Текст книги "Черный ангел (Фантастика Серебряного века. Том IV)"

Автор книги: Георгий Иванов

Соавторы: Николай Карпов,Георгий Северцев-Полилов,Николай Ежов,Валериан Светлов,Андрей Зарин,Владимир Мазуркевич,Борис Мирский,Олег Леонидов,В. Никольская,Алексей Будищев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Совершив свой туалет, я позвонил. Тотчас явились два лакея, в которых я только с трудом узнал орангутангов, раскрыли носилки, жестами приглашая меня сесть, что я и сделал. С необычайной быстротой понесли они меня через ряд комнат, нисколько не тряся, и вскоре мы очутились в просторной зале, обтянутой темно-красным. Огромные лампионы озаряли ее. За столом, отлично убранным в старинном вкусе, сидел старик.

– Приветствую тебя, друг мой, – сказал он. – Подкрепи свои силы, а потом мы отправимся на поверхность острова, где, благодаря милости Провидения, я могу показаться, не оглядываясь, не опасаясь каждого шороха и не страшась каждой тени на горизонте. Прости, что я угощаю тебя кушаньями столь скромными. На этом проклятом острове нет ничего, что могло бы удовлетворить аппетит человека с порядочным вкусом. Но, милый друг, ты знаешь бедственное мое положение и не осудишь старика за неизысканную трапезу.

Слушая его, я отведал различных кушаний, бывших на столе, – число их превышало сотню, качество их было таково, что никогда до тех пор я не пробовал ничего вкуснейшего. Старик, столь пренебрежительно относившийся ко всем этим прелестям, по-видимому, страдал катаром желудка, при котором, как известно, изысканные блюда кажутся похожими на паклю и тончайшее вино напоминает слабительный лимонад. Как бы там ни было, я отдал должное и кушаньям, и напиткам, так что поднялся с изрядной тяжестью в желудке и в голове с нежным головокружением, опираясь на руку старика. Последний позвонил. Тотчас орангутанги с носилками явились перед нами. Несколько секунд спустя мы уже были на поверхности острова. Пышная тропическая природа цвела кругом.

– К морю! – сказал старик и легкой рысью наши носилки помчались по тому направлению, где качалась небольшая старомодная яхта.

– Я велел спустить ее на воду. Теперь это уже не представляет опасности, – сказал старик. – Знаешь что, мой молодой друг – не отправимся ли мы испытать «Эльзу»? Осмотреть остров ты еще успеешь, прекрасная же погода и отсутствие волнения располагают меня совершить маленькую морскую прогулку – удовольствие, которого я был лишен более сорока лет.

Я согласился. Яхта приводилась в действие электричеством и недолго спустя мы уже делили волны между мысом и островом, который хотя был невелик, но необычайно живописен. Старик вел со мной легкую и остроумную беседу. Так мы плыли, наслаждаясь окружающим, как вдруг я заметил некий туман, легкой сеткой затянувший окрестность, отчего небо и вода и даже самый свет солнечный приобрели странный сероватый оттенок. Я указал на это старику, на что он ответил, что это атмосферическое явление, нередкое в этих краях.

Это сообщение меня успокоило, как вдруг совершенно неожиданно, шагах в двадцати от нашей яхты, появилась лодка; туман, достаточно сгустившийся, не позволял мне различить лиц сидевших в ней, но их голоса показались мне знакомыми. Я взглянул на старика, он тоже смотрел на лодку, страшное напряжение было отражено на его лице. Вдруг он вскрикнул и схватился за сердце, другую же руку он простер, в ужасе указывая на лодку. Она была совсем у борта. Один из четырех сидевших в ней встал – я узнал в нем капитана Смитфельда.

– Здравствуйте, сэр Роберт, – сказал он, обращаясь к старику. – Что же, сведем старые счеты.

В руке его блеснул прибор странного вида, напоминавший зажигательное стекло. Вдруг старик вышел из оцепенения.

– А, негодяй! – закричал он мне. – Ты изменник, ты посланник дьявола, а не небес, как я тебя считал. Ты привел меня к гибели, так умри же вместе со мной.

Не успел я двинуться, как цепкие руки обхватили меня и куда-то поволокли.

– Смитфельд, – крикнул я, – это я, Поксон, спасите!

Но тот не слышал или не хотел услышать.

Ладонь старика коснулась моего рта, как бы пытаясь его зажать. Вдруг весь воздух словно вспыхнул или превратился в раскаленное золото. «Тепловой луч», – пронеслось у меня в голове, и я потерял сознание.

