Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Георгий Жженов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Жженов Георгий Степанович
Рассказы
Георгий Степанович Жжёнов
РАССКАЗЫ
Детство
Что делать?
Арест
"Кресты"
47-й километр
Саночки
От автора
До недавнего времени все, кого интересовало мое прошлое, при встречах на улицах, в театре, в поездах и самолетах, на творческих вечерах и особенно в своих письмах мне, касаясь периода моей жизни на Севере, спрашивали: "Скажите, Георгий Степанович, вы поехали на Колыму и на Таймыр по комсомольской путевке?"
Потом – уже после публикации рассказа "Саночки" в журнале "Огонек" и книжки "Омчагс-кая долина", вопрос стал звучать иначе: "А за что вас посадили, Георгий Степанович?"
И хотя большинство спрашивавших не хуже меня знали, что репрессиям подвергались миллионы безвинных, мой ответ: "Ни за что" – никого не устраивал. В таких случаях мне отвечали: "Вы нас не так поняли, мы верим, что вы не виноваты, что вы не враг народа... Но мы хотим знать конкретный повод, по которому из вас – двадцатидвухлетнего – состряпали "государственного преступника"! Что это было? Неосторожно оброненное слово, рассказанный анекдот, "опасное" знакомство, донос или что другое?.."
В предлагаемых читателю записках я пытаюсь извлечь из недр моего прошлого события более чем полувековой давности.
Пытаюсь воскресить, вытащить из архивов пережитого страницы жизни, давным-давно прочитанные, перевернутые быстро бегущим временем и похороненные в бездонных кладовых забвения...
Единственным и не всегда надежным помощником в этом мучительно трудном деле, затеянном мною на восьмом десятке лет, является память.
Человеческая память – гигантский музей, хранящий в своих "запасниках" все невостребован-ное временем, все забытое!..
Никаких других источников, по которым я мог бы сверить собственную память с действитель-ностью, с фактами чудовищного произвола властей, в моем распоряжении нет. И спросить некого...
Один за другим уходят из жизни последние свидетели – человек не вечен! Годы, проведен-ные в царстве ГУЛАГ не способствуют долголетию... Среди товарищей по несчастью я был один из самых молодых тогда.
До ареста дневников или записных книжек не вел. Всегда хотел, неоднократно давал себе обещания записывать самое интересное и существенное, даже начинал, но дальше начинаний, как правило, дело не шло,легкомысленно надеялся на свою молодую память.
Позже – в заключении, когда еще жива была надежда на возвращение, когда особенно хотелось запомнить все, что происходило со мной и вокруг меня, чтобы когда-нибудь на свободе рассказать обо всем людям,– вести дневниковые записи, а тем более хранить их было равносиль-но самоубийству. В то время обнаруженный при обыске автомат, тайно хранимый заключенным, грозил бы последнему меньшей карой, нежели найденные при нем записи, сделанные из-за "колючей проволоки"...
В годы лагерного произвола увековеченных слов боялись больше, чем оружия. И не без основания: все беззакония всегда творились скрытно от народа! Тайну преступлений оберегают тщательно – нарушителей и свидетелей не щадят.
Итак, надежда только на собственную память...
Началом всех несчастий в нашей семье явился роковой декабрь 1934 года, когда был убит Сергей Миронович Киров.
В эти скорбные для ленинградцев дни, университет, в числе других предприятий и организаций города, отдавал последний долг памяти партийного лидера, тело которого было выставлено для прощания в Таврическом дворце, недалеко от Смольного.
Стояли сильные декабрьские морозы...
Мой брат Борис, студент механико-математического факультета университета, обратился к комсоргу своего курса с просьбой разрешить ему остаться. Показав на свои разбитые ботинки, он сказал: "Если я пойду в Таврический дворец, я обязательно обморожу ноги. Какой смысл? – Кирову это не поможет".
Комсорг донес об этом в комитет комсомола университета, несколько извратив слова брата. В его редакции они выглядели так: "От того, что я пойду прощаться, Киров не воскреснет".
