Текст книги "Черный ангел (Фантастика Серебряного века. Том IV)"

Автор книги: Георгий Иванов

Соавторы: Николай Карпов,Георгий Северцев-Полилов,Николай Ежов,Валериан Светлов,Андрей Зарин,Владимир Мазуркевич,Борис Мирский,Олег Леонидов,В. Никольская,Алексей Будищев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

И дал ему молоток, которым сам создал дивные работы, и вернул Хирама на землю.

И наутро восстановил Хирам работу свою, и дивился народ тайному могуществу Хирама.

И возревновал Соломон к славе его и велел подмастерьям Фанору, Амру и Мафусаилу убить мастера.

IX

С этими словами председатель сделал рукой знак, и в ту же минуту три человека заняли места у трех дверей.

– Хирам вошел в храм в полдень, – продолжал он, – а убийцы стали у дверей восточной, западной и южной и потребовали, чтобы Хирам открыл им слово мастера. Хирам отказался и пошел к восточным дверям…

При этил словах великий князь сделал движение и порывисто подошел к восточным дверям.

– Тогда, – продолжал председатель, – Фавор, стоявший у этих дверей, ударил Хирама правилом в двадцать четыре дюйма…

В то же мгновение человек, стоявший у восточных дверей, высоко поднял руку и опустил ее на Павла.

– Тогда Хирам, – звучал голос председателя, – бросился к южным дверям…

Великий князь был уже у южных дверей.

– Там Амру нанес ему такой же удар…

Павел отшатнулся.

– Хирам бросился к западным дверям, но тут Мафусаил нанес ему последний удар молотком…

Человек, стоявший у западных дверей, поднял руку, вооруженную молотком, и опустил ее.

Павел пошатнулся. Его поддержали.

– И умер Хирам, – как во сне слышал Шастунов, – и положили во гроб его…

Молчаливые фигуры подняли неподвижное тело Павла и положили в гроб.

– И вынесли его в западные двери, и над могилою его воткнули ветку акации…

Председатель сошел со своего места, приблизился к недвижно лежащему в гробу Павлу и вложил в его руку ветку акации, поданную ему одним из присутствующих.

– Народ волновался отсутствием Хирама, и Соломон в угоду толпе отправил двенадцать надежных подмастерьев искать его, и отправил он троих к югу, троих к северу, троих к востоку и троих к западу.

И устали идущие к западу и сели отдохнуть на пригорке, и один из них увидел ветку акации и взял ее, и она легко отделилась от земли и осталась в руках его, и подумали они, что почва здесь недавно взрыта, и стали копать ее, и откопали тело Хирама.

Оно уже разложилось, так как лежало в земле четырнадцать дней, и один из подмастерьев воскликнул: «Макбенак», что значит: «мясо сошло с костей».

И стало это слово словом мастера, так как решили они первое произнесенное слово при открытии тела мастера считать «словом».

Но не могло быть поднято тело Хирама подмастерьями. Нужно было «львиное прикосновение» мастера. И мастер подошел.

Председатель приблизился к гробу, наложил обе руки на голову Павла.

– И сказал мастер: «Макбенак!» и легко поднял тело Хирама.

Великий князь поднялся. В ту же минуту его окружили люди.

Шастунов не мог разглядеть, что делали эти люди. Внезапно полусвет сменился ярким светом.

Это был чудный, странный свет, белый и резкий. Шастунов никогда в жизни не видел ничего подобного. Над троном, где сидел председатель, засияли звезды. Прямо над его головой загорелся мистический треугольник с какими-то таинственными письменами внутри его. Налево загорелось солнце, направо – месяц. И надо всем, в самом потолке, необычайным блеском засияла звезда.

Увлеченный этим необычайным видом Шастунов едва пришел в себя, когда увидел великого князя, облаченного в просторный голубой плащ, усеянный серебряными звездами.

Председатель сошел со своего места, подошел к Павлу и, низко склонясь, произнес:

– Верховный князь, займи свое место, – он рукой указал на трон, – и выслушай великую тайну.

Павел стремительно направился к трону. В эту минуту в коридоре послышались шаги.

Шастунов поспешно соскочил с карниза, на котором стоял, и бросился в ту комнату, где был первоначально. Прошло несколько минут, и показался князь Бахтеев. Шастунов сделал вид, что дремал.

