Текст книги "Тропой Предков"

Автор книги: Гэри Дженнингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

12

Гром пушек из гавани возвестил о том, что архиепископ сходит на берег. Текущая в ту сторону толпа увлекла меня к причалам, где встречали большие корабли. Шесть недель назад сорок одно судно казначейского флота вышло из Севильи. Шестнадцать кораблей держали путь в Веракрус, тогда как остальные направились в другие порты Карибского моря – местами их назначения были Куба, Пуэрто-Рико, Эспаньола[13]13
  Одно из названий острова Гаити в колониальный период(1492-1804).


[Закрыть] и Ямайка.

На протяжении недель на пристани скапливались целые горы предназначенных к погрузке товаров. Драгоценные металлы и другие дары Новой Испании доставлялись в Севилью раз в году, после чего суда возвращались в Веракрус, груженные бурдюками с маслом и винами, бочонками с фигами, изюмом, оливками, грубыми шерстяными тканями, предназначенными для пошива рабочей и дорожной одежды, тонким полотном и слитками железа. Ну и конечно, множеством сосудов с ртутью, столь необходимой для извлечения серебра из руд Секатекаса.

Подойдя к гавани, я увидел множество товаров Новой Испании, которым предстояло занять в трюмах и на палубах кораблей места, освободившиеся после разгрузки. Колонии производили серебро, сахар, патоку, ром, две краски – кошениль и индиго, шоколад и кожи.

Кошениль – яркий темно-красный краситель, созданный ацтеками, – высоко ценится королевским домом Испании. Между тем краситель этот добывают из одноимённых насекомых, с виду напоминающих собачьих клещей. Индианки собирают самок с кактусов, стряхивая их специальными перьями, и вываривают в кипятке до тех пор, пока те не лопаются, после чего складывают в конопляные мешочки.

Громоздящиеся на пристани мешки с какао-бобами по прибытии в Испанию будут стоить целое состояние. Там чоколатль измельчат в ступке вместе с маленьким, очень острым зелёным чили, ванилью и анисом. Затем добавят маисовой муки и воды и смесь доведут до кипения.

После того как испанцы додумались класть в этот напиток ещё и сахар, он распространился по всей метрополии, став там почти столь же популярным, как и здесь. В Новой же Испании любовь к нему, особенно среди женщин, такова, что епископу пришлось издать специальный указ, запрещающий пить чоколатль прямо в церкви. А когда, вскоре после этого, прелат занемог, многие всерьёз считали, что его отравили разъярённые женщины.

Этот напиток из какао-бобов был придуман ацтеками. Запрещённый для простого люда чоколатль пила исключительно знать, и он считался священным. Самым известным из индейских почитателей этого напитка был Мотекусома (которого испанцы почему-то упорно именуют Монтесумой), последний вождь ацтеков. Он ежедневно выпивал бесчисленное количество чашек чоколатля, причём в холодном виде. Какао-бобы, повсеместно очень высоко ценимые, использовали по всей Новой Испании в качестве заменителя денег. Некоторые считали даже, что чоколатль обладает особой духовной силой, а будучи смешан с менструальной кровью, становится приворотным любовным зельем, перед которым невозможно устоять.

Попадали в Веракрус и экзотические грузы с манильских галеонов, слоновая кость и сандаловое дерево из Ост-Индии, шёлк и чай из Китая, а также китайский фарфор, тщательно упакованный в ящики и засыпанный, чтобы предохранить от боя, перцем и другими пряностями, – всё это доставлялось из Акапулько караванами мулов.

Когда я в тот памятный день наконец добрался до самой пристани, корабли уже встали на якорь под защитой форта Сан-Хуан-де-Юлуа, находившегося на острове, на расстоянии менее пушечного выстрела от города. Прибывшие пассажиры, сойдя на берег, опускались на колени и возносили молитвы, многие целовали землю. Некоторые священнослужители рыдали, но не потому, что благополучно пережили опасное путешествие по бурному морю, но потому, что действительно верили, будто высадились на обетованной земле. По их разумению, Веракрус и вправду был Городом Истинного Креста, радостно встречавшим их в далёкой заморской стране, где Святая церковь уже обратила в христианство миллионы заблудших душ, прежде пребывавших во мраке язычества.