Последовало немедленное исключение его из университета. И как следствие этого – лишение прописки, то есть права жительства в городе Ленинграде.
Почти весь 1935 год брат обивал пороги Верховной прокуратуры СССР в Москве, протестуя против несправедливого исключения.
В конце концов его восстановили в правах студента, и он вернулся в Ленинград. А в декабре 1936-го почтальон принес повестку, обязывающую брата явиться в Управление НКВД на Литейном проспекте.
Несколько дней этот зловещий листок лежал на комоде, рождая в каждом из нас безотчетный страх и недобрые предчувствия, словно похоронка.
В назначенный в повестке день, 5 декабря (день Сталинской конституции!), Борис, не заходя в университет, ушел в "Большой дом". Домой он оттуда не вернулся никогда!
По неправедному приговору Ленинградского областного суда, в мае 1937 года, его осудили на семь лет за "антисоветскую деятельность".
Перед отправкой на этап нам с матерью было разрешено свидание с ним. Без жгучего стыда не могу вспоминать свое поведение в тот день.
В комнату свиданий, разделенную зарешеченным барьером, отделяющим заключенных от посетителей, ввели брата... Взглянув в его лицо, за месяцы тюрьмы приобретшее характерный землистый цвет,– в его внимательные, умные глаза, выражавшие одновременно и радость встречи и притаившееся в глубине страдание, тщетно скрываемое им,– меня вдруг захлестнула такая обжигающая душу жалость... Захотелось немедленно предпринять что-то... Утешить его, подбодрить, вселить надежду...
Не найдя ничего более умного, я понес какую-то жуткую околесицу насчет добросовестного труда, вознаграждаемого в нашей стране... Бормотал жалкую несусветную чушь из арсенала пропагандистских "сказок про белого бычка"... "Не отчаивайся,– говорил я ему,– постарайся хорошо работать в лагере. Твои семь лет проскочат за два-три года... И не заметишь, как выйдешь на волю. Тому, кто добросовестно и хорошо работает, каждый день засчитывается за три... Труд – великая сила, в нашем государстве особенно! Только возьми себя в руки, забудь обиды и работай... Все будет хорошо!"
С каждым моим словом Борис мрачнел все больше и больше, уходил в себя... В его жестком взгляде, устремленном на меня, читались стыд и презрение. Наконец он не вытерпел: "Пошел вон отсюда, болван! Позови мать".
Господи!.. Какой я еще был мальчишка, теленок, смотревший на мир сквозь "розовые очки"!.. Да и не я один – большинство были такими. Так нас воспитали лицемерные вожди! Жизнь страны мы воспринимали прежде всего через ликование первомайских площадей, через физкультурный, хоровой энтузиазм праздничных стадионов!..
С искренней верой и простодушием мы лихо распевали побасенки Лебедева-Кумача... Мы многого не знали! Не знали, не ведали, что в стране, "где так вольно дышит человек", тюрьмы уже под завязку набиты сотнями тысяч таких же, как и мы, ликующих жертв.
Последнее прощание с братом каленым железом вечно жжет мою совесть!
Дома, когда мы вернулись со свидания, мать показала несколько исписанных листков папиросной бумаги, переданных ей Борисом тайно от надзирателя при прощании. Она нашла их на дне корзины, в которой носила ему передачу.
– Вот, сынок, прочти!.. Боря передал.
Очень мелким, убористым, но хорошо разборчивым почерком, экономно используя каждый сантиметр дефицитной бумаги, Борис хладнокровно анализировал ситуацию, в которой оказался он и другие заключенные.
Он почти не писал о себе, не жаловался. Со свойственным ему аналитическим складом ума, он, как хирург, вскрывал весь ужас увиденного и пережитого в застенках внутренней тюрьмы НКВД... Рисовал картину полной беззащитности арестованных перед произволом слепой силы, когда тщетны любые доводы разума и логики, когда из подследственных издевательством и пытками выбивают угодные следствию "признания" и "показания", достаточные для последующего осуждения.
