Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Георгий Жженов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
На актерской бирже в Москве я нанялся работать в г. Павлов-на-Оке в местный драмтеатр.
2 июня 1949 года, в Павлове-на-Оке, я был снова арестован. Шесть месяцев ел тюремную кашу в г. Горьком, надоевшую мне и раньше на всю жизнь, и снова, волею бессмертного Особого совещания, отправился через всю Россию в ссылку – медленно и за счет государства.
Сейчас работаю в Норильском драматическом театре. Опять, как и в Магадане, играю роли советских героев – людей честных, принципиальных, смелых!
Мой суд – зритель! Его одобрение и аплодисменты – плата за труд, за те положительные идеи, которые я, человек и артист, стараюсь донести до зрителя.
Советский театр – просветительное, культурное учреждение, призванное нести идеи государ-ства, идеи гуманности, идеи коммунизма. Я один из творческих работников этого учреждения в Норильске.
"Человек познается в труде!" – сказал Горький. Так почему же в самом главном – творчес-ком труде мне – ссыльному – верят, а в гражданских вопросах нет?
При любом самом малом конфликте, разности точек зрения, споре – сразу ставится под сомнение моя политическая благонадежность. Все время я ощущаю в некоторых людях желание дискредитировать меня морально и профессионально. Сыграть на положении ссыльного легко. Недоверие – обидное и незаслуженное сквозит во всем: в отношении руководства, в отношении части товарищей по работе, в обидном замалчивании результатов моего труда и т. д. Включая существующий факт гласного надзора МВД.
Шестнадцатый год я заявляю, что я не преступник! Не бывший преступник, а был, есть и останусь честным человеком, гражданином своей страны.
Поймите, что нет ни моральных, ни физических сил терпеть дальше эту бессмысленную ссылку.
Прошу понять меня и помочь в моей просьбе. Снимите с меня ссылку.
15 декабря 1953 года Норильск
Жженов Г. С.
ДЕТСТВО
Родился я в Петрограде на Большом проспекте Васильевского острова в красном каменном здании родильного дома между 15-й и 16-й линиями, 22 марта 1915 года.
Себя в этом "прекрасном и яростном мире" начал помнить лет с четырех, по возвращении из деревни, куда, по рассказам матери, нас с братом Борисом увезли из холодного и голодного Петербурга в связи с революцией.
Мои родители – Мария Федоровна Щелкина и Жженов Степан Филиппович были родом из села Кесова Гора и деревни Демидово бывшей Тверской губернии. Кто из села, кто из деревни – не помню... Там крестьянствовали наши деды, бабки и прочие "сродственники". Вот туда-то, на картошку, которой было еще достаточно в деревне, и отправляли нас – молодь – по мере того как мы, появившись на свет божий, взрослели и уступали место у материнской груди следующему младенцу. А появлялись мы на свет с поразительной регулярностью, один за другим ровно через два года. Сергей – 1911 год, Борис – 1913 год, Егор (это я) – 1915 год, Надежда – 1917 год, Вера – 1919 год... Дальше производство Жженовых прекратилось то ли в связи с трудностями, рожденными двумя революциями, то ли в силу неведомых мне тогда биологических закономер-ностей. Да и сколько можно?! Кроме родных сестер и братьев у меня уже имелись и сводные по отцу сестрички: Анастасия, Прасковья, Мария, Клавдия и Софья... Софья ушла из жизни рано. Ее место в этом мире занял я, и надолго.
Первые самостоятельные впечатления, сохранившиеся в моей памяти, относятся ко времени возвращения из деревни в Петроград. Деревню не помню совершенно. Бабушка рассказывала, что часто "пек колобки", то есть часто забирался на теплую печку и подсушивал там штанишки, поскольку основной нашей пищей была картошка и бегали мы всегда со вздутыми, ослабевшими животами. В памяти, как в копилке, сохранились обрывки разных эпизодов того времени, часто не связанные между собой ни по времени, ни по смыслу.