Глава седьмая

Читатель, будь снисходителен, извини мою фантазию, легкомысленность которой примчала меня к берегу, более чем неожиданному. Верь, начиная писать, я руководствовался желаниями самыми пристойными. Следуя примеру многих великих и славных писателей – аббата Фора, знаменитого де Монтегю, неподражаемых Девена и господина Корейши, я разбил в начале повествования корабль и выбросил героя на необитаемом острове, дабы сразу захватить внимание просвещенного читателя и заставить сильнее биться его чувствительное сердце. Но, ах, неопытный, я дал перу разбежаться и вышел из рамок классического повествования.

Встреча с известным тебе стариком разбила предложенный мною вначале ход повести, ибо сей последний неожиданно заговорил об Уэльсе, о спекуляции человеческими жизнями, пироксилине, тепловом луче – вещах, о которых мне и упоминать было несколько странно при классическом начале моего рассказа, при избранном мною строгом слоге, чистейшим образцам которого пытался я подражать. Чем далее шло повествование, тем я более удалялся от первоначальной темы; наконец, увидел, что единственное окончание, возможное для моего рассказа, есть чистосердечное признание.

Да, дорогой читатель, я не англичанин, но француз и хотя имею маленькое состояние, однако не в акциях, а в билетах марсельского банка, оставленных мне моей благодетельницей – вдовой Суфле, скончавшейся на 67-м году жизни.

Она не была моей родственницей, но относилась, право, как мать к бедному автору этой истории; я свято чту ее память и презираю клеветников, намекающих на наши будто бы предосудительные отношения.

Морем я тоже не плавал, но не раз читал описания морских приключений в книгах известного капитана Ривициуса – путешественника к Южному полюсу, так что мои сведения этого рода почерпнуты из источников весьма вероятных. Конечно, моему слабому воображению было бы не под силу самостоятельно создать портрет старца, великого грешника, очистившего себя многолетними испытаниями.

Нет! Мой старец лишь слабое подражание портрету почитаемого гражданина нашего города г. М., заблуждения которого были велики – и тем более достойна удивления теперешняя его правильная жизнь. Само собой разумеется, он не участвовал в ужасах «ассоциации мудрых», но кто помнит крах Азиатского торгового банка, директором которого г. М. состоял, тому известна история с затеянным им синдикатом рабочих, пустившим по миру тысячи семейств, и тем не покажется нелепой моя аналогия.

В образе легкомысленного путешественника не ищи, читатель, черт автобиографических, ибо твои поиски увенчаются успехом и мне придется вдвое краснеть за свое легкомыслие.

Впрочем, – кажется – я извиняюсь! Но ведь это глупо, в конце концов. Друг мой, приложи руку к сердцу, прислушайся, оно еще не перестало учащенно стучать, взволнованное ужасами и прелестями моих описаний. Разве авторы таким слогом, как мой, извиняются перед читателями за доставленное ему наслаждение! А что я заключаю свое повествование несколько необычно – это пустяки. Просто в пылу вдохновения я забыл, что живу на земле, где все кончается и где самые фантастические приключения, как они ни увлекательны, должны же чем-нибудь разрешиться.

Георгий Иванов
ТРОСТЬ БИРОНА

Илл. В. Сварога

Может быть, я и раньше встречал его на улицах Петрограда, но его старомодный облик впервые бросился мне в глаза на набережной около Зимнего дворца туманным и серым весенним вечером.

Гуляющих было мало. Солнце, заходя, еще тускло румянило волны, бледно озаряло Петропавловский шпиль и лица редких прохожих, шедших мне навстречу. Он сидел на гранитной скамье, глядя на воду, задумчиво чертя по граниту своей тяжелой тростью.

Он был одет в светло-шоколадное пальто клошем[11]11
  …пальто клошем – т. е. расширяющееся книзу.


[Закрыть], какие носили лет десять назад, и выгоревшую мягкую шляпу такого же цвета, надвинутую на лоб. Лицо его было бы очень обыкновенным для петербуржца, бледное с мелкими чертами, если бы не странная складка у концов рта, дававшая ему неопределенное, но странное выражение. Большие светло– голубые глаза равнодушно глядели на воду прямо перед собой.

«Должно быть, какой-нибудь чудак», – подумал я, проходя мимо. Когда я возвращался назад минут через десять, гранитная скамейка была пуста.

