Текст книги "Ому"
Автор книги: Герман Мелвилл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
Глава 35
Нас навещает старый знакомый
Мы прожили на берегу всего несколько дней, когда нам донесли, что по Ракитовой дороге движется доктор Джонсон.
Мы и раньше слышали о замышляемом визите и догадывались о его цели. Так как мы находились в ведении консула, то все расходы по нашему содержанию, конечно, оплачивались им из казенных сумм; поэтому его приятель портовый врач, уверенный в хорошем заработке, надумал дать нам возможность пользоваться его услугами. Правда, было несколько неудобно предлагать нам лекарства, в которых на судне, по его утверждениям, мы совершенно не нуждались. И все же он решил отбросить всякое стеснение и навестить нас.
О его приближении нас предупредил один из дозорных. Кто-то предложил дать ему войти, а затем засадить в колодки. Но Долговязый Дух придумал лучшую шутку. В чем она заключалась, мы вскоре увидели.
Доктор Джонсон подошел с самым вежливым и дружелюбным видом и, положив свою трость на колодки, стал переводить взгляд о одной лежавшей перед ним фигуры на другую.
– Ну, ребятки, – начал он, – как вы сегодня себя чувствуете?
Напустив на себя полную серьезность, моряки что-то ответили, и он продолжал:
– А те бедняги, которых я на днях смотрел… я имею в виду больных… как они? – и он принялся испытующе оглядывать всю компанию.
Наконец, он остановил взор на одном матросе, придавшем своему лицу самое страдальческое выражение, и сказал, что у того чрезвычайно больной вид.
– Да, – грустно произнес матрос, – боюсь, доктор, скоро я отдам концы! (морское выражение, означающее расставание со здешней жизнью) – Он закрыл глаза и застонал.
– Что он говорит? – спросил Джонсон, с живостью обернувшись.
– Ну, – воскликнул Жулик Джек, взявший на себя обязанности переводчика, – он хочет сказать, что скоро загнется(умрет).
– Загнется! А что это значит в применении к больному?
– О, понимаю, – сказал он, когда ему объяснили значение этого слова; и, переступив через колодки, он пощупал у матроса пульс.
– Как его фамилия? – спросил врач, обернувшись на этот раз к старому Адмиралтейскому Бобу.
– Мы называем его Звонарь Джо, – ответила эта почтенная личность.
– Так вот, ребята, вы должны как следует заботиться о бедном Джозефе, а я пришлю ему порошки с указанием, как их принимать. Кто-нибудь из вас, полагаю, умеет читать?
– Вот тот малец умеет, – ответил Боб, махнув рукой в мою сторону, словно указывал на парус в открытом море.
Осмотрев остальных (некоторые были действительно больны, но уже поправлялись, другие только притворялись, будто страдают различными недугами), Джонсон вернулся на прежнее место и обратился к нам со следующими словами:
– Ребята, – сказал он, – если еще кто-нибудь из вас заболеет, дайте мне знать. По распоряжению консула я буду навещать вас каждый день; вообще, если кто расхворается, моя обязанность прописать лекарство. Резкое изменение питания после высадки на берег для вас, моряков, чертовски опасно, а потому будьте осторожны при употреблении в пищу фруктов. До свидания! Завтра утром я первым делом пришлю вам лекарства.
Как я склонен подозревать, Джонсон, хотя и не отличавшийся особой сообразительностью, все же смутно догадывался, что мы над ним издеваемся. Однако он решил не обращать внимания на наше поведение, коль скоро оно соответствовало его планам; итак, если он и видел своих пациентов насквозь, то не показывал этого.
В назначенное время действительно появился подросток туземец с маленькой, сплетенной из пальмовых листьев корзинкой, наполненной порошками, коробочками с пилюлями и пузырьками; к каждому лекарству была прикреплена бумажка с фамилией и указанием способа употребления, написанными крупным круглым почерком. Матросы, почему-то решившие, что в некоторых бутылочках содержатся настойки на спирту, сразу набросились на корзинку. Однако доктор Долговязый Дух настаивал на своем праве в качестве врача первым прочесть этикетки, и в конце концов корзина с общего согласия оказалась у него в руках.