Писал он и о самих методах, применяемых на Шпалерке, сравнимых разве что с методами гестапо, о которых охотно сообщали наши центральные газеты, как о примерах чудовищного вандализма и надругательства над человеческой личностью.
Борис, рискуя жизнью, задался целью передать на свободу предостережение всем, кто еще обольщался благородной деятельностью органов НКВД по "выкорчевыванию врагов народа". Всем, кто мог оказаться в его положении (а мог оказаться каждый!), он пытался раскрыть глаза на истинное положение дел в этом ведомстве.
Но все это я понял гораздо позже... Тогда же прочитанное показалось мне невероятным и страшным. Показалось настолько неправдоподобным и кошмарным, что я усомнился в психичес-ком здоровье брата: только воспаленный ум мог родить такие мрачные фантазии. Бедный Борис!.. Наверное, нервное перенапряжение, вызванное атмосферой тюрьмы, так печально повлияло на него.
Потрясенный, я тут же под неодобрительным взглядом матери в страхе сжег его записки в печке.
– Напрасно, сынок, напрасно... Прочитал бы как следует, повнимательнее. Кто знает, может, и пригодится в жизни.
Слова матери оказались пророческими. Очень скоро я убедился в этом.
Сразу после осуждения брата со всех нас, живших в одной квартире с ним, сначала была взята подписка о невыезде из Ленинграда, а вскоре, летом 1937 года, последовала и высылка в Казахстан. В ответ на мой отказ уехать мне было заявлено: "Не поедешь – посадим!"
Ровно через год свое обещание НКВД сдержало.
В 1943 году, в Воркуте, не выдержав непосильной работы в угольной шахте, Борис умер от дистрофии.
После реабилитации, приехав в Воркуту, я пытался установить место захоронения брата. Получил справку: "Умер в мае 1943 года. Место захоронения не сохранилось в связи с бурной застройкой города".
В возрасте тридцати лет ушел из жизни еще один честный, талантливый человек, который мог стать гордостью России, вторым Королевым, не случись беды.
С начала тридцатых годов Борис был одержим идеей создания реактивных двигателей. Учась в университете, он сутками просиживал над расчетами и чертежами... Единственной его страстью была математика! И, конечно, не случись преступного ареста, он нашел бы в конце концов дорогу к своим единомышленникам, к группе Цандера – пионерам ракетной техники.
Бездарные правители, подмятые полусумасшедшим Сталиным, погубили еще один светлый ум, загубили еще одну бесценную человеческую жизнь!
Мой брат был скромным, чистым, честным человеком, и никакой суд не убедит меня в его виновности. Первые двадцать два года моей жизни прожиты вместе с ним – кому, как не мне, знать его!
В настоящее время в прокуратуре СССР находится наше заявление о пересмотре "дела" брата, о посмертной реабилитации его честного имени.
Недавно, перебирая старые бумаги, я наткнулся на черновик "протеста-жалобы", написанной мною в свое время и отвергнутой начальством по причине "непочтительности тона", допущенного в адрес органов НКВД.
Мне неожиданно пришла идея: а не поместить ли эту "протест-жалобу" вместо предисловия, удовлетворив тем резонное любопытство всех, кто интересуется детективной стороной семнадца-тилетнего периода моей жизни на Севере?.. К тому же такой вариант придаст и некоторую доку-ментальность предисловию, что никогда не лишне, когда пишешь о себе. Я решил опубликовать.
Невольно вспомнилась и вся история написания этой жалобы... Норильск... Осень пятьдесят третьего. Уже позади смерть Сталина, низложение Берии и иже с ним... Уже сменилось прави-тельство. И только в судьбе ссыльных по-прежнему никаких перемен, никаких надежд... И вдруг вызов в МВД. Норильска.
– Жженов! Пиши жалобу о снятии с тебя ссылки.– Это говорит полковник МВД, начальник отдела по делам ссыльных.
После долгой паузы отвечаю:
– Никаких жалоб никогда не писал и не буду писать. Я прошу не пощады, а восстановления справедливости... Протестов и заявлений за пятнадцать лет написал сотню – и все без толку!