– Скучно, князь, а? – спросил Бахтеев. – Вы, кажется, вздремнули?

– Нет, – с улыбкой ответил Шастунов, – я не скучал.

– Ну, тем лучше.

Бахтеев сел рядом с Шастуновым.

– Недолго уже вам томиться, – начал он, – сейчас все кончится.

– Что кончится? – спросил Шастунов.

– Ах, – прервал его Бахтеев, – не будьте очень любопытны, дорогой князь…

– Князь Александр Юрьич, – с достоинством произнес Шастунов, – уже в продолжение трех часов я являюсь игралищем каких-то непонятных тайн. Сперва письмо, потом случайно подслушанный разговор и, наконец, я здесь, в неведомом загадочном доме. Никогда в жизни я не был в положении куклы. Я обещал вам свое содействие, я верю вам, но все же я хочу знать, какую роль играю я во всей этой истории. Мне кажется, я имею право быть любопытным.

Бахтеев серьезно выслушал Шастунова.

– Вы правы, – начал он, – вы должны звать, что вы делаете и чему помогаете. Я верю вашей чести и сейчас посвящу вас в то, что мы предпринимаем, хотя мне кажется, что после того, что вы слышали, вопрос для вас ясен.

Шастунов молчал.

– Дело заключается в том, что великий князь Павел Петрович на днях будет императором.

Шастунов вскочил с места.

– А почем вы это знаете?

– Вы слышали, – спокойно ответил Бахтеев.

– И вы верите этому? – воскликнул Шастунов.

– Я знаю это, – спокойно ответил Бахтеев.

– Если все, что я слышал, если все это… и смерть… и завещание… и манифест – правда, то… то… – растерянно начал Шастунов.

Протяжный звук гонга прервал его слова.

– Тсс!.. Мы еще увидимся, пора, – поспешно произнес Бахтеев, торопливо поднимаясь с места. – Теперь идите в эту дверь, все прямо… ждите на крыльце.

И с этими словами Бахтеев отпер ему одну из дверей, а сам скрылся в другую.

При слабом свете одинокой лампы Шастунов шел все прямо.

Коридор имел несколько поворотов. Князь вошел в просторную комнату. Перед ним были двери. Он толкнул их и очутился на крыльце. Весь двор перед крыльцом был покрыт снегом. У крыльца стояли парные сани.

Шастунов с недоумением глядел вокруг. Он был как во сне. Офицер Кавалергардского полка, почему-то нелюбимого цесаревичем, проникнутый благоговением к императрице, он очутился вдруг в положении заговорщика. Вокруг него что-то происходило, чего он не мог понять.

Но у него не было много времени раздумывать. На крыльце появились две фигуры, закутанные в плащи.

– Ваш проводник здесь, монсеньор, – произнес по-французски знакомый князю голос Бахтеева.

В ту же минуту князь сделал шаг вперед к закутанной фигуре. Бахтеев скрылся.

Узенькие санки были на одного.

– Стань на запятки! – услышал Шастунов резкий, высокий, повелительный голос.

Ворота широко раскрылись, лошади рванулись и понесли.

Шастунов заметил, что впереди несся верховой.

Ветер со снегом залеплял глаза князю. Ему было неудобно и трудно держаться на запятках.

– Кто ты такой? – послышался голос из-под широкой шинели.

– Кавалергардского ее величества полка поручик Шастунов, – ответил князь, склоняясь вперед.

– Ты оказал мне сегодня услугу, ротмистр, – послышался ответ.

– Поручик, – возразил Шастунов, напрягая голос.

– Очень хорошо, ротмистр, – раздался ответ.

Лошади неслись.

Руки Шастунова окоченели. На полпути стояла подстава. Лошадей перепрягли в одну минуту. Сани понеслись дальше.

Но вот караульные посты Гатчины.

Полосатые будки, масляные фонари. Сани остановились у ворот дворца. Закутанная фигура сбросила свой плащ на сиденье.

Павел вышел из саней.

– Спасибо, полковник, – отрывисто проговорил он, входя в подъезд.

Князь Шастунов остался один.

«Полковник, – тревожно думал он. – Что же это такое? Полковник!»