В честь прибытия архиепископа по улицам города на рассвете прогнали две тысячи голов скота. От топота их копыт мы чуть не повылетали из постелей, а вонь после себя это стадо оставило почище, чем в хлеву, но что интересно, прогон был устроен в медицинских целях. Святые отцы полагали, что коровий пот очищает воздух от заразы, разносимой заполнявшими Веракрус болотными испарениями. Получалось, что коровьи лепёшки должны поспособствовать избавлению нашего духовного пастыря от угрозы подцепить хворь.

Когда я поинтересовался у отца Антонио, может ли навоз обладать целительными свойствами, он буркнул, что пути Господни неисповедимы.

Что, разумеется, не избавило меня от сомнений. Кроме того, мне, как и прочим моим знакомым индейцам, казалось странным, что служители церкви вместо молитв и святой воды предпочитали полагаться на быков и коров. Более того, страшная вонь болотных испарений, гниющих, сброшенных в реку трупов вкупе с ароматом коровьего дерьма производили эффект аутодафе[14]14
  Аутодафе (исп. и португ. auto da fé, букв, акт веры) – торжественное оглашение приговора инквизиции, а также само исполнение приговора (главным образом публичное сожжение).


[Закрыть], достойного самого Торквемады[15]15
  Торквемада Томас (ок. 1420-1498) – с 1480-х гг. глава испанской инквизиции, Великий инквизитор; инициатор изгнания евреев из Испании (1492).


[Закрыть].

Одна группа пассажиров, сходивших на берег, была одета не как клирики, но скорее напоминала слуг: двое взрослых мужчин, один карлик и две женщины-служанки. Судя по виду, они были весьма довольны жизнью, что для прислуги вообще-то весьма необычно.

Должно быть, у них в родной Испании очень заботливые хозяева, подумал я. Наши gachupines живо отучили бы их весело улыбаться. Тут ко мне подошла Беатрис Самбо. Самбо – так она называла себя сама, но не подумайте, что это фамилия, этим словом именовали полукровок вроде неё – потомков индейцев и негров или индейцев и мулатов. Поскольку отец этой женщины был рабом, фамилии у неё не имелось вовсе. Каждый день Беатрис выходила на улицы с вязанкой стеблей сахарного тростинка и кокуйо, свисавшими с полей шляпы. И повсюду раздавались её крики: «Сахар! Кокуйо! А вот кому сахар! Кокуйо!»

Она торговала этими товарами вразнос. Сахарный тростник Беатрис доставлял, воруя с плантации, работавший там её чернокожий возлюбленный, от которого она прижила ребёнка. В Новой Испании люди просто с ума сходили от сахара, ну жить без него не могли и почти беспрерывно сосали стебли тростника или ещё какие-нибудь сласти.

– Скоро тут все без зубов останутся, но сахар сосать не перестанут, – шутила Беатрис.

И то сказать, зубы любители сахара теряли просто катастрофически. Создавалось впечатление, что в тростниковых стеблях обитали те самые черви, которые, угодив в рот, протачивали отверстия в зубах.

А вот кокуйо, жучки с чёрным лакированным панцирем, покрытым светящимися зелёными крапинками, совершенно безобидны, и их любят использовать в качестве украшения. Когда кокуйо ловят, они выпускают из-под надкрыльев жёсткое волосяное колечко, что позволяет использовать живого жука в качестве брелка или подвески. Многие так и делают: тут тебе и украшение, и домашний любимец, которого можно подкармливать сахарным сиропом или крошками тортильи.

Беатрис потчевала своих кокуйо сахарным тростником.

– Сладенькое для сладенького, – с улыбкой говорила она. Сама Беатрис, хоть и торговала сахаром, себе этого лакомства не позволяла, поэтому зубы у неё были на зависть белые и крепкие.

