Текст книги "Суета сует"

Автор книги: Георгий Садовников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Зря ты, – сказал я примирительно. – Какой я подлец? Посуди сам.

– Ну, да. Под тебя не подкопаешься. На собрании почему-то ставили вопрос о Севостьянове, а надо бы о тебе. Тебя надо за ушко да на солнышко. Но получается наоборот. Видно, в этом особое ехидство логики.

Толпа за его спиной росла. Подходили новые и новые студенты. Против меня стоял почти весь курс.

– Ребята, Кирилл – мой друг, как и ваш, – сказал я еще миролюбивее. – Просто у меня нервы покрепче. У меня стальные нервы. Я их тренировал!

– А зачем тебе нервы? – поинтересовался Востряков. – Стальные нервы тебе к чему? Вот мне нужны стальные нервы. И ему нужны. И ему. А тебе к чему они? Ты обойдешься и шелковой ниткой.

Они совсем ошалели. Трясут кулаками. Вопят. Слава богу, Елочка не слушает это. Зажала уши и уставилась в одну точку на книге. Пока я не выйду, они не затихнут. Я выдержанней их. Я должен трезво оценить обстановку и уйти.

Я шмыгнул в дверь почти под мышкой у вошедшего преподавателя и тихонько пошел по коридору. В коридоре пусто. Благодать. Только из противоположного конца по коридору катилась коренастая фигура декана. Он издали сощурился, всматриваясь в меня. Мы поравнялись.

– Вы Зуев?

– Я Зуев.

Он пошевелил губами. Похоже, матерился про себя. Но не вымолвил ни слова и пошел своей дорогой.

– Все равно бы ему это не помогло, – объяснил я декану в спину.

Он остановился, только чтобы сказать:

– Да. Не помогло. Но я бы на вашем месте пришел.

Сказав, пошел дальше. Будто исполнил долг, который не давал ему покоя. Жег изнутри. Заставил корчиться.

И декан, выходит, свихнулся. Этого я не ожидал от него. Сегодня все точно сговорились и стали психами. Будто это в порядке вещей. Но, по-моему, люди со слабыми нервами опасны для общества. Я пришел к такому выводу.

Я миновал кафедру русской литературы. И там психи. У них двери вздрагивают, так они спорят. Кто-то из психов подошел к дверям, собираясь выйти, и гаркнул:

– А я буду ругаться! У меня своя точка зрения!

С меня довольно. Я побежал по гулкому коридору. Мои шаги грохотали под потолком. Перекатывались. Тоже получался содом. Жаль, нельзя убежать и от собственных шагов. Не то чтобы я нервничал, нет, просто мне это надоело. Я бежал спокойно.

Я дам психам время прийти в себя. Я должен быть снисходительным. Заявлюсь в общежитие, когда они уснут. А пока похожу по городу.

Я начал с главного почтамта. Предъявил в окошко студенческий билет – получил письмо от отца и денежный перевод.

– Посмотрите, может, еще что завалялось? – попросил я молоденькую работницу почтамта. – Ведь бывает и такое, правда? С моим другом Севостьяновым было, – соврал я, увидев, как недовольно сморщилась работница.

Ее крошечные пальчики проворно забегали по строю конвертов. Я смотрел на темно-красные капли маникюра. Пальчики зря старались. Что они могли найти? Никто мне не пишет, кроме отца. И Женя Тихомирова не пишет. Я лишь тянул время. Скучно все-таки.

– Зуеву Льву Васильевичу писем больше нет! – торжествующе оповестила девушка. Оповестила на весь почтамт и добавила: – Пишут.

Вот уж злорадствовать ни к чему. Если человек злорадствует, значит, у него не в порядке нервы. Ей, молодой, беречь и беречь нервы в этаком возрасте. Дальше будет не до того. Когда от нервных окончаний останутся лохмотья, будет поздно. Тогда один выход из положения – в желтый дом.

Я спрятал письмо, подошел к другому окну и получил причитающиеся деньги. Они пойдут на юбку из толстой шерсти. Я даже прошелся по магазинам. Разведал, что и как. Прикинул.

В шесть часов я встретил Елочку в условленном месте и повез на мотогонки. Пусть приобщается. Мотогонки воспитывают мужество и силу воли. Ей необходимо это. Ходит, как пришибленная. Что-то переживает. Я знаю, что именно, и прописал ей гонки как радикальное лекарство.

