Текст книги "Одинокий прохожий"

Автор книги: Георгий Раевский

 
Все знание, что долгими годами
Копил и собирал, хранил и помнил,
Сегодня же, сейчас, сию минуту
Я отдал бы, – когда б дано мне было,
Дитя, твоими чистыми глазами
Вдруг заново увидеть этот мир:
Мир тишины, и радости, и света,
Которые не тень беды грядущей,
Но птицы озаренное крыло
Спокойною дугой пересекает.
Подумать страшно, друг мой синеглазый:
Такая же кудрявая головка,
Как и твоя, быть может, прижималась
К широким складкам мягкого хитона,
Когда над нею тихо прозвучало:
«Пока не станете, как дети…»
 

 
В ярко освещенном зале
Мальчик, с тонкими руками,
С худеньким лицом, играет
На прекрасной, легкой скрипке, —
И наполнен самый воздух
Пением и тишиной.
А снаружи – мрак и холод,
Где-то рядом притаившись,
Сумрачно подстерегают
И его, и этот странный,
Неожиданною птицей
Залетевший чудный голос…
Броситься туда, к эстраде,
Оградить его руками,
Не отдать… Последний, чистый
Осторожный звук, – и сразу
Тяжкий гром аплодисментов.
Господи, как страшно хрупко,
Как предельно беззащитно
Все, что хочет, что стремится
Рассказать земным о небе.
 

 
Поезд несется, птица летит,
Дерево всеми ветвями шумит,
Легкое облако мчится.
На виадуке – далекий свисток…
В поле пустом – без путей, без дорог —
Тень молчаливо ложится.
Я не заметил, как день отошел…
Господи, что ж это? – Свет отошел!
 

 
Сначала – пятно голубое,
Потом – голубая река, —
И вот уже над головою
Разорванные облака.
 
 
Их мирное серое стадо
Сместилось, уходит, ушло…
О, Господи, много ли надо,
Чтобы стало легко и светло!
 

 
Безлюдный сад за невысоким домом.
На крыше, на деревьях, на дорожке,
Далёко виден след крестообразный
От птичьих ножек. Тишина и солнце.
Вот что-то там, в кустах захлопотало, —
И с ветки снег обрушился пушисто.
И снова тишина. Там, на скамейке,
Задумавшийся юноша кудрявый
В расстегнутом лицейском сюртуке
Сидит и смотрит. Крепкого мороза
Не замечает он, – как будто в этой
Холодной бронзе медленно, упорно
Такое сердце продолжает биться,
Которого остановить не в силах
Стремительного времени полет.
О чем он так задумался глубоко?
Вокруг него большая тишина.
Холодный, чистый воздух. На граните
Нестертые видны слова и строки:
«Друзья мои, прекрасен наш союз,
Он, как душа, неразделим и вечен».
 

 
Сизифов труд: тяжелые каменья…
Когда б он знал, со лба стирая пот,
Какую тяжесть в страшном напряженье
Его потомок поздний понесет.
 
 
Развалины, и дым, и прах, и щебень,
Вражды и зла тысячелетний груз…
С какими силами, забыв о небе,
Мы заключили сумрачный союз?
 
 
Так вот откуда этот холод дикий
И эта мгла, грозящая стократ!
Нет, не помогут жалобы и крики…
Дома горят, отечества горят,
 
 
Колеблются и рушатся устои
Огромных царств, империй и миров:
Всё мнимо-величавое земное —
И день встает, печален и суров.
 
 
И видим мы – уже без обольщенья —
Куда мы шли во мраке без дорог, —
И вот теперь стоим в изнеможенье
Над самой бездной… Да спасет нас Бог!
 

 
Тот, у кого не отняты стада,
Ни пажити, ни дом, ни сад плодовый,
Ни ближние его, кто никогда
Не испытал всей тяжести суровой
 
 
Господней длани на плече своем,
Тот разве знает, что такое сила
Любви и гнева, пламенным огнем
Земные наполняющая жилы?
 
 
Тот разве может говорить: «Отдай»?
Кричать, и звать, и требовать ответа, —
И выдержать, когда потоком света
Его зальет внезапно через край?
 
 
О, праотец всех страждущих, прости,
Что нас страшат и горе, и невзгоды,
Себе пристанища средь непогоды
В испуге ищущих – не осуди.
 