...Серые булыжные мостовые улиц милого моему сердцу Васильевского острова... Арочные подворотни домов с огромными каменными тумбами по бокам – место ежевечерних сборищ молодежи. В нэповские годы здесь пели под гитару хулиганские есенинские песни, задирали прохожих, пили для куражу, дрались, лущили семечки, соревновались в ухарстве и доблести и мечтали о романтике моряцкой совторгфлотской жизни...
Здесь, на Васильевском, прошли мое детство, моя юность! Здесь пролетели первые двадцать два года моей жизни...
В памяти остались даже запахи... Запахи огромного приморского города!.. Запахи набережных, кораблей, бульваров, осенних парков, рынков и весеннего талого снега... И совсем новый для меня, мальчишки, запах таинственного города... Скученного человеческого жилья. Запах сырых петроградских домов, запах кошек на затхлых черных лестницах... Парадные двери в квартиры после революции, как правило, были еще заколочены... Запах подвальной плесени и сырых дров... ну и, конечно же, сказочный запах чердаков, куда осторожные люди на случай внезапного обыска сносили после революции все, что могло как-то компрометировать их перед новой властью.
Чего только мы не обнаруживали там!.. Винтовки, шашки, гранаты, револьверы, ящики с патронами, пулеметные ленты, разрывные пули, штыки, гильзы... Подобно археологам, мы откапывали из-под балок чердачных перекрытий всевозможные царские ордена, медали, жетоны, связки фотографий и документов, орденские ленты, "керенки", цилиндры, корсеты, канотье и кивера, генеральские и офицерские мундиры, эполеты, погоны, аксельбанты и прочее, и прочее.
Весь этот "реквизит" старого мира появлялся потом в наших квартирах, наводя ужас на наших родителей, стреляя, "пшикая" и взрываясь в кухонных плитах, а частенько и вовсе разнося их вдребезги. Вслед за пальбой в квартире возникали, как в сказке, милиционеры и суровые дяди в кожанках. Нас, пацанов, сгоняли в одну комнату и поодиночке выдергивали на допрос с пристрастием... После капитуляции: "дяденька, прости, я больше никогда не буду",– конвоируемые милицией, мы вели суровых дядей на чердаки в наши боевые арсеналы и разоружались, выклады-вая противнику все до последнего патрона... Но огорчались мы ненадолго – находили другие клады, и начиналось все сначала... Опасные игры закончились лишь тогда, когда петроградские чердаки и подвалы были очищены от "наследия прошлого" окончательно.
Моя сестра Ната, которой в ту пору было уже лет двадцать, только что стала учительницей. Ее характер, по-моему, вполне соответствовал этому призванию. Она была строга, энергична, требо-вательна... Любила порядок и ясность. Обожала подчинять и воспитывать. Поэтому на правах старшей из сестер и взялась за нас, мальчишек. С первых же дней по возвращении из деревни нам, Сергею, Борису и мне, предлагалось жить по ее сценарию.
Уходить из дома без разрешения – нельзя! Опаздывать к обеду – нельзя! Заводить случай-ные уличные знакомства, а также кататься на трамвайной "колбасе" – строго запрещено. Лазать через заборы – тем более!.. Словом, предлагалось вести себя прилично, как подобает воспитан-ным петроградским мальчикам. С этой целью моя благонамеренная сестра вывела меня однажды во двор нашего дома и представила двум соседским детям – Русику и Ириночке чистеньким, ухоженным, воспитанным пай-детям – сыну и дочери жившего в доме музыканта – скрипача Грибена.
Меня заставили взять моих новых знакомых за руки, и таким образом наша дружба была скреплена навеки. Так, по крайней мере, думала моя умная, но наивная сестра. Откуда ей было знать, что этим церемониалом знакомства и закончилась навсегда дружба с Русиком и Ириночкой. Как говорится, сердцу не прикажешь! Через пять минут после ухода сестры я уже бегал по улице с сыном нашего дворника Хайруллой, с которым мы и не расставались все двадцать два года моей жизни в этом доме...