– Пиши в сто первый раз.
– Не буду. Надоело. Не верю вам... Никому не верю.
– Как знаешь!.. Нравится быть ссыльным – пожалуйста! Уговаривать не буду, живи как знаешь.
Полковник был далеко не из худших. Поговаривали, что он работал в центральном аппарате НКВД. После конфликта с Берией угодил в Норильск. Норильск для него – своеобразная ссылка, опала, и здесь он нередко действовал по-человечески.
Однажды дирекция театра сдуру поувольняла всех ссыльных артистов из театра, как политиче-ски неблагонадежных... Полковник вступился за нас, своих "подопечных", и заставил восстано-вить всех.
Другой случай.
Режим содержания ссыльных в Норильске обязывал нас являться на свидание к "куму" два раза в месяц.
В эти дни, на глазах у всего города, независимо от погоды, мы часами простаивали в очередях, напоминавших нынешние позорные очереди за водкой, чтобы, сунув в открытое оконце конторы свой "конский паспорт", получить его обратно с отметкой "явлен", удостоверенной собственно-ручной подписью "кума". Надо ли говорить, как норильская ссылка ненавидела эти числа месяца!..
Нежданно-негаданно мне крупно повезло, благодаря полковнику. Он истинно по-королевски отблагодарил меня за фотографии его детей, снятых мною.
Когда я категорически отказался от предложенных за работу денег, полковник взял мое удостоверение ссыльного и в фразе "Обязан каждое первое и пятнадцатое число месяца являться на отметку" вычеркнул пятнадцатое число!.. О большем подарке я и не мог мечтать! На радостях пошутил тогда: "Может быть, вы заодно и первое число вычеркнете?.." – "Сие не в моей власти!"
Заявление я в конце концов написал. Писал долго, обстоятельно. Мучительно вспоминал малейшие подробности, как предшествующие аресту, так и происходившие потом. Называл все своими настоящими именами. Не забывал и о том, что многим рискую, не стесняясь в выражениях.
Полковник прочитал написанное и сказал:
– Слушай меня внимательно. Твою дальнейшую судьбу буду решать не я, наблюдавший тебя эти годы и как артиста и всяко, будут решать другие люди. Поэтому пойми следующее: "заявле-ние-протест" для них единственный источник сведений о тебе. По нему будут судить о тебе настоящем, каков ты есть сейчас, после пятнадцати лет репрессий. И примут то или иное решение. Резким тоном своего заявления ты вредишь себе и никому больше... Нельзя все валить в одну кучу!.. Обвинять в преступлениях всех, кто служил и служит в органах. В органах такие же люди, как и везде. И хорошие и плохие – всякие. Далеко не всё приветствовали методы Берии и его компании... Многие поплатились за это. Ты ничего об этом не знаешь!.. Нельзя огульно судить всех – это несправедливо. Своим "протестом" ты оскорбил и меня! А я служу в органах не один и не два десятка лет... Нельзя так! Иди и перепиши все, начиная с заглавия... Протестующее начало в твоем "сочинении" неприятно превалирует над всем остальным... А для комиссии ты – понимающий желаннее, чем ты – протестующий! Понял меня?
Только с третьего захода полковник принял наконец "заявление-жалобу", пожелав мне "ни пуха ни пера".
Через полгода меня освободили из ссылки. Я покинул Норильск и вернулся в Ленинград.
А 2 декабря 1955 года определением военного трибунала Ленинградского военного округа я был дважды реабилитирован и в возрасте тридцати восьми лет начал свою профессиональную жизнь актера сызнова, как говорится – с нуля!
Начальнику Управления МВД гор. Норильска тов. Дергунову.
Ссыльный-поселенец Жженов Г. С. Норильск. Драм. театр.
ЖАЛОБА-ЗАЯВЛЕНИЕ
Убедительно прошу вас содействовать мне в хлопотах о снятии с меня ссылки.