Я люблю старину! Хотя мои средства очень ограничены, я ухитряюсь все-таки собирать старинные вещи. Конечно, редкости, которые я покупаю на аукционах или у невежественных уличных торговцев, заставили бы заправского коллекционера презрительно улыбнуться, но мне они доставляют большое счастье.

Что с того, если чайник с поломанной ручкой, который я целую неделю высматривал, бродя по шумной галерее Александровского рынка, и, наконец, купил, – заурядная вещь. Но десять рублей, заплаченные за него, занимают место в моем скромном бюджете.

Из-за этого осколка милой старины мне придется испытать в чем-нибудь другом маленькое лишение, и, неся домой какую-нибудь безделицу, гравюру или акварель, наконец купленную мною, мне кажется – я бываю счастливее многих богачей, лениво осматривающих сокровища дорогого антиквара с сознанием, что все – к их услугам.

И вот однажды я рылся в папке с эстампами в пыльной полутемной лавчонке. Вдруг кто-то вошел в лавку и заговорил с хозяйкой. Она протянула ему руку и в то же мгновение трость коричнево-золотистого дерева с резной костяной ручкой упала на мой эстамп. Я поднял ее и, обернувшись, протянул говорившему. Передо мной стоял господин в шоколадном пальто, встреченный на набережной недели две тому назад. Он извинился очень вежливо и поблагодарил меня. Из лавки мы вышли вместе и между нами завязался разговор – о старине, о торговцах, о ценах. Так началось мое знакомство с этим странным человеком.

Прощаясь, мы обменялись адресами и телефонами; дня через три он позвонил ко мне и спросил разрешения прийти. Мы провели очень интересный вечер; мой новый знакомый оказался удивительным собеседником; познания его в разных отраслях искусства были неистощимы.

Он отлично говорил по-русски, хотя и носил английское имя – Симон Брайтс. О себе, о своем прошлом он ничего не рассказывал. Я понял только, что он нигде не служит, по– видимому, богат и занимается исключительно коллекционированием изысканных редких вещей. Мое мнение подтвердилось, когда я посетил его жилище.

Симон Брайтс жил на углу Тучковой набережной и одного из многочисленных узких переулков, где, по словам поэта, «окна сторожит глухая старина»[12]12
  …«окна сторожит глухая старина» – автоцитата их стих. Тучкова набережная.


[Закрыть]. Он занимал странное помещение в подвальном этаже из двух больших сводчатых комнат, с окнами на Неву, дворец Бирона и снасти парусных барок. Прислуги у него не было, все нужное делала жена швейцара с парадной лестницы (у Симона Брайтса был отдельный вход). Обе комнаты подвала были обставлены с изумительной роскошью.

Ковры, шелка, венецианские драгоценные вышивки, гобелены, редчайший фарфор всего мира, дивные картины, чудесные гравюры – все это переполняло сводчатые комнаты очень просторного, по-видимому, подвала. Полки были завалены книгами на всех языках. Итальянские, арабские, древнегреческие, персидские манускрипты возбудили мое удивление. «Разве вы знаете все эти языки?» – спросил я. «О нет, очень немногие из них, – отвечал он, улыбаясь, – но мне нравится, что все эти книги принадлежат мне».

Мы стали видеться – не слишком часто, но каждое свидание укрепляло наше знакомство, незаметно переходившее в дружбу. Мне нравились тихие разговоры с этим чудаком-эстетом в тишине его фантастического жилища, по вечерам, когда дымно-красное солнце тускнело в окне за лесом мачт и косой его луч скользил по пестрым коврам, китайским вазам, хрусталю и, бледнея, гаснул в углу на вышитой подушке пышного кресла. И я часто досадовал, когда стрелка приближалась к полуночи и надо было уходить, так как Симон предупредил меня при первом же приглашении, что его привычка – в полночь уже лежать в постели, и, если я забывал о ней, он неизменно очень вежливо и тонко намекал мне об этом.

Так прошло около года.

Однажды Симон пришел ко мне в необычное время, днем, не предупредив меня по телефону. Он оказался сильно расстроенным, руки дрожали. Он попросил дать ему вина.

Когда я исполнил это и спросил, что с ним, мой друг печально улыбнулся.

– Уверяю вас, ничего. Нет, нет, не думайте, что я боюсь, мне попросту хотелось видеть вас, и я пришел сюда…

Я не расспрашивал больше, хотя любопытство мое было сильно возбуждено. Я никогда не видал его таким взволнованным. Он стал что-то говорить об офортах Домье[13]13
  …Домье – О. Домье (1808–1879) – французский живописец, график, скульптор, выдающийся карикатурист.


