Текст книги "Невидимый"

Автор книги: Герберт Уэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

XVIII
Невидимый спитъ

Несмотря на свое утомленіе и боль отъ раны, Невидимый не захотѣлъ положиться на слово Кемпа, что на свободу его не будетъ сдѣлано никакихъ покушеній. Онъ осмотрѣлъ оба окна въ спальнѣ, поднять шторы и оглядѣлъ ставни, чтобы убѣдиться, что Кемпъ говоритъ правду, и что бѣжать этимъ путемъ было возможно. Снаружи ночь была тихая и безмолвная, и новый мѣсяцъ заходилъ надъ дюнами. Невидимый осмотрѣлъ еще ключи спальни и двѣ двери въ уборную, чтобы убѣдиться, что и этимъ путемъ можно было оградить свою свободу, послѣ чего призналъ себя удовлетвореннымъ. Онъ всталъ передъ каминомъ, и Кемпъ услышалъ зѣвокъ.

– Очень жалѣю, – сказалъ Невидимый, – что не могу разсказать вамъ сегодня всего, что я сдѣлалъ. Но я страшно усталъ. Конечно, все это нелѣпо… Все это ужасно! Но, повѣрьте мнѣ, Кемпъ, вопреки вашимъ утреннимъ аргументамъ, все это – вещь вполнѣ возможная. Я сдѣлалъ открытіе, хотѣлъ оставятъ его при себѣ. Не могу: мнѣ нуженъ компаньонъ. А вы… Чего только мы не сдѣлаемъ! Но завтра. А теперь, Кемпъ, мнѣ кажется, или спать, или умереть,

Кемпъ стоялъ среди комнаты, глядя на безголовое платье.

– Мнѣ надо васъ оставить, значитъ. Нѣтъ, просто невѣроятно!.. случись только три такія вещи, ниспровергающія всѣ мои теоріи, – я просто соду съ ума. Но все это въ самомъ дѣлѣ. Не нужно ли вамъ еще чего-нибудь?

– Только проститься съ вами, сказалъ Гриффинъ.

– Прощайте, – сказалъ Кемпъ и потрясъ невидимую руку.

Онъ бокомъ попятился къ двери. Вдругъ халатъ поспѣшно зашагалъ къ нему.

– Поймите меня! – сказалъ халатъ. Никакихъ попытокъ задержать меня или поймать! Не то…

Кемпъ слегка измѣнился въ лицѣ.

– Кажется, я далъ вамъ слово, – сказалъ онъ, и тихонько затворилъ за собой дверь.

Изнутри щелкнулъ ключъ. Пока Кемпъ стоялъ на мѣстѣ съ лицомъ, выражавшимъ пассивное удивленіе, быстрые шаги подошли къ двери уборной и она также заперлась. Кемпъ ударилъ себя рукою но лбу.

– Брежу я, что ли? Я ли сошелъ съ ума или весь міръ помѣшался?

Онъ захохоталъ и потрогалъ запертую дверь.

– Выгнанъ изъ собственной спальни вопіющей нелѣпостью!

Онъ подошелъ къ верхушкѣ лѣстницы и оглянулся на запертыя двери.

– Фактъ, – сказалъ онъ и дотронулся до своей слегка оцарапанной шея. Несомнѣнный фактъ! Но…

Онъ безнадежно потрясъ головою, повернулся и пошелъ внизъ; зажегъ лампу въ столовой, вынулъ сигару и началъ ходить изъ угла въ уголъ, издавая безсвязныя восклицанія и по временамъ разсуждая вслухъ.

– Невидимъ! – говорилъ онъ. Существуетъ ли такая вещь, какъ невидимое животное?.. Въ морѣ, да… Тысячами, милліонами! Всѣ личинки, всѣ мелкія навиліи и торнаріи, всѣ микроскопическія животныя – всѣ слизистыя. Въ морѣ больше невидимыхъ, чѣмъ видимыхъ существъ! Я никогда прежде объ этомъ не думалъ. А въ прудахъ-то! Всѣ эти маленькія прудовыя жизни – кусочки безцвѣтной, прозрачной слизи. Но въ воздухѣ… Нѣтъ! Это не можетъ быть… Да, въ концѣ концовъ, почему же? Если бы человѣкъ былъ сдѣланъ изъ стекла, онъ все-таки былъ бы видимъ.

Кемпъ глубоко задумался. Три сигары разсыпались по ковру бѣлымъ пепломъ, прежде чѣмъ онъ заговорилъ снова. И тутъ онъ издалъ лишь одно восклицаніе, свернулъ в сторону, вышелъ изъ комнаты, прошелъ въ свою маленькую докторскую пріемную и зажегъ тамъ газъ. Комната была маленькая, такъ какъ докторъ Кемпъ не жилъ практикой и тамъ были сложены послѣднія газеты. Утренній номеръ валялся тутъ же, развернутый и небрежно брошенный въ сторону. Кемпъ схватилъ его, перевернулъ листы и прочелъ разсказъ о «Странной исторіи въ Айпингѣ», съ такимъ трудомъ прочитанный матросомъ въ Портъ-Стоу Марвелю. Кемпъ пробѣжалъ его быстро.

– Закутанъ! Переодѣть! Скрывался! «Никто, повидимому, не знаетъ о его несчастіи!» Куда, къ чорту, онъ мѣтилъ?

Кемпъ уронилъ листокъ, и глаза его какъ будто чего-то искали.

– А-а, – проговорилъ онъ и взялъ «Сенъ-Джемскую газету», лежавшую свернутой, какъ пришла. Теперь мы добьемся правды.

Онъ разорвалъ газету и открылъ ее. Въ глаза ему бросились дна столбца. «Внезапное помѣшательство цѣлой деревни въ Суссексѣ», стояло на заголовкѣ.

– Великій Боже! – сказалъ Кемпъ, читая съ жадностью недовѣрчивый отчетъ о вчерашнихъ событіяхъ въ Айпингѣ.

На другой страницѣ былъ перепечатанъ параграфъ изъ утреннихъ газетъ. Кемпъ перечелъ его: «Бѣжалъ по улицѣ и дрался направо и налѣво. Джафферсъ въ безсознательномъ состояніи. Мистеръ Гокстеръ сильно страдаетъ, все еще не можетъ передать, что видѣлъ. Тяжелое оскорбленіе священника. Женщина, заболѣвшая отъ страха. Окна перебиты. Эта удивительная исторія – вѣроятно, вымыселъ. Слишкомъ любопытна, чтобы ее не напечатать – cum grano.»