Беатрис была моим другом, а я мало кого мог назвать другом – только её да отца Антонио. Жизнь на улицах слишком сурова, и не всякая дружба выдерживает такое испытание. Того, кого ты сегодня считал другом, могли завтра обнаружить мёртвым в сточной канаве или отправить на рудники – такое случалось сплошь и рядом. Мало того, верный друг был способен запросто обчистить твои карманы и стащить последнюю тортилью.

Но Беатрис была не такой. Как-то раз мы с отцом Антонио взялись помочь её маленькому сынишке, которого свалила жестокая лихорадка, а когда заодно избавили его ещё от сыпи и чирьев, женщина решила, что мы совершили чудо. С того дня Беатрис считала себя в долгу перед спасителями своего Хуанито.

Кстати, определить правовое положение её ребёнка было очень непросто – впрочем, когда дело касалось расы, испанские законы вообще оказывались весьма громоздкими, сложными и запутанными.

Они исходили из того, что существовали три основные расы – белые, африканцы и индейцы, а также ещё двадцать два подвида – расовые категории, каждая из которых, в свою очередь, подразделялась на подкатегории. Причём правовой статус у всех был различным.

Ребёнок, у которого отец был испанец, а мать – индианка, являлся метисом.

У отца-испанца и матери-африканки отпрыск считался мулатом.

У Беатрис отец был африканец, а мать – мулатка, поэтому её называли самбо.

По мере того как заключали браки люди со смешанной кровью, чиновникам становилось всё труднее распределять их по категориям. Возник новый необычный подвид: если отец был мулат, а мать – самбо, то отпрыск такого союза именовался zambo miserable, убогий самбо. Уж не знаю, почему чиновники посчитали этих детей убогими, но это было официальное название: по закону они считались людьми с «испорченной» кровью.

Сложнее всего было в тех случаях, когда брак не заключался, а отцовство ставилось под сомнение. Тут расовую принадлежность приходилось определять по внешним признакам. Цвет кожи особого значения не имел, потому что многие испанцы отнюдь не были светлокожими. Поэтому в основном обращали внимание на различные оттенки цвета волос и их структуру. Короткие, густые, как овечья шерсть, завитушки на голове служили признаком африканского происхождения. Прямые, грубые пряди волос, а также отсутствие их на теле указывали на принадлежность к индейской расе. Особую проблему представляли метисы, потому что им были присущи черты как испанцев, так и индейцев, причём иногда они соседствовали, а порой одна какая-то половина подавляла другую. Как объяснял мне отец Антонио, власти создали столь сложную систему потому, что наши физические признаки, склонности и способности обязательно передаются с кровью. Чистая испанская кровь побуждала людей строить корабли, плавать по морям и завоёвывать империи. По мере разбавления крови эти склонности притуплялись, а стало быть, появление полукровок подрывало мощь самой Испании.

   – Навязчивая идея о pureza de sangre не возникла сама по себе. Она выросла из вековой борьбы по вытеснению из Испании мавров и евреев, в процессе которой складывалось единое королевство, – с заговорщическим видом сообщил мне как-то мой покровитель, будучи здорово навеселе. – Но то, что начиналось как Крестовый поход, закончилось дыбой, галерами и миллионами могил. По сравнению с нашими gachupines даже оттоманские турки могут показаться монахами. Это сущее безумие.

Надо заметить, что в этой чётко расписанной расовой градации не было места для детей, прижитых испанскими женщинами от индейцев или африканцев.

   – Наши мужчины, которые безжалостно развращают индианок, африканок и женщин со смешанной кровью, – заявил отец Антонио, – не допускают даже мысли о том, чтобы испанки пожелали мужчин другой крови, поэтому такой ребёнок уже с самого рождения попадает в чистилище на земле.

   – Где много людей, там много и счастья, – приветствовала меня Беатрис с насмешливой улыбкой.

   – Если меня и ждёт счастье, то разве что в ином мире.