[Закрыть], которые он надеялся приобрести, но вдруг прервал сам себя.

– Друг мой, – сказал он торжественно и нежно, – друг мой, ведь я могу назвать вас так?

– Дорогой Симон, зачем вы спрашиваете? Я всегда готов доказать это.

Но он, казалось, не слушал меня.

– Друг мой, – продолжал он, – сегодня 27 сентября. Для вас это обыкновенный осенний день и ночь на 28-е тоже простая ночь. Ну вот, я просил вас не приезжать ко мне эти две недели – до завтрашнего числа, пока у меня ремонт. Теперь он кончен, или, верней, его никогда не было. Вы честный, простой человек, кажется, хорошо ко мне относитесь, вы верите в Бога. Скажите, ведь вы носите на себе крест?

Я удивился этому неожиданному вопросу и отвечал, что, разумеется, ношу.

– Крестильный? Ну вот, видите, как хорошо. Так вот что, вы можете мне помочь, очень помочь, дорогой друг, если согласитесь провести сегодняшний вечер дома и, когда я позвоню вам по телефону, сейчас же приехать ко мне. Хорошо?

– Хорошо, Симон. Я буду сидеть дома и приеду к вам, но, может быть, вы объясните мне, к чему это и что значит?

Он схватил мои руки и крепко сжал.

– Вы все узнаете, дорогой друг, все, все – я позабочусь об этом. Но не сегодня, не теперь… – Он встал, залпом выпил стакан вина и пошел в переднюю. На пороге он вдруг обнял меня и поцеловал. Потом быстро выбежал, хлопнув дверью.

Я был изумлен и встревожен этим посещением. До вечера было много времени, но я как-то не мог ничем заняться. Брал книгу и бросал, садился работать – не клеилось. Пообедав без аппетита, я стал ждать. Пробило десять, одиннадцать, половина двенадцатого, – я решил, что Симон не позвонит, и стал подумывать о сне. Пробило полночь, и вдруг резко в этот неурочный час задребезжал телефон.

– Алло, это вы? – говорил Брайтс. – Я боялся, что вы уже заснули. Право, мне совестно, что я так вас беспокою. Значит, вы будете у меня минут через пятнадцать?

Вдруг голос моего друга странно изменился. Он стал хриплым и очень тихим.

– Крест, не забудьте крест!.. – И тотчас раздался металлический легкий звон, словно лопнула пружина. Я отчаянно забарабанил по кнопкам. Сонная барышня ответила мне, что у Симона Брайтса снята трубка.

Встревоженный и недоумевающий, я выбежал из дома. С пятой линии, где я живу, до Брайтса было езды не больше 10 минут. Но, как назло, не было ни одного извозчика. Шел мелкий холодный дождь. Осенний ветер дул прямо в лицо, сырой и пронзительный. Шлепая по грязи, я добрался, наконец, до набережной, тускло освещенной мигающим газом. Вот и переулок. Сонный дворник открыл мне ворота. Обитая клеенкой дверь подвала была открыта настежь. Удивленный, я вошел в квартиру Симона. Большая комната была озарена только зыбким светом уличного фонаря – я с изумлением увидел, что от роскошной обстановки не было и следа. Голые стены веяли сыростью и запустением. Не понимая, что это значит, я подошел к двери, ведущей в соседнюю комнату, спальню Брайтса, и, заглянув в нее, едва не вскрикнул.

Посредине комнаты стоял стол, за которым сидели двое мужчин в странном платье екатерининских или елизаветинских времен. Один из них перелистывал большую тяжелую книгу. Три свечи едва мерцали синевато-зеленым блеском. Огромный камин в углу слегка дымился тоже зеленым, каким-то болотным огнем, озаряя неверно и мутно своды. В углу копошился кто-то третий – я не мог его разглядеть. Порою слышался лязг железа и какое-то шипенье.

Я стоял оцепенелый, хотел двинуться и не мог, крикнуть – язык мне не повиновался. «Где же Симон?» – подумал я. Подумал и тотчас же заметил еще одного, стоявшего у окна. Это был Брайтс.

Он был одет в свое обычное платье; приложив руку ко лбу, он пристально глядел в окно; зыбкий луч уличного фонаря играл на его бледном лице.