Васильевский остров был изрядно заселен немцами еще с петровских времен.
Жили мы на углу Первой линии и Большого проспекта в доме, где помещалась немецкая кирха. В нишах на фасадной стене кирхи стояли во весь рост две гипсовые фигуры святых: святой Петр и святой Павел. В руках одного была книга, в руках другого – ключ.
Святому Петру не везло: мы без конца висли на нем и обламывали ключ. С немецкой пункту-альностью ключ восстанавливался, но мы снова его обламывали с не меньшей пунктуальностью... В конце концов в этом соревновании религии с молодостью победили мы.
Будучи недавно в Ленинграде на улице моего детства, я был приятно удивлен, увидев в руке у апостола вместо ключа все тот же жалкий конец железной арматуры.
Мои родители никогда не жили в согласии, по крайней мере на моей памяти. Причин этому было достаточно. К моменту женитьбы на моей матери отец был уже вдовцом. От первого брака у него осталось пять ребятишек "мал мала меньше", как говорила моя мать.
Мальчишкой приехав в Петербург, отец поступил в услужение к своему земляку – булочни-ку, владельцу пекарни. Он бегал с утра до вечера по Васильевскому острову с огромной корзиной, разнося булки по адресам постоянных клиентов, и успевал вечером помогать хозяину в пекарне, мечтая когда-нибудь открыть собственное дело и стать хозяином, выбиться в люди. В "люди" он в конце концов выбился. Залез в неоплатные долги, но выбился стал хозяином. Вскоре женился, жену взял из деревни. Пошли дети. Регулярно через год и все девочки. Жизнь осложнялась. Заботы прибавлялись с каждым днем, с каждым следующим ребенком... Стал попивать. Сначала изредка – счет деньгам знал, особенно когда был трезв – помнил, что в долгах; после смерти жены стал пить регулярно, запоем – правда, запои были еще редки – держался, старался держаться.
Таким его впервые и увидела моя мать, когда отец привез в деревню, после похорон жены, весь свой выводок неухоженных, золотушных сирот, за которыми в городе теперь уже некому было ухаживать, некому приглядеть. Конечно, только щемящее чувство сострадания и жалости могло толкнуть крестьянскую девчонку на брак с вдовцом, да еще с "приплодом" пятерых сопливых ребятишек. Легко ли решиться на такое в семнадцать лет! В семнадцать лет, когда человек сам еще, по существу, ребенок и жизнь ему представляется не иначе как в розовом свете.
Говорят: добрые люди мягкосердечны, слабохарактерны... Моя мать не была такой. Наоборот, она скорее производила впечатление строгой, властной. Сентиментальность была ей несвойствен-на от природы...
Родившись в деревне, мать с малолетства узнала и полюбила труд. У нее были хорошая голова, трезвый, крестьянский ум. Недостаток образования (два класса сельской школы) с лихвой восполнялся природной одаренностью,– мать была талантливым человеком!.. Умела разбираться в людях. Редко в них ошибалась. Трудолюбие в человеке уважала, ценила превыше всего остального... Весь мир делила на "путевых" и "непутевых". Непутевыми называла бездельников и пьяниц. К ним была подчас даже жестока.
Путевые люди – это прежде всего работящие люди, труженики! Мать любила это слово и часто повторяла его. Для них не скупилась ничем – отдавала, как говорится, последнее... Не ждала, когда к ней обратятся за помощью,– всегда первой предлагала себя, все свои возможности и силы. Все семьдесят восемь лет своей жизни мать не жила для себя, а всегда жила для людей, считая это чуть ли не единственным смыслом своей жизни.
"Все, кто знал тебя или слышал о тебе, вечно помнят и благословляют твое мудрое, доброе сердце – не добренькое, а именно доброе сердце, всегда отзывчиво распахнутое навстречу каждому "путевому"... Твое щедрое сердце, в конце концов растерзанное людской глупостью и жестокостью.
Вечная тебе память, моя прекрасная Мама!"
