Текст книги "Одинокий прохожий"

Автор книги: Георгий Раевский

<…> По-видимому, за последние годы окреп Раевский. (Сборн. «Новые стихотворения», 1946). Он и прежде возбуждал доверие к своему дарованию, а теперь создал свой стиль душевной, доброй поэзии, близкой по грустно-мягкому тону Полонскому, но при этом без какого бы то ни было литературного влияния, которому вообще не следует придавать большого значения, если мы говорим о самостоятельном поэте. Вот прекрасное стихотворение Раевского, которое, может быть, и является именно «актуальным» после пережитой нами апокалиптической бури:

 
Не хрустальный бокал, не хиосская гроздь,
А стакан и простое вино;
Не в пурпурной одежде торжественный гость —
В тесной комнате полутемно,
И усталый напротив тебя человек
Молчаливо сидит, свой же брат,
И глаза из-под полуопущенных век
Одиноко и грустно глядят.
Ты наверное знаешь, зачем он пришел:
Не для выспренних слов и речей.
Так поставь же ему угощенье на стол
И вина неприметно подпей.
Может быть, от беседы, вина и тепла
Отойдет, улыбнется он вдруг, —
И увидишь: вся комната стала светла,
И сияние льется вокруг.
 

(Сб. «Эстафета»).

<… >

«Новый журнал». Нью-Йорк. 1950, № 23.

(Г. Раевский: «Новые стихотворения». 1946 г., «Третья книга». 1953 г.)

Отличительной чертой поэзии Георгия Раевского является ее одержимость одной идеей. Идея эта религиозная. Поэзия для Г. Раевского – служение высшему. Отсюда ее строгость, торжественность, ее сакральный характер. Поэт и сознательно, и бессознательно захвачен христианством, в кротком свете которого стираются противоречия, одухотворены и оправданы все явления жизни. В современной эмигрантской поэзии он почти одинок. Поэзия его преимущественно волевая, никак не стихийно-иррациональная. Он не дает над собою силы этому иррациональному, не позволяет разбудить, несмотря на свою близость к Тютчеву, «неистовые звуки». Он всецело принадлежит неоклассической традиции и от поэзии он хочет одного:

 
Дай бесстрастьем вдохновиться,
Холодом и чистотой…
 

При всем своем благородстве и высокой устремленности, он всегда немного стоит на пьедестале. В своих удачнейших стихах Г. Раевский достигает большой силы, высокого пафоса и затрагивает лучшее в человеческой душе. Но в более слабых он бывает порою рассудочен и дидактичен.

Но поэта надо судить по лучшему, что им создано, а не по его неудачам.

Чувство одиночества, столь характерное для его современников, органически чуждо Г. Раевскому. В том его стихотворении, где

 
…домов доверчивое стадо
Ведет торжественный собор…
 

как не случаен для него эпитет «благополучный». Он относится тут к «урожаю», но символически его можно бы было поставить ко всей его поэзии. И совсем не потому, что он не ощущает и не видит страданий, а потому что

 
…Всё устроено мудро и дивно:
Мгла и холод, и свет и тепло,
И шершавые листья крапивы,
И торжественной птицы крыло.
 
 
Станут волны кристаллами соли,
А густая смола – янтарем.
Станет горькая память о боли
Светлой памятью в сердце твоем.
 

И еще потому, что он хорошо знает, что:

 
…грозной круговой порукой
Мы связаны, и не дано
Одним томиться смертной мукой,
Другим пить радости вино.
 

Не страшит его и собственное злорадное и пророческое:

 
Ты думаешь: в твое жилище
Судьба клюкой не постучит?..
 