В ссылке нахожусь пятый год. Четыре года работаю в Норильском драматическом театре, артист.
Добросовестность моей работы может быть подтверждена производственной характеристикой, моей трудовой книжкой и отзывами зрителей.
Женат. Дочь, 1946 года рождения, находится в Ленинграде, у моей матери.
Матери 74 года. Жизнь ее держится лишь на надежде увидеть наконец своего сына свободным. Тем более что я единственный из трех сыновей, оставшихся в живых после войны. Старшего моего брата – Сергея, в Мариуполе, на глазах у матери, расстреляли немцы в 1943 году. Средний брат – Борис, умер в исправительно-трудовых лагерях Воркуты, в 1943 году (тиф, дистрофия).
Отец умер в 1940 году, в Ленинграде.
Продлить и поддержать жизнь матери я смогу, только освободившись из ссылки.
Мои родители, бывшие крестьяне бывшей Тверской губернии, еще до революции переехали на жительство в Петроград. Там я и родился в 1915 году.
За пятнадцать с лишним лет из своих тридцати восьми, что я мыкаюсь по тюрьмам, лагерям и ссылкам,– всей своей жизнью и работой,– безуспешно пытаюсь доказать, что я честный человек, гражданин своей страны, ничего общего не имеющий с тем политическим преступником – "шпионом", которым меня сделали в НКВД, в 1938 году.
Шестнадцатый год я бью лбом стены, пытаюсь восстановить справедливость, добиться пересмотра моего "дела".
Мое жизненное несчастье – арест в 1938 году – это акт подлости негодяев и карьеристов, прорвавшихся к власти и в органы НКВД.
Факт, послуживший поводом для обвинения и дальнейших репрессий, ни по каким законам цивилизованного общества не мог являться преступлением.
Сообщаю биографические сведения о себе и о существе дела.
Родился в 1915 году, в Петрограде. Окончил семь классов трудовой школы.
В 1930-1932 гг. учился в Ленинградском эстрадно-цирковом техникуме. Одновременно работал в цирке акробатом.
С 1932 по 1935 год учился в Ленинградском театральном училище, совмещая учебу со съемками на к/студии "Ленфильм". Сыргал ряд ролей в кинокартинах: "Ошибка героя", "Чапай", "Наследный принц республики", "Золотые огни", "Комсомольск". В 1935 году, окончив училище, продолжал сниматься в фильмах.
В декабре 1936 года мой брат Борис Степанович Жженов, студент Ленинградского универси-тета, был арестован органами НКВД ЛО и весной 1937 года был осужден Ленинградским облаcт-ным судом по статье – 58.10, сроком на семь лет, за "антисоветскую деятельность и террористи-ческие настроения".
Отца, мать и трех моих сестер, живших в одной квартире с братом, выслали в Казахстан.
Ордер на высылку был предъявлен и мне.
В 15-м Василеостровском районном отделении милиции Ленинграда я заявил, что считаю незаконным решение о моей высылке и что в высылку не поеду. Мне ответили: "Не поедешь – посадим" и взяли подписку о невыезде из Ленинграда. Так как в это время я снимался в фильме "Комсомольск", где играл одну из ролей, и обязан был ехать на съемки в город Комсомольск-на-Амуре, дирекция к/студии "Ленфильм" обратилась в Управление НКВД ЛО с просьбой разрешить мне отъезд на съемки. Разрешение было получено.
16 июля вся наша киногруппа, во главе с режиссером Герасимовым С. А., выехала из Москвы на Восток.
За шесть суток пути скорого поезда "Москва – Владивосток" все пассажиры, естественно, перезнакомились друг с другом.
Артисты – народ веселый, всегда вызывающий к себе повышенный интерес и внимание окружающих. Тем более – среди нас были уже знаменитые, популярные артисты: Николай Крючков, Петр Алейников, Иван Кузнецов и другие... Все мы были молоды, беззаботны,– шутили без конца, смеялись, играли в карты, пели песни, дурачились – одним словом, всю дорогу до Хабаровска веселили не только себя, но и всех, кто охотно посещал нашу компанию.