Мы сели поближе к первому виражу. Тут проходит самая острая борьба и случаются разные интересные эпизоды. На этом вираже спортсмены воюют за лидерство. Потому что в гонках на гаревой дорожке обычно выигрывает лидер. Если, конечно, не прошляпит и не отдаст внутреннюю бровку. Тогда попробуй обгони его по внешней бровке. Для этого нужна бешеная скорость и мастерство. Под мастерством я разумею способность вовремя увильнуть от забора, когда он неотвратимо мчится на тебя.

В первый заезд подобрались сильные гонщики, и это сразу задало тон всем соревнованиям. На трибунах поднялся галдеж. Елочка – и та зашевелилась, начала подавать голос.

Когда она снова затихла, я не заметил. Я только вдруг обратил внимание, что она пристально смотрит на меня. Молчит и смотрит.

– Ты вон куда смотри. На дорожку, – сказал я.

Она продолжает свое. Смотрит на меня. Может, оглохла от рева моторов?

– На дорожку смотри, – повторил я погромче.

Она не унимается. Тогда я обрадовался этому. Значит, влюбилась. Но потом мне стало не по себе. Уж очень цепкий у нее взгляд. И ресницы твердые, острые, как частокол.

– Ты что? – спросил я.

– Почему ты не кричишь, как все?

Женщина иногда способна проникать в самые тайные мысли. Когда на нее сойдет такое наитие, от нее не денешься никуда. Просверлит насквозь. Мне кто-то говорил о такой способности женщин. Возможно, это наитие сегодня сошло на Елочку. Поэтому я не стал говорить про выдержку. Вместо этого я предложил:

– Если тебе не нравится, уйдем.

– Уйдем.

– В кино или в парк?

– Я пойду домой. Учить политэкономию. Не идет в голову рента.

Я отвел ее домой. Хозяев не было. Елочка пошарила над дверью. Нашла ключи.

– До свидания.

– Я посижу минут пятнадцать.

Елочка пропустила меня в свою комнату. Ноги мои уже гудели от усталости. Вполне понятно, я устремился на тахту.

– Это мое место. Возьми стул, – предупредила Елочка.

На тахте хватит места еще пятерым. Но я не спорил и сел на стул. Елочка устроилась на тахте, открыла политэкономию и напустила на себя ученый вид.

Я давно мечтал о таком случае, когда мы будем с Елочкой вдвоем. Поэтому я не оставляю мысль о тахте. Целюсь на ее правый угол. Для начала хотя бы перебраться туда.

– Что делает Кирилл? – спросила Елочка вдруг, но будто между прочим. А сама заинтересовалась потолком.

До чего стандартны люди! Почему бы не уставиться куда-нибудь вбок или вниз? Так нет, подняла глаза вверх! Прожила в этой комнате год, а потолок заметила только сейчас! И заинтересовалась. Скажите, пожалуйста, какой потолок!

Но мне выгодно поверить в исключительность потолка. Я поверил и сделал ряд замечаний. Ведь я в жизни не видел подобного потолка. Его трещины по изощренности линий переплюнули самого смелого художника. Я уж молчу об известке: перехватило дыхание.

Мне эта комедия на руку, ибо я собираюсь сказать следующее:

– Кирилл уехал. Сегодня днем.

И я сказал. Небрежненько так. Я делаю с собой, что хочу. Могу заставить себя сказать все, что нужно.

– С чего ты взял? Он еще здесь.

Тоже небрежненько и не отрываясь от потолка:

– Разве?

– Он уезжает завтра.

– Значит, передумал.

– Так что он делает?

– Ого, до потолка метра три! Это высота!

– Какое у него настроение? Не тоскует? Ты не заметил?

– Молодцы строители!

Я извиваюсь от восхищения.

– Он приедет зимой?

– Если бы наложить фрески!

Сидеть я не в силах. Восторг подбросил меня, как пружина. Я поднялся и забегал по комнате. Иначе не переберешься на тахту.

– Может, он забыл у меня что-нибудь? Какие-нибудь учебники?

И все это время мы глазеем на потолок. На это коммунальное чудо. Наконец я спохватился:

– Да, а политэкономия? Через три дня экзамен! Ты на какой странице?

Я подошел к Елочке, взял с ее колен политэкономию и сел на тахту.

– Елочка, когда же в загс?

– Спешить не к чему.

– Но важно, пока он здесь! Ты ведь этого хочешь.

– Да. Когда отходит поезд?

– Днем.

– Утром я приду к тебе в общежитие.

Она окаменела. Я протянул к ней руку.

– Елочка...

– Не надо.

Тогда я сообщил ей про юбку. И она оживилась. Едва не захлопала в ладоши.

– Темно-малиновая? Лохматая?

Я опять протянул руку. Она подалась от меня.