Кемпъ выронилъ листъ и безсмысленно смотрѣлъ передъ собою.

– Вѣроятно, вымыселъ.

Онъ опять схватилъ газету и перечелъ все сначала.

– Но при чемъ же тутъ этотъ бродяга? Какого черта вздумалось ему гоняться за бродягой?

Онъ вдругъ сѣлъ на свой хирургическій диванъ.

– Не только невидимый, – сказалъ онъ, – но и помѣшанный! Манія убійства.

Когда взошла заря, и блѣдность ея стала примѣшиваться къ свѣту лампы и сигарному дыму въ столовой, – Кемпъ все еще ходилъ изъ угла въ уголъ, стараясь постичь невозможное.

Онъ былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы спать. Сонные слуги, сойдя внизъ, нашли его тамъ же и пришли къ заключенію, что чрезмѣрныя занятія повредили его здоровью. Онъ отдалъ имъ странное, но совершенно опредѣленное приказаніе: накрыть завтракъ на двоихъ въ кабинетѣ наверху, а самимъ держаться исключительно въ нижнемъ и подвальномъ этажѣ. Потомъ Кемпъ снова зашагалъ по комнатѣ до прихода утреннихъ газетъ. Въ газетахъ говорилось очень многое, но сказано было мало, почти ничего, кромѣ подтвержденія вчерашнихъ извѣстія и очень плохо составленнаго отчета о другомъ замѣчательномъ происшествіи, въ Портъ-Стоу. Изъ этого отчета Кемпъ понялъ сущность событій въ «Веселыхъ игрокахъ» и узналъ имя Марвеля. «Онъ продержалъ меня при себѣ цѣлыя сутки», заявилъ Марвель. Къ айпингской исторіи было прибавлено еще нѣсколько мелкихъ фактовъ, между прочимъ то, что проволока деревенскаго телеграфа была обрѣзана. Но ничто не бросало никакого свѣта на отношеніе Невидимаго къ бродягѣ, такъ какъ мистеръ Марвелъ ничего не сказалъ о книгахъ и деньгахъ, которыми было начинено его платье. Недовѣрчивый тонъ газетъ исчезъ, и цѣлые рои репортеровъ и изслѣдователей уже принялись за тщательное разсмотрѣніе всего дѣла.

Кемпъ прочелъ статью отъ доски до доски, послалъ горничную купить всѣ утреннія газеты и съ жадностью поглотилъ также и ихъ.

– Онъ невидимъ, – говорилъ себѣ Кемпъ, – и, судя по тому, что пишутъ тутъ пахнетъ буйнымъ помѣшательствомъ, переходящимъ въ манію. Что только онъ можетъ надѣлать! Что только онъ можетъ надѣлать! А между тѣмъ, вонъ онъ тамъ, у меня, наверху, свободенъ какъ вѣтеръ… Что мнѣ дѣлать, Господи Боже мой! Было ли бы это, напримѣръ, безчестно, если бы… Нѣтъ.

Онъ подошелъ къ маленькой неопрятной конторкѣ въ углу и начать писать записку, разорвалъ ее, дописавъ до половины, и написалъ другую, перечелъ и задумался. Потомъ взялъ конвертъ и надписалъ адресъ: «Полковнику Эдай, въ Портъ-Вордокъ».

Невидимый проснулся какъ разъ въ то время, какъ Кемпъ былъ, такимъ образомъ, занятъ, и проснулся въ очень дурномъ настроенія. До чутко насторожившагося Кемпа донеслось порывистое шлепанье его босыхъ ногъ по спальнѣ наверху, потомъ грохнулся стулъ, и разлетѣлся вдребезги стаканъ съ умывальника. Кемпъ поспѣшилъ наверхъ и торопливо постучалъ въ дверь.

XIX
Нѣкоторые первые принципы

– Что случилось? – спросилъ Кемпъ, когда Невидимый впустилъ его.

– Ничего.

– Что жъ это былъ за грохотъ, чортъ побери?

– Вспылилъ, – сказалъ Невидимый. Забылъ руку-то, а она болитъ.

– А вы подвержены такого рода вспышкамъ?

– Подверженъ.

Кемпъ прошелъ на ту сторону комнаты и подобралъ осколки стекла.

– Всѣ факты о васъ стали извѣстны, – сказалъ онъ, стоя съ осколками въ рукѣ,– все, что случилось въ Айпингѣ и подъ горой. Міръ знаетъ теперь о своемъ невидимомъ гражданинѣ. Но никто не знаетъ, что вы здѣсь.

Невидимый выругался.

– Тайна открыта. Думаю, что это была тайна. Я не знаю вашихъ плановъ, но, конечно хочу помочь вамъ.

Невидимый селъ на постель.

– Наверху готовъ завтракъ, – сказалъ Кемпъ, какъ можно непринужденнѣе, и очень обрадовался, когда его странный гость всталъ съ большою готовностью.

Кемпъ пошелъ первый по узенькой лѣстницѣ въ бельведеръ.

– Прежде чѣмъ что-либо начинать, – сказалъ онъ, – мнѣ необходимо сколько-нибудь уяснить себѣ, что такое эта ваша невидимость.

Онъ сѣлъ и безпокойно оглянулся въ окно съ видомъ человѣка, которому предстоитъ, во что бы то ни стало, поддерживать разговоръ. Сомнѣнія въ реальности всего происходившаго мелькнули въ его головѣ и исчезли при видѣ Гриффина, сидѣвшаго ха завтракомъ, – этого безголоваго, безрукаго халата, вытиравшаго невидимыя губы чудесно державшейся въ воздухѣ салфеткой.

– Вещь довольно простая и вѣроятная, – сказалъ Гриффинъ, положивъ салфетку.

– Для васъ, конечно, но…

Кемпъ засмѣялся.

– Ну да, и мнѣ она, несомнѣнно, казалась на первыхъ порахъ чѣмъ-то чудеснымъ, а теперь… Господи Боже мой! Но мы свершимъ еще великія вещи! Я въ первый разъ напалъ на нее въ Чезильстоу.

