Текст книги "Вечный огонь"

Автор книги: Георгий Холостяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

По оценке участников боя, на берегу побывало тридцать – сорок вражеских солдат (шлюпок и понтонов насчитали свыше двух десятков, но большая часть до берега или мелкого места не дошла). У воды остались коробки с толом свидетельство диверсионного назначения группы, три брошенных автомата, клочья немецкого обмундирования...

У нас потерь не было. Но хотя кончилось все хорошо, на будущее понадобилось сделать определенные практические выводы: обнаружили противника поздновато...

А на боевом участке ПДО, который в целом не оплошал, стало предметом особого разбирательства поведение одного краснофлотца из той четверки. В разгар отражения вражеской высадки он куда-то исчез и был обвинен в трусости, в оставлении боевого поста. Вопрос встал остро, так что заниматься им пришлось и нам с Бороденко.

Моряк держался с достоинством. Мысль о том, что такой парень мог покинуть товарищей и пуститься наутек, когда на берегу появились фашисты, как-то не вязалась со всем его обликом. Чтобы разобраться в этом деле до конца, мы отправились на место событий. Но не на пляжик под обрывом, где уже побывали наутро после немецкой авантюры, а к окопчику над расщелиной, на боевой пост четырех морских пехотинцев.

Оттуда вела вниз крутая тропка. Краснофлотец попросил спуститься по ней. Идем, сворачиваем к прилепившимся на склоне кустам. Дальше – край той же расщелины, и отлично видно самое ее начало в нескольких шагах от воды. Краснофлотец останавливается у большого камня.

– Вот здесь я был, товарищ командир базы! Бороденко поднимает с земли свеженькую гильзу – их вокруг камня множество.

– Это что, все твои?

– Мои, товарищ полковой комиссар!

Из окопчика, оставшегося выше, было удобно метать в расщелину гранаты, а из-за этого камня, с фланга, явно сподручнее перекрыть автоматным огнем ее ворота. Приметив когда-то это местечко, краснофлотец вспомнил про него во время боя и бросился сюда. В горячке не предупредил товарищей. А вообще-то действовал разумно, находчиво. И к врагам был ближе всех. Обвинение в трусости, в бегстве решительно отпадало.

– Что же ты сразу все толком не объяснил? – возмутился сопровождавший нас уполномоченный.

Моряк молчал. Наверно, он не захотел оправдываться из гордости оскорбился, что заподозрили в позорном поступке...

В середине октября, когда противник, выйдя в долину Туапсинки и заняв ряд высот над нею, находился всего в тридцати километрах от Туапсе, командующий 47-й армией (в ее полосе фронт прочно стабилизировался) генерал-майор А. А. Гречко был назначен командармом 18-й. А в командование Черноморской группой войск Закавказского фронта вступил генерал-майор И. Е. Петров (через несколько дней ему было присвоено звание генерал-лейтенанта). С этими назначениями связан в памяти перелом, постепенно обозначившийся в боях на туапсинском направлении.

Три попытки противника овладеть Туапсе были сорваны одна за другой. Крепнущий отпор и контрудары наших войск (в их составе сражались и две бригады морской пехоты, переброшенные из НОР) заставили гитлеровцев и под Туапсе перейти к обороне. В декабре стало окончательно ясно, что ни захватить этот город, ни отрезать Черноморскую группу войск врагу не удастся.

Гитлеровские планы завоевания Кавказа, за которыми, как известно теперь, фашистским стратегам виделось вторжение в Иран, Ирак, Афганистан, Индию, терпели крах. На левом фланге советско-германского фронта созревали условия для перехода в наступление наших войск.

Завтра наступать нам

Из всей обстановки и из самого расположения Геленджика следовало, что его бухта – ближайшая к фронту, где могли сосредоточиваться корабли, – должна стать в недалеком будущем исходной позицией и опорным пунктом для наступательных действий черноморцев, трамплином для броска вперед.

И наши надежды на это сбылись. Хочется, однако, вспомнить – думается, они того заслуживают – и те будничные боевые дела, которыми жили новороссийцы, пока на фронте, остановившемся у Цемесской бухты, и вообще в районе нашей базы не происходило вроде бы ничего особо значительного.

Одна из задач, поставленных нам в это время, заключалась в том, чтобы не дать гитлеровцам в какой-либо степени пользоваться Новороссийским портом. Решали эту задачу и корабли – канонерские лодки и тральщики, регулярно выходившие на огневые позиции перед Цемесской бухтой. Но главная роль тут отводилась береговым батареям.