Нелады между моими будущими родителями начались вскоре после свадьбы, когда отец со своим выводком и новой молодой женой возвратился из деревни в город. Он решил, что свою семейную проблему он разрешил полностью, приобретя в лице молодой одновременно и жену, и мать, а вернее, мачеху для своих пятерых сирот. Все это живое, голенастое "хозяйство" отец с облегчением и удовольствием взвалил на плечи суженой и умыл руки – занялся своими пекарскими делами.
Жил он тогда на Васильевском острове, в гавани, в доме, где помещалась и его пекарня, то ли над ней, то ли под ней... Жили без столичных излишеств, по-деревенски: стол, лавки, несколько табуреток, нехитрый посудный ларь с глиняным и стеклянным скарбом да образа в переднем углу вот и вся мебель!.. И, как водится, полати от стены до стены, вместо кроватей. На них, как на деревенской печи, как в норе или в гнезде – спали, ели, играли, ссорились и мирились, подраста-ли помаленьку все мы многочисленное семейство Жженовых.
Отец был прижимист, берег каждую копейку – копил. На нужды семьи не обращал никакого внимания – живы, и ладно!
Обедали по старинке: ели из одной общей чашки деревянными ложками, по кругу, начиная с отца и дальше, по часовой стрелке. Надо сказать, что такой порядок в нашей семье просущество-вал довольно долго,– уже на моем веку традиция эта еще сохранялась. Хорошо помню, как во время одной такой семейной трапезы я сунулся в общую чашку вне очереди. Отец замахнулся на меня, я увернулся от удара, а мой брат Борис, сидевший рядом, получил вместо меня ложкой в лоб и оказался на полу под образами. Отец держал всех в черном теле. Над первой своей женой имел власть неограниченную. Ни перед кем в своих действиях не отчитывался. Был беспрекословен. Между запоями бывал хмур и молчалив. И, наоборот, в запое громок, болтлив, буен и задирист – его боялись. Боялись все, кроме моей матери. Поначалу мать молча присматривалась к своей новой жизни. Терпеливо наблюдала, соображала, с чего ей лучше начать, как поумнее разобраться в этом дремучем житье-бытье... Постепенно в доме стали чувствоваться ее характер, ее воля. Начались преобразования. Вместо нар появились кровати. Правда, еще не по числу душ, но все же... Старшие наконец-то обзавелись "плацкартой". Малышня умещалась по двое, по трое на кровати. Пришлось отцу раскошелиться и на одежду – никуда не денешься – у старших девочек подошел школьный возраст. Им покупали новое – младшие донашивали со старших – так и жили...
Отец все еще мечтал разбогатеть. Мечтал стать купцом, хоть какой-нибудь гильдии!
Мать растила отцовских девочек и рожала собственных мальчиков. Семейство увеличивалось и увеличивалось... Первые годы, пока доходы еще балансировались с расходами, отец мирился с этим, тянул лямку, терпел... Но вот в доме появилась нужда. А нужда для русского человека первая причина для запоя.
Отец пил лихо, без удержу. Пил месяца по три – гулял во всю силу своего здоровья! Никаких друзей, никаких собутыльников – пил один... под огурец. На конторке, рядом с его кроватью, стояла тарелка с соленым огурцом – единственная закуска на все три месяца запоя. Отец не закусывал, а "засасывал" – огурец, как неразменный рубль, месяцами оставался целехонек.
Все благоприобретенное и накопленное между запоями спускалось. Пропивал и движимое, и недвижимое... В доме появлялись экзотические типы с мешками, из тех, что ходили по дворам и кричали: "Ха-ла-ат... хала-ат!", "Ко-остей – тря-а-пок, буты-лок – ба-а-нок!" В мешках предприимчивых потомков Мамая исчезали со стен нашей квартиры всякие "излишества", все, что могло быть унесено и продано.
Кульминация этого житейского спектакля наступала, когда со стены снимали часы – из дома уносили время!..