   – Ты такой плут, Кристобаль, – хмыкнула Беатрис. Она была одной из немногих, кто называл меня по имени. – Разве плохо тебе живётся в Веракрусе? Где ещё ты мог бы зарабатывать на жизнь, изображая калеку-шута?

   – Каждому охота на кого-то смотреть сверху вниз.

   – Но эти фокусы, столь непристойное искажение тела, дарованного тебе Господом, разве это не насмешка над Его даром? – Беатрис спросила это весьма благочестиво, однако в её лукавых глазах угадывалась насмешка.

   – Если я, бедный lépero, способен задеть гордость Бога, дела обстоят гораздо хуже, чем я думал.

Беатрис откинула голову назад и рассмеялась.

   – Помимо много другого, Кристобаль, меня восхищает в тебе полное отсутствие добродетели.

   – Я человек практичный, только и всего.

Обижаться на Беатрис мне и в голову не приходило: это была наша обычная игра. Она любила подразнить и подначить меня, а потом дождаться моего ответа, причём, что бы я ни ответил, её это забавляло.

Но вот кто на самом деле заронил в меня сомнения в общепринятых верованиях, так это старик индус, выходец из Ост-Индии, научивший меня выворачивать конечности из суставов. Костлявый, угловатый, лысый, как плод манго, обладавший необычным скрипучим голосом простуженной чайки (какой-то умник, которого все уже давно позабыли, прозвал индуса Чайкой, и это прозвище прилипло к нему), этот человек вообще не был христианином. Старик верил в бесчисленных богов и богинь, бессчётные небеса, тысячи адов и уверял, что все мы проходим через бесконечность миров, неисчислимое количество раз перерождаясь и перевоплощаясь, но вновь и вновь возвращаемся из загробного бытия к земной жизни.

   – Словно пёс к своей блевотине, – как-то заявил он.

Старик полагал, что справедливость есть не что иное, как Тёмный игрок, бросающий игральные кости наших душ, судьбы которых в бесчисленных вариациях определяются вращением колеса кармы, и что в конечном счёте всё – жизнь, земля, смерть, карма, загробный мир, сам Тёмный игрок и даже вера – не более чем иллюзия.

   – Самый лучший способ выжить в столь великом хаосе, лжи и боли – это скрывать своё истинное «Я» за маской, – говаривал он. – О, маска может смеяться и кричать, буйствовать в ярости и плакать, но лицо за этой маской, твоя истинная физиономия, непроницаема, бесстрастна, бессердечна, как сама пустота.

Старик также рассказывал мне о Шиве, боге созидания и разрушения. Этот Шива создавал и уничтожал мир великое множество раз и будет делать это снова и снова, причём очередной конец света наступит скорее, чем мы думаем. Однако вместе с тем, как это ни странно, Шива самый ярый и страстный из любовников – на небесах, на земле, во всех адских мирах, которые никогда не переставали существовать. Женщины повсюду преклонялись перед ним, почитали его каждое движение, взгляд и прикосновение. Когда Кали, одна из его жён, по ошибке приняла пожар за погребальный костёр мужа, она не раздумывая бросилась в пламя. Чайка спел для меня гимн Кали, посвящённый любви и смерти:

 
Поскольку пламя любимо тобой,
Мною в душе разожжён огонь.
Где ты, о сущая Тьма Всего?
Я танца жду твоего.
 

В Индии Кали стала женской аватарой (воплощением) сущности любви. Жёны, любовницы и наложницы по всей Индии бросались в пламя погребальных костров своих возлюбленных, ибо, по примеру Кали, предпочитали смерть скорби вдовства.

   – Смерть приравнивается к любви? – недоверчиво уточнил я.

   – Это благороднейшее её проявление.

Я долго смотрел на старика в упор, а потом покачал головой и сказал:

   – Может быть, в вашей Индии всё это в порядке вещей, но здесь я советую тебе держать подобные мысли при себе. У святой инквизиции есть свои костры, а также раскалённые клещи и пылающие жаровни, и всё это не имеет ничего общего с пламенем любви. Да и наши женщины могут не одобрить некоторые твои идеи, особенно что касается погребальных костров мужей.