Боеприпасы для них отпускались тогда небогато. Снаряды, доставлявшиеся долгим и кружным путем через Среднюю Азию и Каспий, приходилось жестко экономить. И все же, каким бы скудным ни был общий лимит, одна батарея открывала огонь каждый день – 394-я на мыске Пенай.

Когда незадолго до войны начарт базы В. Л. Вилыпанский выбирал для новой батареи место на заросшем дубняком холме в 14 километрах от центра Новороссийска и когда в июле сорок первого здесь начали рыть котлованы для четырех дальнобойных 100-миллиметровых орудий, заботились о защите бухты и порта от набегов неприятельских кораблей. О том, что стрелять отсюда понадобится по самому порту, никто, конечно, не помышлял. Но выбранная позиция оказалась пригодной и для этого. С нее были видны как на ладони порт и город, Цемесская долина, западный берег бухты.

Триста девяносто четвертая надолго стала ближайшей к линии фронта стационарной береговой батареей. Благодаря своему выгодному расположению и высокому огневому мастерству личного состава она приобрела с осени сорок второго года совершенно особое значение. Имя ее командира – старшего лейтенанта, а затем капитана А. Э. Зубкова стало известно под Новороссийском буквально каждому. Не раз называлось оно и в сообщениях Совинформбюро.

Я познакомился с Зубковым, будучи еще начальником штаба базы. Молодой командир батареи выглядел несолидно – мальчишески угловатый, излишне порывистый в движениях, какой-то взъерошенный... Но в нем чувствовались твердый характер, увлеченность своим делом, быстрый и острый ум. И не смущали его никакие трудности.

Зубков не жаловался на то, что из присланных на батарею запасников больше половины вовсе не знакомы с артиллерией и учить их нужно с азов. Сперва они, впрочем, побывали землекопами, бетонщиками. Боевой погреб и командный пункт, дальномерные посты и подземные кубрики сооружались в основном собственными руками. Днем – работа, вечером – занятия. Словом, режим вроде того, какой был на первых порах у дальневосточных подводников, только еще более напряженный подгоняла война.

Через три недели после того как люди начали вгрызаться в каменистый холм, орудия стояли на бетонных основаниях. На следующий день – пробный обстрел, а еще через десять дней – первая зачетная стрельба... Построим на батарее все, что нужно, артиллеристы учились и днем, и вечерами. А утро неизменно начинали с того, что во главе с командиром шли купаться. Только в середине ноября (в 1941 году на редкость сурового) Зубков объявил купанье, до того входившее в обязательный распорядок, добровольным. Однако почти все продолжали каждое утро спускаться к морю.

Обо всем этом я рассказывал потом приезжим журналистам, спрашивавшим, как, подобрался на батарее, к которой успела прийти громкая боевая слава, такой замечательный личный состав – стойкий, закаленный, умелый. Молодой командир не мог знать, сколько времени отпущено ему войной на подготовку людей к бою, по оказавшиеся в его распоряжении месяцы сумел использовать отменно.

Еще учебные стрельбы показали: Зубков – артиллерист талантливый, с великолепной профессиональной интуицией и мгновенной реакцией. В боевой обстановке он вырос в подлинного мастера своего дела. Нельзя было не восхищаться в душе, наблюдая, как быстро и экономно производит он пристрелку, как красиво, словно без напряжения, управляет огнем. Исключительная точность стрельбы по самым разнообразным целям сделалась для его батареи обычной.

В то время, о котором идет речь, на счету Триста девяносто четвертой числилось уже немало подавленных вражеских батарей, подбитых танков, взорванных складов. Писатель Георгий Гайдовский – он работал тогда во флотской газете Красный черноморец – в одном из своих очерков назвал Зубкова регулировщиком уличного движения в занятом фашистами городе. Эта батарея действительно не позволяла гитлеровцам передвигаться ни по набережной, ни по другим главным улицам. А некоторые участки дороги, ведущей к Новороссийску по насквозь простреливаемой Цемесской долине, немцы огородили глухим трехметровым забором...