Если эта акция проходила в отсутствие матери, то на этом спектакль и заканчивался. После короткого торга и расчета сторон "янычары" удалялись вместе с добычей восвояси, удовлетворен-но бормоча восточными голосами какие-то нерусские слова... Но бывало и так, что в самый критический момент в доме вдруг появлялась рассерженная мать. Обстановка менялась мгновен-но. Мать хватала первое, что попадало под руку – швабру, метлу или просто обыкновенную палку, и гнала взашей все это басурманское воинство. Больше всех попадало отцу, хотя он в пьяной ярости и кидался на мать с кулаками, защищая свое мужское право распоряжаться имуществом как ему вздумается.
Мы, мальчишки, конечно, держали сторону матери. Но оказать отцу сколько-нибудь серьезное сопротивление мы не могли по возрасту.
В конце концов пришло время, когда и отец понял, что мать уже не одна, что мы подросли и встали на ее защиту решительно. Связываться и с нами стало опасно и чревато неприятностями для него самого.
Однажды, предупреждая очередной скандал, я сказал ему: "Не лезь к матери – худо будет". Обозлившись на меня, отец замахнулся, но я успел присесть, и рука его, разбив стекло двери, у которой мы находились, по самое плечо оказалась в другой комнате, изрядно кровоточащая. "Я предупредил тебя",– сказал я удовлетворенно.
Другой случай, после которого отец навсегда прекратил драки с матерью. Во время очередного запоя, когда он буйствовал и кидался на всех, мать, защищаясь, швырнула в него фаянсовым заварным чайником и рассекла вену на виске. Отец в ярости кинулся на мать и, наверное, убил бы ее, не окажись мы рядом. Оттащив от матери, мы уложили его на кровать и, так как он продолжал буйствовать, привязали к кровати за руки и за ноги, дав возможность матери безбоязненно промыть рану и остановить кровь. "Выросли, змееныши, матку защищаете..." – говорил его взгляд, когда, затихнув, он ошалело глядел на нас с кровати.
Конец запоя всегда был одинаков. Весь день отец не появлялся из своей комнаты,– его бил озноб, лихорадка, его тряс "колотун". Ни есть, ни пить он не мог, так организм его был отравлен. Жутко и жалко было смотреть на отца в этот момент.
Несколько дней продолжались мучения, пока, наконец, в одно прекрасное утро он не появлял-ся на пороге комнаты преображенный, как раскаявшийся грешник, с узелком чистого белья под мышкой – он шел в баню. А вечером чистый, умиротворенный, тощий до прозрачности, сидел под лампочкой за своей конторкой в комнате перед раскрытой на первой странице, огромной толстой книгой. Книга называлась: "Трезвая Жизнь". Дореволюционное, общедоступное, выпус-каемое для простого люда издание, распространяемое обществом трезвенников среди низших слоев общества с воспитательной, благотворительной целью.
Весь промежуток времени между запоями отец читал эту толстую книгу. По количеству непрочитанных страниц мы, как по календарю, всегда знали, далеко ли до следующего запоя. Как только дочитывалась последняя страница, книга захлопывалась, и все начиналось сначала... И так всю жизнь! До самого моего ареста в 1938 году я помню эту книгу в нашем доме.
ЧТО ДЕЛАТЬ?
Мне пятнадцать лет. Уже пятнадцать. Оканчиваю седьмой класс 204-й ленинградской средней школы. Школа наша находилась на Университетской набережной Васильевского острова, в одном из флигелей университета, между основным его зданием и зданием филологического факультета. Чтобы перейти в следующий класс (восьмой), мне необходимо было ликвидировать хвосты по физике и математике. А это непросто, если учесть, что школа наша была с физико-математичес-ким уклоном и уровень требовательности к ученикам соответствовал ее местонахождению. В довершение всего физика и математика являлись теми предметами, которые давно и безнадежно мною были запущены. За прошедший учебный год я не часто одаривал своим посещением эти уроки и, естественно, отстал. Появилась задолженность, родился хвост. Хвосты имеют тенденцию расти, увеличиваться... Ведь как это обычно происходит: сначала не готовился и пропускал уроки бездумно,– ладно, мол, ничего страшного, в следующий раз догоню, выучу. Не догнал, не выучил... Не выучил раз, не выучил два. А дальше стал избегать уроки уже сознательно – стыдно было обнаруживать свою несостоятельность перед товарищами.