Среди поездных знакомых, ехавших с нами в одном вагоне, был американец Файмонвилл*. Он ехал во Владивосток встречать какую-то делегацию своих соотечественников.
* В "деле" Г. С. Жженова американец назван Файвонмилем.
Файмонвилл, как и остальные пассажиры вагона, не только терпел шум, производимый нашей компанией, но и сам охотно принимал участие во всех наших дурачествах и играх. К тому же Файмонвилл прекрасно говорил по-русски.
Нам безразлично было – американец он, негр или папуас! Иностранцев мы рассматривали исключительно с точки зрения наличия хороших сигарет.
В Хабаровске мы распрощались с нашими попутчиками, поскольку дальнейший наш путь лежал по Амуру, пароходом.
Вторая "преступная" встреча с Файмонвиллом состоялась через полтора месяца в Москве, на вокзале, в день возвращения нашей киногруппы из экспедиции. Файмонвилл с этим поездом встречал кого-то и, увидев нас, поздоровался, и мы в ответ шумно, со смехом приветствовали его как "старого знакомого".
И последний раз я видел Файмонвилла через несколько дней в Большом театре, на спектакле "Лебединое озеро". Со мной были мои друзья – Вера Климова и ее муж Заур-Дагир, артисты Московского театра оперетты. В антрактах мы разговаривали с ним о балете, об искусстве вообще, курили сигареты (его сигареты).
Прощаясь в этот вечер с Файмонвиллом, я пожелал ему здоровья, поблагодарил за внимание, сказал, что уезжаю домой, в Ленинград, короче говоря, как мог, вежливее дал понять, что эта встреча с ним последняя. На мои дипломатические зигзаги он ответил: "Пожалуйста. Вы не первый русский, который прекращает знакомство без объяснений. Поступайте как вам угодно,хотя я и не понимаю этого".
Что я ему мог ответить? Что иностранцев мы боимся как черт ладана? Что в стране свирепствует шпиономания? Что люди всячески избегают любых контактов с ними, даже в общественных местах, на людях, в театрах?.. Я предпочел промолчать.
Вот и все мое знакомство с этим человеком. Никогда больше я его не видел и ничего о нем не слышал.
Прекратил знакомство не потому, что убедился в преступных намерениях этого человека,– Файмонвилл не давал ни малейшего повода заподозрить его в злом умысле, он всегда был вежлив, тактичен и никогда не касался в разговоре никаких тем, кроме общих разговоров об искусстве, кино и театре.
Я же не допускал и мысли, что могу в чем-то преступить норму поведения советского артиста и гражданина,– поэтому это случайное, всегда проходившее на людях, краткое знакомство не могло родить во мне ни малейших подозрений и страхов. Я был типичный молодой артист, окрыленный первыми творческими успехами в кино и рвавшийся в дальнейшую работу. Жизнь для меня была самой прекрасной и светлой!
Я был молод, наивен, упоен жизнью и уверен в своей лояльности гражданина СССР.
В октябре 1937-го я вернулся в Ленинград. В особом отделе 15-го отделения милиции мне сообщили о прекращении моего дела, разорвали при мне подписку о невыезде, пожали руку и сказали: "Живи и работай!"
И я жил и работал вплоть до 4 июля 1938 года.
Ночью 5 июля я был арестован. Мне было предъявлено обвинение в преступной, шпионской связи с американцем.
Действительно имевший место факт моего безобидного знакомства с иностранцем следствием был оформлен как преступный акт против Родины.
Бандиты, выродки рода человеческого в офицерских мундирах НКВД всячески принуждали меня подписать сочиненный ими сценарий моей "преступной" деятельности.
Меня вынуждали признаться, что Файмонвилл завербовал меня как человека, мстящего за судьбу брата...
Что я передал ему сведения о морально-политических настроениях работников советской кинематографии... (?!)
Сведения об оборонной промышленности г. Ленинграда и о количестве вырабатываемой ею продукции... (?!)