Враг много раз пытался разделаться с батареей на Пенае. На нее пикировали юнкерсы, производила массированные огневые налеты неприятельская дальнобойная артиллерия. Еще в те дни, когда шли бои в центре Новороссийска, со склонов холма исчезли заросли дубняка и кипарисы, разметанные разрывами сотен тяжелых снарядов и бомб. У Зубкова были потери в людях, на Пенае появилось свое кладбище вокруг ствола старого дуба... Но подавить Триста девяносто четвертую противник не мог.

Со второй половины сентября батарея действовала в составе двух орудий два других пришлось снять и сдать в ремонт. Однако и две скорострельные пушки, используемые активно и расчетливо, представляли на этой позиции серьезную силу. Во всяком случае, Новороссийский порт контролировался надежно – фашисты не посмели ввести туда ни одного катера.

Кроме зубковской у нас оставались стационарные 100 – 130-миллиметровые батареи В. М. Давиденко и М. П. Челака. А два орудия, поврежденных на Пенае, установили после ремонта на Толстом мысу для усиления обороны Геленджикской бухты. Так возникла новая батарея, командиром которой был назначен лейтенант И. С. Белохвостов – тот, что отличился под Анапой.

Все стационарные батареи входили в дивизион майора М. В. Матушенко. Всеми подвижными, расставленными на восточном берегу Цемесской бухты, командовал капитан И. Я. Солуянов, прибывший к нам, как и большинство его подчиненных, с Азовской флотилии.

Цели для дальнобойных береговых батарей часто давали армейцы, но немало их выявляли также флотские разведчики.

Когда фронт приблизился к Новороссийску, в нашей базе был сформирован по указанию штаба флота разведотряд, предназначавшийся для высадок с катеров или сейнеров на занятое врагом побережье. В отряд отобрали несколько десятков краснофлотцев и старшин морской пехоты, проверенных в боях и исключительно добровольцев. Какие замечательные это были ребята!

Помню, как мы с комиссаром базы в первый раз приехали к разведчикам, в отведенное им укромное местечко за Тонким мысом. Зашел разговор о том, кто где успел повоевать, и через несколько минут выяснилось, что тут собрались люди, причастные к самым славным делам, которые совершили черноморцы с начала войны на берегах своего моря. Одни участвовали в десанте под Одессой, другие – под Керчью или в Феодосии, третьи защищали Севастополь. А затем – Темрюк, Тамань, Новороссийск... Правда, опыт действий в тылу противника имели немногие. Никто не проходил специальной подготовки к этому. Зато не занимать им было беззаветной матросской отваги, решимости выполнить любое задание.

Первая высадка двух групп разведчиков за Мысхако имела целью прощупать вражеские гарнизоны в Южной Озерейке и Глебовке. Разведка вылилась в длительный ночной бой, причем потери гитлеровцев – это было потом точно установлено – превысили в несколько раз общее число высадившихся моряков. А главным результатом явились весьма ценные сведения о немецкой обороне в этом районе. Доставлена была, в частности, карта с обозначением огневых точек на побережье. Она находилась вместе с другими документами в полевой сумке немецкого коменданта Южной Озерейки, которого разведчики взяли прямо в комендатуре, сняв перед ней часовых.

Не все в дерзкой вылазке удалось. Очень трудно было оторваться от противника, выяснившего наконец, что у него в тылах действует лишь горстка бойцов. Катера снимали разведчиков в течение двух ночей и доставили в базу не всех. Погиб лихой капитан Собченюк из береговой артиллерии, исполнявший обязанности командира отряда... Но, встречая вернувшихся, я сразу понял: ободрять тут никого не требуется. И спрашивали меня только об одном – когда дадут следующее задание?

Разведотряд возглавил присланный штабом флота младший лейтенант Василий Пшеченко, молодой, но уже опытный в порученном ему деле командир. Высадки на разные участки побережья вплоть до Таманского полуострова стали производиться регулярно. Когда возникала необходимость, разведчики проникали и в Новороссийский порт. А по суше доходили до Абинской, до Крымской. Указывая цели нашей артиллерии и авиации, добывая сведения, необходимые для планирования будущих операций, они и сами наносили внезапные удары по вражеским огневым точкам, комендатурам, складам. Значение этих действий не исчерпывалось непосредственными потерями противника – важно было отвлечь хоть какие-то его силы с туапсинского направления.