И долго стоял он в раздумье перед дворцом, пока не вспомнил, что надо подумать о том, как добраться назад, или где заночевать.

X

– Нет, граф, что бы вы ни говорили, это надо кончить, – решительно произнесла императрица, ходя взад и вперед по кабинету, нервно засучивая рукава своей кофточки, что служило у нее всегда признаком гневного волнения. – Я не могу, понимаете вы, не могу, не смею рисковать так наследием великого Петра, славой, стоившей неисчислимых жертв, делом долгого моего тридцатипятилетнего царствования; нет, нет, не возражайте мне, сердце матери иногда должно заставить себя замолчать!

Человек, которого она называла графом, и не думал пока возражать. Это был вице-канцлер граф Александр Андреевич Безбородко. Его грузное тело с трудом умещалось на маленькой табуретке, стоявшей у письменного стола императрицы. Сложив на большом животе короткие руки, полузакрыв свои и без того маленькие глазки, он, казалось, дремал.

Императрица продолжала:

– Вся Европа потрясена, колеблются тропы, в опасности алтари. Франция стала врагом королей и Бога. Наш долг раздавить ее… Англия и Вена согласны со мной… А мой сын!.. – воскликнула она. – Но нет, вы сами хорошо знаете его взгляды… А между тем, – понизив голос, продолжала императрица, – ведь не два века мне жить… я уже стара.

Тут впервые Безбородко открыл глаза, лицо его оживилось, и он сделал протестующее движение.

– Ну, ну, – с легкой улыбкой произнесла императрица, – я знаю, что говорю. А затем, – снова нахмурив брови, начала она, – что это за сношения с мальтийским орденом, с масонами! Нет, он безумец. Воля моя непреклонна. Александру уже девятнадцать лет, он не мальчик… Я решила. Теперь я не мать, я – императрица… И я исполню свой долг, хота бы от этого разорвалось мое сердце… И потом, – с живостью перебила она Безбородко, что-то хотевшего сказать, – разве не видите вы его постоянного тайного раздражения против меня? Разве не видите вы, что его Гатчина в карикатурном виде представляет антитезу моего двора, моих порядков? Нет, я не могу больше терпеть этого. Я решила.

Утомленная императрица опустилась на маленькое кресло за столом, против графа. Несколько мгновений длилось молчание.

– Что же вы молчите, граф? – нетерпеливо сказала она наконец.

– Вы запретили возражать, ваше величество, – лениво отозвался Безбородко.

Императрица улыбнулась.

– Я вам разрешаю говорить, мой упрямый хохол.

И лень и апатия исчезли с лица Безбородко. Глаза его засветились мыслью, лицо оживилось.

– В таком случае я должен доложить вам, что, во-первых, великий князь Александр не согласится на это…

По губам императрицы скользнула улыбка. Она насмешливо взглянула из-под очков на графа и произнесла:

– Я вас считала проницательнее, господин дипломат. У этого златокудрого юноши не столь чувствительная душа, как думаете вы и другие… Ну, а во-вторых?

– Во-вторых, – продолжал Безбородко, – на это не согласится цесаревич. Он не уступит своих прав.

Екатерина презрительно рассмеялась и с большой решимостью сказала:

– Завтра будет опубликован манифест. Сегодня вечером я поставлю на нем число: 6-е ноября. Ежели же, – улыбаясь, добавила она, – я сегодня ночью умру, то на этот случай у меня приняты меры. Верные люди знают, как и вы, где хранится моя последняя воля. Дело кончено. А теперь, дорогой граф, расскажите мне о ваших вчерашних переговорах с лордом Витвортом.

Граф Безбородко приступил к докладу.

Все придворные обратили внимание, что императрица в этот день была особенно озабочена.

Некоторые приписывали это якобы дурным известиям, полученным государыней из Закавказья от графа Валерьяна Зубова, где он после покорения Дербента, Баку и Ганжу (нынешний Елизаветполь) угрожал Персии, другие говорили, что лорд Витворт от имени Сент-Джемского кабинета внес какие-то поправки в заключаемый трактат.