Сведения о строительстве г. Комсомольска-на-Амуре. (?!)
Даже комментировать эту очевидную чушь не хочется, противно.
Кому и зачем понадобилось из меня – человека, только вступающего в жизнь, полного сил, энергии, желания работать, приносить обществу пользу,делать преступника?
Рассказываю вкратце, как проходило следствие.
На одном из первых допросов, когда я несколько суток стоял на "конвейере", начальник Отделения КРО спросил меня, почему я упрямлюсь и не подписываю показаний?
Я ответил: "Написанные мною и подписанные мною показания вас не устраивают,– вы их порвали. Показаний же, сочиненных следствием, я не подпишу. Это ложь! Совесть и достоинство не позволяют подписывать ложь". На это он заявил мне: "Слушай меня внимательно. Это я говорю тебе – старший лейтенант Моргуль!.. Ты подпишешь показания не такие, какие есть у тебя, а такие, какие нам нужно. Запомни это. Ты один – нас много!.. Будешь сопротивляться день, два, неделю, месяц – не поможет! Устанет с тобой один следователь, его сменит другой, третий и т. д. Нас много – ты один! Запомни это... Все равно подпишешь, никуда не денешься .. И не таких ломали. Уж как-нибудь ты у меня пять лет на Камчатке отработаешь!" – после чего дал мне пинок под зад и выгнал в камеру
На следующем допросе я спросил: зачем все это? Следователь П. П. Кириленко ответил: "Так надо". Он, вероятно, был человечнее своего начальника, потому что добавил: "Семье контррево-люционера нет места в городе Ленинграде. Надо было не быть дураком и уезжать вместе с родными в высылку, в Казахстан, а не сопротивляться".
Все дальнейшие допросы не отличались оригинальностью. Меня продолжали мучить на длительных допросах без пищи, воды и сна... Я стоял... На мне демонстрировали всякие моральные и физические методы воздействия и запугивания, ничего общего не имеющие с моим юношеским представлением о ведении следствия в советских тюрьмах.
В конце концов сломили, конечно, мою волю, и, отчаявшись во всем, на одном из тяжелых допросов я подписал ложный, сочиненный следствием сценарий моих "преступлений".
Что это, малодушие с моей стороны? Трусость?.. Нет! Это был момент потрясения, глубочай-шего отчаяния – мне было все равно, лишь бы оставили в покое.
Очень страшно, когда с понятий Справедливость и Человечность впервые вдруг сорвали все красивые одежды... Мне было только 22 года. Я боялся не физических увечий, нет,– может быть, я и вытерпел бы их – я боялся сумасшествия. Любое сопротивление бессмысленно перед жестокостью! Знать бы, во имя чего ты принимаешь муки – было бы легче!
Нелегко перечислять прелести ежовских допросов, добавлю только, что при следующем вызове к следователю я потребовал зафиксировать мой категорический отказ от подписи под протоколом, полученной насильственными методами принуждения. Мне отказали. В камере я потребовал бумагу для заявления. Мне отказали. Бумагу требовали многие. Мы объявили голодов-ку бесполезно. Никто ее даже не зафиксировал. Нам рассмеялись в лицо и пригрозили в случае упорства тюремным карцером.
Лишь в тюрьме "Кресты", куда я был переведен на "консервацию", с трудом удалось получить бумагу для заявлений.
В какие только адреса я не жаловался! Писал на имя начальника тюрьмы, прокурору по надзору, Верховному прокурору, Калинину, Сталину бесполезно!.. Все мои протесты и жалобы попадали куда угодно, только не в дело. Свидетельством тому следующий случай: осенью тридцать восьмого, когда наконец посадили Ежова, новое руководство НКВД, утверждая себя, сделало попытку или видимость пересмотра некоторых следственных дел.
Меня вызвал новый следователь и... потребовал подтвердить ложный протокол (!!!). Я отказался, в свою очередь потребовав оформить мой отказ протоколом.