– Не надо, болит голова!

И у нее болит голова! Мне везет. Но на этот раз я не ошибусь. Мои нервы сделают обратное тому, что они сделали когда-то. Я заставлю себя поверить Елочке. Пусть Елочка вертит мной, нервы вынесут и это.

Елочка притворно пощупала лоб.

– Ты бы пошел. Я лягу.

– Я сделаю, как ты хочешь.

Она закрыла за мной дверь. Я отошел немного, остановился и слушал, как она щелкает замками и пробует крючки. Потом засунула что-то за ручку дверей. Наверное, стул. Я подсчитал: ей придется ходить на мотогонки целый год, чтобы воспитать свои нервы.

Я вспомнил о письме и прочитал его под ближайшим фонарем. Отец меня огорошил. Он оказался способным учеником и провел свидание с Тамарой Ивановной по моему рецепту. Было все: и полумрак, и музыка из приемника, и терпкое бордовое «Каберне», которое они тянули из длинных, узких фужеров. А потом отец совершил то, чего я уж не ожидал от такого волевого человека. Он вступил в гражданский брак. Чтобы сделать это в пятьдесят лет, нужно потерять голову. Отец потерял и радовался этому, как семиклассник. Мне стало горько.

Я смутно осознавал, что теперь нависла угроза над самым надежным участком моего житейского строительства. Будто где-то прорвало плотину. Отец был для меня вроде прочного фундамента. Имея такую опору, я мог вынести любой ураган. Выходка отца граничила с изменой. Он бросал меня. Оставлял одного.

Я остался один. Был еще человек, который мог бы избавить меня от этого. Но он единственный на земле и к тому же уехал во Владивосток.

Я решил испытать судьбу. Пошел на телефонный пункт и заказал Владивосток. На всякий случай еще я взял телеграфный бланк и написал на обратной стороне письмо. Я тщательно подбирал слова. Чтобы Женя не истолковала письмо как признак моей слабости. И, боже упаси, не сочла капитуляцией. Через сорок минут меня подозвала дежурная телефонистка и сообщила неприятную весть: Тихомировы уехали на другую квартиру. Новый адрес неизвестен.

Я выбросил письмо в урну и взглянул на часы. Теперь можно в общежитие. Психи спят. Я разденусь бесшумно. Потом бы мне только коснуться головой подушки. Я никогда не страдал бессонницей. Сон казался мне сейчас благом. Уж никогда человек не бывает так спокоен, как во время сна. Это своего рода форма спокойствия. Есть еще одна, но та не совсем желательна, и лучше обойтись без нее.

Минут двадцать – и я бы спал, не попадись по дороге медик Жуков. Он окликнул, а я опрометчиво остановился. Я не думал, что он уже знает все. А он знал.

Когда я это понял, отступать было поздно.

Он загородил мне дорогу, тщедушный и волосатый. Его макушка пришлась мне до подбородка. Он держал маленький чемоданчик, из которого высунулся угол халата. Я воспользовался этим, кивнул на чемоданчик и спросил:

– С дежурства?

– Это не имеет значения, – хмуро ответил Жуков. – А ты хорош гусь!

Я сделал шаг вправо. Хотел обойти его. Он тоже шагнул и опять преградил дорогу.

– Посторонись!

– Дай-ка посмотрю на тебя.

Я шагнул влево. Он – вправо.

– Отойди!

– А ты фрукт!

– Отойди! Ударю!

– А ты...

Он молвил слово по-латыни.

– Отойди! Предупреждаю последний раз!

– Вот только налюбуюсь.

Я ударил его в глаз. Он качнулся, но устоял. Я прицелился точнее и ударил в челюсть. Его ноги подлетели вверх, словно их кто-то выбил из-под него. Жуков хлопнулся на спину.

– Спокойной ночи, – сказал я вежливо и прошел мимо.

14

Я натянул простыню на голову и только тогда открыл глаза. Просыпаться на виду у ребят рискованно. Возможно, они еще не успели привести в порядок свои нервы. Я лежал под простыней и слушал их разговор. Обо мне ни слова. Это хороший признак. И вообще сегодня они смирные и рассудительные. Обсуждают отъезд Кирилла. Прикидывают, что и как. Сам Кирилл, оказывается, на вокзале. Поехал брать билет. С ним покатил Бурлаков, потащил Кириллов чемодан. Остальные ребята подойдут позже. До этого им нужно сделать кое-что. Сходить туда-сюда.