   – Но в тебе тоже течёт кровь ацтеков, а значит, в твоей душе горит настоящее пламя. И великая мудрость сказанного мною должна вызывать в ней отклик.

– Ну и сильно это тебе поможет, когда ты будешь вопить от ужаса на дыбе?

Однако всё, что старик говорил о моих предках индейцах, было правдой. От Цветка Змеи и той женщины, которую раньше называл матерью, я слышал рассказы о древних индейских богах, многократно созидавших, разрушавших и вновь создававших миры, начиная каждый раз новый «Цикл Солнца». Как-то Цветок Змеи заявила, что наш нынешний цикл завершится гибелью мира в огне.

К тому же я из произведений Гомера знал и о земле мёртвых, и об Элизиуме – загробном мире для праведников, и о великих богах.

Правда, все эти сведения, а также порождённые ими соображения и сомнения мне хватало ума держать при себе, но всякие новые сведения лишь усиливали тягу к познанию. Я слушал с жадностью и впитывал услышанное как губка, причём это касалось не только верований и мудрости таинственного Востока, но и практиковавшихся там искусств терпения, медитации, невосприимчивости к боли и владения своим телом. Последнее требовало долгих, упорных, мучительных упражнений, но, взявшись задело с рвением, я не опустил рук после первых неудач, и моя настойчивость была вознаграждена. Я сделался столь же гибким, как Чайка, смог принимать самые невероятные позы, словно у меня или вовсе не было костей, или же они состояли из застывшего сока резинового дерева.

Внешне Чайка меньше всего походил на учёного наставника. Крохотный, худощавый, необычайно лёгкий, он долгое время был так называемым летуном: участником изумительного, наводящего ужас представления, в котором люди летают вокруг высоченного шеста, вращаясь на прикреплённой к его концу верёвке. К сожалению для Чайки, однажды его канат оборвался, и он, подобно птице, в честь которой получил прозвище, отправился в настоящий полёт. Правда, в тот раз он больше напоминал не птицу, а камень, выпущенный из пращи, – во всяком случае, кончилось всё тем, что старик основательно приложился к подножию заброшенной пирамиды, сломав обе ноги.

Месяц Чайка провалялся без чувств и, если верить его словам, всё это время блуждал по загробному миру ацтеков.

Придя в себя, старик принялся рассказывать удивительные истории о чудесах, свидетелем которых стал: рассвете творения, угасании звёзд, смерти богов, конце времени. Другое дело, что способность ходить к нему так и не вернулась, но индус нимало не сетовал и уверял, что увиденное будет для него источником вдохновения на всю оставшуюся жизнь.

   – Я счастлив, – признавался он. – Истинное «Я», скрытое маской, остаётся верным себе, отдалённым, бесстрашным, непроницаемым как камень.

Некоторое время Чайка пользовался ногами другого человека. Здоровенный lépero по прозвищу Гора сделался его вторым телом и носил товарища на своих плечах. Однако Гора оказался неудачливым вором, и в конце концов мстительные жертвы сумели заманить его в засаду. Озлобленная толпа хлестала Гору плетьми, пока не содрала почти всю кожу, а обе кисти преступных воровских рук отрубили, окунув культи в кипящее масло. В последующие годы его отсечённые обрубки выглядели ещё более устрашающе и неприглядно, что, впрочем, никоим образом не уменьшило жизнелюбия этого человека. Гора постоянно шутил, что эта двойная ампутация помогла ему избежать рудников, потому как даже алькальду не нужен безрукий раб. Таким образом, Чайка ездил на гороподобных плечах товарища и извивался в самых чудовищных, невообразимых позах, ну а Гора тем временем совал под нос тем, на чью милостыню рассчитывал, свои уродливые культи и ревел:

   – Подайте на пропитание безруким, безногим и лишённым костей!

Чайка был мозгом, а Гора олицетворял физическую силу. Одно время они были самыми удачливыми нищими в Веракрусе.

Пока не появился я и не научился Чайкиным фокусам.