 
Ты отвечай, – я буду вопрошать:
Кто наливает соком колос полный?
Кто научает ястреба летать?
Кто гонит к берегам морские волны?
 
 
Ты ли вознес высокую сосну
На самый край огромного обрыва?
Ты ли хранишь большую тишину,
В глуши лесной, и света переливы?
 
 
Не ты ли обновляешь лик земли
И назначаешь времена и сроки?
Не ты? – Тогда безмолвствуй и внемли:
Я царственные дам тебе уроки.
 
 
И сердцем ты научишься тогда
Любить всё сотворенное от века:
И дальний звездный свет, и тень листа,
И беззащитный облик человека.
 

 
Везут равнодушные клячи
Унылой походкой своей —
Удачи твои, неудачи,
И дел твоих ворох и дней.
 
 
И вот уже крест деревянный,
Меж тесных соседей своих,
Над прахом твоим безымянным
Под небом спокойным затих.
 
 
И только дешевый веночек,
Положенный нежной рукой,
И только лиловый цветочек,
Посаженный верной рукой,
 
 
Остались одни на могиле
Свидетельством тихим о том,
Что где-то тебя не забыли,
Что в мире большом и чужом,
 
 
В поспешном и грубом мельканье,
В потоке сменявшихся дней,
И дорог ты был и желанен
Смиренной подруге твоей.
 

 
Не хрустальный бокал, не хиосская гроздь,
Но стакан и простое вино;
Не в пурп урной одежде торжественный гость —
В тесной комнате полутемно,
 
 
И усталый напротив тебя человек
Молчаливо сидит, свой же брат,
И глаза из-под полуопущенных век
Одиноко и грустно глядят.
 
 
Ты наверное знаешь, зачем он пришел:
Не для выспренних слов и речей.
Так поставь же ему угощенье на стол
И вина неприметно подлей.
 
 
Может быть, от беседы, вина и тепла
Отойдет, улыбнется он вдруг, —
И увидишь: вся комната стала светла
И сияние льется вокруг.
 

 
Пока мы не погибли от чумы,
От наводненья, от огня и серы —
Великой милостью не видим мы
Грядущих бедствий грозные размеры.
 
 
Как знать? Еще не завтра, может быть,
Не грянет гром, гроза не разразится.
Гнездо свое доверчивое вить,
Летать и петь не перестанет птица,
 
 
Пока убогим не замрет комком
На полусгнивших листьев черной груде.
Вот так и мы – пока еще живем
И дышим… – может быть, войны не будет.
 
 
А если будет? Если на корнях
Секира? Если покачнулись своды?..
– Да не отравит нас гнетущий страх,
Да не нарушит внутренней свободы.
 

 
Как мало, как горестно мало
Осталось, о чем еще петь!
Прошедшее в омут упало,
Грядущего не разглядеть,
 
 
А то, что кругом происходит,
Такою тревогой томит,
Что сердце, сжимаясь, уходит
В свою глубину и молчит.
 
 
Вот так и живем одиноко,
Нерадостно и тяжело,
Средь чуждых людей, без намека
На дружбу, и свет, и тепло.
 
 
О, если б мы вспомнили сами,
Средь холода, ветра и тьмы,
Какими простыми словами
Могли бы утешиться мы.
 

 
Ты говоришь: весь мир во мраке,
И в преступленьях, и во зле,
Ты гибели читаешь знаки
У бедных смертных на челе;
 
 
Над чистою склоняясь розой,
Уже ты ищешь в ней червя,
Болезнь, и тленье, и угрозу
Угрюмого небытия.
 
 
Мой бедный друг, когда б ты видел,
Как царственно и просто как,
Наперекор твоей обиде,
Сквозь холод слов твоих и мрак,
 
 
Тебе на руки и на платье
Ложится предвечерний свет,
Как тихий отблеск благодати,
Как окончательный ответ.
 

 
Человечек ты мой, человечек,
Твой открытый доверчивый взгляд,
Чистый смех и наивные речи
Сердце греют мне и веселят.
 
 
Никакая печальная дума
На открытый твой лоб не легла,
Ты не знаешь еще, как угрюмо
В нашем мире, как мало тепла;
 
 
Как холодное взрослое знанье
Надмевает людские умы,
Как убоги все наши желанья,
Как мрачны и нерадостны мы.
 