Прежде всего была извлечена большая бутылка с наклейкой: «Для Уильяма – хорошенько втирать».
От бутылки определенно пахло спиртным; передавая ее больному, доктор наскоро проверил, годится ли ее содержимое для употребления внутрь, и был ошеломлен результатом.
Тут все страшно взволновались. Порошок и пилюли единодушно признали неходким товаром, а обладателей пузырьков объявили счастливцами. Должно быть, Джонсон достаточно знал матросов, и некоторые лекарства приготовил по их вкусу – так во всяком случае предполагал Долговязый Дух. [67]Как бы там ни было, к бутылочкам приложились все; и если аромат был приятный, то предписание оставляли без внимания, а содержимое отправлялось по одному и тому же пути.
На самой большой посудине, настоящей бутыли, от которой шел запах жженого бренди, надпись гласила: «Для Даниэля, пить без ограничения, пока не выздоровеет». Черный Дан немедленно к этому приступил и прикончил бы все в один присест, если бы бутылку не удалось после жестокой борьбы вырвать у него из рук и пустить вкруговую подобно пиршественному кубку. Старый моряк пожаловался Джонсону на последствия неумеренного поглощения фруктов.
Навестив нас на следующее утро, наш врач увидел, что его драгоценные пациенты полулежат в ряд за колодками и чувствуют себя «как и следовало ожидать, лучше».
Однако порошки и пилюли, как выяснилось, не принесли никакой пользы – надо думать, потому, что никто их не принимал. Было внесено предложение, чтобы в будущем для усиления их действия вместе с ними присылалась бутылка писко. Как заявил Жулик Джек, ничем не сдобренные лекарственные смеси в лучшем случае чересчур сухи, и их необходимо запивать чем-нибудь вкусным.
До поры до времени наш собственный ученый врач, доктор Долговязый Дух, затеявший всю эту проделку, дальнейшего участия в ней не принимал; но при третьем посещении Джонсона он подозвал его и имел с ним приватный разговор. О чем шла у них речь, мы в точности не знали, но по выразительным жестам и мимике я предполагал, что мой приятель описывал симптомы каких-то таинственных нарушений деятельности организма, которые вот-вот должны были наступить. Благодаря знакомству с медицинской терминологией ему, по-видимому, удалось произвести сильное впечатление. В конце концов Джонсон отправился восвояси, пообещав вслух прислать Долговязому Духу то, что он просил.
На следующее утро, как только появился мальчик с лекарствами, доктор первый бросился к нему и отошел с маленькой бутылочкой какой-то пурпурной жидкости. На этот раз в корзинке почти ничего не было, кроме фляги жженого бренди для поддержания сердечной деятельности; после долгих споров одному из пациентов поручили, наконец, наливать ее содержимое в скорлупу кокосового ореха, и все желавшие смогли пропустить по рюмочке. Когда веселящего снадобья больше не осталось, матросы разбрелись.
Прошло часа два, прежде чем Жулик Джек обратил внимание на моего долговязого друга, о котором со времени ухода мальчика с лекарствами никто не вспоминал. Тот лежал с закрытыми глазами за колодками; Джек поднимал его руку и опускал – она безжизненно падала. Подбежав вместе с остальными, я сразу же связал это явление с таинственной бутылочкой. Поискав в кармане доктора, я нашел ее и, поднеся к носу, убедился, что то был настой опия. Жулик Джек в восторге вырвал пузырек у меня из рук и немедленно сообщил присутствующим о моем открытии; он радостно предложил всем малость вздремнуть. Так как некоторые не поняли его как следует, то в качестве иллюстрации достоинств этого лекарства мы поворочали с боку на бок Долговязого Духа, который казался совершенно бесчувственным и лежал так спокойно, что я несколько заподозрил подлинность его сна. Мысль очень понравилась; все поспешно улеглись, и чудодейственное снадобье пошло по рукам. Каждый, полагая само собой разумеющимся, что он сразу же должен впасть в бесчувственное состояние, отхлебнув немного лекарства, откидывался назад и закрывал глаза.