Однажды группа разведчиков дала точнейшие ориентиры для удара с воздуха по опорному пункту гитлеровцев вблизи Анапы. Три – четыре дня спустя разведотряд, высадившийся почти в полном составе, разгромил другой опорный пункт врага собственными силами. Два катера-охотника доставили захваченные автоматы, ручные и станковые пулеметы, ящики гранат... Выслушав вместе со мною на причале первый краткий доклад о результатах операции, Иван Григорьевич Бороденко, помню, дважды переспрашивал: точно ли, что совсем нет потерь – ни убитых, ни серьезно раненных? В это действительно трудно было сразу поверить. Разведчики же еще до атаки на опорный пункт сняли целую дюжину охранявших подходы к нему фашистских часовых. В вылазках отряда Пшеченко отличились старшины и краснофлотцы, которые потом, в пору наступательных боев под Новороссийском, прославились на весь флот, – Сергей Колот, Владимир Сморжевский, Кирилл Дибров, Филипп Рубахо...

Если в Новороссийск никакие суда противника не совались, то этого нельзя сказать про отделенную от фронта десятками километров Анапу. Порт там небольшой, однако удобный, например, для самоходных десантных барж, для различных катеров. Это была самая восточная гавань, которой гитлеровцы могли пользоваться на Черном море, и уже потому требовалось следить за Анапой в оба.

Присматривала за ней флотская авиация, а также и наши катерники, особенно в нелетную погоду. В октябре – ноябре торпедные катера не раз совершали набеги на Анапский порт и на рейд близ озера Соленое, топили там буксиры и баржи.

Начали мы посылать туда и катера-охотники, вооруженные катюшами.

Новое оружие появилось на одном катере Новороссийской базы – на МО-84 лейтенанта А. Кривоносова – еще весной 1942 года, и это, насколько мне известно, был первый в Советском Военно-Морском Флоте корабль, с которого запускались какие-либо ракеты. Тогда эрэсы (реактивные снаряды) никаким катерам не полагались. Мы получили их в очень небольшом количестве благодаря командующему черноморскими ВВС генералу В. В. Ермаченкову, так сказать, за счет летчиков. Флагманский артиллерист штаба ОВРа капитан-лейтенант Г. В. Терновский сумел пристроить портативные пусковые установки самолетного типа на катерных пушках – чтобы пользоваться их механизмами наводки.

В апреле два залпа шестью 82-миллиметровыми эрэсами пресекли атаку фашистского торпедоносца на транспорт Пестель между Новороссийском и Анапой. Но поскольку регулярно снабжать нас реактивными снарядами авиаторы не могли, шире испытать на море новое боевое средство в то время не удалось.

Однако вскоре были созданы пусковые установки специально для катеров. К октябрю морскими катюшами оснастились два или три катера из дивизиона Н. И. Сипягина, и боезапас к ним стал поступать обычным порядком.

Поздняя осень – непогожая пора и на Черном море. В ноябре, как положено, зарядили норд-осты. Стихия разыгрывалась подчас так, что даже в относительно защищенной Геленджикской бухте выбрасывало на берег сейнеры и катера. На побережье, как и в прошлом году, взрывались сорванные с якорей мины.

А настроение, природе вопреки, все чаще бывало каким-то весенним. После того как советские войска железным кольцом охватили у Волги армию Паулюса, не могло быть сомнений в том, что общий перелом в ходе войны – праздник на нашей улице, как выразился, выступая в Октябрьскую годовщину, Сталин, – теперь-то уж наступает.

На Кавказе гитлеровцев пока только заставили перейти к обороне. Они еще цеплялись за перевалы Главного Кавказского хребта, продолжали нависать над Туапсе. Но по всему чувствовалось – это уже ненадолго.

Многозначительно прозвучало отпечатанное специальной листовкой обращение Военного совета флота:

Товарищи черноморцы! Наступление Красной Армии в районе Сталинграда успешно развивается... Наступают дни, когда языком Волги и Дона заговорят с немцами на всем советско-германском фронте – на далеком Севере, под Ленинградом, Ржевом, Воронежем, Новороссийском, Туапсе... Оправдаем прославленный в народе образ моряка-черноморца, защитника Севастополя, бойца железной стойкости и изумительной дерзости, человека в бескозырке и тельняшке, ставшего символом бесстрашия, находчивости, умения ломать все препятствия и вырывать победу у врага!

Малая Земля

Отряд майора Куникова

Новороссийская база получила приказ подготовить канонерские лодки, тральщики и другие корабли к перевозке в Геленджик трех стрелковых бригад, танкового батальона, большого количества боеприпасов. А раз армия накапливает силы для наступления на приморском участке фронта, значит, запахло и десантом. Теперь о нем думалось как о вероятной завтрашней боевой задаче.