 
Ты глядишь с безотчетной улыбкой, —
И в твои голубые глаза
Мир сияющий, легкий и зыбкий,
Ветер, солнце, цветы, небеса —
 
 
С благодатной вливается силой:
Цельных, подлинных образов строй,
Тех, которых еще не разбила
Жизнь поспешной и мутной волной.
 

 
Как в этой жизни бедственной и нищей
Мы все живем угрюмо, не любя.
О, если б знали мы, насколько чище,
Насколько лучше мы самих себя!
 
 
Дитя смеется, и его веселый
И чистый голос обличает нас:
За косный дух, упрямый и тяжелый,
За жесткие морщины возле глаз,
 
 
За жалкое, безрадостное знанье
О том, что веб проходит, как трава…
Нам всем даны прямым обетованьем
Простые и великие слова
 
 
О чистых сердцем, милостивых, кротких, —
Нам, никому другому: мне, тебе…
Зачем же эти несколько коротких,
Поспешных лет проводим мы в борьбе,
 
 
В недоброй суете, в ожесточенье,
Мы, земнородные, чьи голоса
Могли б вмешаться в ангельское пенье, —
И только оскорбляют небеса?
 

 
«Беатриче, Лаура, Изольда, – плеяда
Изумительных, тонких, певучих имен,
Золотые цветы за оградою сада,
Неземное виденье, несбыточный сон.
 
 
Как влечет за собой, как таинственно ранит,
Этот странный, смертельно-пленительный зов,
И какою тревогою сердце туманит —
Не найти для нее выражений и слов…»
 
 
Нет, не синие дали, не дымные горы
Помогают нам жить, не виденья во мгле, —
Но простая любовь к человеку, который
Ждет, чтоб мы охраняли его на земле.
 
 
Да, к такому, как есть, без прикрас и нарядов, —
Но насколько же проще, правдивей, верней —
Эта жалость к тому, кто находится рядом,
С каждым днем, с каждым часом все больше, нежней.
 

 
Победителей нет – и не будет.
Если кто и останется жив, —
Никогда он уже не забудет
Ослепительный, огненный взрыв,
 
 
И на месте цветущего града
В кружевных колоннадах, в дворцах, —
Призрак гибели, тленья, распада,
Щебень, пыль и обугленный прах.
 
 
Так о чем же поешь ты нам, птица,
В мягком свете купаясь крылом?
Или, может быть, нам только снится
Дикий сон с безысходным концом,
 
 
И твоя золотая беспечность
Бесконечно мудрее: за ней
Сразу – свет и сиянье, и вечность,
Недоступные взору людей.
 

 
Это не птица дорогой пустынной
В воздухе синем высоко летит, —
Знамя Израиля над Палестиной
Бьется, и плещет, и вольно шумит.
 
 
Камеи и травы, олив узловатых
Низкие рощи на склонах холмов;
Дали виднеются в пестрых заплатах
Нив золотистых, зеленых садов.
 
 
С песней протяжной и с песней веселой,
Радость в которых и труд заодно,
Каждый налившийся колос тяжелый,
Каждое дерево здесь взращено.
 
 
Снова пшеницы раскидистый ворох
Руфь собирает, бродя по полям,
Нового дуба таинственный шорох
Слышится там, где стоял Авраам.
 
 
Слушай, Израиль, боровшийся с Богом,
Благословенье принявший Его:
По бесконечным, по страшным дорогам
В землю отцов твоих не для того
 
 
Ты возвратился, чтоб стены Сиона
Враг твой безжалостный мог покорить.
Яростный бег колесниц фараона
Снова ты в силах был остановить.
 
 
Скоро уж снова в задумчивом лоне
Медленной генисаретской волны
Брошенный невод спокойно потонет,
В синей воде отразятся челны.
 
 
Снова взойдет утешительный колос
Средь благодатных, средь мирных холмов,
Где раздавался единственный голос
Лучшего из твоих лучших сынов.
 

 
Никто не восклицает на псалтири,
Не пляшет, видя пред собой ковчег.
Все холодней и глуше в темном мире,
И время молча падает, как снег.
 
 
Как это стало, как это случилось?
По-прежнему торжественно горят
Большие звезды, как Господня милость,
И камни о согласье говорят.
 