Опасаться за последствия почти не приходилось, так как наркотик распределили поровну. Однако, желая понаблюдать за его действием, я через некоторое время осторожно приподнялся и осмотрелся по сторонам. Было около полудня, стояла глубокая тишина; так как мы привыкли днем отдыхать, то я не очень удивился тому, что все лежали не шевелясь. Впрочем, кое-кто, как мне показалось, потихоньку подсматривал.
Вскоре я услышал шаги и увидел приближавшегося доктора Джонсона.
Ну и растерянная у него была физиономия, когда он узрел распростертые тела своих больных, погруженных в какой-то загадочный сон.
– Даниэль, – крикнул он, наконец, ткнув тростью в бок названную особу. – Даниэль, приятель, проснитесь! Вы слышите?
Но Черный Дан оставался недвижим, и доктор принялся расталкивать следующего.
– Джозеф, Джозеф! Ну же, проснитесь! Это я, доктор Джонсон.
Однако Звонаря Джо, лежавшего с открытым ртом и закрытыми глазами, нельзя было расшевелить.
– Господи помилуй! – воскликнул Джонсон, воздев к небу руки и трость. – Что с ними? Эй, послушайте, ребята, – кричал он, бегая взад и вперед, – очнитесь, ребята! Что с вами, черт побери? – Он стучал по колодкам и орал все громче и громче.
Наконец, он успокоился, оперся руками на набалдашник трости и принялся буравить нас глазами. Звуки носового оркестра то усиливались, то затихали, и Джонсону пришла в голову новая мысль.
– Так, так, негодяи, конечно, просто перепились. Ну, это меня не касается… Я ухожу. – И он ушел.
Лишь только он скрылся из виду, как все повскакали на ноги, и раздался веселый смех.
Подобно мне, большинство матросов наблюдало за всем происходившим сквозь неплотно прикрытые веки. К этому времени и доктор Долговязый Дух окончательно проснулся. Какие причины побудили его принять опий, если он действительно его принял, известно только ему; и так как ни меня, ни читателя они не касаются, то не будем больше об этом говорить.
Глава 36
Мы предстаем перед консулом и капитаном
Мы были узниками «Калабуса беретани» уже около двух недель, когда однажды утром капитан Боб, вернувшись в чем мать родила после купания, вошел в помещение, держа в охапке кусок старой таппы, и принялся одеваться для выхода.
Процедура была очень простая. Длинное тяжелое полотнище таппы – самого грубого сорта – он прикрепил одним концом к стволу дерева хибискус, поддерживавшему крышу Калабусы, затем отошел на несколько шагов и, обернув другой конец вокруг талии, крутясь приблизился к самому столбу. В этой своеобразной одежде, напоминавшей юбку с фижмами, [68]он казался еще толще, что особенно бросалось в глаза при его переваливающейся походке. Впрочем, он лишь придерживался обычаев своих предков; в прежние времена «кипи», то есть большой кушак, был в моде и у мужчин и у женщин. Боб с презрением относился ко всяким новшествам и одевался на старинный лад. Он держался старины, этот один из последних «Кихи». [69]
Боб сказал, что имеет распоряжение доставить нас к консулу. Мы охотно построились; предводительствуемые стариком, который вздыхал и пыхтел, как паровая машина, и под охраной двух десятков туземцев, шествовавших по бокам, мы двинулись к деревне.
Когда мы прибыли в канцелярию консула, то застали там Уилсона и еще нескольких европейцев; они сидели в ряд напротив нас, вероятно для того, чтобы как можно больше походить на судей.
Сбоку стояла кушетка, на которой полулежал капитан Гай. У него был вид выздоравливающего, и, как выяснилось, он предполагал вскоре вернуться на судно. Он ничего не говорил и предоставил действовать консулу.
Тот встал, вытащил какую-то бумагу из большого свертка, перевязанного красной тесьмой, и начал читать вслух.