К тому же уже тогда я был влюблен в одноклассницу Люсю Лычеву, большеглазую девочку, ради внимания которой совершал массу геройских поступков чуть ли не с первых классов школы, а именно: ...прыгал с парапета Невской набережной в ледяную воду в начале мая, открывая сезон купания в Ленинграде... дрался с "друзьями-соперниками", отстаивая единоличное право сопровождать на каток и с катка голубоглазую ингерманландку... выделывал рискованные фортели на уроках физкультуры и на переменах в школьном дворе, стараясь показаться своей королеве эдаким рыцарем – сильным, смелым, ловким, благородным, умным...
Я, скорее, готов был поставить точку на своем общем образовании и уйти из школы, нежели дать своей любимой повод разочароваться во мне.
Словом, весной 1930 года настроение мое было унылым и подавленным. И даже буйная радость, всегда возникавшая во мне с приходом очередной весны, наполняя всего меня телячьим восторгом, не могла отвлечь от впервые заданного самому себе вопроса: как быть дальше?
Раньше подобные моменты растерянности легко разрешали взрослые. Мать в таких случаях говорила: "Успокойся, сынок, все пройдет, все рассосется!"
И вот наступил день, когда ты впервые понял, что ничего не рассасывается, ничего не прохо-дит само по себе; как утихшая зубная боль не освобождает от неизбежного визита к врачу, так и вставший перед тобой однажды вопрос, что делать, рано или поздно потребует обязательного ответа. И никуда от этого не денешься! Вопрос не рассосется, не исчезнет... Скорее наоборот – будет зреть, множиться и в конце концов превратится в проблему, потребующую немедленного вмешательства. И когда этот момент наступит, тебе станет ясно, что детство кончилось, улетело безвозвратно...
...Игрушкой с перекрученным заводом
Спит наше детство где-то на полу!..
И как всякий конец есть начало чего-то нового, так и в моей жизни весна 1930 года знамено-вала для меня приход следующей поры жизни, отрочества.
Бездумный, веселый, беззаботный этап моего жизненного марафона позади!.. Из школы я ушел, а что дальше?..
Впереди маячили горы.
А ведь совсем еще недавно в голубых небесах моего детства не было ни облачка. Учился помаленьку. Школьными науками себя не утруждал особенно. Для ума и сердца существовали куда более интересные занятия – улица!.. Олимпийский стадион моего детства!
Неизведанный, фантастический, влекущий мир! Звонкоголосое царство босоногой ребятни!
..."Казаки-разбойники", "лапта", "чижик", "фантики", "вышибаловка" и многие, многие другие упоительные игры раннего школьного детства...
Улица – особый мир, начинавшийся сразу же за стенами родительского дома. Это набереж-ные Невы, сады, переулки, рынки, вокзалы, пригороды, взморье и прочие места, где мы носились с утра до вечера, появляясь дома с одной-единственной целью – поесть, да и то на минутку.
Двери в квартиру до самой ночи не запирались. Режима никакого.
Каждый мог есть, что хотел, как хотел и когда хотел. Для этой цели между наружными дверь-ми в квартиру всегда ставилась огромная кастрюля щей, свежих или кислых. Чаще кислых (от времени они только хорошели). Щи варились сразу на неделю.
На уровне пола между дверьми стояла плетеная корзинища с сырыми яйцами, щедро пересы-панными конопляной шелухой для сохранности. Чем меньше в корзине оставалось яиц, тем дольше приходилось искать их и вылавливать, пропуская шелуху сквозь пальцы, как воду.
Матери было недосуг заниматься обедами. Она была добытчицей. Домашними делами занималась разве что в единственный свободный свой день воскресенье. Все остальные дни недели мать вынуждена была сидеть на Андреевском рынке, у своих горшков и посуды, дожида-ясь покупателей. Поражаюсь, как ее хватало на всех нас!!