 
О, радость, ты дана была от века,
Как утешение, как горний свет,
Как чудная подруга человека, —
И нет тебя… Ковчега с нами нет.
 

 
Мы целый день закидывали сети:
Лишь ракушки да тина, – ничего.
Но Ты сказал: «Закиньте!» – и как дети
Послушались мы слова Твоего.
 
 
С трудом из вод глубоких извлекли мы
Великий Твой и трепетный улов.
В тумане синем и неуловимом
Уж не видать окрестных берегов.
 
 
Лишь эта обличающая груда,
Покорная велениям Твоим…
И мы, свидетели прямого чуда,
Как громом пораженные стоим.
 
 
Всё замерло среди земного круга:
Не шелохнутся воды, ветер стих,
Лишь рыбы бьются сильно и упруго
По доскам дна, у самых ног Твоих.
 

 
Думал ли я, когда был богатым,
Что стану бедным, как этот слепой,
Который идет за своим вожатым,
Вытянув руку перед собой?
 
 
Думал ли я, когда солнце сияло
И птицы взвивались в воздух, – что вдруг
Останется так нестерпимо мало
Скупого и скудного света вокруг?
 
 
Ночь наступает, уже наступила:
Хлынула к окнам, течет за стеной…
Господи, дай только сердцу силы
Помнить, что Ты и во тьме со мной!
 

 
Поэзия – не томный, лепет,
Не темный бред, не грубый рёв, —
Она – внезапный шум и трепет
В  огне рождающихся  слов,
 
 
Их радостное столкновение,
Полёт, падение, полёт…
Ее начало – изумленье,
И музыка – ее оплот.
 
 
Потом, когда остынет лава,
Когда придет иль не придет
Непрочная земная слава, —
Душа по памяти найдет
 
 
Тех, полных боли и тревоги,
Незабываемых часов
Как бы зажившие ожоги
На теле неподвижных слов.
 

 
Посмотри: в открытом поле
Заблестел на солнце плуг.
Хорошо следить на воле
За трудом спокойных рук.
 
 
Всюду, где дружит с природой
Умной дружбой человек, —
Мельницы вращают воды
Полнозвучных вольных рек,
 
 
Яблони, всходя по склонам
Низкорослою семьей,
Отдают ему с поклоном
Урожай осенний свой,
 
 
И вечерний дым над кровлей
Мирного его жилья,
Как привет его сыновний,
Всходит в звездные края.
 

 
Крошечный и неумелый
Птенчик выпал из гнезда.
Мать за кормом улетела,
Желтоглазая беда
Бродит тигровой походкой…
Бросься и спаси скорей
Хрупконький комочек кроткий
От стремительных когтей.
Сделай маленькое дело:
Наклонись и огради, —
Если хочешь, чтоб запело
Сердце у тебя в груди.
 

 
Подумаешь: – птица!.. Здесь гибнут миры
От дикой и темной и страшной игры,
Здесь люди волками глядят друга на друга,
Здесь нет больше места дня брата и друга.
 
 
А ты над беспомощным, жалким комком
Склонился с растерянно-нежным лицом
И внемлешь взволнованно, как откровенью,
И дрожи чуть слышной, и сердца биенью…
 

 
Кончаются, слабеют звуки,
Вечерняя подходит мгла, —
И только сохранили руки
След благодарного тепла
И кроткого прикосновенья.
Ну, что ж, на самый малый срок,
На легкое одно мгновенье
Ты в мире был не одинок.
 

 
Не сказать, – да и не надо
Говорить!.. Дай руку мне:
Есть большая в том отрада,
Что на самой глубине
 
 
Знаем мы одно и то же,
Об одном с тобой молчим, —
Значит, был недаром прожит
Долгий день. Вот мы сидим,
 
 
Кроме самого простого,
Ни о чем не говоря, —
Но стоит за каждым словом
Жизнь моя и жизнь твоя.
 
 
И часами слушать звуки
Я готов речей твоих,
На стареющие руки
Все глядеть и гладить их.
 

 
Возле серого камня
Пробегает поток;
Там, у самого камня,
Притаился цветок.
 
 
В звездно-синие ночи
И в палящие дни
Неприметный цветочек
Остается в тени.
 