О десанте повел речь, когда мы остались вдвоем, и прибывший к нам в базу вице-адмирал Ф. С. Октябрьский. Заговорил он об этом словно бы между прочим, как обычно делал, когда еще не мог в полной мере ввести в курс какого-нибудь замысла, но считал необходимым предупредить, к чему следует готовиться. Наверное, такие предварительные разговоры с командирами о предстоящих боевых делах – скорее товарищеские, чем официальные, дававшие собеседнику возможность высказать обо всем свое мнение, – нужны были и самому Филиппу Сергеевичу, чтобы в чем-то себя проверить.

Командующий, естественно, не посвящал меня в уже существовавший и уточнявшийся тогда план большого наступления на Краснодар и Тамань, который подразделялся на взаимосвязанные части Горы и Море. Но он дал понять, что освобождение Новороссийска – дело ближайшего времени. И сообщил, что высадить десант, если это понадобится, намечено в районе Южной Озерейки.

– Одновременно продемонстрируем высадку под Анапой, у Благовещенской, у мыса Железный Рог, – говорил Филипп Сергеевич. – Пошумим там, постреляем с моря, может быть, и фактически кое-что высадим, а потом заберем обратно. Словом, постараемся запутать противника – пусть думает, что высаживаемся на широком фронте. Что-то из этого, естественно, войдет в задачу новороссийцев...

Вот оно, начинается! – радостно подумал я и, чувствуя, что пришла пора выкладывать то, чем еще ни с кем не делился, сказал:

– Поручите нам, товарищ командующий, высадить демонстративный или вспомогательный десант на западном берегу Цемесской бухты! Допустим, в районе Станички...

– Говоришь, в Станичке? – переспросил Октябрьский и задумался.

Я объяснил, почему предлагаю это место. Раз операция в целом будет иметь целью или одной из целей освобождение Новороссийска, высадка даже небольшого отряда в пригородном поселке, почти что в городе, сулит существенные выгоды. Причем десант смогут надежно поддерживать через бухту береговые батареи. Ну а противник вряд ли нас там ждет.

В этих доводах, конечно, не было чего-либо нового для командующего, однако он выслушал их внимательно,

– Наши разведчики только что побывали на Суджукской косе, – добавил я. На берегу бухты у немцев есть и орудия, и пулеметные точки, но когда понадобится, мы постараемся их подавить.

Своего отношения к моему предложению командующий в тот раз определенно не высказал. Но для себя я решил: высадку в Станичке надо готовить!

А некоторое время спустя из штаба флота поступили указания по предстоящей операции. Ими предусматривалась высадка демонстративного десанта на Суджукскую косу и у Станички. Для этого мне поручалось сформировать штурмовой отряд в составе 250 человек.

Когда пришли эти указания, ядро такого отряда у нас уже имелось. Был и командир.

Собственно, с подбора командира мы и начали – это следовало решить прежде всего.

Кандидаты нашлись и в штабе базы, и в полуэкипаже, и на боевых участках противодесантной обороны. Обыкновенный батальон морской пехоты я вверил бы любому из них без колебаний. Но дело шло об отряде особого назначения (так мы стали его называть), где повышенные требования предъявлялись к каждому бойцу. А тем более к тому, кто поведет отряд в бой.

Кажется, кое-кто был в недоумении – вызывает командир базы вроде по текущим служебным делам, а потом задает вопросы, вовсе к этому не относящиеся: что стал бы делать в такой-то обстановке, как решал бы такую-то тактическую задачу? Да еще просит хорошенько подумать и назначает время доложить подробнее...

Участвовал в странных беседах и Иван Григорьевич Бороденко. С недавних пор он был уже не полковым комиссаром, а капитаном 1 ранга и не военкомом базы, а моим заместителем по политической части и начальником политотдела. Мне же в декабре 1942 года было присвоено звание контр-адмирала. Но от всего этого в наших отношениях мало что изменилось. И конечно, я по-прежнему испытывал потребность советоваться с Иваном Григорьевичем обо всем существенном. Особенно – о расстановке людей.

Что касается выбора командира для штурмового отряда, то в это кроме Бороденко пока был посвящен только капитан 2 ранга Аркадий Владимирович Свердлов – новый начальник штаба базы (он возглавлял штаб Азовской флотилии и после ее расформирования был назначен к нам, а Матвеева еще раньше перевели на другую должность).