Толпа расступилась, чтобы пропустить многочисленную процессию из священнослужителей, монахов и монахинь, спускавшихся на набережную. Большинство священников и монахов носили грубые мешковатые рясы из козьей шерсти – белые, серые, коричневые или чёрные, в зависимости от того, к какому ордену они принадлежали. Поясами им служили верёвки, на шеях висели чётки с деревянными бусинками, головы покрывали капюшоны. В руках Божьи служители несли кресты, а их обувь, преимущественно пеньковые сандалии, поднимала пыль при ходьбе. Казалось, священники и монахи состязаются в том, чьё облачение самое поношенное – рясы были потёртыми, многократно чиненными, просто заплата на заплате, пропотевшими и запылёнными. Такими же грязными были и их лица.

Отец Антонио когда-то был одним из них – верных обетам смирения, трудолюбия и аскетизма. Впрочем, встречались среди духовной братии и такие клирики, которые пренебрегали этими постулатами. Они ездили верхом, носили рубашки из тонкого полотна и шёлковые чулки, а их приходы и обители, по сути, являлись богатыми гасиендами, процветавшими за счёт каторжного труда индейцев-пеонов, души которых святые отцы явились спасать.

   – Новый Свет был покорен не только мечом, но и армией священников, – сказал мне как-то раз мой добрый покровитель. – Причём большинство отдало всё, что у них было, даже саму жизнь, чтобы принести святой крест в эту погруженную во мрак невежества землю. А теперь эти паршивцы расхаживают в шелках и погоняют свою паству, как вьючных животных.

   – И всё это ради грязных барышей, – заметил я.

Отец Антонио печально кивнул.

   – Мыслимое ли дело, чтобы священник сам грабил свою же паству, словно он не пастырь, а волк в овчарне? Это ли не грех против Господа?

Мимо меня проследовало впечатляющее шествие священнослужителей, монахов и монахинь, собравшихся со всей Новой Испании, ибо каждый монастырь счёл своим долгом поприветствовать нового прелата. Их голоса возносились ввысь вместе с пылью из-под сандалий.

Выставив перед собой кресты, он пели «Те Deum», священный гимн, обращённый к Господу:

 
Ты Господь наш,
Хвалу Тебе воздаём.
Ты Господь наш,
Славу Тебе поем.
Отец наш небесный,
Отец наш вечный,
Всякое дыхание да славит имя Твоё.
 

В то время как религиозные ордена шествовали посреди улицы, с обеих сторон монашеской колонны клубилась огромная толпа мирян – купцов, землевладельцев, врачей, законников, ремесленников, лавочников, трактирщиков, солдат, а также красоток мулаток, негров-рабов и уличных léperos вроде меня – воров, грабителей и проституток. Кто спешил получить доставленное морем письмо, кто посылку или деньги от родных, иные торопились встретиться с друзьями. Жёнам моряков, метискам и индианкам, не терпелось увидеться с мужьями, тем более что побыть вместе им выпадало лишь на протяжении того времени, пока корабли разгружали, ремонтировали, смолили и переоснащали. Были в толпе и просто любопытные вроде меня.

Всё новые и новые суда входили в гавань, бросали якоря и крепили швартовы к тяжёлым бронзовым кольцам, которые были вмурованы в стены форта, дабы обеспечить прикрытие от бурь. Шлюпки доставляли к ним из города служащих королевской таможни и представителей святой инквизиции. Поднявшись на борт, те подвергали досмотру все товары и ручную кладь, за исключением, быть может, багажа архиепископа и его свиты. Всё подозрительное с точки зрения церковного благочестия подлежало конфискации, каковую инквизиторы и осуществляли незамедлительно.