Вспоминая об этой «клюке», он, вероятно, думает и о тех, которые когда-нибудь, так же, как он сейчас, скажут друг другу:

 
Сядь сюда, ко мне – и вместе
Тех мы вспомним в этот час,
О судьбе которых вести
Больше не дойдут до нас…
 

Всё его существо пронизано «соборностью», «преодолением раздельности земного бытии». И только в этом смысле решаюсь я назвать его поэзию «благополучной». Ведь жизнь каждого подлинного христианина, несмотря даже на «венец мученический», в каком-то высшем смысле глубоко «благополучна». «В тихой заводи все корабли», как когда-то сказал А. Блок, тоскуя и не веря этой «заводи».

Но на мирном оптимизме Г. Раевский не успокаивается.

В личной жизни человека «клюка судьбы». А вот это уже относится ко всему нашему поколению и тематически сближает этот цикл стихов Г. Раевского с «Европейской ночью» В. Ходасевича и со «Стихами о Европе» А. Ладинского. Раевский горестно констатирует:

 
Европа, угрюмо и страшно
Ты гибнешь, ты тонешь: вода
Твои исполинские башни
Готова покрыть навсегда.
 
 
Но с веткой масличною птица
Не будет, слетев с высоты,
Над верным ковчегом кружиться:
Его не построила ты.
 

Для него уже давно: «Дома горят, отечества горят», и ясно, «С какими силами, забыв о небе, мы заключили искренний союз».

Но констатируя, он идет и дальше. И вывод его все тот же, пронизывающий всю его поэзию:

 
Не стоит с жадностью такой
Так страстно ставить на земное:
Ты не возьмешь его с собой.
 

Это спасает его стихи от излишнего «благополучия» и дает им ту тревогу, без которой настоящая поэзия невозможна.

Связь человека с потусторонним совсем не символ, а реальность для Раевского. И «неба светлые сыны» являются ему вовсе не на фресках старых мастеров, а здесь, в будничной повседневности, как «друга» изнемогающих.

В стихах о природе часто ощущается большая близость Г. Раевского к Тютчеву.

Но, если многие и многие интонации напоминают о Тютчеве, то духовная установка Г. Раевского уже иная: «не сомнение, а достоверность». Раевский не хочет ни на минуту забыть: «Какого пламени предтеча светорожденный пламень твой».

Любовная его поэзия тоже как бы окутана серебристой паутиной бабьего лета. Женщина для него – кроткая подруга, мудрая в своей беспомощности и женственности, инстинктом знающая правый путь. Эта женщина учит его прежде всего радости, спящей в тайной глубине сердца.

Описывает он не начало любви, а её осень.

 
Ты задремала, друг, а я – в который раз —
Гляжу на тонкие морщинки возле глаз,
На голову твою, где седина всё чаще
Мелькает в волосах. – В простой и настоящей
Любви моей к тебе что может изменить —
Свидетельница лет – серебряная нить.
 

Осень жизни, как и осень в природе, влечет Раевского. Ведь только на склоне «полнее цену этой жизни знаем мы», и только старость нас «выводит понемногу на прямой вечерний путь».

Неудивительно, что при таком миросозерцании и смерть не страшит поэта. Он принимает её так же смиренно, как дерево, крот и пчела, и как старичок огородник. Он глубоко знает, что:

 
…В глубоком покое
Человек породнится с землей…
 

Несмотря на все предвестия гибели, он упрямо напоминает нам об одном:

 
Тебе на руки и на платье
Ложится предвечерний свет,
Как тихий отблеск благодати,
Как окончательный ответ.
 

«Грани». Франкфурт-на-Майне. 1954, № 21.

Здесь та поэзия, о которой Цветаева сказала: это искусство при свете совести; и оно совсем не беспомощное, как очень многие стихи, написанные с самыми благими намерениями, но слабые по качеству. Раевский «на деле» показывает, что совесть может «изъясняться» на языке чистом, тщательно выверенном. Одно из лучших стихотворений в сборнике – о мальчике-скрипаче, играющем на огромной эстраде. Хочется оградить его руками, не отдать смерти, злу, пустоте…

 
Господи, как страшно хрупко,
Как предельно беззащитно
Все, что хочет, что стремится
Рассказать земным о небе.
 