Вызывали мы и командира 3-го боевого участка ПДО майора Ц. Л. Куникова. Когда он ушел, получив приказание явиться завтра снова, Бороденко решительно заявил:

– Как хочешь, Георгий Никитич, а по-моему, этот человечина – самый подходящий!

Спорить я не собирался, ибо к тому же выводу приходил сам.

Интересовали нас главным образом боевая опытность командира будущего отряда и его личные качества, выявившиеся на войне. Мы не очень вдавались в биографические детали, и многое о Цезаре Львовиче Куникове я постепенно узнал уже потом. Но, конечно, мне было известно, что командир он не кадровый, по образованию – инженер, не окончивший никакого военного училища. (Мои военные университеты – боевые действия, – говорил он сам. ) Однако при общении с ним это как-то забывалось: майор производил впечатление именно кадрового военного. Подтянутый, словно влитый в ладно сидящую на нем форму, он соблюдал правила субординации естественно и привычно, отнюдь ими не скованный, на вопросы отвечал спокойно и немногословно, очень ясно выражая каждую мысль. В нем чувствовались ум, воля, житейский опыт.

Куникову было тридцать четыре года. Война застала его ответственным редактором московской газеты Машиностроение. А раньше – большая комсомольская работа, одновременная учеба в Машиностроительном институте и Промакадемии, столичный завод шлифовальных станков, где он за короткий срок прошел путь от сменного мастера до главного технолога, после чего был начальником технического отдела Наркомтяжпрома и директором Центрального научно-исследовательского института тяжелого машиностроения... Подобные биографии характерны для трудных и кипучих тридцатых годов, когда стремительно росли – этого требовала сама жизнь – активные, энергичные люди с организаторской жилкой, беззаветно отдававшиеся делу. Такие люди, как бы далеки они ни были от армии в мирное время, как правило, очень быстро находили себя и на войне.

На военном учете Куников числился старшим политруком запаса. Однако он добился назначения на командную должность и формировал из призывников-осводовцев отряд водных заграждений – мобильное инженерное подразделение, предназначенное для выполнения специальных заданий на речных рубежах. Отряд был послан на Дон и вскоре вошел в состав Азовской военной флотилии.

Сохраняя ядро первого своего отряда, Куников командовал потом различными другими, создававшимися по обстановке на трудных участках фронта в Приазовье, на Тамани. И наконец – 305-м отдельным батальоном морской пехоты, который, выстояв против фашистских частей, имевших по меньшей мере шестикратный численный перевес, был последним вывезен с Таманского полуострова под Новороссийск. Если бы Куников не попал в госпиталь из-за случайной травмы, то именно ему отдал бы я в ночь на 9 сентября приказ занять оборону по Балке Адамовича.

Но теперь Куникову выпадало задание не менее ответственное.

Узнав, какого рода отряд предлагается ему возглавить, майор воодушевился. С будущей боевой задачей я познакомил его сперва в самых общих чертах, не привязывая ее, разумеется, ни к какому определенному месту. Однако Куникову достаточно было намекнуть, что надо готовиться к высадке на занятый противником берег для захвата там плацдарма, – и мысль его заработала в нужном направлении.

Мы стали регулярно встречаться для обсуждения возникавших практических вопросов. Командир сперва нелегального, не узаконенного еще никакими приказами отряда получил разрешение набирать подходящих добровольцев как на своем боевом участке ПДО, так и на других, и в полуэкипаже. Отряду отвели под штаб и кубрики несколько домиков у Тонкого мыса, по соседству с разведчиками. Кстати, многим из них тоже предстояло скоро перейти под начало Куникова.

В последние дни декабря в Геленджикской бухте стало оживленно. Комендант порта, долго ставивший под разгрузку одни сейнеры, принимал болиндеры с танками. Выгружались и свежие стрелковые части – 47-я армия, державшая левый фланг фронта, получала солидные подкрепления.

Тем временем наш штаб артиллерии, расставив по-новому подвижные батареи, обеспечил еще более надежный контроль над Цемесской бухтой. Всего мы имели между линией фронта и мысом Дооб 38 береговых орудий. Специально для того, чтобы гасить вражеские прожектора, Малахов завел кочующее орудие – поставил корабельную сорокапятимиллиметровку на грузовую машину, снабженную для устойчивости при стрельбе откидными упорами-лапами Расчет этой пушки выполнял свою задачу весьма успешно, не давая гитлеровцам освещать ни наш берег, ни посылаемые в бухту катера.