Я не знаю, сколько длилось это молчание, прерываемое лишь тихим лязгом из угла да зловещим шелестом книги. Вдруг в воздухе задрожал нежный и чистый слабый звук, словно одной натянутой до крайности струны.

Симон, я видел, вздрогнул, как-то затрепетал, глаза его шире раскрылись, вспыхнули и погасли. Он отвернулся от окна и громко произнес:

– Близок великий герцог…

И мне почудилось, что в окне набережная и дворец Бирона на секунду вспыхнули тем же болотным отблеском, что камин и свечи: тотчас все в комнате зашумело, точно ветер взметнул и закружил желтые листья. Зеленое пламя в камине заколыхалось сильнее. Из дальнего угла вышел человек со зверским лицом, схватил Симона и поволок в угол. Сидевшие за столом встали, протягивая руки, что-то говоря, но голоса их были невнятны и слабы, я не мог разобрать их слов. Голова моя закружилась, и я едва не упал. Когда эта минутная слабость прошла, я увидел, что посредине комнаты, странно подвязанный за руки и за ноги, полуобнаженный, висит Симон. Человек со зверским и грубым лицом, в переднике, повернул какое-то колесо, и все члены моего друга неестественно вытянулись, я услышал, как хрустнули суставы. Его глаза встретились с моими, губы его слабо дрогнули.

– Крест! Крест!.. – скорее догадался, чем услышал я. Дрожащей рукой я достал крестильный крестик, и тотчас же палач снова повернул страшное колесо.

– Поздно, поздно!.. – крикнул уже громко, со страшной силой Симон. – Прощай, прощай. – Кровь брызнула из его тела, словно из тысячи ран, все в комнате зашумело, зашелестело, закружилось.

Сырой холод дохнул мне в лицо…

Я очнулся у себя дома. Электричество горело. Я сидел в кресле около телефона. Значит, я спал? Но мое пальто, брошенное тут же, было все обрызгано липкой, еще не засохшей грязью. В правой руке я держал крестильный крестик. Потом в моей памяти все путается. Утром прислуга нашла меня в сильном жару, бредящим, сидя в кресле. Три недели я лежал в сильной горячке.

Доктор, меня лечивший, сказал, что, должно быть, я вышел уже больной. Мой швейцар подтвердил, что я вернулся со своей прогулки в ночь на 28-е в очень растерзанном виде. Он думал, что барин пьян.

Я позвонил Симону Брайтсу. Трубка была снята. Я послал горничную с письмом к нему на квартиру. Она вернулась обратно с ним. «Этот господин уехал уже больше месяца назад», – сказала она. Я ничего не понимал. Наконец, я выздоровел и мог выйти. Разумеется, первая моя прогулка была на Тучкову набережную. На стене дома висело объявление о сдаче подвала, того самого, что занимал Брайтс. Я вызвал швейцариху. Она меня узнала и, спросив меня, не господин ли я, – она назвала мою фамилию, – подала письмо, мне адресованное. Адрес был написан рукой Симона.

– Это, – пояснила она, – господин Брайтс, уезжая, оставили – наказывали непременно вам передать.

Вот что было написано на большом листе тонкой английской бумаги рукою Брайтса:

«Была темная и глухая ночь, когда бездомный юноша, называвшийся Симоном Брайтсом, приехал в Россию искать счастья и, в поисках его потративший последнюю копейку, шел по Дворцовой набережной. Ему не хотелось возвращаться в свою гостиницу, где его ждала холодная постель и неоплаченный счет хозяина. Он устал и сел отдохнуть на гранитную скамейку. Вдруг его рука почувствовала что-то твердое. Это была трость, тяжелая, с резным набалдашником.

Он с любопытством разглядывал свою находку, когда чья– то рука опустилась ему на плечо.

– Вы, должно быть, владелец этой вещи? – спросил юноша у пожилого господина, стоявшего перед ним. Но тот отрицательно покачал головой.

– Нет, – сказал он странно и глухо. – Но я хотел бы поговорить с вами, Веселый Симон.

Юноша очень удивился – незнакомец назвал его так, как звали его на родине родные и друзья.

– Откуда вы меня знаете? – спросил он.

– Я все знаю, – грустно сказал незнакомец, – знаю вашу жизнь и ваше имя, хотя вижу вас в первый раз. Но время идет, надо спешить. Вы бедны, вам нечего есть, ваши надежды найти в России хорошее место не оправдались. А вы хотели бы жить совсем по-иному – вы любите искусство, редкости, драгоценные камни. Судьба привела вас сюда, судьба дала вам в руки эту трость. Решайте, согласны ли вы?