Эти стихи подсказаны любовью-заботой, любовью-совестью; и они прекрасно «сделаны», как и многие другие (напр, о братстве: Не хрустальный бокал, не хиосская гроздь, Но стакан и простое вино…). Однако, самое легкое, самое крылатое и наиболее счастливое стихотворение в этой книге лирически-беспредметно, блаженно-безответственно, и не поэтому ли оно так неотразимо:

 
Поезд несется, птица летит,
Дерево всеми ветвями шумит,
Легкое облако мчится.
На виадуке – далекий свисток…
В поле пустом – без путей, без дорог —
Тень молчаливо ложится,
Я не заметил, как день отошел…
Господи, что ж это? – Свет отошел!
 

Здесь легкое дыхание поэзии, только поэзии.

«Опыты». Нью-Йорк. 1955, № 4.

Проходят важной поступью поэты…

Л. Гроссман

Эта строчка из заключительного стихотворения цикла сонетов о поэтах пушкинской плеяды Леонида Гроссмана мне вспомнилась, когда я собрался писать о Георгии Раевском.

Он, действительно, прошел «важной поступью» по своему поэтическому пути, преждевременно прерванному внезапной смертью (от разрыва сердца) 19 февраля 1963 года.

Младший брат уже известного поэта Николая Авдеевича Оцупа, участника петербургского «Второго цеха поэтов» под эгидой Н. Гумилева, Георгий Авдеевич Оцуп не мог писать под той же фамилией, ему надлежало придумать себе псевдоним.

Посоветовавшись с друзьями, Георгий Авдеевич его нашел: друг Пушкина, Раевский.

Это имя имело для него не только практический, но и символический смысл: Георгий Раевский был ревностным почитателем Пушкина, последователем классицизма и убежденным противником футуризма и всякой «зауми».

Даже в фигуре его было что-то от начала прошлого века: высокий, плотный, с важной осанкой, с ясным, сильным голосом, он походил на человека пушкинских времен. Он прекрасно читал свои стихи на литературных вечерах.

С «важностью» Г. Раевский принимал участие в литературных собраниях, делал, в случае надобности, замечания, вносил поправки, как правило, всегда очень верные и удачные.

Раевский очень внимательно относился к стихам всех своих коллег, а став со временем старше, с такой же благожелательностью и сосредоточенностью на том, о чем говорил, занимался и с поэтами «младших» поколений.

Он искренне любил хорошие стихи у всех – качество редкое! – и искренне радовался, когда читавшиеся кем-либо стихотворения были удачными.

Он обладал к тому же особой способностью делать поправки – другим.

«Ах, если б я мог так же хорошо видеть недостатки и делать поправки в своих стихах, как в чужих!» – воскликнул он однажды.

Поэты нового, «послевоенного», поколения любили его и очень ценили его отношение к ним, что было некоторыми из них засвидетельствовано в печати после его смерти.

Умея всегда очень обоснованно разбирать стихи на поэтических собраниях, Георгий Раевский никогда не писал статей о поэзии и не стремился стать критиком. Но шуточные пародии и эпиграммы, порой весьма злые и меткие он любил.

«Перекресточная тетрадь» – собрание эпиграмм и пародий, писавшихся в течение ряда лет группой поэтов «Перекресток», – включает немало таких произведений, где Раевский был автором или соавтором.

Выехав за границу совсем еще молодым человеком, Г. Раевский окончил университет в Германии. Прекрасно владея немецким языком, он хорошо знал немецкую литературу, прежнюю и современную. Среди немецких поэтов Раевский имел своего кумира – Гете. Он был первым (и единственным) гетеанцем среди парижских поэтов и любил цитировать Гете, как непререкаемый авторитет, во время литературных споров.