Я ждал, когда они уйдут. Мне тоже надо на вокзал. Я хочу глянуть на Кирилла в последний раз. Он мой лучший друг. Мы почти близнецы. И еще есть одна причина. Она сейчас важнее всего на свете. Сегодня я проснулся, подумал о Кирилле, и меня точно озарило. Очевидно, раньше не хватало какого-то пустякового штриха. Вчера он появился, и рисунок стал понятным. Тогда на экзамене я не остановил Кирилла, хотя знал, чем все закончится. Мне нужно было, чтобы он исполнил задуманное. Теперь я знаю, зачем мне это было нужно. Я хотел проверить, кто из нас прав: Кирилл или я. Это спор веков. В нем участвовали миллионы людей. Мы с Кириллом должны решить его. Мы как бы вышли в финал. От его исхода зависит все: и отец, и Женя Тихомирова, и Елочка, и мое будущее. Я поеду на вокзал, посмотрю в глаза Кирилла, и там перед отходом поезда выяснится, кто кого.

Я вспомнил обещание Елочки. Она придет в общежитие, и мы отправимся в загс. Но какое значение теперь это имеет? Если не увижу Кирилла, Елочка вряд ли будет нужна мне. Я не колебался.

Ребята ушли. Я быстро оделся и схватил полотенце. Но умыться не успел. Вошел медик Жуков. Вокруг его глаза был синяк. Жуков нес его, как монокль, что придавало ему слегка надменный вид.

– Еще? – спросил я с угрозой.

– Нет. Достаточно. Лучше скажи, где Кирилл, – пробубнил Жуков невнятно и придержал рукой челюсть.

– Не знаю!

– На вокзале?

– Не знаю!

Мне дорога каждая минута. Под вопросом смысл моей жизни. А медик не собирается уходить. Он сел за стол. Устроился поудобней.

– Любопытный диагноз: двойной перелом челюсти, – сообщил Жуков.

– Сказали врачи?

– Сам установил. Первый случай в моей практике.

– Что ты хочешь?

– Я перебрал десяток вариантов. Думал треснуть тебя палкой из-за угла. Отбросил. Не пойдет. Не тот эффект. Поэтому решил взять монетой. Гони восемьдесят рублей. По сорок рублей за перелом. По прейскуранту. Я не спекулянт.

Остальное он не договорил. Иначе он устроит скандал. Он ведь знает, что благодаря отлично тренированным нервам я избегаю скандалов. Более удобного времени для вымогательства он не смог бы найти. Мне нужно избавиться от него и успеть на вокзал. Я отдал деньги, отложенные на юбку. Свой последний козырь. Черт бы побрал этого Жукова!

– Это – дело, – сказал Жуков, пряча деньги. – Признайся, я потряс почву, на которой ты чувствовал себя довольно прочно, а? Не правда ли?

Заросшая самодовольная физиономия, ей не понять, что сейчас у меня есть более важное дело.

– Взял и ступай!

– Деньги, деньги я отдам Кириллу. Понадобятся до первой зарплаты, – добавил Жуков, уходя.

Пока я бегал в умывальник, в комнате появился Сусекин. Он забрался на стул и перебирал хлам, валявшийся на шифоньере.

– Слыхал? Гусаков улетел в Среднюю Азию. Но мы его там найдем! – сказал Сусекин, доставая портфель Коровина.

– Все помешались на Гусакове.

– А ты безмятежен, как всегда?

– Специальная тренировка. Имей ты мою выдержку, давно бы стал чемпионом страны.

– Сомневаюсь. Скорее наоборот. Не взял бы и третий разряд.

– А меня побороть не в силах.

– Да. Я боюсь тебя, потому что ты очень спокойный. И не могу бросить через бедро. Ты спокоен, как эта стена. Ты внушаешь страх.

Он посмотрел на меня, и вдруг его глаза странно сверкнули. Он прошептал:

– А что, если попробовать еще раз? – и спрыгнул на пол.

Я все понял и усмехнулся:

– Пробуй, пробуй.

Это произошло мгновенно. Я не успел сделать подножку – железные клещи подняли меня в воздух и затем уложили на пол. Я ощущал пол каждой клеткой спины.

– Выходит, это просто, – сказал Сусекин счастливо.

Я рванулся. Случившееся казалось мне недоразумением.

– Пусти!

– Ну, ну, лежать!

Он поспешно припечатал мои лопатки к холодному полу. Какое твердое вещество дерево! Никогда не думал.

Скрипнула дверь. Голос Коровина спросил:

– Что ты делаешь с ним?

– Выдавливаю раба. По капле, как из тюбика. Раба эгоизма. Раба равнодушия.

При этом он больно давил на ребра.