Толпа расступилась, пропуская другую процессию, и мимо нас затрусили три вьючные лошади. Позади каждого всадника были закреплены большие глиняные кувшины в плетёных пеньковых корзинах, набитых соломой. Кувшины были наполнены la nieve, снегом с вершины великого вулкана Килалтепетль, самой высокой горы во всей Новой Испании, а эти всадники были известны как posta de nieve, гонцы «снежной почты». Снег быстро укладывали в специальные сосуды, смешивая с ароматическими травами и сахаром, после чего, непрерывно меняя лошадей, доставляли в Веракрус, где подавали как изысканное лакомство под названием sorbete – шербет. Купцы решили встретить епископа этим подношением, надеясь, что прохладный шербет защитит его от тошнотворных испарений и смягчит общее впечатление от прибытия. Мчащуюся по улицам «снежную почту» я видел всего второй раз в жизни: в прошлый раз шербет доставили к постели умиравшего от vomito прежнего алькальда. Говорят, он так и отдал Богу душу: со ртом, набитым снегом, и блаженной улыбкой на устах.

Я не мог представить себе, каков на вкус этот шербет. Я вообще никогда не держал в руках снега. И всё равно при одной мысли о диковинном лакомстве у меня слюнки потекли. Ясно ведь, что каждый, кому доставляют с горных вершин этакие диковины, отмечен особым благословением.

Но столь же благословенным почувствовал себя и я, когда Беатрис по дружбе вдвое дешевле продала мне кусок стебля сахарного тростника, который её возлюбленный воровал на плантациях.

Когда религиозная процессия дошла до причалов, я протолкался к ней поближе, с твёрдым намерением разыграть увечного сиротку. В тот день надежды на щедрое подаяние были связаны прежде всего с монахинями, которые с благостными физиономиями тянули «Те Deum», тренькая на лютнях.

Голоса их звучали безмятежно, на лицах блуждали блаженные улыбки, очи были мечтательно обращены к небесам, но оказалось, что сострадания у этих святых женщин ничуть не больше, чем у уличных жуликов или пьяных матросов. Они продолжали петь, бренчать и закатывать глаза, но ни одна из них не полезла за пазуху сутаны не то что за реалом, но хотя бы за хлебной коркой, бусиной от чёток – любым nada, пустяком. Ни одна из них не проявила ко мне ничего похожего на любовь, жалость или нежность. Когда монахини бросали взгляд в мою сторону, они буквально смотрели сквозь меня, словно меня там вовсе и не было. Единственная женщина, которая вообще обратила на меня хоть какое-то внимание, была мрачного вида мать-настоятельница, сурово нависшая прямо надо мной, уставив на lépero сердитый взгляд.

В этот момент меня так и подмывало вцепиться ей зубами в лодыжку, просто для того, чтобы дать настоятельнице понять: я тоже человек. Но тут мою искусно вывернутую руку больно придавил чей-то огромный чёрный сапог.

Я заорал, а когда попытался встать, владелец сапога схватил меня за волосы и оттащил от монахинь. Я заглянул в тёмные глаза незнакомца и увидел в них ещё более мрачную усмешку. Многое в его облике указывало на принадлежность к кабальеро, сословию благородных рыцарей, посвящавших свои мечи Богу и королю. Одет этот человек был вызывающе броско. На голове красовалась желтовато-коричневая широкополая шляпа с большим плюмажем из чёрных перьев, обвивавших тулью, в то время как одно, кроваво-красное, торчало вверх. Туловище незнакомца облегала ярко-алая безрукавка, надетая поверх рубахи из тончайшего чёрного полотна с пышными, собранными у запястий рукавами; чёрные бархатные штаны были заправлены в такие же чёрные, высотой до бедра сапоги для верховой езды из сверкающей кожи бушмейстера, или сурукуку, самой страшной из ядовитых змей, чей «ласковый поцелуй» отправляет в ад вернее чумы или оспы. А вот оружие этот человек носил не парадное, а боевое – грозного вида рапиру из толедской стали, которую, судя по вмятинам на гарде, её владелец нередко пускал в ход.

Весь он, с головы до пят, буквально лучился самодовольством. Надменное лицо украшали угрожающего размера топорщащиеся золотистые усы и короткая заострённая бородка. Золотистые, в тон усам, кудри волнами ниспадали на плечи, а один локон, длиннее, чем остальные, так называемый локон любви, был обвязан лентой от нижней рубашки его возлюбленной. Незнакомец явно желал с первого взгляда дать понять окружающим, что перед ними человек, одинаково опытный и искусный как в делах любовных, так и в смертельно опасных поединках.