Это оказалось «данное под присягой письменное показание Джона Джермина, старшего офицера английского колониального барка „Джулия“, командир капитан Гай», представлявшее собой длинный перечень событий, начиная с того времени, как мы покинули Сидней, и до прибытия в бухту Папеэте. В этом документе, очень хитро составленном и содержавшем материал против каждого из нас, излагались в общем вполне правильно разные подробности; впрочем, в нем полностью умалчивалось о неоднократных нарушениях долга самим старшим помощником – обстоятельство, придававшее особое значение заключительной фразе: «И больше свидетель ничего не может показать».
Никаких замечаний не последовало, хотя мы все искали глазами старшего помощника, желая убедиться, действительно ли он разрешил использовать подобным образом свое имя. Но Джермина не было.
Следующий прочитанный документ оказался свидетельством под присягой самого капитана. Впрочем, как всегда, он мало что мог сообщить, и с этим делом было скоро покончено.
Третье показание принадлежало матросам, оставшимся на «Джулии», в том числе предателю Затычке, который, как видно, стал доносчиком. Оно состояло с начала до конца из чудовищных преувеличений; подписавшие его, видно, сами не понимали, что городили. Ваймонту, конечно, не понимал, хотя и приложил свою руку. Консул тщетно призывал к тишине, когда читался этот документ; каждый пункт вызывал громкие протесты.
После того как показания были оглашены, Уилсон, все время державшийся чрезвычайно чопорно, с торжественным видом извлек из железного ящика судовой договор – выцветший, заплесневелый, пожелтевший документ, который с трудом можно было разобрать. Кончив читать, консул повернул его, поднял и, указав на подписи команды, стоявшие внизу, спросил всех нас по очереди, признаем ли мы их за свои.
– К чему спрашивать? – заявил Черный Дан. – Капитан Гай не хуже нас знает, что это наши подписи.
– Молчать, сэр! – произнес Уилсон; он рассчитывал произвести впечатление придуманной им смехотворной церемонией и был немало раздосадован прямотой старого матроса.
На несколько мгновений воцарилась тишина; коллегия судей шепотом совещалась с капитаном Гаем, а матросы строили догадки, зачем понадобилось консулу собирать все зачитанные нам показания.
Общее мнение сводилось к тому, что это было сделано с целью «взять нас на пушку», то есть запугать и заставить подчиниться. Так оно и оказалось, ибо Уилсон снова встал и обратился к нам со следующими словами:
– Вы видите, матросы, что приняты все меры для отправки вас в Сидней на суд. «Роза» (маленькая австралийская шхуна, стоявшая на якоре в гавани) пойдет туда не позже чем через десять дней. «Джулия» отправляется в плавание через неделю. Вы по-прежнему отказываетесь от выполнения своих обязанностей?
Мы отказались.
Консул и капитан переглянулись, и лицо последнего выразило горькое разочарование.
Тут я заметил, что Гай смотрит на меня; в первый раз он заговорил и велел мне подойти. Я сделал несколько шагов.
– Это вас мы подобрали на острове?
– Да, меня.
– Стало быть, это вы обязаны жизнью моему человеколюбию? Вот какова благодарность моряка, мистер Уилсон!
– Вы неправы, сэр. – И я сразу же выложил ему, что прекрасно знаю, почему он послал шлюпку в бухту; у него сильно поредела команда, и он просто хотел заполучить матроса, которого надеялся там найти. Своим избавлением я был обязан судну, и доброта его капитана тут ни при чем.
Доктор Долговязый Дух также пожелал кое-что сказать. Двумя мастерски составленными фразами он обрисовал личность капитана Гая – к полному удовольствию всех присутствующих матросов.
Дело стало принимать серьезный оборот; моряками овладел мятежный дух, и они заговорили о том, не захватить ли им консула и капитана вместе с собой в Калабусу.
Остальные судьи пришли в волнение и принялись призывать к тишине. Наконец, она восстановилась, и Уилсон, обратившись к нам в последний раз, снова упомянул о «Розе» и Сиднее и в заключение напомнил нам, что до отхода «Джулии» осталась неделя.