К вечеру стали передавать шепотом, что государыня на утро 6-го ноября экстренно вызвала из Гатчины великого князя Александра, что гг. сенаторам предложено собраться завтра в торжественном заседании для выслушания, в присутствии самой императрицы, какого-то чрезвычайного манифеста. Глухо упоминалось имя цесаревича. В воздухе носилось что-то тревожное…

Императрица ушла к себе раньше обычного времени. Ей нездоровилось. Она чувствовала непонятную тяжесть в голове. Ее клонило ко сну. Но сон ее был тревожен. Ей было душно. Среди ночи она вдруг проснулась. Ей ясно послышались в соседней комнате чьи-то легкие шаги.

– Марья Савишна, это ты? – окликнула императрица свою верную камер-фрау Перекусихину.

Никто не отозвался. Подождав несколько мгновений, Екатерина, во своему обычаю не желая никого тревожить, зажгла свечу, надела горностаевые туфли и вышла в соседнюю комнату, где был ее малый рабочий кабинет.

Она остановилась на пороге и внимательно оглядела всю комнату. В комнате не было никого.

На столе в том же порядке лежали бумаги, стоял ларец с секретными документами, ключ от которого один всегда был при ней, а другой у князя Зубова, как говорила она, на случай ее нежданной смерти.

Она вернулась и снова легла. Но ее шаги и оклик все же услышала спавшая у других дверей спальни Марья Савишна. Она вошла.

– Ничего, ничего, Марья Савишна, – ласково отозвалась императрица на ее вопрос. – Спи спокойно, мне почудилось.

Марья Савишна, перекрестив императрицу, ушла к себе.

Настала тишина.

В полосе лунного света в малом кабинете появилась на миг темная фигура…

XI

6-го ноября, ранним утром, когда еще деревья серебрились инеем в морозном воздухе и чуть брезжил свет зачинающегося дня, великий князь Павел был уже на ногах и прошел в парк в свою любимую беседку.

Там, среди густо окружавших ее дубов, он любил предаваться своим мыслям.

Все было тихо кругом. Он был один.

Тяжелые подозрения томили его. За долгое время царствования своей матери он привык никому не верить и всех подозревать.

Лишенный широкой деятельности, отстраненный от всякого участия в управлении государством, хотя и наследник, он предавался своим одиноким думам и составлял несбыточные, полубезумные планы. В своем вынужденном уединении он часто обращался мыслью к своему отцу, и мало-помалу всю нежность своего сыновнего сердца перенес на него. Он не знал ласки матери… И в его глазах отец его был жертвой, хотя мог бы быть героем. Он боялся участи отца, и разоблачения Сент-Круа доказали ему, что его предчувствия справедливы.

В это утро он был в особенно нервном настроении. Было несомненно, что опасность надвигается, что она уже близка. Ему грозила участь отца.

Что иное могло значить – вызов Александра, чрезвычайное собрание Сената?

Тусклым взором оглянул он низенькие домики казарм, где помещались его верные голштинцы, и болезненная, грустная улыбка скользнула по его губам.

Он представил себе несметные полчища победоносных войск, обожавших его мать.

– Потешное войско, – с горечью произнес он, – забава. Дитя неразумное в сорок лет. Безумец… Шлиссельбург…

Время летело незаметно. Уже давно проиграли утреннюю зарю. Забили барабаны. С напудренными косами, вытягивая по-журавлиному ноги, задыхаясь в узких, высоких воротниках, уже давно в экзерциргаузе парадировали его верные голштинцы, удивляясь тому, что «их» великий князь не присутствует на учении.

А великий князь, словно ожидая чего-то рокового с минуты на минуту, все быстрее и быстрее ходил из угла в угол в своей беседке.

Ученье приходило к концу. Павел остановился на пороге и стал напряженно всматриваться в даль, на прямую, длинную дорогу, откуда он мог ждать всего…

Вдруг сердце его сильно забилось. Он увидел на белой дороге темную движущуюся массу, словно толпу. Все ближе, ближе… Нет, это не толпа. Это бешено несущаяся коляска четверней, окруженная небольшим конвоем.

В коляске кто-то в форме… Вот шлагбаум сразу поднялся перед ними, не задерживая их стремительной скачки.

Что это? Человек в коляске что-то кричит; часовые у ворот берут на караул.

– Предатели! – хотел крикнуть великий князь, но словно оцепенение охватило его. Он замер на пороге беседки.