Помимо Пушкина, которого Раевский чтил наравне с Гете, он особенно любил Тютчева, с которым у него было и в стихах некоторое духовное родство.

Из поэтов нашего века Раевский почитал Анненского и Блока. Не любил «Цеха поэтов» и стихов самого Гумилева, не выносил Марины Цветаевой эмигрантского периода.

С В. Ходасевичем Раевский был в полном согласии и всегда поддерживал его направление в «Перекрестке».

«Парижскую ноту» он считал опасным соблазном, всегда восставая против «умирания» и ощущения «безысходности».

 
Смотри, мой друг, не дремля, в оба;
Могильщиками ты обманут —
Доумираешься до гроба,
А воскрешать тебя не станут, —
 

предупреждал «Перекресток» склонного к «парижско-нотной ереси» своего участника Владимира Смоленского.

В спорах и литературных стычках с представителями других поэтических направлений Раевский был непременным участником. Собрания у Мережковских отталкивали его «слишком уж застольными» разговорами о метафизике, в «Зеленой Лампе» он никогда не выступал и предпочитал бывать на «деловых и трезвых» собраниях у Ходасевича, где читали стихи и говорили о стихах.

* * *

Первая книга Георгия Раевского, «Строфы», вышедшая в 1928 году, отличалась композиционной стройностью, а в смысле техническом – умением, редким для начинающего.

В «Строфах» присутствовало и поэтическое «дыхание», и ощущение природы, и «высокое настроение» души – на книгу обратили внимание критики, особенно В. Ходасевич.

Но после «Строф», несмотря на то, что Раевский, с успехом читавший свои стихи на литературных вечерах и печатавшийся во всех тогдашних журналах и в литературном отделе газеты «Возрождение», стал известным поэтом, – с выходом книг ему на редкость не везло.

Набранная в Германии его вторая книга стихов погибла в типографии после прихода Гитлера к власти. Дополненное и исправленное собрание тех же стихотворений, принятое к печатанию издательством «Современные записки», тоже погибло, не успев выйти, во время Второй мировой войны. И только в 1946 году Раевский, наконец, получил возможность выпустить свою книгу – «Избранные стихотворения».

Первое стихотворение этого сборника может служить характеристикой темы Раевского и его поэтического «кредо»:

 
Дорогой тьмы, дорогой мрака,
Дорогой черного крота
И прорастающего злака —
И вдруг: простор и высота.
 
 
Светает: ранний отблеск гаснет
В легко бегущих облаках
Зари холодной и прекрасной,
Как розоватых крыльев взмах.
 
 
И как задумчивое чудо
По тонким, утренним лучам
Нисходит тишина оттуда
К земли измученным сынам.
 

Все живущее, в ощущении Раевского, имеет основное устремление – ввысь, к солнцу, к небу, – от земной скудости и суеты земных дел, и только в этом взлете-порыве находит оправдание своей малости, своей низменности:

 
Лежу в траве, раскинув руки,
В высоком небе облака
Плывут – и светлой жизни звуки
Доносятся издалека.
 
 
Вот бабочка в нарядном платье
Спешит взволнованно на бал,
И ветер легкие объятья
Раскрыл и нежную поймал.
 
 
Но, вырвавшись с безмолвным смехом,
Она взлетела к синеве —
И только золотое эхо
Звенит в разбуженной листве.
 
 
Блаженный день, не омраченный
Ничем, – тебя запомню я,
Как чистый камень драгоценный
На строгом фоне бытия.
 

Даже пьяница, и тот способен у него в какое-то мгновенье увидеть «лучезарное виденье» и так же, как бабочка, «взлететь к синеве»:

 
На резкий звон разбитого стекла,
Сердито охая и причитая,
Хозяйка подбежала: со стола
Стекала тихо струйка золотая,
 
 
И пьяница, полузакрыв глаза,
Прислушиваясь к льющемуся звуку,
Блаженно подмигнул и поднялся
И протянул доверчивую руку.
 