– Въ Чезильстоу?

– Я отправился туда прямо изъ Лондона. Вы вѣдь знаете, что я бросилъ медицину и занялся физикой. Нѣтъ? Ну да, физикой: меня плѣнялъ свѣтъ.

– А-а!

– Оптическая непроницаемость. Весь этотъ вопросъ – цѣлая сѣть загадокъ, сквозь которую обманчиво мелькаетъ сѣть разгадокъ. А такъ какъ мнѣ было всего двадцать два года, и былъ юноша очень восторженный, я сказалъ себѣ: «Положу на это всю жизнь. Стоитъ того. Вы знаете, какими дураками мы бываемъ въ двадцать два года!

– Тогда ли дураками, или теперь? – замѣтилъ Кемпъ.

– Какъ будто одно знаніе можетъ кого нибудь удовлетворять! Тѣмъ не менѣе я принялся за работу и работалъ какъ каторжный. И не успѣлъ я проработать и продумать и шести мѣсяцевъ, какъ вдругъ въ одну изъ дырочекъ сѣтки мелькнулъ мелькнулъ свѣтъ, да какой, – ослѣпительный! Я нашелъ общій законъ пигментовъ и рефракціи, формулу, геометрическое выраженіе, включающее четыре измѣренія. Дураки, обыкновенные люди, даже обыкновенные математики и не подозрѣваютъ, что можетъ значить какое-нибудь общее выраженіе при изученіи молекулярной физики. Въ книгахъ, – въ книгахъ, которыя стащилъ этотъ бродяга, есть чудеса, вещи удивительныя! Но это не былъ методъ, это была идея, могущая навести на методъ, посредствомъ котораго, не измѣняя никакихъ другихъ свойствъ матеріи, кромѣ цвѣта въ нѣкоторыхъ случаяхъ, можно понизить коэффиціентъ преломленія нѣкоторыхъ веществъ, – твердыхъ ли или жидкихъ, – до коэффиціента преломленія воздуха, что касается всѣхъ вообще практическихъ результатовъ.

– Фью! – свистнулъ Кемпъ. Странно что-то! Но все-таки для меня не совсѣмъ ясно… Я понимаю, что можно испортить такимъ образомъ драгоцѣнный камень, но до личной невидимости еще очень далеко.

– Именно, – сказалъ Гриффинъ. Но, подумайте, видимость зависитъ вѣдь отъ дѣйствія видимыхъ тѣлъ на свѣтъ. Позвольте изложить намъ элементарные факты, какъ будто вы изъ не знаете: такъ вы яснѣе меня поймете. Вы отлично знаете, что тѣла или поглощаютъ свѣтъ, или отражаютъ его, или преломляютъ. Если тѣло не поглощаетъ, не отражаетъ и не преломляетъ свѣта, оно не можетъ быть видимо само по себѣ. Видишь, напримѣръ, непрозрачный красный цвѣтъ, потому что цвѣтъ поглощаетъ нѣкоторую долю свѣта и отражаетъ остальное, всѣ красные лучи. Если бы ящикъ не поглощалъ никакой доли свѣта, а весь его отражалъ бы, онъ оказался бы блестящимъ бѣлымъ ящикомъ. Серебрянымъ! Брилліантовый ящикъ поглощалъ бы немного свѣта, и общая его поверхность отражала бы его также немного, только мѣстами, на болѣе благопріятныхъ плоскостяхъ, свѣтъ отражался бы и преломлялся, давая намъ блестящую видимость сверкающихъ отраженій и прозрачностей. Нѣчто вродѣ свѣтового скелета. Стеклянный ящикъ блестѣлъ бы меньше, былъ бы не такъ отчетливо виденъ, какъ брилліантовый, потому что въ немъ было бы меньше отраженія и меньше рефракціи. Понимаете? Съ извѣстныхъ точекъ вы ясно видѣли бы сквозь него. Нѣкоторыя сорта стекла были бы болѣе видимы, чѣмъ другія, – хрустальный ящикъ блестѣлъ бы сильнѣе ящика изъ обыкновеннаго оконнаго отекла. Ящикъ изъ очень тонкаго обыкновеннаго стекла при дурномъ освѣщеніи даже трудно было бы различить, потому что онъ не поглощалъ бы почти никакихъ лучей, а отраженіе и преломленіе были бы также очень слабы. Если же положить кусокъ обыкновеннаго бѣлаго стекла въ воду, и тѣмъ болѣе, если положить его въ какую-нибудь жидкость гуще воды, оно исчезнетъ почти совершенно, потому что свѣтъ, проходящій сквозь воду на стекло, преломляется и отражается очень слабо и вообще не подвергается почти никакому воздѣйствію. Стекло становится почти столь же невидимымъ, какъ струя углекислоты или водорода въ воздухѣ,– и по той же самой причинѣ.

– Да, – сказалъ Кемпъ, – это-то очень просто и въ наше время извѣстно всякому школьнику.

– А вотъ и еще фактъ, также извѣстный всякому школьнику. Если кусокъ стекла растолочь, Кемпъ, превратитъ его въ порошокъ, онъ становится гораздо болѣе замѣтнымъ въ воздухѣ,– онъ становятся непрозрачнымъ, бѣлымъ порошкомъ. Происходитъ это потому, что толченіе умножаетъ поверхности стекла, производящія отраженіе и преломленіе. У куска стекла только двѣ поверхности; въ порошкѣ свѣтъ отражается и преломляется каждою крупинкой, черезъ которую проходитъ, и сквозь порошокъ его проходитъ очень мало. Но если бѣлое толченое стекло положить въ воду, оно сразу исчезнетъ. Толченое стекло и вода имѣютъ приблизительно одинаковый коэффиціентъ преломленія, то есть, переходя отъ одного къ другому, свѣтъ преломляется и отражается очень мало. Положивъ стекло къ какую-нибудь жидкость съ почти одинаковымъ съ нимъ коэффиціентомъ преломленія, вы дѣлаете его невидимымъ: всякая прозрачная вещь становится невидимой, если ее помѣстить въ среду съ одинаковымъ съ ней коэффиціентомъ преломленія. Достаточно подумать самую малость, чтобы убѣдиться, что стекло возможно сдѣлать невидимымъ въ воздухѣ, если устроить такъ, чтобы его коэффиціентъ преломленіи равнялся коэффиціенту воздуха, потому что тогда, переходя отъ стекла къ воздуху, свѣтъ не будетъ ни отражаться, ни преломляться вовсе.