Темными декабрьскими ночами разведчики из отряда Василия Пшеченко дважды высаживались с легких катеров прямо на новороссийские молы. Продолжались высадки разведгрупп в разных местах между Мысхако и мысом Железный Рог. Им хорошо помогали анапские партизаны. Что касается Новороссийска, то у нас накопилось достаточно данных о расположении неприятельских штабов, учреждений, команд, а также офицерских клубов, кабаре и прочих заведений подобного рода.

Грех было бы не воспользоваться такими сведениями! Подсчитав наличный боезапас, мы с Михаилом Семеновичем Малаховым решили, что можем как следует поздравить фашистов с Новым годом. Прибереженные для какого случая цели в городе Малахов держал, как он выражался, на тихом учете: с разных батарей и в разное время аккуратно произвели пристрелку одиночными выстрелами – и оставили до поры в покое, словно забыли... В ночь на 31-е на море штормило. Торпедные катера, ходившие на поиск неприятельских судов за Анапу, вернулись досрочно: погода была не для них. Если бы волна разгулялась и в Цемесской бухте, это могло помешать нашим разведчикам, у которых тоже были особые планы на следующую ночь.

Но днем ветер стих. Спокойно было и на приморском участке фронта. Наши артиллеристы обстреливали по заявкам армейцев дорогу у Неберджаевского перевала, привели к молчанию фашистскую батарею на Мысхако. Остальное откладывалось до полуночи.

В кают-компании штаба к вечеру появилась, заменяя северную елочку, длинноиглая кавказская сосенка, которую наша заботливая хозяйка – заведующая столовой Клавдия Семеновна Барткевич убрала невесть откуда взявшимися украшениями. Кок Ефрем Салецкий получил указание обеспечить новогодний ужин к двадцати двум ноль-ноль. Кажется, они с Барткевич были несколько удивлены слишком ранним для такого случая часом ужина. А приглашенные в кают-компанию командиры, переступив порог, начинали встряхивать и подносить к уху свои часы: на висящих тут больших настенных стрелки уже приближались к двенадцати. Бороденко подтрунивал над растерянностью сослуживцев.

– Ваши часы в порядке, товарищи! – успокоил я вошедших. – Но давайте встретим сорок третий год по тем, что на стене, вместе с уральцами. Потом будет некогда.

Мы наполняем бокалы и осушаем их за победу. Как хотелось в эту ночь верить, что она уже не очень далека!

За столом под нарядной сосенкой уютно и празднично, но засиживаться нельзя. Взглянув на свои выверенные часы, я встаю. Через несколько минут все, кроме тех, кому надлежит оставаться на КП, отправляются на батареи, боевые участки, наблюдательные пункты. Предусмотрено, что всюду, где на эту ночь что-то планируется с нашей стороны или не исключена возможность внезапных действий противника, будет кто-нибудь из управления базы. Незадолго до наступления полуночи приезжаю на командный пункт начарта. Малахов, уже настроившийся дирижировать новогодним концертом, докладывает с подчеркнутой торжественностью:

– Товарищ контр-адмирал! Береговые батареи Новороссийской военно-морской базы к выполнению боевой задачи готовы...

Кое-кто считает его закоренелым педантом, острит по поводу его приверженности к букве артиллерийских правил. Но это – слишком упрощенное представление о Малахове. За беспокойной требовательностью Михаила Семеновича, не всегда приятной подчиненным, стоят только интересы боевого дела и решительная его неспособность быть к чему-либо равнодушным. А перед сегодняшней стрельбой он охвачен особым душевным подъемом и, конечно, никому не давал спуску, пока не сделали все так, как он считал нужным.

Радиоузел транслирует Москву. Передается специальное сообщение Совинформбюро – итоги шести недель наступления наших войск под Сталинградом. Ликвидация окруженной там фашистской группировки еще не закончена, но уже приводятся такие цифры, что у слушающих восторженно загораются глаза. Захвачено огромное количество танков и орудий, враг потерял многие десятки тысяч солдат... Да, такого поражения гитлеровская армия еще не знала. А пока у Волги разделываются с окруженными фашистами, основной фронт отодвинулся далеко на запад, на сто – сто пятьдесят километров!