 
Но было некому ее пожать:
Все с гневом осудили разрушенье.
Он загрустил; никто не мог понять,
Какое лучезарное виденье,
 
 
Средь золотисто-светлого вина,
Какой веселый мир ему открылся!
Он радостно – какая в том вина? —
Взмахнул рукою, – и стакан разбился.
 

Любовь и смерть – вечная тема, – конечно, присутствуют в стихах Георгия Раевского.

 
Друг мой ласковый, друг мой любимый,
По пустым, по осенним полям
С сердцем сжатым задумчиво шли мы,
И на платье, на волосы нам
Наносило порой паутины:
В синем холоде запад тонул,
И далекий, печальный, равнинный
Ветер бедную песню тянул:
Как прощаются, как расстаются,
Как уходят; как долго потом
Паутины прозрачные вьются
Ясным вечером, в поле пустом.
 

Я приведу еще одно стихотворение Георгия Раевского о смерти, чтобы показать, как он умел, с особой какой-то примиренностью, чувствовать иногда глубину вечного покоя:

 
Старичок огородник не будет
По тропинке спускаться сюда,
Ранним утром меня не разбудит
Свистом чистым, как пенье дрозда,
 
 
Мирным стуком, знакомой вознею,
Шумом льющейся в лейку воды:
Он лежит глубоко под землею,
И могилы кругом и кресты.
 
 
Но цветы на его огороде
Раскрываются легкой семьей,
Теплый ветер меж грядками бродит,
Прилетает пчела за пчелой.
 
 
И подобно таинственной славе
С неба медленно льется заря
На кусты, на траву и на гравий,
На забытой лопате горя.
 

Очень верующий человек и церковник, Георгий Раевский хотел найти возможность говорить в стихах о вере, о духовном преображении и на сюжеты из Писания.

В книге «Новые стихотворения» и в последнем его сборнике «Третья книга» («Рифма», 1953 г.) ряд стихотворений, как, например, «Бегство в Египет», «Никодим», «Петр», «Иов» и т. д., посвящены библейским сюжетам.

Такие стихи очень нравились религиозно настроенным читателям и даже создали Г. Раевскому репутацию «христианского поэта», но «золотой запас» его поэзии составляют, несомненно, его чисто лирические стихи.

Юрий ТЕРАПИАНО. Встречи: 1926–1971. М., 2002.

19 февраля исполнилось 10 лет со дня кончины Г. А. Раевского.

С Георгием Авдеевичем Раевским я встретилась впервые после Второй мировой войны, когда, пережив несколько лет «затемнения» в прямом и в переносном смысле слова, Париж снова ожил и начал постепенно становиться тем, чем ему всегда следует быть.

Русский Париж тоже встрепенулся. Возобновились литературные вечера, доклады, спектакли, концерты, балы.

Возродились и поэтические кружки. Кое-кого из поэтов унесла война, но все же оставалось еще много известных имен. Собирались у Ю. К. Терапиано, у Г. Иванова, у В. Смоленского… Возникли и новые «молодые» кружки, куда приходили для чтения и разбора стихов начинающие поэты.

Такие поэты собирались и у меня. Я жила тогда в большом старинном доме, с массивными стенами, не пропускавшими шума. Кроме того, мои соседи – русские люди – входили в положение и даже снабжали стульями, когда своих не хватало.

Наш кружок состоял главным образом из людей или родившихся уже за границей, или выехавших из России детьми.

Время от времени на наши собрания приходили ы с именем, «мэтры», как мы их называли. Часто бывал Ю. К. Терапиано, очень редко Г. Иванов и Г. Адамович. Заглядывал Н. Оцуп, реже В. Смоленский, постоянно приходили А. Присманова и А. Гингер.

Чаше всех у нас бывал Георгий Раевский. Возглавляемые им собрания всегда проходили оживленно. Чуткое ухо Раевского не пропускало неправильностей, неточностей, избитых выражений. В особенности же не терпело фальши.