– Да, да, сказалъ Кемпъ. Но вѣдь человѣкъ – не то, что толченое стекло.

– Нѣтъ, – сказалъ Гриффинъ, – о_н_ъ п_р_о_з_р_а_ч_н_ѣ_е.

– Вздоръ!

– И это говоритъ докторъ! Какъ все забывается, Боже мой! Неужели въ эти десять лѣтъ мы успѣли совсѣмъ забыть физику? Подумайте только, сколько вещей прозрачныхъ кажутся намъ непрозрачными! Бумага, напримѣръ, состоитъ изъ прозрачныхъ волоконцъ, и она бѣла и непроницаема только потому же, почему бѣлъ и непроницаемъ стеклянный порошокъ. Намаслите бѣлую бумагу, наполните масломъ промежутки между волоконцами, такъ, чтобы преломленіе и отраженіе происходило только на поверхностяхъ, – и бумага станетъ прозрачной какъ стекло, и не только бумага, а волокна ваты, волокна полотна, волокна шерсти, волокна дерева и кости, Кемпъ, мясо, Кемпъ, волосы, Кемпъ ногти и нервы Кемпъ. Словомъ весь составъ человѣка, кромѣ краснаго вещества въ его крови и темнаго пигмента волосъ, все состоитъ изъ прозрачной, безцвѣтной ткани; вотъ какъ немногое дѣлаетъ насъ видимыми другъ другу! По большей части, фибры живого человѣка не менѣе прозрачны, чѣмъ вода.

– Конечно, конечно! – воскликнуть Кемпъ. Я только вчера вечеромъ думалъ о морскихъ личинкахъ и медузахъ.

– Теперь вы меня поняли! Вы поняли все, что я узналъ, и что было у меня на умѣ черезъ годъ послѣ моего отъѣзда изъ Лондона, – шесть лѣтъ назадъ. Но я держать языкъ за зубами. Работать мнѣ приходилось при страшно неблагопріятныхъ условіяхъ. Гоббема, мой профессоръ, быть научный шалопай, воръ чужихъ идей, и онъ постоянно за мной подглядывалъ. А вѣдь вамъ извѣстны мошенническіе нравы ученаго міра! Но я ни за что не хотѣть разглашать смою находку и дѣлиться съ нимъ ея честью. Не хотѣлъ, да и только. Я продолжалъ работать и все болѣе приближался къ обращенію формулы въ опытъ, въ дѣйствительность, не говоря никому ни слова: мнѣ хотѣлось сразу ослѣпить весь міръ своей работой и прославиться сразу. Я занялся вопросомъ о пигментахъ, чтобы пополнять нѣкоторые пробѣлы, и вдругъ, – нечаянно, совершенно случайно, – сдѣлалъ открытіе въ физіологіи…

– Да?

– Вы знаете окрашивающее кровь красное вещество; оно можетъ быть превращено въ бѣлое, безцвѣтное, не теряя ни одного изъ прочихъ своихъ свойствъ.

Кемпъ издалъ восклицаніе недовѣрчиваго изумленія.

Невидимый всталъ и зашагалъ взадъ и впередъ по маленькому кабинету.

– Вы удивляетесь, – и не мудрено. Я помню эту ночь. Было уже очень поздно; днемъ меня осаждали безмозглые, любопытные студенты, и я работалъ иногда до зари. Помню мысль эта поразила меня внезапно, явилась мнѣ вдругъ во всемъ блескѣ и всей полнотѣ. „Можно сдѣлать животное, – ткань, – прозрачной! Можно сдѣлать его невидимымъ! Все, кромѣ пигментовъ. Я могу быть не видимъ!“ сказалъ я себѣ, внезапно сообразивъ, что значило, при такомъ познаніи, быть альбиносомъ. Тутъ было что-то ошеломляющее. Я бросилъ фильтръ, надъ которымъ возился, отошелъ и сталъ смотрѣть въ огромное окно на звѣзды. „Я могу быть невидимъ“, повторилъ я. Сдѣлать такую вещь значило бы заткнуть за поясъ самоё магію. Передо мной предстало, не омраченное никакими сомнѣніями, великолѣпное видѣніе того, что могла значить для человѣка невидимость, таинственность, власть, свобода. Никакихъ отрицательныхъ сторонъ я не видѣлъ. Подумайте только! Я, убогій, бѣдствующій, загнанный профессоръ-демонстраторъ, учившій дураковъ въ провинціальномъ коллэджѣ, могъ вдругъ стать – вотъ этимъ. Я спрашиваю тебя, Кемпъ, если бы ты… Всякія, повѣрь, кинулся бы на такое открытіе. Я проработалъ еще три года, и съ вершины каждой горы затрудненій, которыя превозмогалъ, открывалась еще такая же гора. Какое неисчислимое количество подробностей! Какое постоянное раздраженіе! И постоянное шпіонство профессора, провинціальнаго профессора. „Когда же вы издадите, наконецъ, свою работу?“ спрашивалъ онъ меня безпрерывно. И эти студенты и эта нужда! Три года прожилъ я такимъ образомъ. И черезъ три года мукъ и скрытничанья убѣдился, что докончить работу мнѣ невозможно… Невозможно!..

– Какъ это? – спросилъ Кемпъ.

– Деньги!.. – сказалъ Невидимый, отошелъ къ окну и сталъ смотрѣть и него.

Вдругъ онъ обернулся.

– Я обокралъ старика: обокралъ отца… Деньги были чужія, и онъ застрѣлился.

XX
Въ домѣ на Портландъ-Стритѣ

Съ минуту Кемпъ просидѣлъ молча, глядя въ спину безголовой фигуры у окна. Потомъ онъ вздрогнулъ, пораженный какой-то мыслью, всталъ, взялъ Невидимаго за руку и отвелъ его отъ окна.

– Вы устали, – сказалъ онъ, – и все ходите, а я сижу. Возьмите мое кресло.

Онъ помѣстился между Гриффиномъ и ближайшимъ окномъ.

Гриффинъ помолчалъ немного, потомъ вдругъ заговорилъ опять.