Ворота распахнулись. Коляска на миг приостановилась. Сидящий в ней что-то спросил у часовых. Они указали на беседку. Лошади рванули и через несколько мгновений, тяжело храпя, остановились около нее. Конные спешились.

Из коляски в одном мундире выпрыгнул молодой генерал, и великий князь отшатнулся, узнав в нем ненавистного Зубова.

В одно мгновение Павел отскочил в дальний угол и, обнажив шпагу, с налившимися кровью глазами, весь дрожа, готовился встретить нежданного посетители.

Как вихрь, пронеслись в его голове мысли:

«Манифест. Шлиссельбург… Отец… Нет, лучше смерть, их мало, мои голштинцы меня не выдадут… Я повешу его здесь же, на любом дереве…»

Зубов перешагнул порог. Увидев искаженное бешенством лицо Павла, он словно оробел и беспомощно обернулся назад, как будто ожидая себе поддержки.

– А! – хриплым голосом закричал Павел, поднимая шпагу. – Вы не возьмете меня живым! Я убью вас, сударь, слышите, убью! Но вам не удастся лишить меня моих природных прав! Вы не увезете меня в Шлиссельбург… Я обращусь в войску… к народу… – Он задыхался от бешенства. – Я сам издам манифест и в нем я скажу… – снова начал он и вдруг замолчал, пораженный представившимся ему зрелищем.

Вчерашний «полудержавный властелин», надменный и дерзкий Зубов стоял на коленях, умоляюще протягивая к нему руки. По его красивому, искаженному теперь страхом или горем лицу неудержимо текли слезы, губы дрожали…

Гнев Павла сразу упал и сменился глубоким удивлением.

Молчание длилось долго. Наконец Зубов, все не вставая с колен, прерывающимся голосом произнес:

– Государь, ваше величество…

Павел протянул вперед руки и потом закрыл ими свое горящее лицо…

Переход от ожидаемого Шлиссельбурга к трону был слишком резок. Павел молчал.

Некоторые полагают, что в эту роковую минуту окончательно было нарушено равновесие его души, что в эту минуту им овладело безумие, оставившее следы на всем его недолгом царствовании.

– Ваше величество, – прервал молчание Зубов, – сегодня в семь часов утра великой Екатерины не стало, – и, не в силах сдержать своего искреннего отчаяния, он громко зарыдал.

Да, его отчаяние было несомненно искренно. Со смертью императрицы он терял все; кроме того, он имел основания бояться за свою дальнейшую судьбу.

Павел порывисто подошел к нему и вложил шпагу в ножны.

– Встаньте, сударь, – произнес он, протягивая ему руку.

Шатаясь, Зубов встал.

– А манифест? А завещание? – быстро спросил Павел.

– Их нет, ваше величество, – ответил Зубов. – Шкатулка оказалась пуста, вот ключ от нее.

С этими словами он протянул императору небольшой золотой ключик.

Павел машинально спрятал его карман.

– По-видимому, императрица, – продолжал несколько ободрившийся Зубов, – уничтожила эти акты по чувству врожденной ей справедливости.

Павел быстро взглянул на него, ничего не сказал.

– Как она умерла? – спросил он.

И Зубов, все еще волнуясь, рассказал, как умерла императрица. Она встала, как всегда, потом прошла в уборную и долго оттуда не выходила. Перекусихина, встревоженная этим, хотела войти, но что-то мешало отворить дверь.

Тут голос Зубова прервался.

– И это оказалось тело императрицы, – с рыданием закончил он. – Она умерла от удара. Она еще дышала, когда прибыл лейб-медик и он… Но ничего нельзя было сделать…

Сосредоточенный и угрюмый, слушал Павел взволнованный рассказ Зубова. Потом вдруг он произнес:

– Я не имею зла на вас, сударь. Все останется по-прежнему. Назначаю вас инспектором артиллерии.

Зубов снова упал на колени и поцеловал руку императора.

– А теперь – во дворец! – произнес Павел.

Известие о смерти императрицы уже распространилось по Гатчине.

Едва Зубов, по приказанию императора, распорядился подать экипаж, как, взволнованная и бледная, прибежала императрица с маленьким Константином. Император приказал собираться и ей. Через четверть часа экипажи уже мчались по петербургской дороге.