Георгий Авдеевич занимал у нас всегда «свое» кресло, просторное и глубокое, подстать самому поэту. Держался он всегда как-то величаво. Но величавость эта не была напускной, она была свойственна его природе. Она исходила от высокой, несколько тяжеловатой фигуры, от неторопливых движений, от осанки, от красивых крупных черт лица. За эту величавость в поэтических кругах Раевскому дали шутливое прозвище «олимпиец». Даже когда он горячился, он не терял какого-то внутреннего спокойствия. «Служенье муз не терпит суеты», – часто цитировал он.

Его критика всегда была по существу, очень точной, порой не без юмора. Помню, как один из начинающих поэтов, уже в летах, заявил нам, что его стихи написаны кровью и слезами, а принявшись читать, не мог разобрать собственного почерка. «Вы бы лучше писали чернилами, оно разборчивее», – сказал Раевский, улыбаясь одними глазами.

Георгий Авдеевич обращал большое внимание на эпитеты – «Они должны быть совершенно точными, незаменимыми, то есть такими, что если поставить какой-нибудь другой эпитет, всегда будет хуже», – говорил он. Эпитетам он советовал учиться у Ходасевича. И цитировал из его описания мюзик-холла:

 
И под двуспальныенапевы, на полинялыйнебосвод,
Ведут сомнительныедевы свой непотребныйхоровод…
 

«А? Каково? – говорил он с восторгом. – Ведь здесь каждый эпитет как удар бича!»

Мне кажется, что ему вообще было свойственно желание наставить, помочь найти свою дорогу тем, кто в этом нуждался. Во многих своих стихотворениях он обращается к читателю как к другу, например:

 
Мой бедный друг, когда б ты видел,
Как царственно и просто как,
Наперекор твоей обиде,
Сквозь холод слов твоих и мрак,
 
 
Тебе на руки и на платье
Ложится предвечерний свет,
Как тихий отблеск благодати,
Как окончательный ответ.
 

Раевский не раз нам говорил шутливо: «Помните, друзья мои, что буква Я – последняя буква в алфавите». За этой шуткой скрывался глубокий смысл. Личные переживания поэта должны быть близкими читателю, – быть или стать таковыми. Георгий Авдеевич в своих стихах почти никогда не говорит от первого лица, заменяя его собирательным «мы», как бы включая в свой мир других – «Соборной мудрости начало, Торжественное слово: мы!» – стоит в одном из его стихотворений. Личное становится общечеловеческим.

 
И видим мы – уже без обольщенья —
Куда мы шли во мраке без дорог, —
И вот теперь стоим в изнеможенье
Над самой бездной… Да спасет нас Бог!
 

* * *

Что такое поэзия? Каковы ее задачи? Эти вопросы вставали перед каждым поэтом и каждый отвечал на них по-своему. Задача поэзии Раевского – утверждение жизни, ее ценности и радости, ее божественного начала и смысла. Ни у одного поэта не встречается столько стихотворений, вдохновленных чувством Бога, евангельскими образами: Бегство в Египет, – Никодим, пришедший к Иисусу ночью, – Петр, трижды отрекающийся от Христа, – Блудный сын, – Поклонение волхвов, или Чудесный улов – который Георгий Авдеевич любил читать. Стихи он читал очень хорошо, я сказала бы, вдохновенно, полузакрывая глаза в местах, наиболее его волнующих:

 
Мы целый день закидывали сети:
Лишь ракушки да тина, – ничего.
Но Ты сказал: «Закиньте!» – и как дети
Послушались мы слова Твоего.
 
 
С трудом из вод глубоких извлекли мы
Великий Твой и трепетный улов.
В тумане синем и неуловимом
Уж не видать окрестных берегов.
 
 
Лишь эта обличающая груда,
Покорная велениям Твоим…
И мы, свидетели прямого чуда,
Как громом пораженные стоим.
 