Предоставив брошенным намекам самим оказывать действие, он отпустил команду, приказав капитану Бобу и его приятелям отвести нас обратно туда, откуда мы пришли.
Глава 37
Французские священники свидетельствуют свое почтение
Через несколько дней после только что описанных событий мы бездельничали в «Калабуса беретани», как вдруг нас почтили посещением три французских священника. Единственным знаком внимания к нам со стороны английских миссионеров была присылка ими своих визитных карточек в виде пачки душеспасительных брошюр, а потому мы невольно пришли к заключению, что французы, навестившие нас лично, во всяком случае лучше воспитаны.
В это время они обосновались очень близко от нашего жилья. Небольшая приятная прогулка по Ракитовой дороге, и сквозь деревья уже можно было различить грубый крест; вскоре вы оказывались в самом очаровательном уголке, какой только можно вообразить. На пологом холме росли старые хлебные деревья; впереди саванна, спускавшаяся к роще кокосовых пальм, а в просветах между ними виднелось голубое, залитое солнцем море.
На вершине холма стояла построенная из бамбука простая, очень маленькая часовня, увенчанная крестом. В сумерки туземцы украдкой заглядывали сквозь щели в плетеных стенах и любовались небольшим переносным алтарем с распятием, позолоченными подсвечниками и кадилами. Но дальше любопытство их не шло, и ничто не могло заставить их посещать богослужение. Какое забавное представление создалось у таитян о ненавистных чужестранцах! Мессы и песнопения были не чем иным, как дьявольскими заклинаниями. Что касается самих священников, то они казались им не лучше злых колдунов, подобных тем, какие в старину устрашали их отцов. Близ часовни стояли уютные туземные домики, арендованные у вождя. Здесь, наслаждаясь всеми удобствами, жили священники. На людях они принимали довольно набожный вид, но это ничего не значило; у себя дома они составляли настоящий орден Веселых монахов, устраивали достойные их сана попойки за бесчисленными чашами красного бренди и поздно валялись по утрам в постели.
Прискорбно, что они не могли жениться – прискорбно, я хочу сказать, для местных дам и для нравственности. Ибо для чего было старым холостякам духовного звания держать при себе целый штат нарядных молоденьких туземок-служанок? Эти барышни были первыми их прозелитками – и очень ревностными!
Католических священников, как я уже говорил, считали чародеями; у двоих из наших трех посетителей внешность вполне могла бы оправдать такое мнение.
Это были высохшие французики в длинных прямых рясах черного сукна и уродливых треуголках – таких несообразно больших, что от преподобных отцов, когда они их надевали, как будто ничего не оставалось.
Их товарищ был одет по-иному. На этом широком в кости, дородном пятидесятилетнем здоровяке было что-то вроде желтого фланелевого шлафрока [70]и широкополая соломенная шляпа. Яркий цвет лица, напоминавший осенний лист, красивые голубые глаза, превосходные зубы и характерный кельтский акцент выдавали в нем ирландца. Это был отец Мэрфи – хорошо известный и очень нелюбимый во всех протестантских миссиях в Полинезии. Юношей его отправили в духовную семинарию во Францию; приняв там пострижение, он после этого лишь раза два побывал на родине.
Отец Мэрфи быстро подошел к нам и первым делом осведомился, нет ли среди нас его земляков. Их оказалось двое. Один был шестнадцатилетний парень – рыжий курчавый мошенник; как полагается молодому ирландцу, его звали Пат. Второго, безобразного и довольно унылого на вид мерзавца, звали Мак-Ги; его жизненная карьера потерпела крушение из-за преждевременной отправки на каторгу в Сидней. Так во всяком случае гласила молва, хотя, возможно, все это было только сплетнями.
Большинство моих товарищей по плаванию обладало какими-нибудь положительными качествами, искупавшими их недостатки, но Мак-Ги представлял исключение; вынужденный общаться с ним, я тысячу раз имел случай пожалеть о том, что он до сих пор не угодил на виселицу. Природа, как бы против своей воли посылая Мак-Ги в этот мир, сделала все возможное, чтобы каждому было ясно, что он за человек. Взглянув ему в глаза, вы уже не могли ошибиться; они противно косили и, казалось, подозревали друг друга.
