осторожным. Оно дарит счастливые минуты полета, но оно же приносит горькие воспоминания о судьбах тех, кто больше никогда не пойдет с тобою в одном строю, крылом к крылу.

Но и земля есть земля. Она тоже полна чудачеств и однажды подкараулила меня с неожиданным и... приятным сюрпризом.

Я не знаю в своих отношениях со знакомыми девчатами чего-нибудь такого, что не укладывалось бы в понятие о чести и порядочности. И в детстве, и в старших классах школы, и в летном училище у меня было много знакомых девчат, с которыми я дружил, находил общие интересы. Однако, став уже взрослым, я не помышлял о женитьбе, а на меня вряд ли женщины смотрели как на возможного жениха. Уж слишком для этого, на собственный взгляд, я был несолиден...

Как-то мне поручили проводить теоретические занятия с группой молодых механиков нашей эскадрильи. Эти занятия, к которым я тщательно готовился, помогали и мне и моим друзьям закреплять необходимые знания. То с одним, то с другим я долго просиживал за книгами. Но всегда к концу занятий у моих «студентов» появлялось какое-то нетерпение: по вечерам в клубе устраивались танцы и ребята, конечно, стремились не пропустить ни одного вечера.