 
Вольно голосом звонким
Распевает поток.
Слабым запахом тонким
Отвечает цветок.
 
 
Больше дать он не может
В скромной доле своей,
Но, быть может, дороже
Драгоценных камней
 
 
Это пятнышко света
Там, где влага и мгла,
Радость чистая эта
И простая хвала.
 

 
Так медленно ползла через дорогу
Улитка, что мы сжалились над ней,
И спрятавшую рожки недотрогу
Перенесли. Огромный муравей
 
 
Бревно своей соломинки усердно
Тащил, наверное, в поту, в пыли, —
Но были мы, как боги, милосердны
И, лист ему подставив, – повезли.
 
 
И долго ты потом еще следила
За их путями средь густой травы,
А я смотрел на этот профиль милый,
На поворот прелестной головы.
 

 
Когда в глубокий мрак погружена
Душа, тогда ни близкие, ни друга
Помочь уже не в силах. Ты одна
Все раны исцеляешь, все недуги.
 
 
О чем Тебе молиться? – Умягчи
Сухое сердце светлою росою,
Заступница, терпенью научи,
Безмолвию, бесстрастию, покою.
 
 
Чтоб одиночества глухой пожар
Восприняла душа, не как мученье,
Но как высокий, благодатный дар,
Как очищенье, как благословенье.
 

 
Мы шли с тобой проселочной дорогой
Вдоль тополей; к концу клонился день.
На профиль твой, задумчивый и строгий
Легко ложилась встречных листьев тень.
 
 
На повороте ты остановилась
И мне сказала (помню, как сейчас, —
Лицо твое так тихо озарилось):
– Все это Богом создано для нас,
 
 
Для нас, мой друг!.. – И вот теперь, в разлуке,
Все вижу я простую ширь полей,
Твои благословляющие руки,
Косыночку на голове твоей.
 

 
Ты задремала, друг, а я – в который раз —
Гляжу на тонкие морщинки возле глаз,
На голову твою, где седина все чаще
Мелькает в волосах. – В простой и настоящей
Любви моей к тебе что может изменить —
Свидетельница лет – серебряная нить?
Уходит молодость с ее излишним шумом,
Но не становится холодным и угрюмым
Окрестный этот мир. Быть может, лишь теперь,
И после стольких бед, обид, потерь,
Все, что туманилось, металось и томилось,
Глубокой тишиной спокойно озарилось.
 

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

 
Бежит река, – и нет ей дела,
Что солнце в ней отражено,
Что неба свод вмещает целый
Ее сверкающее дно.
 
 
Но как таинственно, как дивно
Бывает смертному, когда
Он вниз глядит, – и непрерывно
Несется светлая вода,
 
 
И пролетающей волною,
Как это небо отражен,
С легко мелькающей ладьею
И тонет и не тонет он.
 

 
Я ровно тридцать насчитал
Кругов на пне… Ровесник бедный!
Ты в сентябре еще блистал,
Еще шумел листвою медной.
 
 
И вот – весна, и все кругом
Дрожит, сверкает, золотится,
И на вершине клена птица
Воздушный свой готовит дом.
 
 
А ты… Зимой вокруг костра
Огромные носились тени,
И под ударом топора
Ты покачнулся на мгновенье —
 
 
И рухнул навзничь… И, шипя,
Снопом раскидывая искры,
Огонь кружащийся и быстрый
Переметнулся на тебя.
 
 
И языки под небеса
Бежали желтою толпою,
И до рассвета над тобою
Дым очистительный вился.
 
 
Той ночью в комнате моей,
Быть может, безмятежно спал я.
Ровесник жалкий твой, что знал я
О смерти огненной твоей?
 

 
И мы идем растерянно с тобой
Все по следам утраченного лета,
Все тою же знакомою тропой,
Все тем же берегом. Но словно Лета
 
 
Речные синеватые струи
Пересекла струею чужеродной…
Над островерхой зеленью хвои
Несется ветер, шумный и холодный,
 
 
И гонит, гонит тучи на простор…
О, если бы, стихийной темной силе,
Забвению, судьбе наперекор,
Мы жар и пламень в сердце сохранили!
 
 
Не страстный, не болезненный, – другой,
Огню плавильного подобный горна,
Где искры сыплются во мрак ночной,
Где молот бьет, тяжелый и упорный.
 