Сразу же отвернувшись от него, добродушный священник остановил свой взгляд на веселом лице Пата, который с невинно проказливым видом рассматривал огромные шляпы, из-под которых, точно улитки, выглядывали два маленьких француза.
Пат и священник оба были родом из одного и того же городка в графстве Мит; когда это выяснилось, Мэрфи прямо засыпал юношу вопросами. Пат казался ему как бы весточкой с родины и говорил его сердцу в сто раз больше любого письма.
Земляки долго беседовали, французы сказали несколько слов на ломаном английском языке, а затем наши гости попрощались; но, не пройдя и сотни шагов, отец Мэрфи вернулся и спросил, не нужно ли нам чего-нибудь.
– Нужно, – крикнул кто-то, – чего-нибудь поесть.
Тогда он пообещал прислать немного свежего пшеничного хлеба собственной выпечки; на Таити это была большая роскошь.
Мы все поздравляли Пата с приобретением такого друга и говорили, что теперь его судьба обеспечена.
На следующее утро появился француз, слуга священника, с узелком одежды для нашего молодого ирландца и обещанным хлебом для всей компании. Так как Пат совершенно обносился, а все мы ощущали пустоту в желудке, то приношения оказались очень кстати.
Днем пришел сам отец Мэрфи и в добавление к прежним подаркам дал Пату множество советов; он сказал, что очень огорчен, видя его в тюрьме, и что поговорит с консулом о его освобождении.
Несколько дней мы не видели отца Мэрфи, но затем он снова навестил нас и сообщил Пату о неумолимости консула, отказавшегося выпустить его на свободу, если только он не согласится вернуться на судно. Священник стал убеждать Пата, чтобы он уступил и тем избежал наказания, на которое Уилсон, должно быть, намекнул в беседе с заступником. Молодой ирландец, однако, остался глух к этим просьбам и со всей горячностью едва вкусившего морской жизни матроса заявил о своем намерении держаться до конца. Прямодушный юноша уже больше не походил на маленького кроткого мальчика и так разошелся, что его с трудом удалось успокоить. Священник больше не настаивал.
Как это произошло – то ли в результате разговора Мэрфи с консулом, то ли по другой причине, не знаю, но на следующий день Уилсон прислал за Патом; в сопровождении нашего славного старого стража тот отправился в деревню и вернулся лишь через три дня.
В надежде повлиять на юношу его привели на судно и хорошо угостили в каюте; убедившись, что это ни к чему не повело, его заковали по рукам и по ногам и посадили в трюм на хлеб и воду. Ничего не помогло, и он был отправлен обратно в Калабусу. Уилсон и Гай рассчитывали, что на него – совсем еще мальчика – суровые меры подействуют скорее, чем на остальных.
Внимание, которое проявлял к Пату его благожелательный земляк, пошло на пользу и всем остальным, в особенности после того, как мы все превратились в католиков и стали каждое утро посещать мессу – к величайшему ужасу капитана Боба. Узнав об этом, он пригрозил не выпускать нас из колодок, если мы еще раз пойдем в часовню. Впрочем, дальше слов дело не пошло, а потому каждые несколько дней мы совершали прогулку к резиденции священника, где нам давали вволю поесть и кое-что выпить. Доктор Долговязый Дух и я особенно полюбились другу Пата; много раз он угощал нас из забавного на вид погребца, хранившегося в одном из углов его жилища. В погребце лежали четыре фляжки, в которых всегда почему-то оставалось как раз столько, что необходимо было их опорожнить. В общем старый ирландец оказался неплохим парнем, хоть и носил рясу. Лицо и душа у него всегда горели. С моей стороны, пожалуй, неблагородно выдавать его слабости, но все же я должен упомянуть, что у него часто заплетался язык, а походка иногда становилась явно нетвердой.
Я никогда не пью французского бренди, но провозглашаю тост за отца Мэрфи. Еще раз за его здоровье! И да обратит он в христианство многих прелестных полинезиек!