XII

Невообразимая тревога царила во дворце. Всех, как громом, поразила весть о смерти императрицы. Крепкая и сильная, несмотря на свои шестьдесят семь лет, она сумела соединить в одной себе, за время своего тридцатишестилетнего царствования, всю власть, все вожделения народа; но мысль, привычная идти одним путем, останавливалась, как с разбега, перед фактом ее смерти, оставляющей за собой страшную пустоту. Весь уклад общественной жизни, особенно военной, вдруг подвергался страшной ломке, так как всем были известны антагонизм и крайнее различие взглядов между матерью и сыном, теперешним императором. Буквально все население столицы было охвачено паникой, особенно люди, близкие ко двору…

Они ждали опалы и чуть не казни.

Среди растерявшейся толпы цесаревич быстрыми шагами прошел к телу матери. Труп Екатерины положили на широкую кушетку в ее кабинете. Правая рука свесилась, лицо было спокойно и строго тем величием смерти, которое кладет она на чело избранников.

Павел молча опустился на колени перед этим трупом, еще накануне одушевленным великой волей, потрясавшей миром.

Близ него стояли Безбородко, Зубов, находившийся в полубессознательном состоянии, и прискакавшие следом за Павлом из Гатчины его любимцы Кутайсов и Аракчеев.

Стоя на коленях, низко опустив голову, прильнув губами к холодной руке императрицы, словно застыл в своей скорбной позе юный Александр.

– Ваше величество, – прошептал Безбородко, – надо немедля подписать манифест.

Император вздрогнул и быстро поднялся с колен.

– Да, да, – торопливо ответил он, – пойдемте.

Они вышли в большой приемный кабинет.

Безбородко разложил на столе текст манифеста.

– Не правда ли, граф, – вдруг произнес Павел, – какая по воле Божьей перемена. Ведь это не тот манифест?

И, быстро проглядев манифест, возвещавший его вступление на престол, Павел подписал его.

– Это именно тот манифест, – с едва заметной улыбкой произнес Безбородко, – тот, который нужен для блага Российской Империи.

Павел молча вышел.

В это время прибыл почетный караул от Кавалергардского полка, под командой князя Шастунова.

Император узнал его.

– А, полковник, здравствуй! – громко приветствовал он молодого поручика.

Князь Шастунов вспыхнул от удовольствия и отсалютовал государю шпагой.

Бесконечной вереницей тянулись придворные отдать последний долг праху императрицы.

Утомленный император прошел в библиотеку.

Все случившееся так сильно подействовало на него, что он чувствовал потребность в одиночестве.

Но его одиночество было скоро нарушено.

Тяжелые портьеры раздвинулись, и перед императором появилась стройная фигура шевалье де Сент-Круа.

– В тяжелую для вашего величества минуту я решаюсь предстать пред вами, – начал он с глубоким поклоном, быстро очерчивая в то же время в воздухе правой рукой мистический треугольник.

– Вы! Чего хотите вы? – отрывисто спросил Павел.

– Исполнить обещание, – с достоинством ответил Сент– Круа. – Вот, ваше величество, манифест, а вот завещание.

Страшно побледневший Павел протянул руку. Сент-Круа почтительно подал ему документы.

– Это дань признательности великому рыцарю Кадоша, – низко опуская голову, произнес он.

Император жадно проглядел бумаги.

– Опять! – воскликнул он. – Опять они в ваших руках. Как вы достали их?

– Их достали, – ответил Сент-Круа, – сегодня ночью; мы торопились, боясь за жизнь императрицы… Императрица открыла пропажу рано утром, и это ее так поразило, что она…

– Замолчите, замолчите, довольно… – исступленным голосом закричал Павел, – я не хочу ничего знать…

Рыцарь Кадоша низко поклонился и медленно и твердо проговорил:

– Мы исполнили свои обещания, ваше величество. Очередь за вами. Если же нет – наступит наш черед. – В его голосе послышалась угроза. – Какой мерой измерится, той же и отмерится[22]22
  Какой мерой… – Лк. 6:38, Мф. 7:2: «Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам».


[Закрыть], – закончил он.

И с этими словами шевалье де Сент-Круа, отдав глубокий придворный поклон императору, вышел из комнаты…