– Когда это случилось, – сказалъ онъ, – я уже бросилъ Чизельстоускій коллэджъ. Это было въ декабрѣ прошлаго года. Я нанялъ въ Лондонѣ большую комнату безъ мебели въ огромномъ, весьма неблагоустроенномъ домѣ, въ глухомъ переулкѣ, около Портландъ-Стрита. Комната моя была загромождена разными приспособленіями, которыя я купилъ за его деньги, и работа подвигалась, – медленно и успѣшно, – подвигалась и концу. Я былъ похожъ на человѣка, вышедшаго изъ густого лѣса и вдругъ наткнувшагося на какую-то безсмысленную трагедію. Я поѣхалъ хоронить отца. Голова моя была всецѣло занята моими изслѣдованіями, и я пальцемъ не шевельнулъ, чтобы спасти его репутацію. Помню я похороны: дешевенькій гробъ, убогую церемонію, открытый всѣмъ вѣтрамъ, промерзшій косогоръ и стараго товарища отца по университету, совершавшаго надъ нимъ погребальный обрядъ, – бѣднаго, чернаго, скрюченнаго старичка, страдавшаго сильнымъ насморкомъ. Помню, какъ я шелъ назадъ въ опустѣвшій домъ, по бывшей прежде деревнѣ, обращенной теперь въ уродливое подобіе города, заваленной мусоромъ и заросшей по окраинамъ, на мѣстѣ прежнихъ, заброшенныхъ теперь полей, мокрымъ непролазнымъ бурьяномъ. Помню себя къ видѣ тощей черной фигуры, бредущей по скользкому, блестящему тротуару, помню свое странное чувство отчужденности отъ убогой добродѣтели и мелкаго торгашества окружающаго міра… Отца я не жалѣлъ вовсе, Онъ казался мнѣ жертвой собственной глупой сантиментальностью. Общепринятое ханжество требовало моего присутствія на похоронахъ, но лично мнѣ не было до нихъ никакого дѣла. Однако, когда я возвращался по Гай-Стриту, мнѣ вдругъ припомнилось на мгновеніе прошлое.

Я встрѣтилъ дѣвушку, которую знавалъ десять лѣтъ назадъ. Глаза наши встрѣчалась… Что-то толкнуло меня повернуть назадъ и заговоритъ съ ней. Она оказалась существомъ самымъ зауряднымъ. Все это было похоже на сонъ, весь мой пріѣздъ въ старое гнѣздо. Я не чувствовалъ себя одинокимъ, не сознавалъ, что пришелъ изъ міра къ пустыню, сознавалъ въ себѣ потерю симпатіи къ окружающему, по приписывалъ ее общей пустотѣ жизни. Возвращеніе въ мой кабинетъ показалось мнѣ возвращеніемъ къ дѣйствительности; тамъ были предметы знакомые мнѣ и любимые, стоялъ аппаратъ, ожидали подготовленные опыты. Теперь не предвидѣлось уже никакихъ затрудненій; оставалось только обдумать подробности. Когда-нибудь я разскажу вамъ, Кемпъ, всѣ эти сложные процессы; теперь намъ не зачѣмъ ихъ касаться. По большей части, за пропусками нѣкоторыхъ вещей, которыя я предпочиталъ хранить въ памяти, они записаны шифрованной азбукой въ книгахъ, украденныхъ этимъ бродягою. Намъ нужно изловить его: нужно добыть книги обратно. Но главнымъ фазисомъ всей процедуры было помѣщеніе прозрачнаго предмета, коэффиціентъ преломленія котораго надлежало понизить, между двумя свѣтящимися центрами нѣкотораго рода эфирной вибраціи, потомъ я поговорю съ вами о ней подробнѣе. Нѣтъ, нѣтъ, это не Рентгеновскіе лучи! О моихъ, кажется, никто еще не писалъ, хотя очевидность ихъ несомнѣнна. Мнѣ понадобились главнымъ образомъ двѣ маленькіе динамо-машины, которыми я работалъ посредствомъ дешевенькаго газоваго аппарата. Первый свой опятъ я провелъ надъ лоскуткомъ бѣлой шерстяной матеріи. Удивительно странно было видѣть, какъ эта матерія бѣлая и мягкая, въ прерывистомъ мерцаніи лучей постепенно начала таять, какъ струя дыма и исчезла. Я просто не вѣрилъ своимъ глазамъ; сунулъ руку въ пустоту, – матерія была тутъ, такая же плотная, какъ и прежде. Я ощупалъ ее съ нѣкоторымъ волненіемъ и сбросилъ на полъ. Найти ее потомъ было довольно трудно. Затѣмъ послѣдовалъ очень любопытный опытъ. Позади меня раздалось мяуканье, и, обернувшись, я увидѣлъ на водосточной трубѣ за окномъ очень грязную и худую бѣлую кошку. Въ голову мнѣ вдругъ пришла мысль. «Все готово для тебя, голубушка», сказалъ я, подошелъ къ окну, отворилъ его и тихонько позвалъ кошку. Она вошла съ мурлыканьемъ, и я далъ ей молока. Вся моя пища хранилась въ шкафу въ углу комнаты. Послѣ молока кошка пошла все обнюхивать, очевидно, собираясь устроиться какъ дома. Невидимая тряпка немного встревожила ее: кабы вы только видѣли, какъ она на нее зафыркала! Но я устроилъ ей очень удобное помѣщеніе на подушкѣ своей выдвижной кровати и далъ ей масла, чтобы заставить ее умываться.

– И вы произвели надъ ней свой опытъ?

– Произвелъ. Но заставитъ что-нибудь принимать, Кемпъ, дѣло не шуточное, скажу вамъ! Опытъ не удался.

– Не удался?

– Въ двухъ отношеніяхъ; по отношенію къ когтямъ и этому пигменту, – какъ бишь его! – этой штукѣ позади глаза кошки. Знаете?

– Tapetum.

– Да, tapetum. Онъ не исчезалъ. Когда я уже далъ снадобья для выбѣливанія крови и продѣлалъ надъ ней еще нѣкоторые другія вещи, я далъ ей опіума и положилъ ее, вмѣстѣ съ подушкой, на которой она спала, на аппаратъ. Когда все прочее уже стерлось и исчезло, – все еще оставались два маленькіе призрака ея глазъ.