Одних малолетних иждивенцев набиралось за обеденным столом в воскресенье не меньше дюжины, не считая самих родителей и прочей родни, двоюродной и троюродной...
У матери была врожденная слабость опекать своих земляков. Она половину деревни, наверное, перетащила за свою жизнь в Ленинград. И всех их надо было устроить, приголубить, накормить...
Заботы ее не кончались одним нашим пропитанием .. Одежда буквально горела на нас. Особенно не напастись было штанов и обуви.
Любимая игра моей жизни – футбол – чего ей стоила! За месяц-полтора самые прочные баш-маки превращались в "воспоминание"... Где только мы не гоняли мячи! На булыжных мостовых улиц (автомобили тогда были редки), в каменных колодцах ленинградских дворов, на бульварах и скверах, в садах, везде... где только можно и нельзя. В те далекие годы везде еще было можно!
Мячи были разные: дорогие сине-красные, с полоской и детские резиновые. Иногда найденные в крапиве за забором футбольного поля настоящие мячи, потерянные взрослыми или "закачен-ные" у них... Но, как правило, творили мячи сами, из конского волоса и тряпок, завернутых в старые дамские чулки... "Кикали" и просто консервной банкой или деревяшкой, попавшейся под ногу... Такие испытания на прочность под силу разве что водолазным башмакам.
Обычный маршрут от дома до школы чего только стоил матери! Кратчайший путь через заборы и ограды Менделеевского ботанического сада таил в себе не только выгоды, но и опаснос-ти: часто кончался "ранениями" в задницу солеными зарядами из берданок университетских сторожей, бдительно охранявших яблони для науки. По клочкам наших штанов на пиках чугунных оград и проволочных заграждениях заборов можно было судить не только о поспешности, но и маршруте нашего бегства.
Осенью 1923-го мы, родившиеся в первую мировую войну, брали на "абордаж" начальные классы петроградских школ, насмерть перепугав добропорядочных и чинных учителей, доставши-хся нам в наследство от царских времен. Хотя "доброе царское время" и ушло в небытие, рухнуло, но школы по инерции еще продолжали жить самым академическим укладом... по старым школьным программам. Новое только-только рождалось... Страна жила на перепутье времени!
Кончились гражданская война, военный коммунизм – начался нэп! Полуголодные, полураз-детые, мы – надежда и опора молодой Советской власти – сели за школьные парты. На нас рассчитывали в будущем как на первое поколение советской интеллигенции. Через 15-20 лет мы должны будем встать у руля жизни!
Честно говоря, тогда мы не сознавали важности своей грядущей исторической миссии и не шибко чтили своих старорежимных учителей, смотревших на нас, детей улиц, с недоумением и растерянностью (вечная и добрая им память). Я не баловал усердием добронравных учителей. В прилежных учениках себя не помню. Усидчивостью и рвением не отличался. Выше "удовлетвори-тельно" по поведению не заслуживал никогда, но из класса в класс переходил легко, в числе первых. Правда, самым первым так никогда и не стал, всегда хотел, но... Скорее всего, не хватало сосредоточенности на чем-то одном, главном – жаден был до всего сразу!
Не хватало честолюбия! А оно, видно, необходимо человеку, поскольку делает его более энергичным в достижении цели, поставленной перед собой.
Разумеется, я не имею в виду гипертрофированное честолюбие, из которого вырастают страшные люди – карьеристы и демагоги! Люди-уроды, выродки, для которых все средства хороши, лишь бы они вели к удовлетворению собственных амбиций и притязаний.
Монстры, без малейших нравственных тормозов и оглядок, готовые играть судьбами и жизня-ми честных людей, в усладу собственного тщеславия сметающие всех, кто оказался на их пути к власти! Подонки.