– Отпусти его. Времени в обрез. Ты нашел тару для учебников?

Сусекин поднялся. И забыл про меня. Будто я навсегда исчез из его жизни.

– Предлагаю твой портфель. Он подойдет, – сказал Сусекин.

– Вполне, – отозвался Коровин. – Не зря я его разнашивал. Сюда влезет дюжина книг. И конспекты.

Для них я не существую. Они даже смотрят сквозь меня. Но мне тоже не до них. Я поднялся и выбежал на улицу. На троллейбусную остановку я подоспел вовремя. Троллейбус тронулся, но задняя дверца еще открыта. Я на ходу прыгнул в троллейбус, и дверцы тотчас сошлись за моей спиной. Потом я бежал по перрону. Я не знал, в каком вагоне Кирилл. Но он сам дал знать о себе. Его голос разнесся по всему вокзалу. Он ругался с начальником поезда в тамбуре шестого вагона. Я будто споткнулся. Я понял: Кирилл жив. Он не уничтожен. Осталось узнать: а как же я? Жив или нет меня? Или мне одна дорога – в компанию привидений? Или, может, между нами ничья?

Я медленно подошел к шестому вагону. Позвал Кирилла жестом. Он сошел на перрон.

– Не угомонишься?

Мой голос прозвучал достаточно мягко.

– А ну их! – Кирилл огорченно крякнул. – Половина поезда пустая. Так они согнали всех в два-три вагона. Устроили баню. Убирать им лень.

– Успокойся. Видишь, распущенность не доводит до добра. Вот и приходится тебе уезжать. Жаль ведь уезжать? Признайся!

– Жаль. Но ничего не поделаешь. Дал я маху. Вперед наука.

Я ликовал: я жив!

– То-то! А я предупреждал: не связывайся с Гусаковым.

Он посмотрел на меня с досадой.

– Ты не понял, – сказал он. – С Гусаковым и надо бороться. Ошибка в другом. Я забыл, что не один. Что еще много таких, как я. С расхлябанными нервами, как говоришь ты. Психов. Я не подумал о наших ребятах. О Спасском. О других. Я старался в одиночку. Сам. И тогда, на эстафете, тоже так. И потому сел в лужу.

И без всякого перехода спросил:

– Как поживает Елочка?

– Спасибо. Ничего. Вчера ходили в загс.

– И она сразу купила ту самую юбку?

Почему-то он придавал юбке большое значение.

Он напряженно смотрел мне в рот. Ждал, что я скажу. Я сказал:

– Разумеется. Первым делом.

– Да?

Он вздохнул и добавил:

– Значит, вот как!

– Мы купили юбку лучше той. Та для нее была программой-минимум. Елочка скромничала.

– Не слушай его! Он все придумал!

Это крикнула Елочка. Мы искали ее глазами. Ее не было. Даже я растерялся. Что-то подумал о слуховой галлюцинации. Елочка неожиданно вышла из-за столба. А столб стоял перед нашим носом.

– Он наврал. И про загс наврал и про юбку, – повторила Елочка.

И она рехнулась. Я строго сказал ей:

– Хоть ты-то одумайся! Он круглый псих, твой Кирилл. Он даже сейчас скандалил. С начальником поезда. Не придумал ничего лучшего в эти скорбные минуты.

– А я люблю психов!

Она выпалила это мне в лицо. Словно швырнула перчатку. Вернее, словно плеснула из ведра с помоями. Так звучит современнее. Я невольно утерся ладонью. Но сдержал себя. Когда нервы в порядке, можно придумать месть похлестче. И я бы придумал что-нибудь обидное для них. Психа нетрудно вывести из себя. Но мне помешали Бурлаков и Коровин. Стась привычно волок портфель, набитый книгами.

– Тут учебники, – объяснил Стась. – Возьмешь с собой.

– Я отнесу в вагон, – сказал Бурлаков. – А вы топайте в ресторан. Там все ребята. Они соорудили кое-что соблазнительное. Я догоню.

– Прощай. Мой соратник. Мое горе, – сказал Стась, отдавая портфель Бурлакову. – Обнажите головы.

Бурлаков полез в вагон.

– Идем? Попсихуем? – предложил Кирилл Елочке и Коровину.

– Попсихуем, – ответили те.

Кирилл обнял их за плечи. Они пошли вдоль состава.

– Да здравствуют психи! – крикнул я насмешливо.

Обернулась одна Елочка. И сказала:

– Вот именно, да здравствуют психи.

Но она просчиталась. Меня не прошибешь. Я только крепче сжал челюсти. Они стали тверже металла.

г. Краснодар. 1962.