– Странно.

– Я не могу этого объяснитъ. Конечно, она была забинтована и связана, такъ что не могла уйти, но она проснулась полупьяная и стала жалобно мяукать, а въ дверь между тѣмъ кто-то стучался. Это была старуха снизу, подозрѣвавшая меня въ вивисекціи, – пропитанное водой существо, не имѣвшее въ мірѣ никакихъ привязанностей, кромѣ кошки.

Я выхватилъ хлороформъ, примѣнилъ его и отворилъ дверь. «Что это мнѣ послышалось тутъ, – будто кошка», – сказала старуха. «Ухъ не моя ли?» – «Здѣсь нѣтъ», отвѣчалъ я вѣжливо. Она какъ будто не совсѣмъ мнѣ повѣрила и пыталась заглянуть мнѣ черезъ плечо въ комнату, вѣроятно, показавшуюся ей довольно странной: голыя стѣны, окна безъ занавѣсокъ, походная кровать и вибрирующая газовая машина, двѣ свѣтящіяся точки и легкій, тошный запахъ хлороформа въ воздухѣ. Этимъ ей пришлось удовлетвориться, и она ушла.

– А сколько взяло все это времени?

– Да часа три или четыре, – собственно кошка. Послѣдними исчезли кости, сухожилія и жиръ, да еще кончики окрашенной шерсти. А задняя часть глаза, какъ я уже говорилъ, эта крѣпкая радужная штука, не исчезала вовсе. Задолго до окончанія всей процедуры на дворѣ стемнѣло, и ничего не было видно, кромѣ смутныхъ глазъ да когтей. Я остановилъ газовую машину, нащупалъ и погладилъ кошку, все еще находившуюся въ безсознательномъ состояніи, развязалъ ее и, чувствуя сильную усталость, оставилъ спать на невидимой подушкѣ самъ легъ на постель. Но заснуть мнѣ оказалось трудно. Я лежалъ и не спалъ, думалъ безсвязно и смутно, опять и опять перебиралъ въ головѣ подробности опыта или грезилъ, какъ въ бреду, что все вокругъ меня затуманивалось и исчезало, пока не исчезала, наконецъ, и сама земля изъ-подъ ногъ, и меня охватывало томительное кошмарное чувство паденія. Часа въ два кошка замяукала и стала ходить по комнатѣ. Я пытался успокоить ее и разговаривалъ съ ней, потомъ рѣшилъ ее прогнать. Помню странное впечатлѣніе, когда я зажегъ спичку: передо мной были два круглыхъ, свѣтившихся зеленымъ свѣтомъ глаза и вокругъ нихъ – ничего. Хотѣлъ дать ей молока, но у меня его не было. Она все не унималась, сѣла у двери и продолжала мяукать. Я пробовалъ ее поймать, чтобы выпустить въ окно, но не могъ; она пропала и стала мяукать уже въ разныхъ частяхъ комнаты. Наконецъ, я отворилъ окно и началъ шумѣть. Вѣроятно, она вышла. Я больше никогда не видѣлъ и не слыхалъ ея. Потомъ, – Богъ знаетъ почему, – пришли мнѣ въ голову похороны отца и пригорокъ, гдѣ вылъ вѣтеръ; они мерещились мнѣ до самой зари. Я окончательно убѣдился, что не засну, и, заперевъ за собой дверь, вышелъ на улицу.

– Неужели вы хотите сказать, что и теперь по бѣлу свѣту бродитъ невидимая кошка? – спросилъ Кемпъ.

– Если только ея не убили, – сказалъ Невидимый. Почему жъ бы и нѣтъ?

– Почему жъ и нѣтъ? – повторилъ Кемпъ. Но я не хотѣлъ прерывать васъ.

– Очень вѣроятно, что ее убили, – продолжалъ Невидимый. Черезъ четыре дня послѣ того, я знаю, что она была жива и сидѣла подъ рѣшеткой люка въ Тичфильдъ-Стритѣ, потому что видѣлъ вокругъ толпу, старавшуюся догадаться, откуда происходило мяуканье.

Онъ помолчалъ съ минуту, потомъ вдругъ опять заговорилъ стремительно:

– Утро передъ перемѣной отчетливо засѣло у меня въ памяти. Должно быть, я прошелъ Портландъ-Стритъ, потому что помню казармы Альбани-Стрита съ выѣзжающей оттуда кавалеріей, и очутился затѣмъ на вершинѣ Примрозъ-Гилля. Я сидѣлъ на солнцѣ и чувствовалъ себя какъ-то странно, чувствовалъ себя совсѣмъ больнымъ. Былъ ясный январскій день, одинъ изъ тѣхъ солнечныхъ, морозныхъ дней, которые въ прошломъ году предшествовали снѣгу. Мой усталый мозгъ старался формулировать положеніе, составить планъ будущихъ дѣйствій. Я съ удивленіемъ видѣлъ, что теперь, когда до желанной цѣли было уже такъ близко, достиженіе ея какъ будто теряло смыслъ. Въ сущности, я слишкомъ усталъ; почти четыре года постоянной, страшно напряженной работы отняли у меня всякую силу и чувствительность. На меня нашла апатія, и я напрасно старался вернуться къ восторженному настроенію моихъ первыхъ изслѣдованій, къ страстной жаждѣ открытій, благодаря которой я не пощадилъ даже сѣдой головы отца. Мнѣ было все – все равно. Я понималъ, что это настроеніе преходящее; причиненное чрезмѣрной работой и недостаткомъ сна, и что лѣкарствами ли или отдыхомъ я могъ еще возстановить въ себѣ прежнюю энергію. Ясно я сознавалъ одно: дѣло нужно было довести до конца; мною продолжала управлять та же навязчивая идея. И довести его до конца нужно было скорѣе, потому что деньги, которыя у меня были, уже почти что вышли. Я смотрѣлъ вокругъ на дѣтей, игравшихъ на склонѣ холма, и на присматривавшихъ за ними нянюшекъ и старался думать о фантастическихъ преимуществахъ, которыми можетъ пользоваться на бѣломъ свѣтѣ невидимый человѣкъ. Спустя нѣкоторое время я приплелся домой, поѣлъ немного, принялъ сильную дозу стрихнина и, одѣтый, заснулъ на неприбранной постели. Стрихнинъ – великое средство, Кемпъ, чтобы не дать человѣку раскиснуть.