На рубеже своих семидесяти, прокручивая в памяти прожитое, прихожу к грустной мысли, что любителей пожить "сладко", за счет ближнего, к сожалению, не убавилось и сейчас. Скорее, наоборот: потребителей в нашей жизни развелось, как поганок в лесу!
История последних десятилетий не очень-то мягко обошлась с русским человеком (впрочем, не только с русским). Социальные проблемы посленэповского периода, коллективизация, первые годы пятилеток – это время не назовешь легким! Тридцатые годы... В результате пресловутого "культа" и прочих экспериментов не худшая часть русских советских граждан исчезла безвозврат-но в таежных топях Сибири и Дальнего Востока, "осваивая окраинные рубежи Родины"...
Отечественная война унесла молодых, лучших... На войне всегда погибают лучшие – цвет нации! Все это так, но... Вроде и война уже далеко позади, и жить стало полегче, а ведь на, поди ж ты?!
Сложное существо человек! Всего в нем понамешано вдоволь – и безобразного, и прекрасно-го! Наверно, все дело в "почве", в которой находится "hоmо". Она способна вырастить и ангела, и черта! За ней внимательно наблюдать надо, полоть сорняки, удобрять вовремя, подкармливать, избавляться от вредителей,– глядишь, "урожай" и отблагодарить не замедлит – вырастет ЧЕЛОВЕК!
"Бытие определяет сознание"– никуда от этой истины не денешься! Что посеешь, то и пожнешь!
Один умный человек правильно сказал: если человека поставить на четвереньки и долго держать, он в конце концов захрюкает.
Школьные уроки хорошо делаются в ненастье. Кто же усидит за столом с книгой, когда на небе светит солнышко?!
Моя дочь Юля по этому поводу высказалась так:
Голова уж вконец захламлена
Смесью формул, циклов, цитат
Ох уж эти весной мне экзамены!
Хоть бы кто-нибудь был им рад!
Я сижу и мечтаю: вот если бы...
От дождя посерели стены...
Тут бы кстати пришлась и сессия,
Я открыла б учебник толстенный,
Иззубрила бы все до донышка,
Но ведь солнышко...
Так что и мое интеллектуальное и духовное развитие находилось в прямой зависимости от погоды.
Неустойчивый ленинградский климат лишь благоприятствовал постижению наук. Наверное, поэтому коренных ленинградцев и отличали от всех прочих прежде всего высокая культура и образованность. Настоящего ленинградца всегда и всюду узнавали с первого взгляда.
В послевоенное время, к сожалению, климат во всем мире сделался неустойчивым, и свое преимущество ленинградцы (увы!) постепенно утратили. Теперь их уже не отличишь от всех прочих горожан России.
Ненастье способствовало также и привычке к чтению. А первое приобщение к искусству, к зрелищам: цирк, театр, кино – конечно же произошло если и не в плохую погоду, то уж, во всяком случае, не днем, а вечером...
Недаром говорят: кино дело темное!
Не только темное, но и тихое – "Великий Немой" еще не заговорил. Это чудо произойдет чуть позже, через несколько лет.
Пока еще Мустафа не получил свою "путевку в жизнь"!..
Я не помню первых своих впечатлений от кинематографа, но что это произошло в кинотеатре "Яр", убежден абсолютно.
"Яр" – Мекка наших кинематографических странствий!
Зажатый между двумя жилыми домами на 7-й линии Васильевского острова, между Большим и Средним проспектами, он находился рядом с кинотеатром "Форум", через бульвар от Андреевс-кой церкви, куда водили нас по престольным праздникам наши родители, скорее в силу традиции, нежели по убеждению.
"Форум" был нам не по карману, и мы его презирали. Тем более что детей не всегда пускали в него даже с билетами.
Мы, василеостровские пацаны, любили "Яр"! С курчавым тапером за плохоньким пианино, с длинным, как кишка, залом человек на двести, без всякого фойе, с кассой, выпирающей на тротуар улицы. В ней восседала громадная, как комод, раскрашенная нэпманша Рая, жена хозяина. Звали хозяина Исай Матвеевич, по прозвищу Мотя.