 
Всё замерло среди земного круга:
Не шелохнутся воды, ветер стих,
Лишь рыбы бьются сильно и упруго
По доскам дна, у самых ног Твоих.
 

Даже в простых образах повседневной жизни Раевский прозревал иные. Вот к Георгию Авдеевичу «на огонек» зашел какой-то знакомый:

 
Не хрустальный бокал, не хиосская гроздь,
Но стакан и простое вино;
Не в пурп урной одежде торжественный гость —
В тесной комнате полутемно,
И усталый напротив тебя человек
Молчаливо сидит, свой же брат,
И глаза из-под полуопущенных век
Одиноко и грустно глядят.
Ты наверное знаешь, зачем он пришел:
Не для выспренних слов и речей.
Так поставь же ему угощенье на стол
И вина неприметно подлей.
Может быть, от беседы, вина и тепла
Отойдет, улыбнется он вдруг, —
И увидишь: вся комната стала светла
И сияние льется вокруг.
 

Эта христианская просветленность и есть, как мне кажется, отличительная черта поэзии Раевского. Некоторые его стихи – почти молитва. Постоянно встречается обращение к Богу: «О, Господи, много ли надо, чтобы стало легко и светло!» Или: «Господи, дай только сердцу силы помнить, что Ты и во тьме со мной!» Или еще: «Господи, что ж это? – Свет отошел!»

На вопрос, что такое поэзия? Раевский отвечает стихотворением:

 
Поэзия – не томный, лепет,
Не темный бред, не грубый рёв, —
Она – внезапный шум и трепет
В огне рождающихся слов,
 
 
Их радостное столкновение,
Полёт, падение, полёт…
Ее начало – изумленье,
И музыка – ее оплот.
 
 
Потом, когда остынет лава,
Когда придет иль не придет
Непрочная земная слава, —
Душа по памяти найдет
 
 
Тех, полных боли и тревоги,
Незабываемых часов
Как бы зажившие ожоги
На теле неподвижных слов.
 

Георгий Авдеевич знал немецкий язык так же хорошо, как и русский, даже писал хорошие стихи по-немецки. Иногда он нам в кружке читал свои мастерские переводы. Помню, как чудесно звучали, переведенные на немецкий, стихи Блока. Сохранялась даже их музыка, их магия. Насколько мне известно, они, к сожалению, не были опубликованы, разве что в Германии, где Раевский провел последние годы своей жизни. Он работал там для немецкого радиовещания и телевидения, составляя пьесы и диалоги. Это занятие увлекало его, давало удовлетворение, он знакомил слушателей с русской культурой и положением верующих в СССР.

Десять лет назад Раевский скоропостижно скончался в Германии. Эта неожиданная смерть потрясла всех, знавших его. Судьба поэтического архива Георгия Авдеевича, его ненапечатанных стихов, мне неизвестна. Вероятно, все хранится у его жены-швейцарки, не знающей русского языка. Будем надеяться, что они когда-нибудь будут изданы.

Мне хочется закончить одним из любимых стихотворений Раевского. Он читал его всегда с особым подъемом и, в его передаче, оно звучало как торжественный гимн Вечному Свету:

 
Качнулись, побежали тени,
Свернулась мгла на дне долин,
Еще короткое мгновенье —
И солнце, светлый исполин,
 
 
Смеясь, выходит из чертога;
Сквозь утренний и синий дым
Золотозвонная дорога.
Бежит далёко перед ним.
…………………………………
 
 
Ты чудную кидаешь ризу
На плечи, на холмы земли,
Чтоб смертные отсюда, снизу,
В минуты лучшие могли,
 
 
Подняв лицо тебе навстречу,
Постичь притихшею душой,
Какого пламени предтеча —
Светорожденный пламень твой.
 

Газета «Русская мысль». Париж. 1973, № 2937.