В этот момент в кабинет вошли несколько человек комиссии во главе с человеком, к которому остальные относились с особым почтением. Пользуясь случаем, я обратился к этому лицу и повто-рил свой протест. Я заявил, что неоднократно писал жалобы в разные инстанции.
Этот человек спросил следователя, есть ли в моем деле эти заявления? Явно смутившись, следователь ответил, что вообще они, дескать, есть... но... в деле их... сейчас нет,– они там... в Управлении.
На это человек, возглавлявший комиссию, ответил: "Чтобы заявления подследственного были не там, а здесь!" – и показал пальцем на мое дело.
Когда комиссия ушла, следователь, замахнувшись на меня чернильницей, заорал, что я его компрометирую, что буду еще в этом раскаиваться, когда снова окажусь во внутренней тюрьме НКВД, и прекратил допрос.
В декабре 1938 года меня действительно перевели на Шпалерку и потребовали расписаться в окончании моего дела.
Я заявил, что до тех пор, пока к делу не будут приобщены мои заявления об отказе от подписи под ложными протоколами, добытыми преступными, насильственными методами, я не возьму в руки ручку.
Мне насильно всовывали ручку в руки, я выбрасывал ее... мне всовывали снова, я снова выбрасывал... Под дикий мат и крики полутора десятков человек меня пытались принудить подписать окончание следствия... Я стоял на своем. Наконец, кто-то из них крикнул: "Да черт с ним! Зря время теряем. Дайте ему бумагу – пусть пишет".
Мне кинули лист бумаги, и под хохот и матерщину этих "черных мальчиков", по команде старшего оказывавших на меня психическое воздействие, я кое-как, зажав уши, чтобы сосредоточиться,– написал отказ.
Думаю, что усилия мои были напрасны. Тогда следствие произвольно перенумеровывало страницы дела, выдирая из него любое, что было неугодно, и внося то, с чем не хотели знакомить подследственного. Я был неопытен, подавлен морально – обмануть меня было не трудно.
И все же у моих мучителей что-то не получалось. Прокуратура дважды возвращала мое дело на доследствие и переследствие, вместо которого меня принуждали подтвердить ложные протоколы и подписать окончание дела.
Весной тридцать девятого начальник тюрьмы "Кресты" и тюремный врач, искавший на моем теле следы побоев, хором пророчили мне свободу. Тот факт, что я долго мотаюсь между двумя тюрьмами, говорили они,– хороший признак! Значит, трибунал мое дело бракует, не принимает к слушанию.
"Хороший признак" завершился постановлением внеконституционного судилища, именуемого Особым совещанием НКВД СССР, заочно отправившего меня на пять лет в исправительно-трудовые лагеря.
Старший лейтенант Моргуль, предсказавший мне пять лет Камчатки, ошибся только в географических подробностях,– меня этапировали на Колыму.
Ирония судьбы! В это же время мои родители и родные были возвращены из высылки. Ее признали незаконной.
Дальше следует:
Колыма... Золотые прииски... Война. Конец заключения в 1943 году. И новая официальная бумага с гербами,– и еще двадцать один месяц лагеря...
26 марта 1945 года, решением начальника УСВИТЛа Драбкина и прокурора войск МВД, за хорошую, добросовестную работу, я был условно-досрочно освобожден из лагеря.
До декабря 1946 года работал в Магаданском заполярном драматическом театре.
Весной 1947-го вернулся на "материк". Приехал в Москву за назначением на работу.
Статья 39 положения о паспортах, стоявшая в моем паспорте, запрещала право жительства в сколько-нибудь крупных промышленных городах, где есть киностудии.
По ходатайству моего учителя Герасимова Сергея Аполлинариевича меня направили работать в Свердловск, на к/студию художественных фильмов.
По личному разрешению секретаря Свердловского обкома партии я получил временную прописку в г. Свердловске. На киностудии начал сниматься в фильме "Алитет уходит в горы".
В 1948 году к/студию художественных фильмов в г. Свердловске ликвидировали, производст-во фильма передали в Москву, где мне запрещалось жить с 39-й ст. в паспорте.