Но то был не какой-то богач, спящий на шёлковой постели с сундучком сокровищ в ногах, и не младший отпрыск знатного рода, отказавшийся от карьеры священнослужителя, чтобы последовать за богом войны. Нет, незнакомец скорее походил на наёмника, предлагавшего свой клинок тому, кто больше заплатит.

Picaro – первое, что пришло мне в голову при виде этого хлыща. Разумеется, я читал историю о том легендарном плуте picaro, Гусмане де Альфараче. Её знали все, умевшие читать, а уж потом я услышал и о других легендарных picaros, включая поэта-меченосца по имени Матео Росас де Оквендо. Но тогда я, разумеется, и не подозревал, что в один прекрасный день сведу с этим щёголем и задирой более тесное знакомство.

Словом «picaro» называли проходимца и авантюриста, жившего за счёт изворотливого ума и острой шпаги, вечно балансировавшего на грани закона, а зачастую и преступавшего черту на шаг-другой. В Испании picaros подвергались официальному осуждению, а доступ в колонии для этих людей был закрыт; и если такого мошенника выявляли на следующем в Новую Испанию корабле, его высаживали на Филиппинах, что означало почти верную смерть от рук мародерствующих туземцев или малярии. Эти острова, лежащие за великим Западным морем, почти у самого Китая, были открыты Фернаном Магелланом, который там и расстался с жизнью. Названные в честь славного короля Филиппа II, эти острова, по слухам, были прекрасны, но смертельно опасны.

Разумеется, хотя объяснялись столь строгие меры стремлением оградить колонии от разлагающего влияния picaros, диктовались они не столько моральными, сколько финансовыми соображениями. Серебро было кровью, необходимой для жизни Матери-Испании, и корона не хотела, чтобы эта серебряная артерия подвергалась опасности со стороны отважных, хитроумных, прекрасно владеющих оружием и готовых на всё ради наживы picaros.

Однако, несмотря на все препоны, золото и серебро Нового Света в сочетании с возможностью скрыться от долгов, наделанных в Старом, где по picaros нередко плакала тюрьма, были слишком сильной приманкой, а эти люди умели преодолевать любые преграды. Невзирая на угрозы и кары, всякого рода мошенники и авантюристы – кто так, кто эдак – проникали на корабли и прибывали в Веракрус в надежде на скорую поживу.

Тот малый, который привлёк сейчас моё внимание, мог, конечно, одурачить власти и ищеек короны, но я видел его насквозь. Передо мной был мошенник, вырядившийся кабальеро. Да, оделся он на манер аристократа, и, надо думать, тот дворянин, у которого украли этот костюм, заплатил за него немалые деньги, но от моего взгляда не укрылись ни стоптанные каблуки, ни обтрёпанные манжеты, ни запачканные рукава. Этот человек был из разряда тех, кто, коли уж заведутся деньжата, пустит их не на щегольство, а скорее на плотские утехи.

А видели бы вы его глаза, их неповторимый, безрассудно-отважный блеск! Это были глаза человека, который любезно купит вам выпивку, а уже минуту спустя перережет собутыльнику горло; который примет вашу помощь и покровительство, а потом соблазнит ваших жену и дочерей. Это были глаза убийцы, разбойника с большой дороги, проходимца, скандалиста, совратителя женщин и наёмника, готового продать свою шпагу тому, кто больше заплатит. Право же, у такого человека мне было чему поучиться.

Мой вид вызвал у него лукавую ухмылку. Ошеломляющую, достаточную, чтобы разбить сердце порочной женщины – ил и превратить добродетельную даму в порочную. Я был настолько заворожён удивительным блеском сверкающего золотого зуба, что даже не сразу заметил, что этот тип теребит между пальцами два реала. Ясное дело, улыбка его была столь же искренней, как крокодиловы слёзы.