– Это самъ чортъ, – сказать Кемпъ, – самъ чортъ въ пузырькѣ.

– Проснулся я гораздо бодрѣе и въ нѣсколько раздражительномъ состояніи. Знаете?

– Стрихнинъ-то? Знаю.

– И кто-то стучался въ дверь. Это былъ квартирный хозяинъ съ угрозами и допросами, старый польскій жидъ въ длинномъ сѣромъ камзолѣ и просаленныхъ туфляхъ. Ночью я, навѣрное, мучилъ кошку, – говорилъ онъ (старуха, очевидно, болтала). Онъ требовалъ объясненій. Законы страны, воспрещающіе вивисекцію, очень строги, – его могутъ привлечь къ отвѣтственности. Кошку я отрицалъ. Кромѣ того, по его словамъ, вибрація маленькой газовой машины чувствовалась во всемъ домѣ. Это была, несомнѣнно, правда. Онъ старался пробраться бoчкомъ въ комнату, минуя меня, и зорко поглядывалъ туда сквозь свои нѣмецкія серебряныя очки, такъ что мнѣ вдругъ стало страшно, какъ бы онъ не похитилъ что-нибудь изъ моей тайны. Я старался заслонить отъ него устроенный мною концентрирующій аппаратъ, и это только усилило его любопытство. Что такое я дѣлалъ? Почему всегда былъ одинъ и какъ будто что-то скрывалъ? Было ли это законно? Было ли безопасно? Я не приплачивалъ за наемъ ничего сверхъ установленной суммы. Домъ его былъ всегда самымъ благопристойнымъ домомъ (въ самой неблагопристойной мѣстности). Вдругъ терпѣніе мое лопнуло. Я велѣлъ ему убираться. Онъ началъ протестовать, болтать о своемъ правѣ входа. Еще минута, – и я схватилъ его за шиворотъ, что-то треснуло – и онъ кубаремъ вылетѣлъ въ коридоръ. Я захлопнулъ и заперъ дверь и, дрожа всѣмъ тѣломъ, сѣлъ. Хозяинъ поднялъ за дверью шумъ, на который я не отозвался, и черезъ нѣкоторое время ушелъ. Но это довело дѣло до кризиса. Я не зналъ, что онъ предприметъ, не зналъ даже, что онъ можетъ предпринять. Перемѣна квартиры была бы проволочкой, а у меня оставалось всего на все двадцать фунтовъ въ банкѣ,– и проволочки я не могъ допустить. И_с_ч_е_з_н_у_т_ь! Это было непреодолимо. Но тогда будетъ слѣдствіе, и комнату мою разграбятъ. При мысли о томъ, что работа моя можетъ получить огласку и быть прерванной передъ самымъ своимъ окончаніемъ, я разсердился, и ко мнѣ вернулась энергія. Я вышелъ со своими тремя томами замѣтокъ и чековой книжкой, – всѣ это теперь у босяка, – и отправилъ ихъ изъ ближайшаго почтоваго отдѣленія въ контору для доставки писемъ и посылокъ въ Портландъ-Стритѣ. Я старался выйти какъ можно тише и, вернувшись, я увидѣлъ, что хозяинъ тихонько пробирается наверхъ, вѣроятно, онъ слышалъ, какъ за мной затворилась дверь. Когда я обогналъ его на площадкѣ, онъ поспѣшно отскочилъ въ сторону и метнулъ на меня молніеносный взглядъ. Я такъ хлопнулъ дверью, что затрясся весь домъ, а старикъ прошлепалъ за мною вверху, постоялъ за дверью, какъ будто въ нерѣшимости, и опять сошелъ внизъ. Тутъ я, не теряя времени, принялся за свои приготовленія. Въ тотъ вечеръ и ночь все было кончено. Пока я сидѣлъ, одурманенный и разслабленный обезцвѣчивающими кровь снадобьями, раздался продолжительный стукъ въ дверь. Потомъ онъ превратился, его замѣнили удаляющіеся шаги, вернулась, и стукъ возобновился. Кто-то пытался просунуть что-то подъ дверь, – какую-то синюю бумагу. Въ припадкѣ раздражительности я всталъ, подошелъ къ двери и распахнулъ ее настежь. «Ну?» сказалъ я. Это былъ мой хозяинъ съ приказомъ объ очисткѣ квартиры или чѣмъ-то въ этомъ родѣ. Онъ протянулъ мнѣ бумагу, но, должно быть, руки мои показались ему странными, и онъ поднялъ глаза на мое лицо. Съ минуту стоялъ онъ, разинувъ ротъ, потомъ издалъ безсвязный крикъ, выронилъ и свѣчу и бумагу и бросился бѣжать по темному коридору къ лѣстницъ. Я затворилъ дверь, заперъ, подошелъ къ зеркалу и понялъ его ужасъ: лицо у меня было бѣлое, какъ изъ бѣлаго камня… Все это было ужасно. Я не ожидалъ такихъ страданій. Цѣлая ночь прошла въ невыразимыхъ мукахъ, тошнотѣ и обморокахъ. Я сцѣпилъ зубы, всю кожу на мнѣ палило, какъ огнемъ, палило все тѣло; я лежалъ неподвижно, какъ мертвый. Теперь я понималъ, почему кошка мяукала пока я ее не захлороформировалъ. Счастіе еще, что я жилъ одинъ, безъ прислуги. По временамъ я рыдалъ, стоналъ и говорилъ съ собой, но такъ и не сдался… Я потерялъ, наконецъ, сознаніе и совсѣмъ ослабѣвшій очнулся въ темнотѣ. Ночь прошла. «Я убиваю себя», подумалъ я, но мнѣ было все равно. Никогда не забуду этой зари, страннаго ужаса, охватившаго меня при видѣ моихъ рукъ, какъ будто сдѣланныхъ изъ тусклаго стекла и становившихся все тоньше, все прозрачнѣе по мѣрѣ того, какъ восходило солнце, пока я не сталъ, наконецъ, различать сквозь нихъ болѣзненный безпорядокъ комнаты, хотя и закрывалъ свои прозрачныя вѣки. Члены мои сдѣлались какъ бы стеклянными, кости и жилы стерлись, пропали, маленькіе бѣлые нервы исчезли послѣдними. Я скрежеталъ зубами, но вытерпѣлъ до конца. Наконецъ, остались только