И вот что потом было.

Юноша стал жить странной жизнью. Все желания его исполнялись, стоило только пожелать. Повинуясь какому– то смутному влечению, он нанял себе вместо квартиры подвал в старинном доме на Тучковой набережной. Скоро этот подвал стал сокровищницей искусства, Симон Брайтс – обладателем удивительных редкостей, о каких только когда– нибудь он мечтал. Он захотел читать в подлиннике поэтов, до тех пор известных ему только по именам, и тотчас все наречия древности и наших дней стали ему знакомы в совершенстве. Если бы он пожелал, то, разумеется, мог бы жить в роскошных дворцах, путешествовать, прославиться. Но смутное и неодолимое чувство мешало ему покинуть этот город, эту старую, безлюдную набережную, свой подвал.

Днем он был обыкновенным человеком, тем же Симоном Брайтсом, что и до находки трости. Он забывал все, что происходило ночью. Но когда стрелка приближалась к полуночи, он чувствовал тревожное желание остаться одному в своем подвале. С первым ударом двенадцати странное волнение им овладевало. Он начинал ходить быстрыми шагами по комнате, потом бросался в кресло. Вдруг стекла с треском лопались, холодный ветер сдувал и уносил шелка и ковры, разбивал вазы и люстры. Электричество гасло. Симон Брайтс переставал быть самим собой. Черная и грешная душа овладевала его телом.

На покрытом зеленым сукном столе вспыхивали три восковые свечи… и палач терзал жертву, скрипела дыба, лилась кровь, и Бирон, кровожадный курляндский герцог, снова дышал и жил, чтобы терзать и мучить.

Вот какой ценой купил Симон Брайтс спокойную и роскошную жизнь. Своими руками он проливал невинную кровь, своими губами произносил страшные приговоры несчастным. Каждую ночь дух грешного герцога вселялся в его тело. Но с первым проблеском утра все пропадало, комната принимала свой прежний вид. Симон Брайтс, как сомнамбула, медленно раздевался, ложился в постель и забывал все.

Таинственный незнакомец, говоривший с ним в тот памятный день на берегу Невы, предупредил Симона, что он умрет в первую же годовщину находки трости, если потеряет ее. И после десяти лет своей двойной жизни Симон потерял трость великого герцога.

Он пожалел о ней, как жалеют хорошую и любимую вещь, – не больше. Но чем ближе становился роковой день, тем сильнее овладевало Симоном беспокойство. Ему стал ненавистен этот подвал, эти стены, набережная, проклятый желтый дворец там, на острове. Но он еще не знал страшной истины. Он только предчувствовал ее.

В ночь на 27-е к нему вернулась память. Он вспомнил все слова незнакомца, все пытки, кровь, ужас и грех своей жизни. Он понял, что этой ночью ему суждено умереть. Горе, горе…»

Внизу было приписано помельче, но той же рукой: «На Смоленском кладбище, друг мой, помолитесь над могилой Симона Брайтса».

Я не знал, что подумать, перечитывая это письмо. Порой казалось, что горячка ко мне возвращается. В тот же день я поехал на Смоленское англиканское кладбище. Как-то инстинктивно, никого не спрашивая, я пошел среди памятников прямо, потом налево и остановился перед небольшим холмиком. Простой чугунный крест возвышался над ним. На темной гранитной плите было высечено по-английски: «Симон Брайтс 27-го октября 1906 г.»[14]14
  …27-го октября – Так в тексте, хотя выше сказано, что роковая годовщина должна была наступить в ночь с 27 на 28 сентября.


[Закрыть] С невыразимым волнением глядел я на эту успевшую уже зарасти мохом могилу человека, еще месяц назад бывшего моим другом. Но почти тотчас я почувствовал странное успокоение. Казалось, вид этой скромной плиты был разрешением всех странных и таинственных загадок, неожиданно смутивших мою тихую жизнь. Я нашел пастора и попросил отслужить мессу. Что там было, под этой замшевелой плитой? Кто был Симон Брайтс, живой человек или только призрак того, кто похоронен здесь?.. Но слова молитвы звучали так успокоительно, и я чувствовал, что мой ум, убаюкиваемый ими, словно засыпает для ужасов и тайн, сердце бьется ровно, черное облако тревоги отходит все дальше.

Не то же ли чувствовал бедный Симон Брайтс, забываясь на рассвете после ночи, проведенной среди крови и пыток Биронова застенка?..