Перекресток Вып. 1. Париж, 1930.

 
Как в синем небе ясно чертит клен
Своих ветвей рисунок безупречный,
Как благосклонно, как спокойно он
Роняет долу лист пятиконечный.
 
 
Осенних дней достигнув, он стоит,
Как царь в своей порфире достославной,
И золото окрест себя дарит
От полноты и щедрости державной.
 

 
Ни щедрости, ни полноты,
Ни тяжести великолепной:
С опустошенной высоты
Лишь ветер рушится враждебный, —
И, дико сотрясаясь, ты
 
 
Ему ответствуешь… Зефир
Гремящей обернулся бурей!
Так, раздаривший целый мир,
Безумный, нищий, вещий Лир
Пел гибель солнца и лазури.
 

 
На стол, в веселых бурях побывалый, —
Суровое простое полотно,
Вино и хлеб – простейшие начала:
Хлеб – крепости, и радости – вино.
 
 
Бесхитростная девушка, да будет
Крепка и радостна твоя любовь.
Мое же сердце ввек не позабудет
Тех тихих слов, тех настоящих слов,
 
 
Что ты сказала мне; они дохнули
Такою чистотою на меня,
Как тот прозрачный чистый сок, что в улей
Пчела приносит на закате дня.
 

Н. Жемчужниковой

 
1
 
 
Двое за круглым столом сидят за кружками; кости
мечет один, а другой трубкой стучит о сапог.
 
 
2
 
 
Сторож вдет с фонарем горбатой улицей. В небе —
шпиль колокольни, петух, месяца узенький серп.
 
 
3
 
 
Теплый ветер дохнул – и тает снежная баба;
с черной розгой в руках, набок сползает она.
 
 
4
 
 
Синие волны шумят и чайки кричат и кружатся:
двухмачтовый корабль входит торжественно в порт.
 
 
5
 
 
Вьется, летает смычок; по всей по поляне мелькают
круглые лица, чепцы, гулко стучат башмаки.
 
 
6
 
 
Дремлет вечерний канал. Рыболов в соломенной шляпе
тянет леску; на ней бьется серебряный ерш.
 
 
7
 
 
С криками двое детей пускают кораблик. Собака,
с длинной палкой в зубах, морду задравши, плывет.
 
 
8
 
 
Синее небо вверху. Заодно уж синею краской
тронуты лошади, воз, мельник с мешком на спине.
 
 
9
 
 
Заяц, уши поджав, бежит; за зайцем – собака.
Сзади – охотник: ружье выше соседней сосны.
 
 
10
 
 
Палкою с дуба старик сбивает желуди. Свиньи
сбились в кучу. Одна грустно в сторонке стоит.
 
 
11
 
 
Мальчик бечевкой конек приладил и пробует: крепко ль?
Крепко. Ранец его тут же лежит на снегу.
 
 
12
 
 
Ослик жмется к бычку. В окне морозные звезды
блещут. Над яслями круг тихо горит золотой.
 

Перекресток. Вып. 2. Париж, 1930

Siegmund: …ihres Blieckes Strahl streifte

mich da Warme gewann ich und Tag.

Wagner. “Walkure”

 
Как в бурный день на пажити и нивы
Сквозь облаков внезапные разрывы
Широко хлынет целый хор лучей, —
Во мрак встревоженной души моей,
Так свет вошёл. И, пением охвачен,
Я встретил с ликованием и плачем
Тот образ, что от высшего огня
Был послан сжечь и сохранить меня.
 

 
Любовь моя, сестра моя,
О если б знала ты, с какою
Печальной бережностью я
Тогда склонился над тобою.
 
 
Нет, нет, дыханья твоего
Я не обжег, не тронул страстью, —
Но мне была тоска по счастью
Отрадней счастья самого.
 

 
«Люблю, как друга, как большого друга…»
– Не стоить, друг: вернее, – как врага!
Летит, летит неистовая вьюга,
И вспять река бежит на берега.
 
 
И детским лепетом, и жалким бредом
Звучат о мирном счастии слова:
Их ветер мнет и рвет, – за нами следом
Они шумят, как листья, как трава.
 
 
Но этот дикий голос: в непогоду,
В ночь, ветер, мрак и стужу – он поет,
И кто на звук его выходит, – тот
Встречает страшную свою свободу.