мертвые кончики моихъ ногтей, бѣлые и блѣдные, да коричневое пятно какой-то кислоты у меня на пальцахъ. Я сдѣлалъ усиліе и всталъ. Сначала я былъ безпомощенъ какъ запеленатый ребенокъ, двигая членами, которыхъ не могъ видѣть. Я былъ слабъ и очень голоденъ… Я подошелъ къ зеркалу, передъ которымъ обыкновенно брился, и сталъ смотрѣть въ него, сталъ вглядываться въ «ничто» и разсмотрѣлъ въ этомъ ничто дна чуть замѣтныхъ туманныхъ пятна, – слѣды пигмента, еще уцѣлѣвшаго за сѣтчатой оболочкой моихъ глазъ. Мнѣ пришлось при этомъ держаться за столь и опираться лбомъ въ стекло зеркала. Неистовымъ усиліемъ воли я притащился назадъ къ аппарату и докончилъ процессъ. Я проспалъ все утро, закрывъ глаза простыней, чтобы оградить ихъ отъ свѣта, а около полудня меня опять разбудилъ стукъ въ дверь. Силы мои вернулась. Я сѣлъ, сталъ прислушиваться, услышалъ шопотъ и тотчасъ вскочилъ на ноги, началъ беззвучно разбирать по частямъ свой аппаратъ и разбрасывать эти части по комнатѣ, чтобы устройство его не могло подать поводъ ни къ какимъ догадкамъ. Вскорѣ стукъ возобновился и послышались голоса, – сначала голосъ моего хозяина, потомъ два другихъ. Чтобы выиграть время, я отвѣчалъ имъ. Невидимый лоскутъ и подушка попались мнѣ подъ руку, я отворилъ окно и сунулъ ихъ на крышку водоема. Пока и открывалъ окно, за дверью раздался оглушительный трескъ; кто-то ударилъ въ нее, думая сломать замокъ. Но крѣпкіе болты, привинченные мною всего нѣсколько дней назадъ, не поддались. Это испугало и разсердило меня, и я началъ дѣлать все на-спѣхъ. Собравъ въ кучу посреди комнаты какія-то валявшіяся тутъ же бумаги, немного соломы, оберточной бумаги и всякаго хлама, я отвернулъ газовый кранъ. Въ дверь между тѣмъ такъ о сыпались тяжелые удары. Я не могъ найти спичекъ и въ бѣшенствѣ сталъ колотить по стѣнѣ кулаками. Потомъ опять завернулъ газъ, вылѣзъ изъ окна на крышу цистерны, тихонько опустилъ раму и сѣлъ, – безопасно и невидимо, но тѣмъ не менѣе дрожа отъ гнѣва, – наблюдать событія. Я видѣлъ, какъ оторвали отъ двери доску; еще минута, – и отлетѣли скобки болтовъ, и на порогѣ отворенной двери появились мои посѣтители. Это былъ хозяинъ и его два пасынка, дюжіе парни лѣтъ двадцати трехъ, двадцати четырехъ. Позади нихъ мелькала старая вѣдьма снизу. Можете себѣ представить ихъ удивленіе, когда комната оказалась пустою. Одинъ изъ парней бросился къ окну, раскрылъ его и выглянулъ. Его выпученные глаза, губастая, бородатая рожа была на какой-нибудь футъ отъ моего лица. Меня такъ и разбирало хватитъ по ней, но я во время остановилъ свой крѣпко сжатый кулакъ. Онъ смотрѣлъ какъ разъ насквозь меня. То же стали дѣлать, подойдя къ нему, и остальные. Потомъ старикъ подошелъ къ постели, заглянулъ подъ нее, и всѣ они бросились къ шкафу. Тутъ послѣдовали длинные переговоры на самомъ варварскомъ лондонскомъ нарѣчіи, Посѣтители мои пришли къ заключенію, что я совсѣмъ не отвѣчалъ имъ, что это имъ такъ показалось. Уже не гнѣвъ, а чувство торжества охватило меня, пока я сидѣлъ, такимъ образомъ, за окномъ и наблюдалъ этихъ четырехъ людей, – потому что старуха тоже пробралась въ комнату и подозрительно, какъ кошка, поглядывала кругомъ, – этихъ четырехъ людей, старавшихся разрѣшить загадку моего существованія. Старикъ, насколько я понималъ его жаргонъ, соглашался со старухой, что я занимаюсь вивисекціей. Сыновья утверждали на ломаномъ англійскомъ нарѣчіи, что я – электротехникъ, и указывали въ доказательство на динамо-машины и радіаторы. Всѣ они трусили моего возвращенія, хотя, какъ я узналъ впослѣдствіи, наружная дверь была ими заперта. Старуха заглянула въ шкафъ и подъ кровать. Одинъ изъ моихъ сосѣдей по квартирѣ, торговецъ фруктами, дѣлившій съ мясникомъ комнату напротивъ, появился на площадкѣ лѣстницы, былъ позванъ и говорилъ что-то очень безсвязное. Мнѣ пришло въ голову, что мои особаго устройства радіаторы, попадись они въ руки догадливаго и знающаго человѣка, могли слишкомъ выдать меня. Я выбралъ удобную минуту, сошелъ съ подоконника въ комнату, проскочилъ мимо старухи и столкнулъ одну изъ динамо-машинъ съ другой, на которой она стояла, разбивъ оба аппарата. Какъ перетрусили мои гости! Потомъ, пока они старались объяснить себѣ катастрофу, я тихонько выкрался изъ комнаты и сошелъ внизъ. Пойдя въ одну изъ гостиныхъ, я дождался тамъ ихъ возвращенія. Они все еще продолжали обсуждать происшествіе и искать ему объясненій, нѣсколько разочарованные тѣмъ, что не нашли никакихъ «ужасовъ», и нѣсколько недоумѣвающіе, какое положеніе занимали относительно меня по закону. Какъ только они сошли въ подвальный этажъ, я опять прокрался наверхъ съ коробкой спичекъ, поджегъ свою кучу бумагъ и хлама, навалилъ на нее стулья и постель, провелъ ко всему этому газъ посредствомъ гуттаперчевой трубки.